Страница:
Боккачио и Петрарка - достаточно выразительные деятели эпохи Возрождения, но, если Боккачио написал много красивых сказок и явил много прелестных женских образов, тот же самый Боккачио был женоненавистник, как женоненавистником был и Петрарка, хотя он создал чарующий лик Лауры. А жившие за несколько столетий до них трубадуры и певец Руставели видят женщину всегда только в светлом лике, называя женщину - Красивое Зеркало, Магнит, лучше, чем Владычица, Красивая Радость, Солнце - и в утверждение полноправного равенства мужской и женской души говоря: уж когда в пещере львята - львица, лев вполне равны.
Такое понимание женского лика ближе к человеческому достоинству и более уместно в рамке такого высокого понятия, как Возрождение.
Быть может, для правильного рассуждения нужно прибегнуть к тому способу определения понятия Возрождения, которое мы находим в богословской литературе. А именно: понятие Возрождения весьма близко к понятию благодати. Это завершительный шаг, сливающий воедино два нераздельных состояния, оправдание и освящение. Оправдание человека, невменение ему греха. Зло есть, и манит, и чарует, но оно скользит по внешней части круга, а не составляет его средоточия. А весь круг мчится туда, куда влечет его верховная Светлая Сила.
Сбросив навязанное веками бремя греха, человек дышит свободно, он выпрямляется во весь свой рост, он строен, красив и высок, он силен и высок, как Давид Микеланджело, он много выше, чем Давид Микеланджело, высота его духа роднит его с птицами и звездами, ставит перед Леонардо да Винчи все загадки, которые мучают человеческий ум, внушает Леонардо да Винчи такие замыслы, которые смогли вполне осуществиться только через 400 лет. Плавать под водой и крылато плавать в воздухе.
Целую тысячу лет от начала нашего летосчисления человеческий дух влачил этот камень греха и, смотря на мир тускло и слепо, ждал пришествия Царства Божия. Но Царство Божие не пришло. И как не пришло небесное Царство Божие на землю, так точно и земной Иерусалим оказался ускользающей задачей бесплодных предприятий. Пожалуй, предприятий далеко не бесплодных. Иерусалим остался в руках неверных. Но попутные страны, и новое небо, и красивые новые лица, и ткани, и цветы, и цвета, и благовония упоили странников, и они вспомнили, что Земля прекрасна и что жизнь с красотой пленительна.
Магомет проклял изображения существ и сказал: "Ты изобразишь существо, а оно потом явится в день Суда и скажет: Ты меня изобразил, но души мне не дал". Совершенно так же и Отцы Христианские говорят: "Да будут прокляты те, которые создают рукой своей изображения". Но художник, но человек с проснувшейся душой, раскрытой к красоте Природы, не послушался таких запретов, и толпы художников, своевольных и своенравных, заполнили города и села творческими изображениями, озаренными светом торжествующей благодати, погашающей тень греха, изображениями, говорящими душе о весне, когда в возрожденном теплом воздухе возникают самые страстные и в страсти самые невинные поцелуи. Природа не захотела больше быть в изгнании. Она усмехнулась и вошла всюду, где ей захотелось, сделав даже церковные иконы весело радостными. Вместо мертвой мозаики, где все фигуры воплощают застывший суд, возникает любящая Мадонна Чимабуэ с слегка наклоненной головой, точно она прислушивается к людским голосам. Вместо одноцветного золотого слепого фона за ликами Джотто возникает пейзаж. Темная заслона Земли и золотая заслона Неба одинаково отступают и падают, ибо в мире повеяла весна и зачался рассвет. Принимая разнообразнейшие лики и вставая прихотливейшими изображениями, Природа уже не отступит от души художника и будет присутствовать во всех его созданиях. То как белые птицы и проворные зайцы на волшебной картине Пизанелло, видение святого Евстафия, увидевшего распятие между развесистыми рогами оленя, то как тяжелые кони Паоло Учелло, плененного перспективой и влюбленного в редких птиц, то как белобокая сорока на мшистой крыше в картине Пьеро делла Франческа, где над лежащим между трав избранным ребенком, будущим водителем совестей и столетий, красивые девушки играют на мандолинах, то как голубые гроты Леонардо, то как женские легкие тела, просвечивающие через воздушные ткани Боттичелли, то как грозовое, вихрем схваченное Небо Микеланджело, исполненное магнитных влияний, грозное пространство, по которому мчится Миротворящая Сила.
Человек вновь сделался самим собой. Человек решил жить в жизни и являть из себя многосложную полноту достижений. "Я сделался самим собой",говорит Понтано. "Человек создан для самого себя",- говорит Латини. "Жить решительно",- говорит Аретино. "Кто развивает свои личные способности, тот достаточно оказывает услуг государству",- говорит Альберти. О достоинстве человека пишет в начале XV столетия Манетти, о достоинстве человека пишет в конце столетия Пико делла Мирандола. Личность торжествует свой расцвет, и в Италии Возрождения возникает орлиный выводок гениев, из которых каждый умеет глядеть на Солнце не мигая, и умеет расцвести могучим многоцветным деревом, и умеет схватиться с врагом, если это нужно и если даже этого не нужно, как всегда бывало с бешеным Бенвенуто Челлини, воплотившем в себе все своеволие беспреградного. Человек Возрождения - завоеватель нового, всегда хранящий свой лик победным. Франческо Сфорца получил от своего отца три совета: "Не смотреть жадно на жену подчиненного, не наносить никому чрезмерного удара и никогда не садиться на лошадь, которая закусывает удила". Осуществляя такие гармонические советы, в белой тоге, он вступил в Милан, несомый народом, от которого он получил меч, скипетр, знамя, ключи и печать. Современник описывает, что в 60 лет он казался на коне юношей, что он был высок и величествен, что он казался среди своего времени единственным и не было ничего, чем бы, сильно того желая, он не овладел. Это - образ каждого гения Возрождения, из них любой в своем блеске кажется единственным.
Судьба с явным умыслом дала имя Льва двум самым выразительным гениям Возрождения. Имя Альберти - Леон, имя Винчи - Леонардо. Это - существа, хватка которых безошибочна. Зодчий и первый писатель по основным вопросам искусства Альберти сказал: "Чем большим числом лучей ты пользуешься при зрении, тем больше представляется тебе видимое". И он окружил себя лучезарностью. Не только он охватил своей мыслью всю область искусств, но и сам был прекрасным художественным созданием. Он умел владеть оружием, был превосходным всадником на коне, играл на музыкальных инструментах, радовался наукам, как драгоценным камням и ароматным цветам, упражнялся в беге и, как древний викинг, мог перепрыгнуть через человека, своей рукой мог так сильно подбросить серебряную монету, что бывшие с ним в храме ясно слышали, как она ударялась о свод, самые дикие лошади дрожали под ним, повинуясь,- умел покорять себя и, если чего не знал еще, учился жадно у всех, у художников, ораторов, ремесленников, сапожников,- если хворал, что было редко, пением побеждал недуг, и, говорят, в его распоряжении был демон, через которого он сразу определял людей. Леонардо да Винчи, всего более знаменитый как живописец, ставил живопись выше всех искусств и говорил, что живопись - внучка Природы и родственница Бога. Но он был также зодчим, военным инженером, анатомом, ботаником, биологом, основателем биологии, и, изучая полет птиц, он столько сделал для разработки идеи аэроплана, что, как говорит Бельтрами, если бы Леонардо мог на минуту очутиться среди наших Райтов, Вуазэнов, Фарманов и Блэрио, он, несмотря на свое четырехвековое старшинство, чувствовал бы себя в родной семье, и перед волшебным зрелищем плавного полета аэроплана на лице его отразилось бы чувство удовлетворения, но не удивления.
Природа любит тех, кто ее любит, и она открывает свои тайны и талисманы тем, кто хочет ее сокровищ. Природа не делает при этом наших различий и разделений, и вместе с хотеньем, как огнем побуждающим, она бросает свои дары одинаково и сыну знатного, и сыну незнатного. И когда хотенье достижений овладевает целой эпохой, это видно особенно четко. Учелло - сын цирюльника. Липпо - сын мясника, Аретино - сын сапожника, великий Джотто был пастух. Для избранника Природы, который хочет, нет предела и грани. Маленькому Себастьяну Баху, которому было нужно украсть из шкафа заветную нотную тетрадку, помогла Фея лунного луча. Флорентийскому поваренку Люлли помог добрый дух гитары, который привел его и к скрипке и сделал виртуозом. К Тартини, когда он спал, явился сам Дьявол и так неправдоподобно и ловко играл на скрипке, что вот и сегодня еще этот сон может снова присниться. И Гений весны владел всей душою Доменико Скарлатти, когда музыкант, сын музыканта, основатель сонаты и сын создателя арии, он писал такую изящную музыку, исполненную полета бабочек и журчанья ручья, что световые перепархивающие его звуки иногда можно расслышать даже у нашего эльфа, Скрябина.
Торжествующая Природа и пробужденная Личность - вот два светильника, два уводящих факела, озаряющие Возрождение и говорящие о Новом Времени, о Новом Человеке. Эти два светильника вели Колумба, генуэзца, ставшего испанцем, когда, овеянный дыханьем Моря, он стал победителем пространства и разгадал загадку Океана. Это пламя владело Кортесом, когда, исполненный любви к невозможному, с кучкой воителей, которых каждую минуту нужно было превращать из разбойников в героев, он, воплощая торжество отдельной воли над тысячью препятствий, завоевал Мексику, явился человеком, победившем целое царство. И тот же огонь горел в Сервантесе, когда, поэт, он бился за родную Испанию и, раненный, снова звал солдат на приступ; и в плену у мавров, силой честной души и силой глаз своих, не позволил себя казнить и, будучи своими соотечественниками посажен в тюрьму, написал "Дон Кихота", книгу, являющуюся одной из трех книг, которые читают всего больше на земном шаре. Тем же ярким пламенем горел Кальдерон, когда в драме "Жизнь есть Сон" он заставил говорить Человека с Богом, и Шекспир, когда из конюха он стал поэтом всех веков и народов и лучшим воплощением могучего народа, полюбившего, как стихию свою, Океан.
И это на переломе двух времен, Старого и Нового, были созданы два художественных образа, которые, тысячекратно изменяясь, выразили полную свободу личности в ее жажде безгранного. Тирсо де Молина написал Дон Жуана, Марло написал Фауста. Беспреградность и беспредельность в чувстве, беспреградность и беспредельность в мысли.
Когда думаешь о гениях, вспоминаешь Звездное Небо. Звезды возвышают нас и ведут. И созвездия указывают нам, где мы. Если мне скажут Семизвездье Большой Медведицы, я чувствую нашу Россию, я чувствую снежную Норвегию. Если мне скажут - Созвездье Южного Креста, я сразу там, на другой половине земного шара, в Мексике, в Майе. Но иногда не нужно даже называть целое созвездие. Кто скажет - Сириус, тот скажет - Древний Египет. И если целую сумму веков обозначать одним именем, если хотеть исчерпывающего талисмана, тогда для означения Нового Времени и эпохи Возрождения нет имени более звездного и четкого, чем имя Леонардо да Винчи.
Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости лукавая змея,
Во всех его созданьях есть струя,
Дух белладонны, ладана и нарда.
В нем зодчий снов любил певучесть барда,
И маг о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: "Ты моя!"
Не тщетно он зовется Леонардо.
Крылатый был он человеколев.
Еще немного, и, глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,
Он должен был парить и ведать выси.
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был Сверхчеловек.
II
Романтики
Есть в каждом языке четкие слова, имеющие свойство магической формулы. Сказав такое слово, сразу даешь образ, ряд образов, исчерпывающих и выразительных, и, однако, это слово применяется нередко совершенно произвольно. Таково испанское выражение "sin sеgundо", "без второго", то есть человек единственный и несравненный, первый и один, такого второго быть не может. Это слово часто встречается у Кальдерона и Тирсо де Молина, в той старой Испании, которая любила достижение, в той Испании, владения которой были так обширны, что Солнце в них никогда не заходило. Таково итальянское слово "virt(", "добродетель", добротность, достоинство, сила, в применении к художнику или художественному произведению. Сказав это слово, сразу вызываешь Сибилл Микеланджело или Джоконду Леонардо да Винчи. Таково французское выражение "hоmmе suр?riеur", "высший человек", человек особенный, отдельный, вне разряда обыкновенных людей. Это слово вошло в моду во второй половине XVIII века, в дни Руссо. Таково немецкое слово "Ubermеnsch", "сверхчеловек", обычно связываемое с Ницше, но употреблявшееся еще раньше романтиками и Гёте и, я думаю, раньше, чем романтиками и Гёте, его, например, вполне можно было бы применить к крестьянину-мистику XVI века Якобу Бёме. Этот сапожник-философ видел Бога в лицо, как позднее Его видел английский гравер, художник и поэт Вильям Блэк.
К разряду таких слов-формул, сразу вызывающих тот или иной образ или целый ряд образов, сразу и чрезвычайно четких и совершенно неопределенных, произвольных, относится и слово "романтик", "романтизм". Романтик Фридрих Шлегель и романтик лорд Байрон. Но как мало между ними сходства. С другой стороны, что романтичнее фигуры Прометея, похищающего огонь с неба и соединяющего небо и землю огненной перевязью? Почему бы нам, опираясь на это, не считать Эсхила одним из наиболее крупных романтиков?
Формула сразу точная и вовсе не определенная. Если обратиться к рассмотрению самого слова, мы видим, что впервые оно стало употребляться в половине XVII столетия в Англии. Самое раннее известное его употребление мы находим в 1654 году: художник Эвелин называет место у подножия горы романтическим. Из Англии это слово перешло в XVIII веке во Францию и в Германию, еще не став боевым лозунгом. Сначала "романтический" лишь означало "живописный", "таинственный", "сказочный", "похожий на вымысел". Немцы, всегда завладевающие чужими изобретениями, чтобы довести их до законченности и закрепить за ними свое имя, овладели и этим словом "романтический", чтобы создать школу, теорию, целый устав романтизма. Но это создалось лишь мало-помалу. Еще в 1798 году Фридрих Шлегель, один из основателей романтической школы в Германии, понимал это слово так обще, что писал: "Романтично все превосходнейшее, все действительно поэтическое в современной поэзии". Это такой ключ, которым можно отпирать любую дверь. Но тогда рассуждение теряет под собой почву и делается совершенно зыбким.
Чтобы сколько-нибудь закрепить эту зыбь и разъяснить данное понятие, нужно взять хоть несколько признаков, которые общи романтикам при всем их личном разнообразии. Любовь к далекому, что связано с мечтой и достижением,- вот, быть может, первый из этих признаков. Романтик, воплощая в себе жажду жизни, жажду разносторонности, являясь четкой вольной личностью, всегда стремится от предела к Запредельному и Беспредельному. От данной черты к многим линиям Нового.
Воспринимая Землю как самоцельную планету, которую нужно целиком понять и завоевать своим прикосновением, романтики являются тем бродилом, которое, разрушая старое, создает новое. Их родина никогда им не достаточна. Их родина - не их родина, а бег души к вечной родине мыслящих и красиво творящих. Это выражается в романтиках и внешне. Любя Землю как планету не в частичном минутном ее лике, а в звездно-небесном ее предназначении, они жадно устремляются к новым, еще не познанным ее частям, к иным странам, к чужим краям. "На Востоке должны мы искать высочайшей романтики,- говорят Шлегели.- Какой источник поэзии мог бы раскрыться нам в Индии!" И они делаются первыми изучателями Индии, погружаются в санскритский, в персидский языки. Величайшие поэты иных стран и иных времен, стоящие на черте эпохи Возрождения и эпохи Мировых Открытий, Данте, Сервантес, Кальдерон, Шекспир, делаются священными певцами романтиков. Желая найти самого себя, выработать безупречно свое художественное "я", Гёте бросает пасмурную Германию и уезжает жить в золотисто-лазурную Италию, как уезжают в Италию, чтоб подышать воздухом бессмертия, и француз Ламартин, и датчанин Эленшлегер. Байрон и Шелли, менее всего чувствуя себя дома в родной-неродной Англии, покидают ее навсегда, их родиной становится горный лабиринт Швейцарии, голубая Италия, героическая Эллада. И в последней своей поэме, "Остров", Байрон уносится в предельную даль, в Океанию, к островам Таити, Тонга и Фиджи, куда позднее в действительности уедут окончить свою жизнь романтики наших дней, Стивенсон и Гогэн. А Шелли, все более и более погружаясь в умозрительные дали, делается к концу жизни настолько духовным, что его истинным отечеством становится Воздух и Океан. "Эрнани", драма Виктора Гюго, совершившая поэтический переворот во Франции, рисует испанца, и царственными влияниями рыцарской Испании насыщено все пышное творчество Гюго. Жерар де Нерваль уезжает в Египет и Сирию. Шатобриан поэтической мыслью уносится к американским индейцам, к течению многоводного Миссисипи. Ксавье де Местр живет в России и в диких местах Кавказа. Певцами Кавказа становятся два трагически-прекрасных наших поэта, Пушкин и Лермонтов. Испанец Эспронседа скитается между Лондоном и Парижем. Мицкевич из Польши и Франции уезжает в Турцию. Словацкий живет в Бретани, в Англии, уезжает на Восток, грезит Древним Египтом и создает в отрывке "Гелион-Эолион" поразительную поэму перевоплощения. Гофман и Эдгар По, уже уходящие из романтизма в символизм наших дней, избирают духовной своей родиной художественную жуть, и никто никогда не узнал, где именно был Эдгар По, когда несколько лет он пропадал без вести.
Каждый романтик и в грезе, и в жизни мог бы применить к себе зачарованный стих Лермонтова: "Тучки небесные, вечные странники", или чеканное слово Байрона: "Пилигримы Вечности". Каждый истинный романтик должен быть путником, ибо только в путях и странствиях завоевываешь мир и себя, отталкиваешься от обычной черты, чтобы вступить в свежую тайну, в воздухе которой раскрываются новые цветы и поют и кличут необычные птицы, с иной окраской перьев, с иным размахом крыльев.
И тем, что мечта всегда уводит романтиков в новые страны, они делаются такими, что поэтический и жизненный лик их уводит людей к новым достижениям.
Пути людей суть строки в Летописи Мира, и красиво говорит об этом Новалис в своей философской сказке "Ученики в Саисе": "Многообразными путями идут люди. Кто следит за ними и сравнивает, тот увидит, как возникают волшебные фигуры: фигуры, как бы принадлежащие к той великой тайнописи, которую увидишь всюду, на крыльях, на яичных скорлупах, в облаках, на снегу, в кристаллах и в каменных образованиях, в замерзших водах, в недрах и в наружном лике гор, в растеньях, в зверях, в людях, в светильниках неба, на пластинках смолы и стекла, когда к ним притронешься, в железных опилках вокруг магнита, в особенных сочетаниях случая. В них предчувствуется ключ этого волшебного письма, его язык, но предчувствие это не хочет уложиться ни в какие прочные формы. Это писание - аккорд из всемирной симфонии". Новалис продолжает: "О, если бы человек понял внутреннюю музыку Природы и имел чувство для внешней гармонии. Но он едва знает, что мы вместе надлежим одному и ничто не может существовать без другого... Настоящий разгадчик тайнописи Природы, быть может, придет к тому, что заставит различные силы Природы создать одновременно красивые и полезные явления, он будет фантазировать на Природе, как на великом инструменте, и все же он еще не поймет Природу. Это задача естествоиспытателя, чтеца времен... Чтобы понять Природу, нужно внутренне заставить ее возникнуть во всей ее последовательности". Эти слова Новалиса являются настоящим предвозвещением Уоллеса и Дарвина, и их мог бы также сказать тот великий поэт, который был одним из самых ранних романтиков, создав "Вертера" и "Гёца", и в позднейшей своей жизни стал одним из первотворцов эволюционного учения, Гёте, тот гений, о ком наш Баратынский сказал:
С Природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье.
Говоря о познании Природы, о точном усмотрении тайного ее лика, Новалис полагает, что эту задачу наилучше может выполнить лишь поэт, понимаемый им как провидец, как жрец, как человек совершенный. "Истинный поэт всезнающ,- говорит он,- он есть действительный мир в малом... Поэт понимает Природу лучше, чем научная голова... Поэзия разрешает чуждое существование в собственном... Природа имеет инстинкт Искусства, поэтому пустая болтовня, когда желают различать Природу и Искусство... Поэтов обвиняют в преувеличениях... а мне кажется, что поэты далеко еще не достаточно преувеличивают, они лишь смутно предчувствуют чару того языка (тайноведения) и играют фантазией лишь так, как ребенок играет волшебным жезлом своего отца... Философия есть, собственно, тоска по отчизне, напряженное желание везде быть дома... Поэтический философ находится в состоянии абсолютного Творца... Поэзия есть истинно-абсолютная реальность. Чем поэтичнее, тем вернее..."
Совершенный человек в совершенной Природе - вот завет Новалиса. "Делаться человеком есть искусство,- говорит он.- Законченный человек должен как бы одновременно быть во многих местах и жить во многих людях... Человечество есть высшее чувство нашей планеты, нерв, которым это звено связано с верховным миром, глаз, который оно вздымает к небу... Мы сразу в Природе и вне ее... Мы с Невидимым связаны ближе, чем с Видимым... Дети Бога, мы Божеские ростки... Человек должен быть совершенным полноцельным самоорудием... Мир, во всяком случае, есть следствие взаимодействия между мною и Божеством. Все, что есть и происходит,- происходит из соприкосновения духов... Смерть есть романтизирующая основа жизни. Через смерть жизнь усилена... Смерть есть самопобеда, которая, как всякое самопревозможение, доставляет новое, более легкое существование... Вся наша жизнь - богослужение... У нас одно предназначение: мы призваны создать, образовать Землю... Человек есть некое Солнце, его чувства - его планеты..."
Еще два изречения из Новалиса, и будет совершенно закончен звездный мост от этого германского красивого певца вселенской любви к его английскому брату, поэту всеобожествления природы, Шелли. "Бог есть любовь",- говорит Новалис. "Любовь есть высшая реальность, первопричина... Любовь есть конечная цель мировой истории, аминь Вселенной".
Любовь есть основное начало Мировой Жизни в восприятии Шелли. Любовью проникнуто все его воздушное творчество, любовь светит веками из его гениально-безумных голубых глаз. "Что такое любовь? - восклицает он.Спроси того, кто живет, что такое жизнь? Спроси того, кто полон веры, что такое Бог? Это - священное звено, связующее человека не только с человеком, но и со всем, что есть в мире... Есть красноречие в ропоте ветра, лишенного голоса, есть мелодия в журчании ручья и в шелесте осоки; непостижимым образом сочетаясь с какими-то движениями нашей души, эта музыка Природы возбуждает в нас безумный восторг, извлекает из глаз наших слезы мистической нежности в не меньшей мере, чем благородный энтузиазм забот о родном крае или голос любимого существа, чье пение звучит лишь для нас одних" ("О Любви"). Так говорит о любви и ветре Шелли. А так говорит о том же Новалис: "Ветер есть движение воздуха, которое может обусловливаться различными внешними причинами, на не больше ли он, чем это, для одинокого, томленьем объятого сердца, когда шелестит он, пролетая мимо, веет из возлюбленных стран и тысячью смутных печальных звуков как бы разрешает тихую скорбь в одном глубоком напевном вздохе целой Природы?"
Струнные слова Шелли:
Любовь не прах, не золото, не глина,
Делить ее не значит отнимать
Она как ум. Кто хочет понимать,
Пред тем весь мир знакомая картина...
Она как свет фантазии живой,
Меж тысячью зеркал она блуждает,
В земле глубокой, в тверди голубой,
Сквозь бездну призм изменчиво блистает,
Безбрежный мир исполнен ей везде,
О ней во тьме звезда поет звезде...
Любовь равняет всех. Любя упорно,
Я в сладость этой истины проник
Я знаю, что червяк под глыбой дерна,
Любя, в своей любви как Бог велик.
Звуки золотого колокола, качающегося в голубой Вечности, строки, обрызганные звездной росой любви, магнетизм лунного света, уводящего душу в тайну, серебряные бубенчики мечты, рассыпавшиеся по весенним лугам, жаворонок, притянутый Солнцем, в полете поющий и в пении летящий, облако, которое меняется, но не умирает никогда, необъятный оркестр Океана, в котором хорошо утонуть, слиянье воедино вселенской любовности, поэзии и музыкальности, голубой цветок, ведущий в непознанные дали, к торжеству пения, музыкальное начало всего совершающегося, звук как основа Мира, звук как основа человеческой души, через любовь познавшей все,- это и много еще другого есть в глубоких созерцаниях и в мелодических напевах Шелли и Новалиса. Отсюда, дорогой лучей и тропинками внушений, разбег путей к лунному безумию музыки Шумана, к напевному шелесту колосьев и волн в созданьях Шопена, к слиянию поэзии, музыки, любви, боли и искупления в могучих и нежных разливах музыкальных огней колдующего Вагнера.
Такое понимание женского лика ближе к человеческому достоинству и более уместно в рамке такого высокого понятия, как Возрождение.
Быть может, для правильного рассуждения нужно прибегнуть к тому способу определения понятия Возрождения, которое мы находим в богословской литературе. А именно: понятие Возрождения весьма близко к понятию благодати. Это завершительный шаг, сливающий воедино два нераздельных состояния, оправдание и освящение. Оправдание человека, невменение ему греха. Зло есть, и манит, и чарует, но оно скользит по внешней части круга, а не составляет его средоточия. А весь круг мчится туда, куда влечет его верховная Светлая Сила.
Сбросив навязанное веками бремя греха, человек дышит свободно, он выпрямляется во весь свой рост, он строен, красив и высок, он силен и высок, как Давид Микеланджело, он много выше, чем Давид Микеланджело, высота его духа роднит его с птицами и звездами, ставит перед Леонардо да Винчи все загадки, которые мучают человеческий ум, внушает Леонардо да Винчи такие замыслы, которые смогли вполне осуществиться только через 400 лет. Плавать под водой и крылато плавать в воздухе.
Целую тысячу лет от начала нашего летосчисления человеческий дух влачил этот камень греха и, смотря на мир тускло и слепо, ждал пришествия Царства Божия. Но Царство Божие не пришло. И как не пришло небесное Царство Божие на землю, так точно и земной Иерусалим оказался ускользающей задачей бесплодных предприятий. Пожалуй, предприятий далеко не бесплодных. Иерусалим остался в руках неверных. Но попутные страны, и новое небо, и красивые новые лица, и ткани, и цветы, и цвета, и благовония упоили странников, и они вспомнили, что Земля прекрасна и что жизнь с красотой пленительна.
Магомет проклял изображения существ и сказал: "Ты изобразишь существо, а оно потом явится в день Суда и скажет: Ты меня изобразил, но души мне не дал". Совершенно так же и Отцы Христианские говорят: "Да будут прокляты те, которые создают рукой своей изображения". Но художник, но человек с проснувшейся душой, раскрытой к красоте Природы, не послушался таких запретов, и толпы художников, своевольных и своенравных, заполнили города и села творческими изображениями, озаренными светом торжествующей благодати, погашающей тень греха, изображениями, говорящими душе о весне, когда в возрожденном теплом воздухе возникают самые страстные и в страсти самые невинные поцелуи. Природа не захотела больше быть в изгнании. Она усмехнулась и вошла всюду, где ей захотелось, сделав даже церковные иконы весело радостными. Вместо мертвой мозаики, где все фигуры воплощают застывший суд, возникает любящая Мадонна Чимабуэ с слегка наклоненной головой, точно она прислушивается к людским голосам. Вместо одноцветного золотого слепого фона за ликами Джотто возникает пейзаж. Темная заслона Земли и золотая заслона Неба одинаково отступают и падают, ибо в мире повеяла весна и зачался рассвет. Принимая разнообразнейшие лики и вставая прихотливейшими изображениями, Природа уже не отступит от души художника и будет присутствовать во всех его созданиях. То как белые птицы и проворные зайцы на волшебной картине Пизанелло, видение святого Евстафия, увидевшего распятие между развесистыми рогами оленя, то как тяжелые кони Паоло Учелло, плененного перспективой и влюбленного в редких птиц, то как белобокая сорока на мшистой крыше в картине Пьеро делла Франческа, где над лежащим между трав избранным ребенком, будущим водителем совестей и столетий, красивые девушки играют на мандолинах, то как голубые гроты Леонардо, то как женские легкие тела, просвечивающие через воздушные ткани Боттичелли, то как грозовое, вихрем схваченное Небо Микеланджело, исполненное магнитных влияний, грозное пространство, по которому мчится Миротворящая Сила.
Человек вновь сделался самим собой. Человек решил жить в жизни и являть из себя многосложную полноту достижений. "Я сделался самим собой",говорит Понтано. "Человек создан для самого себя",- говорит Латини. "Жить решительно",- говорит Аретино. "Кто развивает свои личные способности, тот достаточно оказывает услуг государству",- говорит Альберти. О достоинстве человека пишет в начале XV столетия Манетти, о достоинстве человека пишет в конце столетия Пико делла Мирандола. Личность торжествует свой расцвет, и в Италии Возрождения возникает орлиный выводок гениев, из которых каждый умеет глядеть на Солнце не мигая, и умеет расцвести могучим многоцветным деревом, и умеет схватиться с врагом, если это нужно и если даже этого не нужно, как всегда бывало с бешеным Бенвенуто Челлини, воплотившем в себе все своеволие беспреградного. Человек Возрождения - завоеватель нового, всегда хранящий свой лик победным. Франческо Сфорца получил от своего отца три совета: "Не смотреть жадно на жену подчиненного, не наносить никому чрезмерного удара и никогда не садиться на лошадь, которая закусывает удила". Осуществляя такие гармонические советы, в белой тоге, он вступил в Милан, несомый народом, от которого он получил меч, скипетр, знамя, ключи и печать. Современник описывает, что в 60 лет он казался на коне юношей, что он был высок и величествен, что он казался среди своего времени единственным и не было ничего, чем бы, сильно того желая, он не овладел. Это - образ каждого гения Возрождения, из них любой в своем блеске кажется единственным.
Судьба с явным умыслом дала имя Льва двум самым выразительным гениям Возрождения. Имя Альберти - Леон, имя Винчи - Леонардо. Это - существа, хватка которых безошибочна. Зодчий и первый писатель по основным вопросам искусства Альберти сказал: "Чем большим числом лучей ты пользуешься при зрении, тем больше представляется тебе видимое". И он окружил себя лучезарностью. Не только он охватил своей мыслью всю область искусств, но и сам был прекрасным художественным созданием. Он умел владеть оружием, был превосходным всадником на коне, играл на музыкальных инструментах, радовался наукам, как драгоценным камням и ароматным цветам, упражнялся в беге и, как древний викинг, мог перепрыгнуть через человека, своей рукой мог так сильно подбросить серебряную монету, что бывшие с ним в храме ясно слышали, как она ударялась о свод, самые дикие лошади дрожали под ним, повинуясь,- умел покорять себя и, если чего не знал еще, учился жадно у всех, у художников, ораторов, ремесленников, сапожников,- если хворал, что было редко, пением побеждал недуг, и, говорят, в его распоряжении был демон, через которого он сразу определял людей. Леонардо да Винчи, всего более знаменитый как живописец, ставил живопись выше всех искусств и говорил, что живопись - внучка Природы и родственница Бога. Но он был также зодчим, военным инженером, анатомом, ботаником, биологом, основателем биологии, и, изучая полет птиц, он столько сделал для разработки идеи аэроплана, что, как говорит Бельтрами, если бы Леонардо мог на минуту очутиться среди наших Райтов, Вуазэнов, Фарманов и Блэрио, он, несмотря на свое четырехвековое старшинство, чувствовал бы себя в родной семье, и перед волшебным зрелищем плавного полета аэроплана на лице его отразилось бы чувство удовлетворения, но не удивления.
Природа любит тех, кто ее любит, и она открывает свои тайны и талисманы тем, кто хочет ее сокровищ. Природа не делает при этом наших различий и разделений, и вместе с хотеньем, как огнем побуждающим, она бросает свои дары одинаково и сыну знатного, и сыну незнатного. И когда хотенье достижений овладевает целой эпохой, это видно особенно четко. Учелло - сын цирюльника. Липпо - сын мясника, Аретино - сын сапожника, великий Джотто был пастух. Для избранника Природы, который хочет, нет предела и грани. Маленькому Себастьяну Баху, которому было нужно украсть из шкафа заветную нотную тетрадку, помогла Фея лунного луча. Флорентийскому поваренку Люлли помог добрый дух гитары, который привел его и к скрипке и сделал виртуозом. К Тартини, когда он спал, явился сам Дьявол и так неправдоподобно и ловко играл на скрипке, что вот и сегодня еще этот сон может снова присниться. И Гений весны владел всей душою Доменико Скарлатти, когда музыкант, сын музыканта, основатель сонаты и сын создателя арии, он писал такую изящную музыку, исполненную полета бабочек и журчанья ручья, что световые перепархивающие его звуки иногда можно расслышать даже у нашего эльфа, Скрябина.
Торжествующая Природа и пробужденная Личность - вот два светильника, два уводящих факела, озаряющие Возрождение и говорящие о Новом Времени, о Новом Человеке. Эти два светильника вели Колумба, генуэзца, ставшего испанцем, когда, овеянный дыханьем Моря, он стал победителем пространства и разгадал загадку Океана. Это пламя владело Кортесом, когда, исполненный любви к невозможному, с кучкой воителей, которых каждую минуту нужно было превращать из разбойников в героев, он, воплощая торжество отдельной воли над тысячью препятствий, завоевал Мексику, явился человеком, победившем целое царство. И тот же огонь горел в Сервантесе, когда, поэт, он бился за родную Испанию и, раненный, снова звал солдат на приступ; и в плену у мавров, силой честной души и силой глаз своих, не позволил себя казнить и, будучи своими соотечественниками посажен в тюрьму, написал "Дон Кихота", книгу, являющуюся одной из трех книг, которые читают всего больше на земном шаре. Тем же ярким пламенем горел Кальдерон, когда в драме "Жизнь есть Сон" он заставил говорить Человека с Богом, и Шекспир, когда из конюха он стал поэтом всех веков и народов и лучшим воплощением могучего народа, полюбившего, как стихию свою, Океан.
И это на переломе двух времен, Старого и Нового, были созданы два художественных образа, которые, тысячекратно изменяясь, выразили полную свободу личности в ее жажде безгранного. Тирсо де Молина написал Дон Жуана, Марло написал Фауста. Беспреградность и беспредельность в чувстве, беспреградность и беспредельность в мысли.
Когда думаешь о гениях, вспоминаешь Звездное Небо. Звезды возвышают нас и ведут. И созвездия указывают нам, где мы. Если мне скажут Семизвездье Большой Медведицы, я чувствую нашу Россию, я чувствую снежную Норвегию. Если мне скажут - Созвездье Южного Креста, я сразу там, на другой половине земного шара, в Мексике, в Майе. Но иногда не нужно даже называть целое созвездие. Кто скажет - Сириус, тот скажет - Древний Египет. И если целую сумму веков обозначать одним именем, если хотеть исчерпывающего талисмана, тогда для означения Нового Времени и эпохи Возрождения нет имени более звездного и четкого, чем имя Леонардо да Винчи.
Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости лукавая змея,
Во всех его созданьях есть струя,
Дух белладонны, ладана и нарда.
В нем зодчий снов любил певучесть барда,
И маг о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: "Ты моя!"
Не тщетно он зовется Леонардо.
Крылатый был он человеколев.
Еще немного, и, глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,
Он должен был парить и ведать выси.
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был Сверхчеловек.
II
Романтики
Есть в каждом языке четкие слова, имеющие свойство магической формулы. Сказав такое слово, сразу даешь образ, ряд образов, исчерпывающих и выразительных, и, однако, это слово применяется нередко совершенно произвольно. Таково испанское выражение "sin sеgundо", "без второго", то есть человек единственный и несравненный, первый и один, такого второго быть не может. Это слово часто встречается у Кальдерона и Тирсо де Молина, в той старой Испании, которая любила достижение, в той Испании, владения которой были так обширны, что Солнце в них никогда не заходило. Таково итальянское слово "virt(", "добродетель", добротность, достоинство, сила, в применении к художнику или художественному произведению. Сказав это слово, сразу вызываешь Сибилл Микеланджело или Джоконду Леонардо да Винчи. Таково французское выражение "hоmmе suр?riеur", "высший человек", человек особенный, отдельный, вне разряда обыкновенных людей. Это слово вошло в моду во второй половине XVIII века, в дни Руссо. Таково немецкое слово "Ubermеnsch", "сверхчеловек", обычно связываемое с Ницше, но употреблявшееся еще раньше романтиками и Гёте и, я думаю, раньше, чем романтиками и Гёте, его, например, вполне можно было бы применить к крестьянину-мистику XVI века Якобу Бёме. Этот сапожник-философ видел Бога в лицо, как позднее Его видел английский гравер, художник и поэт Вильям Блэк.
К разряду таких слов-формул, сразу вызывающих тот или иной образ или целый ряд образов, сразу и чрезвычайно четких и совершенно неопределенных, произвольных, относится и слово "романтик", "романтизм". Романтик Фридрих Шлегель и романтик лорд Байрон. Но как мало между ними сходства. С другой стороны, что романтичнее фигуры Прометея, похищающего огонь с неба и соединяющего небо и землю огненной перевязью? Почему бы нам, опираясь на это, не считать Эсхила одним из наиболее крупных романтиков?
Формула сразу точная и вовсе не определенная. Если обратиться к рассмотрению самого слова, мы видим, что впервые оно стало употребляться в половине XVII столетия в Англии. Самое раннее известное его употребление мы находим в 1654 году: художник Эвелин называет место у подножия горы романтическим. Из Англии это слово перешло в XVIII веке во Францию и в Германию, еще не став боевым лозунгом. Сначала "романтический" лишь означало "живописный", "таинственный", "сказочный", "похожий на вымысел". Немцы, всегда завладевающие чужими изобретениями, чтобы довести их до законченности и закрепить за ними свое имя, овладели и этим словом "романтический", чтобы создать школу, теорию, целый устав романтизма. Но это создалось лишь мало-помалу. Еще в 1798 году Фридрих Шлегель, один из основателей романтической школы в Германии, понимал это слово так обще, что писал: "Романтично все превосходнейшее, все действительно поэтическое в современной поэзии". Это такой ключ, которым можно отпирать любую дверь. Но тогда рассуждение теряет под собой почву и делается совершенно зыбким.
Чтобы сколько-нибудь закрепить эту зыбь и разъяснить данное понятие, нужно взять хоть несколько признаков, которые общи романтикам при всем их личном разнообразии. Любовь к далекому, что связано с мечтой и достижением,- вот, быть может, первый из этих признаков. Романтик, воплощая в себе жажду жизни, жажду разносторонности, являясь четкой вольной личностью, всегда стремится от предела к Запредельному и Беспредельному. От данной черты к многим линиям Нового.
Воспринимая Землю как самоцельную планету, которую нужно целиком понять и завоевать своим прикосновением, романтики являются тем бродилом, которое, разрушая старое, создает новое. Их родина никогда им не достаточна. Их родина - не их родина, а бег души к вечной родине мыслящих и красиво творящих. Это выражается в романтиках и внешне. Любя Землю как планету не в частичном минутном ее лике, а в звездно-небесном ее предназначении, они жадно устремляются к новым, еще не познанным ее частям, к иным странам, к чужим краям. "На Востоке должны мы искать высочайшей романтики,- говорят Шлегели.- Какой источник поэзии мог бы раскрыться нам в Индии!" И они делаются первыми изучателями Индии, погружаются в санскритский, в персидский языки. Величайшие поэты иных стран и иных времен, стоящие на черте эпохи Возрождения и эпохи Мировых Открытий, Данте, Сервантес, Кальдерон, Шекспир, делаются священными певцами романтиков. Желая найти самого себя, выработать безупречно свое художественное "я", Гёте бросает пасмурную Германию и уезжает жить в золотисто-лазурную Италию, как уезжают в Италию, чтоб подышать воздухом бессмертия, и француз Ламартин, и датчанин Эленшлегер. Байрон и Шелли, менее всего чувствуя себя дома в родной-неродной Англии, покидают ее навсегда, их родиной становится горный лабиринт Швейцарии, голубая Италия, героическая Эллада. И в последней своей поэме, "Остров", Байрон уносится в предельную даль, в Океанию, к островам Таити, Тонга и Фиджи, куда позднее в действительности уедут окончить свою жизнь романтики наших дней, Стивенсон и Гогэн. А Шелли, все более и более погружаясь в умозрительные дали, делается к концу жизни настолько духовным, что его истинным отечеством становится Воздух и Океан. "Эрнани", драма Виктора Гюго, совершившая поэтический переворот во Франции, рисует испанца, и царственными влияниями рыцарской Испании насыщено все пышное творчество Гюго. Жерар де Нерваль уезжает в Египет и Сирию. Шатобриан поэтической мыслью уносится к американским индейцам, к течению многоводного Миссисипи. Ксавье де Местр живет в России и в диких местах Кавказа. Певцами Кавказа становятся два трагически-прекрасных наших поэта, Пушкин и Лермонтов. Испанец Эспронседа скитается между Лондоном и Парижем. Мицкевич из Польши и Франции уезжает в Турцию. Словацкий живет в Бретани, в Англии, уезжает на Восток, грезит Древним Египтом и создает в отрывке "Гелион-Эолион" поразительную поэму перевоплощения. Гофман и Эдгар По, уже уходящие из романтизма в символизм наших дней, избирают духовной своей родиной художественную жуть, и никто никогда не узнал, где именно был Эдгар По, когда несколько лет он пропадал без вести.
Каждый романтик и в грезе, и в жизни мог бы применить к себе зачарованный стих Лермонтова: "Тучки небесные, вечные странники", или чеканное слово Байрона: "Пилигримы Вечности". Каждый истинный романтик должен быть путником, ибо только в путях и странствиях завоевываешь мир и себя, отталкиваешься от обычной черты, чтобы вступить в свежую тайну, в воздухе которой раскрываются новые цветы и поют и кличут необычные птицы, с иной окраской перьев, с иным размахом крыльев.
И тем, что мечта всегда уводит романтиков в новые страны, они делаются такими, что поэтический и жизненный лик их уводит людей к новым достижениям.
Пути людей суть строки в Летописи Мира, и красиво говорит об этом Новалис в своей философской сказке "Ученики в Саисе": "Многообразными путями идут люди. Кто следит за ними и сравнивает, тот увидит, как возникают волшебные фигуры: фигуры, как бы принадлежащие к той великой тайнописи, которую увидишь всюду, на крыльях, на яичных скорлупах, в облаках, на снегу, в кристаллах и в каменных образованиях, в замерзших водах, в недрах и в наружном лике гор, в растеньях, в зверях, в людях, в светильниках неба, на пластинках смолы и стекла, когда к ним притронешься, в железных опилках вокруг магнита, в особенных сочетаниях случая. В них предчувствуется ключ этого волшебного письма, его язык, но предчувствие это не хочет уложиться ни в какие прочные формы. Это писание - аккорд из всемирной симфонии". Новалис продолжает: "О, если бы человек понял внутреннюю музыку Природы и имел чувство для внешней гармонии. Но он едва знает, что мы вместе надлежим одному и ничто не может существовать без другого... Настоящий разгадчик тайнописи Природы, быть может, придет к тому, что заставит различные силы Природы создать одновременно красивые и полезные явления, он будет фантазировать на Природе, как на великом инструменте, и все же он еще не поймет Природу. Это задача естествоиспытателя, чтеца времен... Чтобы понять Природу, нужно внутренне заставить ее возникнуть во всей ее последовательности". Эти слова Новалиса являются настоящим предвозвещением Уоллеса и Дарвина, и их мог бы также сказать тот великий поэт, который был одним из самых ранних романтиков, создав "Вертера" и "Гёца", и в позднейшей своей жизни стал одним из первотворцов эволюционного учения, Гёте, тот гений, о ком наш Баратынский сказал:
С Природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье.
Говоря о познании Природы, о точном усмотрении тайного ее лика, Новалис полагает, что эту задачу наилучше может выполнить лишь поэт, понимаемый им как провидец, как жрец, как человек совершенный. "Истинный поэт всезнающ,- говорит он,- он есть действительный мир в малом... Поэт понимает Природу лучше, чем научная голова... Поэзия разрешает чуждое существование в собственном... Природа имеет инстинкт Искусства, поэтому пустая болтовня, когда желают различать Природу и Искусство... Поэтов обвиняют в преувеличениях... а мне кажется, что поэты далеко еще не достаточно преувеличивают, они лишь смутно предчувствуют чару того языка (тайноведения) и играют фантазией лишь так, как ребенок играет волшебным жезлом своего отца... Философия есть, собственно, тоска по отчизне, напряженное желание везде быть дома... Поэтический философ находится в состоянии абсолютного Творца... Поэзия есть истинно-абсолютная реальность. Чем поэтичнее, тем вернее..."
Совершенный человек в совершенной Природе - вот завет Новалиса. "Делаться человеком есть искусство,- говорит он.- Законченный человек должен как бы одновременно быть во многих местах и жить во многих людях... Человечество есть высшее чувство нашей планеты, нерв, которым это звено связано с верховным миром, глаз, который оно вздымает к небу... Мы сразу в Природе и вне ее... Мы с Невидимым связаны ближе, чем с Видимым... Дети Бога, мы Божеские ростки... Человек должен быть совершенным полноцельным самоорудием... Мир, во всяком случае, есть следствие взаимодействия между мною и Божеством. Все, что есть и происходит,- происходит из соприкосновения духов... Смерть есть романтизирующая основа жизни. Через смерть жизнь усилена... Смерть есть самопобеда, которая, как всякое самопревозможение, доставляет новое, более легкое существование... Вся наша жизнь - богослужение... У нас одно предназначение: мы призваны создать, образовать Землю... Человек есть некое Солнце, его чувства - его планеты..."
Еще два изречения из Новалиса, и будет совершенно закончен звездный мост от этого германского красивого певца вселенской любви к его английскому брату, поэту всеобожествления природы, Шелли. "Бог есть любовь",- говорит Новалис. "Любовь есть высшая реальность, первопричина... Любовь есть конечная цель мировой истории, аминь Вселенной".
Любовь есть основное начало Мировой Жизни в восприятии Шелли. Любовью проникнуто все его воздушное творчество, любовь светит веками из его гениально-безумных голубых глаз. "Что такое любовь? - восклицает он.Спроси того, кто живет, что такое жизнь? Спроси того, кто полон веры, что такое Бог? Это - священное звено, связующее человека не только с человеком, но и со всем, что есть в мире... Есть красноречие в ропоте ветра, лишенного голоса, есть мелодия в журчании ручья и в шелесте осоки; непостижимым образом сочетаясь с какими-то движениями нашей души, эта музыка Природы возбуждает в нас безумный восторг, извлекает из глаз наших слезы мистической нежности в не меньшей мере, чем благородный энтузиазм забот о родном крае или голос любимого существа, чье пение звучит лишь для нас одних" ("О Любви"). Так говорит о любви и ветре Шелли. А так говорит о том же Новалис: "Ветер есть движение воздуха, которое может обусловливаться различными внешними причинами, на не больше ли он, чем это, для одинокого, томленьем объятого сердца, когда шелестит он, пролетая мимо, веет из возлюбленных стран и тысячью смутных печальных звуков как бы разрешает тихую скорбь в одном глубоком напевном вздохе целой Природы?"
Струнные слова Шелли:
Любовь не прах, не золото, не глина,
Делить ее не значит отнимать
Она как ум. Кто хочет понимать,
Пред тем весь мир знакомая картина...
Она как свет фантазии живой,
Меж тысячью зеркал она блуждает,
В земле глубокой, в тверди голубой,
Сквозь бездну призм изменчиво блистает,
Безбрежный мир исполнен ей везде,
О ней во тьме звезда поет звезде...
Любовь равняет всех. Любя упорно,
Я в сладость этой истины проник
Я знаю, что червяк под глыбой дерна,
Любя, в своей любви как Бог велик.
Звуки золотого колокола, качающегося в голубой Вечности, строки, обрызганные звездной росой любви, магнетизм лунного света, уводящего душу в тайну, серебряные бубенчики мечты, рассыпавшиеся по весенним лугам, жаворонок, притянутый Солнцем, в полете поющий и в пении летящий, облако, которое меняется, но не умирает никогда, необъятный оркестр Океана, в котором хорошо утонуть, слиянье воедино вселенской любовности, поэзии и музыкальности, голубой цветок, ведущий в непознанные дали, к торжеству пения, музыкальное начало всего совершающегося, звук как основа Мира, звук как основа человеческой души, через любовь познавшей все,- это и много еще другого есть в глубоких созерцаниях и в мелодических напевах Шелли и Новалиса. Отсюда, дорогой лучей и тропинками внушений, разбег путей к лунному безумию музыки Шумана, к напевному шелесту колосьев и волн в созданьях Шопена, к слиянию поэзии, музыки, любви, боли и искупления в могучих и нежных разливах музыкальных огней колдующего Вагнера.