Страница:
14 ноября 1789 года он примчался в столицу, и Екатерина пожаловала гонца чином полковника и званием флигель-адъютанта. Сверх того было дано ему десять тысяч рублей, золотая табакерка с вензелем и перстень с алмазом.
Всю зиму молодой полковник и флигель-адъютант провел в Петербурге, вызывая новый прилив ревности своего старшего брата. И снова уехал в Яссы, с еще одним рекомендательным письмом императрицы к Главнокомандующему.
29 марта 1790 года Валериан Зубов уехал из Петербурга и в середине апреля попал в ту же самую обстановку, в какой застал Потемкина полгода назад, когда впервые приехал в Яссы.
И дворец был тот же, и люди те же, только предмет страсти Григория Александровича в очередной раз переменился. Теперь это была двадцатитрехлетняя гречанка совершенно сказочной красоты, смотреть на которую собирались толпы народа и в Варшаве, и в Париже. Это была знаменитая София Витт, впоследствии графиня Потоцкая-Щенсны, женщина фантастической биографии. Жена польского генерала Иосифа Витта, София Клявона родилась в Константинополе, где была не то прачкой, не то невольницей. Ее купил польский посол в Турции Боскап Ляскоронский и, привезя в польские владения, перепродал И. Витту, бывшему тогда майором. Уже известный нам Тургенев писал о мадам Витт, что Потемкин «куртизанил с племянницами своими и урожденною гречанкой, бывшею прачкою в Константинополе, потом польской службы генерала Витта женою, потом купленною у Витта в жены себе графом Потоцким и, наконец, видевшею у ног своих обожателями своими: императора Иосифа, короля прусского, наследника Фредерика II (т. е. Фридриха II – Фридриха-Вильгельма III. – В. Б.), Вержена – первого министра во Франции в царствование короля-кузнеца Людовика XVI, шведского короля Густава (Густава III. – В. Б.); будучи в преклонных летах, графиня София Потоцкая была предметом даже императора Александра Павловича».
Потемкин предложил ей в подарок необычайно дорогую и красивую кашемировую шаль, но фанариотка отказалась от подарка, сказав, что такую дорогую шаль она принять не может.
Тогда Потемкин на следующем празднике устроил для двухсот приглашенных дам беспроигрышную лотерею, в которой разыгрывалось две сотни кашемировых шалей, и все, кто принимал в игре участие, получили по одному из выигрышей. Получила свою шаль и мадам Витт, но зато совесть ее была чиста, – она не разорила Светлейшего на дорогой подарок.
После мадам Витт настала очередь не менее очаровательной, но еще более молодой княжны Долгоруковой.
В день ее именин Потемкин, устроив еще один праздник, посадил княжну рядом с собой и велел подать к десерту хрустальные чаши, наполненные бриллиантами. Из этих чаш каждая дама могла зачерпнуть для себя ложку бриллиантов. Когда именинница удивилась такой роскоши, Потемкин ответил: «Ведь я праздную ваши именины, чему же вы удивляетесь?»
А когда вдруг оказалось, что у княжны нет подходящих бальных туфелек, которые обычно она выписывала из Парижа, Потемкин тотчас же послал туда нарочного, и тот, загоняя лошадей, скакал дни и ночи и все-таки доставил башмачки в срок. (А все дело было в том, что туфельки княжны уже вышли из моды, а ей нужны были моднейшие.)
Потемкин, превратив свою жизнь в беспрерывный праздник, все же успевал следить и за ходом военных действий, и за положением дел в Петербурге. Он знал о том, что партия Зубова пытается похоронить его «Греческий проект». Но, прекрасно осведомленный о всех интригах двора, знал и то, что именно теперь, – конечно же, по повелению Екатерины, – возле одиннадцатилетнего Константина появилось особенно много греков. И в ученье стали много времени уделять истории Греции и ее языку. Для бежавших от турок греков был в Петербурге открыт греческий Кадетский корпус, а в печати все сильнее звучала эллинская тема.
По всему было видно, что Екатерина решила восстановить православную империю Палеологов и соединить Второй Рим с Римом Третьим. «Греческий проект» Потемкина, несмотря на его кажущуюся фантастичность и нереальность, превращался в действительность и собирал вокруг себя все большее число православных патриотов не только в России, но и на Балканах, где миллионы единоверных славян уже более трехсот лет жили под турецким гнетом. Да и вокруг Светлейшего оказалось множество людей, которые понимали величие и судьбоносность его «Проекта» и готовы были пожертвовать жизнью ради претворения этого великого замысла в жизнь. И первым из них был Суворов.
В то время, когда Суворов одерживал одну победу за другой, не упуская из вида стратегическую цель войны – сокрушение Порты и освобождение Балкан, Потемкин все более превращался в законченного сластолюбца, чьи прихоти и капризы давно уже не знали предела.
Балы и праздники проходили у Потемкина два-три раза в неделю, а в те вечера, когда их не было, в интимных покоях Светлейшего появлялись новые соискательницы его ласк и бриллиантов.
Утомившись всем этим, пресытившись любовью, пирами, лестью и легкими победами, Потемкин сделался раздражительным сверх всякой меры, пребывал в беспрерывной меланхолии и ни в чем не находил покоя.
А меж тем война продолжалась. В конце августа – сентябре 1790 года молодой Черноморский флот под командованием Ф. Ф. Ушакова разбил неподалеку от острова Тендра большую турецкую эскадру.
В ноябре 1790 года русские войска осадили сильнейшую крепость Измаил, и Потемкин, поколебавшись, 25 ноября все же склонился к штурму. Суворов прибыл под Измаил 1 декабря. В пять часов утра 11 декабря начался штурм. В тот же день Измаил, имевший сорокатысячный гарнизон, 265 орудий, несокрушимые бастионы и первоклассные укрепления, был взят тридцатитысячной армией Суворова.
В штурме Измаила принимал участие и Валериан Зубов. Командуя отрядом, он атаковал турецкую батарею, пробился к Килийским воротам и штыковым ударом опрокинул противника.
И вновь Потемкин послал его в Петербург с извещением о победе, за что Зубов получил чин бригадира и орден Георгия 4-го класса.
Во время его пребывания в Петербурге узнали о серьезной размолвке между Потемкиным и Суворовым, случившейся в конце декабря, когда победитель Измаила приехал в Яссы. Кажется, Потемкин, вопреки обычаю, на сей раз ревновал к чужому успеху, но не дал повода к тому, чтобы это заметили другие. Он приказал выстроить для встречи победителя триумфальные ворота, украсить город и подготовить праздничный фейерверк и артиллерийский салют.
К заставе были высланы нарочные, а по дороге ко дворцу – махальщики, чтобы Светлейший знал о приезде, как только экипаж Суворова появится у въезда в город.
Однако Суворов въехал с другой стороны, и не в экипаже, а в поповской телеге – долгуше, крытой рогожей. Упряжь на лошади была веревочной, и на козлах сидел старик-кучер в овчинном, до пят, тулупе и войлочной молдаванской шляпе.
Потемкина известили, когда Суворов уже въезжал к нему во двор.
Переполошившийся Светлейший побежал встречать гостя. Крепко обняв его, Потемкин спросил:
– Чем же могу я, сердечно чтимый друг мой Александр Васильевич, наградить вас за ваши великие заслуги?
На что Суворов ответил:
– Кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может.
Потемкин молча повернулся и пошел в зал.
Там Суворов вручил ему рапорт о взятии Измаила и добавил:
– Мужайтесь, князь. Не придворные наветы – ваш гений. Надобно идти вперед, на Стамбул. И тогда история помянет вечным признанием ваши труды.
Потемкин молчал.
Суворов, не прощаясь, повернулся и пошел во двор.
Больше он с Потемкиным никогда не виделся.
Тысяча и одна ночь князя Таврического и его смерть
Юность великих князей. Гатчина и Павловск
Всю зиму молодой полковник и флигель-адъютант провел в Петербурге, вызывая новый прилив ревности своего старшего брата. И снова уехал в Яссы, с еще одним рекомендательным письмом императрицы к Главнокомандующему.
29 марта 1790 года Валериан Зубов уехал из Петербурга и в середине апреля попал в ту же самую обстановку, в какой застал Потемкина полгода назад, когда впервые приехал в Яссы.
И дворец был тот же, и люди те же, только предмет страсти Григория Александровича в очередной раз переменился. Теперь это была двадцатитрехлетняя гречанка совершенно сказочной красоты, смотреть на которую собирались толпы народа и в Варшаве, и в Париже. Это была знаменитая София Витт, впоследствии графиня Потоцкая-Щенсны, женщина фантастической биографии. Жена польского генерала Иосифа Витта, София Клявона родилась в Константинополе, где была не то прачкой, не то невольницей. Ее купил польский посол в Турции Боскап Ляскоронский и, привезя в польские владения, перепродал И. Витту, бывшему тогда майором. Уже известный нам Тургенев писал о мадам Витт, что Потемкин «куртизанил с племянницами своими и урожденною гречанкой, бывшею прачкою в Константинополе, потом польской службы генерала Витта женою, потом купленною у Витта в жены себе графом Потоцким и, наконец, видевшею у ног своих обожателями своими: императора Иосифа, короля прусского, наследника Фредерика II (т. е. Фридриха II – Фридриха-Вильгельма III. – В. Б.), Вержена – первого министра во Франции в царствование короля-кузнеца Людовика XVI, шведского короля Густава (Густава III. – В. Б.); будучи в преклонных летах, графиня София Потоцкая была предметом даже императора Александра Павловича».
Потемкин предложил ей в подарок необычайно дорогую и красивую кашемировую шаль, но фанариотка отказалась от подарка, сказав, что такую дорогую шаль она принять не может.
Тогда Потемкин на следующем празднике устроил для двухсот приглашенных дам беспроигрышную лотерею, в которой разыгрывалось две сотни кашемировых шалей, и все, кто принимал в игре участие, получили по одному из выигрышей. Получила свою шаль и мадам Витт, но зато совесть ее была чиста, – она не разорила Светлейшего на дорогой подарок.
После мадам Витт настала очередь не менее очаровательной, но еще более молодой княжны Долгоруковой.
В день ее именин Потемкин, устроив еще один праздник, посадил княжну рядом с собой и велел подать к десерту хрустальные чаши, наполненные бриллиантами. Из этих чаш каждая дама могла зачерпнуть для себя ложку бриллиантов. Когда именинница удивилась такой роскоши, Потемкин ответил: «Ведь я праздную ваши именины, чему же вы удивляетесь?»
А когда вдруг оказалось, что у княжны нет подходящих бальных туфелек, которые обычно она выписывала из Парижа, Потемкин тотчас же послал туда нарочного, и тот, загоняя лошадей, скакал дни и ночи и все-таки доставил башмачки в срок. (А все дело было в том, что туфельки княжны уже вышли из моды, а ей нужны были моднейшие.)
Потемкин, превратив свою жизнь в беспрерывный праздник, все же успевал следить и за ходом военных действий, и за положением дел в Петербурге. Он знал о том, что партия Зубова пытается похоронить его «Греческий проект». Но, прекрасно осведомленный о всех интригах двора, знал и то, что именно теперь, – конечно же, по повелению Екатерины, – возле одиннадцатилетнего Константина появилось особенно много греков. И в ученье стали много времени уделять истории Греции и ее языку. Для бежавших от турок греков был в Петербурге открыт греческий Кадетский корпус, а в печати все сильнее звучала эллинская тема.
По всему было видно, что Екатерина решила восстановить православную империю Палеологов и соединить Второй Рим с Римом Третьим. «Греческий проект» Потемкина, несмотря на его кажущуюся фантастичность и нереальность, превращался в действительность и собирал вокруг себя все большее число православных патриотов не только в России, но и на Балканах, где миллионы единоверных славян уже более трехсот лет жили под турецким гнетом. Да и вокруг Светлейшего оказалось множество людей, которые понимали величие и судьбоносность его «Проекта» и готовы были пожертвовать жизнью ради претворения этого великого замысла в жизнь. И первым из них был Суворов.
В то время, когда Суворов одерживал одну победу за другой, не упуская из вида стратегическую цель войны – сокрушение Порты и освобождение Балкан, Потемкин все более превращался в законченного сластолюбца, чьи прихоти и капризы давно уже не знали предела.
Балы и праздники проходили у Потемкина два-три раза в неделю, а в те вечера, когда их не было, в интимных покоях Светлейшего появлялись новые соискательницы его ласк и бриллиантов.
Утомившись всем этим, пресытившись любовью, пирами, лестью и легкими победами, Потемкин сделался раздражительным сверх всякой меры, пребывал в беспрерывной меланхолии и ни в чем не находил покоя.
А меж тем война продолжалась. В конце августа – сентябре 1790 года молодой Черноморский флот под командованием Ф. Ф. Ушакова разбил неподалеку от острова Тендра большую турецкую эскадру.
В ноябре 1790 года русские войска осадили сильнейшую крепость Измаил, и Потемкин, поколебавшись, 25 ноября все же склонился к штурму. Суворов прибыл под Измаил 1 декабря. В пять часов утра 11 декабря начался штурм. В тот же день Измаил, имевший сорокатысячный гарнизон, 265 орудий, несокрушимые бастионы и первоклассные укрепления, был взят тридцатитысячной армией Суворова.
В штурме Измаила принимал участие и Валериан Зубов. Командуя отрядом, он атаковал турецкую батарею, пробился к Килийским воротам и штыковым ударом опрокинул противника.
И вновь Потемкин послал его в Петербург с извещением о победе, за что Зубов получил чин бригадира и орден Георгия 4-го класса.
Во время его пребывания в Петербурге узнали о серьезной размолвке между Потемкиным и Суворовым, случившейся в конце декабря, когда победитель Измаила приехал в Яссы. Кажется, Потемкин, вопреки обычаю, на сей раз ревновал к чужому успеху, но не дал повода к тому, чтобы это заметили другие. Он приказал выстроить для встречи победителя триумфальные ворота, украсить город и подготовить праздничный фейерверк и артиллерийский салют.
К заставе были высланы нарочные, а по дороге ко дворцу – махальщики, чтобы Светлейший знал о приезде, как только экипаж Суворова появится у въезда в город.
Однако Суворов въехал с другой стороны, и не в экипаже, а в поповской телеге – долгуше, крытой рогожей. Упряжь на лошади была веревочной, и на козлах сидел старик-кучер в овчинном, до пят, тулупе и войлочной молдаванской шляпе.
Потемкина известили, когда Суворов уже въезжал к нему во двор.
Переполошившийся Светлейший побежал встречать гостя. Крепко обняв его, Потемкин спросил:
– Чем же могу я, сердечно чтимый друг мой Александр Васильевич, наградить вас за ваши великие заслуги?
На что Суворов ответил:
– Кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может.
Потемкин молча повернулся и пошел в зал.
Там Суворов вручил ему рапорт о взятии Измаила и добавил:
– Мужайтесь, князь. Не придворные наветы – ваш гений. Надобно идти вперед, на Стамбул. И тогда история помянет вечным признанием ваши труды.
Потемкин молчал.
Суворов, не прощаясь, повернулся и пошел во двор.
Больше он с Потемкиным никогда не виделся.
Тысяча и одна ночь князя Таврического и его смерть
Потемкин скоро доехал до Петербурга и был встречен с прежними почестями. Его поселили в Зимнем дворце, а Екатерина подарила Григорию Александровичу фельдмаршалский мундир, украшенный по шитью алмазами и драгоценными камнями стоимостью в 200 тысяч рублей, и еще дворец, ранее уже однажды принадлежавший ему, но проданный им в казну, названный по его титулу «Таврическим», и прилегающий ко дворцу большой парк.
И вот здесь, мешая хандру и меланхолию с деятельным участием в отделке дворца, Потемкин задумал учинить такой праздник, который затмил бы и его собственные самые пышные пиры и приемы.
Подготовка к празднику началась ранней весной. Десятки художников и декораторов работали в залах, готовя нечто дотоле невиданное. Множество молодых кавалеров и дам являлись во дворец на репетиции задуманных князем «живых картин». На площади перед дворцом были построены качели и карусели, рядами стояли лавки, забитые разными вещами – платками, шалями, юбками, кофтами, ботинками и сапогами, штанами и рубахами, шляпами и шапками, которые безвозмездно должны были раздавать простолюдинам, собравшимся на площади задолго до начала праздника.
Здесь же для них были поставлены и столы с напитками и яствами.
9 мая 1791 года три тысячи приглашенных господ и дам явились в Таврический дворец. Все они были одеты в маскарадные костюмы. Сам Светлейший был одет в алый кафтан и епанчу из черных кружев. На его шляпе было так много бриллиантов, что он, не вынеся их тяжести, отдал ее одному из адъютантов, и тот носил ее за Потемкиным весь праздник. На хорах большой залы стояло триста певцов и музыкантов.
Зала освещалась шестьюдесятью огромными люстрами и пятью тысячами разноцветных лампад, сделанных в виде лилий, роз, тюльпанов, гирляндами оплетавших колонны зала.
Анфилады покоев были обиты драгоценными штофными материями и обоями и украшены великолепными полотнами западноевропейских мастеров, мраморными статуями и вазами.
Особенно пышно были украшены комнаты, предназначенные для карточной игры Екатерины и Великой княгини Марии Федоровны. Стены здесь были обиты гобеленами, а на мраморных столах перед зеркалами рядами стояли диковинные вещи из золота, серебра и драгоценных камней.
Из большого зала гости могли пройти в зимний сад, площадь которого была в шесть раз больше императорского. Посетителей встречали цветущие и благоухающие померанцевые деревья, обвитые розами и жасмином, редчайшие экзотические деревья и кустарники, море ярчайших цветов и нежнейшая зелень лужаек, на которых стояли сверкающие стеклянные шары-аквариумы с плавающими внутри разноцветными рыбками. Гости видели и прекрасные мраморные статуи, и беседки, и фонтаны, а в центре сада стоял храм Екатерины, на жертвеннике которого перед ее статуей были выбиты слова: «Матери отечества и моей благодетельнице».
Не видимые глазу курильницы с благовониями издавали непередаваемые ароматы, перемешивающиеся с запахами цветов, а над головами гостей, в ветвях деревьев, неумолчно пели десятки соловьев, канареек, дроздов и иных певчих птиц.
Таврический сад под открытым небом представлял собою как бы продолжение зимнего сада – он был изукрашен столь же искусно, но на прудах стояли лодки и гондолы, а из множества беседок, построенных на искусственно насыпанных холмах, открывались изумительной красоты виды дворца и парка.
Екатерина приехала в семь часов вечера со всею императорскою фамилией, и как только она появилась, ее провели в большую залу, где начался балет, в котором участвовали двадцать четыре пары юных аристократов и аристократок самой очаровательной наружности. В их числе были внуки императрицы Александр и Константин. Потом был еще один спектакль, поставленный в боковой зале и продолжавшийся до темноты, чтоб на празднике поразить гостей световыми эффектами.
Когда и этот спектакль кончился, зажглась вся иллюминация, Екатерину повели по залам дворца, по зимнему саду и парку.
Только во дворце одновременно зажглось 140 тысяч лампад и 20 тысяч свечей, а в саду вспыхнуло великое множество разноцветных гирлянд, фонариков и огней.
Когда во дворце начался бал, в парк были впущены все, кто хотел. Народ веселился по-своему, по соседству с господами, но и он оказался сопричастным этому великому празднику.
Описывать застолье, по роскоши подобное тому, о чем уже было здесь сказано, едва ли имеет смысл. Во всяком случае, достоверно известно, что устройство праздника обошлось Светлейшему в полмиллиона рублей.
Когда Екатерина, вопреки обычаю пробывшая на празднике до утра, первой из всех оставила дворец, сердечно поблагодарив хозяина, Потемкин упал перед нею на колени и заплакал.
…Потом говорили, что Потемкин плакал оттого, что чувствовал приближение смерти.
23 июля, накануне отъезда, он отужинал в компании Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы Светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе. Среди гостей был и банкир Екатерины барон Сутерленд. (Чуть позже читателю станет ясно, почему именно Сутерленда автор выделил среди прочих.)
24 июля 1791 года, простившись с Екатериной в шестом часу утра, Потемкин уехал из Царского Села в Галац, где оставленный им командующий армией, князь Н. В. Репнин, 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией.
Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить под протоколом не его, а свое имя. Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего.
1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее Светлейшего. Не успел Потемкин приехать в Галац, как тут же скончался родной брат Великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.
На похоронах Потемкин был возле гроба и стоял при отпевании в церкви до конца.
По обыкновению, все расступились перед ним, когда отпевание кончилось, и князь первым вышел из церкви. Он был так удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты направился к погребальному катафалку. Опомнившись, он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.
В тот же вечер он почувствовал озноб и жар и слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока ему не стало совсем плохо, и только тогда приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.
Там болезнь то немного отпускала его, то снова усиливалась. 27 сентября, за три дня до своего дня рождения, Потемкин причастился, ожидая скорую смерть, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней. И даже в эти последние дни он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.
30 сентября ему исполнилось 52 года, а еще через пять дней он велел везти себя в новый город – Николаев, взяв с собою любимую племянницу, графиню Браницкую, и неизменного Попова. В дороге ему стало совсем плохо. В ночь на 6 октября 1791 года больного вынесли из кареты, постелили возле дороги, прямо в степи, ковер и положили под открытым небом с иконой Богородицы в руках.
Он умер так тихо, что, когда конвойный казак положил на глаза покойному медные пятаки, никто из сопровождавших Потемкина не поверил, что он мертв.
Графиня Браницкая, закричав, бросилась ему на грудь и старалась дыханием согреть его похолодевшие губы…
«Банкир Зюдерланд (Сутерленд), обедавший с князем Потемкиным в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день, в тот же час, чувствуя такую же тоску, как князь Потемкин чувствовал, умирая среди степи, ехавши из Ясс в Николаев… как все утверждают ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд», – писал всеведущий Александр Тургенев.
Историк Евгений Карнович заметил не без оснований, что «как бы ни были велики заслуги Потемкина перед Россиею, но все же приходится сказать, что никто из обыкновенных смертных не обошелся ей так дорого, как великолепный князь Тавриды». Только за первые два года – с начала своего фавора до появления Завадского – Потемкин получил от императрицы 9 миллионов рублей и 37 тысяч душ.
Существует несколько версий того, во что обошлись России фавориты Екатерины. Однако, отбрасывая крайности разных исследователей, можно сойтись на том, что по нисходящей эти расходы в среднем выглядели примерно так:
И хотя заслуги Потемкина не идут ни в какое сравнение с заслугами других фаворитов Екатерины, все же и оценка их императрицей тоже не идет ни в какое сравнение ни с одним из ее «постельных фельдмаршалов».
Забальзамировав Потемкина, его похоронили 23 ноября 1791 года в Херсоне, в подпольном склепе церкви Святой Екатерины, не предавая земле, а оставив гроб на пьедестале.
Так он и стоял под богато украшенной драгоценными камнями иконой Спасителя, которой Екатерина II благословила его в 1774 году на Новороссийское генерал-губернаторство, но через два года племянник покойного граф Александр Самойлов, ссылаясь на права наследника, отобрал икону, а после смерти Екатерины по приказу Павла гроб опустили в землю в том же склепе, где он и стоял, а вход в склеп замуровали кирпичами.
По его же приказу снесли и памятник Потемкину, поставленный указом Екатерины, однако же ненадолго, – как только на престоле оказался Александр, памятник вновь был воздвигнут, причем сильнее и громче других ратовал за его восстановление граф Александр Самойлов.
И вот здесь, мешая хандру и меланхолию с деятельным участием в отделке дворца, Потемкин задумал учинить такой праздник, который затмил бы и его собственные самые пышные пиры и приемы.
Подготовка к празднику началась ранней весной. Десятки художников и декораторов работали в залах, готовя нечто дотоле невиданное. Множество молодых кавалеров и дам являлись во дворец на репетиции задуманных князем «живых картин». На площади перед дворцом были построены качели и карусели, рядами стояли лавки, забитые разными вещами – платками, шалями, юбками, кофтами, ботинками и сапогами, штанами и рубахами, шляпами и шапками, которые безвозмездно должны были раздавать простолюдинам, собравшимся на площади задолго до начала праздника.
Здесь же для них были поставлены и столы с напитками и яствами.
9 мая 1791 года три тысячи приглашенных господ и дам явились в Таврический дворец. Все они были одеты в маскарадные костюмы. Сам Светлейший был одет в алый кафтан и епанчу из черных кружев. На его шляпе было так много бриллиантов, что он, не вынеся их тяжести, отдал ее одному из адъютантов, и тот носил ее за Потемкиным весь праздник. На хорах большой залы стояло триста певцов и музыкантов.
Зала освещалась шестьюдесятью огромными люстрами и пятью тысячами разноцветных лампад, сделанных в виде лилий, роз, тюльпанов, гирляндами оплетавших колонны зала.
Анфилады покоев были обиты драгоценными штофными материями и обоями и украшены великолепными полотнами западноевропейских мастеров, мраморными статуями и вазами.
Особенно пышно были украшены комнаты, предназначенные для карточной игры Екатерины и Великой княгини Марии Федоровны. Стены здесь были обиты гобеленами, а на мраморных столах перед зеркалами рядами стояли диковинные вещи из золота, серебра и драгоценных камней.
Из большого зала гости могли пройти в зимний сад, площадь которого была в шесть раз больше императорского. Посетителей встречали цветущие и благоухающие померанцевые деревья, обвитые розами и жасмином, редчайшие экзотические деревья и кустарники, море ярчайших цветов и нежнейшая зелень лужаек, на которых стояли сверкающие стеклянные шары-аквариумы с плавающими внутри разноцветными рыбками. Гости видели и прекрасные мраморные статуи, и беседки, и фонтаны, а в центре сада стоял храм Екатерины, на жертвеннике которого перед ее статуей были выбиты слова: «Матери отечества и моей благодетельнице».
Не видимые глазу курильницы с благовониями издавали непередаваемые ароматы, перемешивающиеся с запахами цветов, а над головами гостей, в ветвях деревьев, неумолчно пели десятки соловьев, канареек, дроздов и иных певчих птиц.
Таврический сад под открытым небом представлял собою как бы продолжение зимнего сада – он был изукрашен столь же искусно, но на прудах стояли лодки и гондолы, а из множества беседок, построенных на искусственно насыпанных холмах, открывались изумительной красоты виды дворца и парка.
Екатерина приехала в семь часов вечера со всею императорскою фамилией, и как только она появилась, ее провели в большую залу, где начался балет, в котором участвовали двадцать четыре пары юных аристократов и аристократок самой очаровательной наружности. В их числе были внуки императрицы Александр и Константин. Потом был еще один спектакль, поставленный в боковой зале и продолжавшийся до темноты, чтоб на празднике поразить гостей световыми эффектами.
Когда и этот спектакль кончился, зажглась вся иллюминация, Екатерину повели по залам дворца, по зимнему саду и парку.
Только во дворце одновременно зажглось 140 тысяч лампад и 20 тысяч свечей, а в саду вспыхнуло великое множество разноцветных гирлянд, фонариков и огней.
Когда во дворце начался бал, в парк были впущены все, кто хотел. Народ веселился по-своему, по соседству с господами, но и он оказался сопричастным этому великому празднику.
Описывать застолье, по роскоши подобное тому, о чем уже было здесь сказано, едва ли имеет смысл. Во всяком случае, достоверно известно, что устройство праздника обошлось Светлейшему в полмиллиона рублей.
Когда Екатерина, вопреки обычаю пробывшая на празднике до утра, первой из всех оставила дворец, сердечно поблагодарив хозяина, Потемкин упал перед нею на колени и заплакал.
…Потом говорили, что Потемкин плакал оттого, что чувствовал приближение смерти.
* * *
После этого грандиозного праздника Потемкин пробыл в Петербурге еще два с лишним месяца.23 июля, накануне отъезда, он отужинал в компании Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы Светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе. Среди гостей был и банкир Екатерины барон Сутерленд. (Чуть позже читателю станет ясно, почему именно Сутерленда автор выделил среди прочих.)
24 июля 1791 года, простившись с Екатериной в шестом часу утра, Потемкин уехал из Царского Села в Галац, где оставленный им командующий армией, князь Н. В. Репнин, 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией.
Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить под протоколом не его, а свое имя. Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего.
1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее Светлейшего. Не успел Потемкин приехать в Галац, как тут же скончался родной брат Великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.
На похоронах Потемкин был возле гроба и стоял при отпевании в церкви до конца.
По обыкновению, все расступились перед ним, когда отпевание кончилось, и князь первым вышел из церкви. Он был так удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты направился к погребальному катафалку. Опомнившись, он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.
В тот же вечер он почувствовал озноб и жар и слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока ему не стало совсем плохо, и только тогда приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.
Там болезнь то немного отпускала его, то снова усиливалась. 27 сентября, за три дня до своего дня рождения, Потемкин причастился, ожидая скорую смерть, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней. И даже в эти последние дни он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.
30 сентября ему исполнилось 52 года, а еще через пять дней он велел везти себя в новый город – Николаев, взяв с собою любимую племянницу, графиню Браницкую, и неизменного Попова. В дороге ему стало совсем плохо. В ночь на 6 октября 1791 года больного вынесли из кареты, постелили возле дороги, прямо в степи, ковер и положили под открытым небом с иконой Богородицы в руках.
Он умер так тихо, что, когда конвойный казак положил на глаза покойному медные пятаки, никто из сопровождавших Потемкина не поверил, что он мертв.
Графиня Браницкая, закричав, бросилась ему на грудь и старалась дыханием согреть его похолодевшие губы…
«Банкир Зюдерланд (Сутерленд), обедавший с князем Потемкиным в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день, в тот же час, чувствуя такую же тоску, как князь Потемкин чувствовал, умирая среди степи, ехавши из Ясс в Николаев… как все утверждают ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд», – писал всеведущий Александр Тургенев.
* * *
Смерть Потемкина произвела на Екатерину страшное впечатление. Узнав об этом, императрица писала Гримму: «Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический умер в Молдавии… Вы не можете представить, как я огорчена. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати. В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача; и на суше, и на море. Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало. С летами, благодаря опытности, он исправился от многих своих недостатков. Когда он приезжал сюда три месяца тому назад, я говорила генералу Зубову, что меня пугает эта перемена, и что в нем незаметно более прежних его недостатков, и вот, к несчастью, мои опасения оказались пророчеством. Но в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличающие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому, мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать».Историк Евгений Карнович заметил не без оснований, что «как бы ни были велики заслуги Потемкина перед Россиею, но все же приходится сказать, что никто из обыкновенных смертных не обошелся ей так дорого, как великолепный князь Тавриды». Только за первые два года – с начала своего фавора до появления Завадского – Потемкин получил от императрицы 9 миллионов рублей и 37 тысяч душ.
Существует несколько версий того, во что обошлись России фавориты Екатерины. Однако, отбрасывая крайности разных исследователей, можно сойтись на том, что по нисходящей эти расходы в среднем выглядели примерно так:
1. Потемкин – 50 миллионов рублей.Причем здесь не учитывались другие их доходы – с имений, с коммерческой деятельности, их должностные оклады и др. Здесь приведены лишь траты императрицы на десять наиболее дорогих галантов, хотя, как мы знаем, их было гораздо больше.
2. Все братья Орловы – 17 миллионов.
3. Ланской – 7 260 тысяч.
4. Братья Зубовы – 3 500 тысяч.
5. Зорич – 1 420 тысяч.
6. Завадовский – 1 380 тысяч.
7. Васильчиков – 1 100 тысяч.
8. Корсаков – 920 тысяч.
9. Мамонов – 880 тысяч.
10. Ермолов – 550 тысяч.
И хотя заслуги Потемкина не идут ни в какое сравнение с заслугами других фаворитов Екатерины, все же и оценка их императрицей тоже не идет ни в какое сравнение ни с одним из ее «постельных фельдмаршалов».
* * *
Врачи, произведя вскрытие, обнаружили необычайно сильное разлитие желчи, которая обволокла многие органы, успев в некоторых местах даже затвердеть. Они приписали это тому, что князь отказался от лечения, не принимал лекарств и делал все, чтобы погубить себя: ел во время болезни жирную пищу, обливался холодной водой и, вместо того чтобы спокойно лежать в постели, переезжал из одного места в другое, по тряским дорогам, при жаре и сквозняках.Забальзамировав Потемкина, его похоронили 23 ноября 1791 года в Херсоне, в подпольном склепе церкви Святой Екатерины, не предавая земле, а оставив гроб на пьедестале.
Так он и стоял под богато украшенной драгоценными камнями иконой Спасителя, которой Екатерина II благословила его в 1774 году на Новороссийское генерал-губернаторство, но через два года племянник покойного граф Александр Самойлов, ссылаясь на права наследника, отобрал икону, а после смерти Екатерины по приказу Павла гроб опустили в землю в том же склепе, где он и стоял, а вход в склеп замуровали кирпичами.
По его же приказу снесли и памятник Потемкину, поставленный указом Екатерины, однако же ненадолго, – как только на престоле оказался Александр, памятник вновь был воздвигнут, причем сильнее и громче других ратовал за его восстановление граф Александр Самойлов.
Юность великих князей. Гатчина и Павловск
После смерти Потемкина влияние Зубова при дворе усилилось, как никогда ранее, и он стал, безусловно, первым вельможей Империи.
Этому способствовало прежде всего то, что он начал претендовать на особую роль в семье Екатерины, разделяя ее недоброжелательство к Павлу и его жене и всячески подыгрывая в сугубых ее симпатиях к любимцу Александру.
А как раз в это время Александр из ребенка превращался в юношу, и Екатерина уделяла массу времени и сил для того, чтобы сделать из старшего внука достойного наследника российского престола.
Екатерина сама написала для Александра и Константина несколько книг и подобрала прекрасных учителей и педагогов, способных дать Великим князьям разнообразные научные познания, а также воспитать в них нравственность и чувство гражданской ответственности.
Первую скрипку в этом превосходном ансамбле, несомненно, играл высокоталантливый и широко образованный республиканец и либерал, швейцарский гражданин Фредерик Сезар де Лагарп. Он оказал исключительно сильное влияние на Александра, воспитывая в нем чувства справедливости, вольнолюбия и братской любви к ближним, и сохранил это влияние на протяжении всей своей жизни.
В 1814 году в Париже император Александр I сказал: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра». Юный Александр отвечал Лагарпу искренностью и доверием. Вот как оценивал самого себя Александр в письме к Лагарпу, когда исполнилось ему тринадцать лет:
«Вместо того, чтобы себя поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив и с каждым днем все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блистать на счет ближнего… Тринадцати лет я такой же ребенок, как в восемь, и чем более я расту, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего…».
А ведь это писал тринадцатилетний мальчик, причем на прекрасном французском языке.
А вот какое письмо сочинил в это же время двенадцатилетний Константин:
«В двенадцать лет я ничего не знаю… Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».
Вторым человеком, весьма благотворно влиявшим на Александра и Константина, был их священнослужитель и духовник Андрей Афанасьевич Самборский, выходец из бедного сельского украинского духовенства. А кроме того, Великих князей окружали и другие прекрасно образованные люди: Иван Муравьев-Апостол, преподававший английский язык, его родственник – Михаил Муравьев, занимавшийся этикой, психологией, русской словесностью и отечественной историей. Академики Людвиг Крафт и Петр Симон Паллас преподавали физику, математику, естествознание и географию. Начала военных наук мальчики узнавали от полковника Карла Массона, а отец Андрей Самборский, кроме всего прочего, знакомил их с практикой сельского хозяйства: возле Царского Села, на мызе Белозерка, у него было собственное имение, которое он вел по последнему слову агрономической науки, и, часто гуляя там с детьми, заводил их в избы крестьян, на огороды, пасеки, в сады, на нивы, на скотные дворы, на луга и пашни.
Впоследствии Самборский, вспоминая об этих прогулках, писал Александру I: «Ваше Величество могли весьма ясно познать мою прямую систему религии евангельской и религии сельской, из которых происходят благоденствие и трудолюбие, которые суть твердое основание народного благоденствия».
К пятнадцати годам Александр превратился в крепкого, сильного, стройного и красивого юношу. Он был со всеми ласков, приветлив, очарователен в обращении с девицами и дамами, ровен и дружествен в отношениях с мужчинами. Вместе с тем, в отношениях с людьми была ему свойственна осторожность, скрытность и какая-то двойственность, выработавшаяся в нем из-за вечного антагонизма между Павлом и Екатериной. А ведь жизнь юноши проходила при дворах – и у родителей, и у бабушки.
Павел и Мария Федоровна имели два собственных двора: у цесаревича это была Гатчина, расположенная в 24 верстах от Царского Села, у Великой княгини – Павловск, находившийся совсем рядом с Царским Селом.
Кроме того, Павел и его жена имели дворец на Каменном острове в Петербурге и отведенные им апартаменты в Зимнем и Царскосельском дворцах. Августейшие дети не были обделены императрицей ни деньгами, ни подобающим их сану почетом.
В Павловске тихо шелестели шелка и бархат нарядов придворных дам и строго чернели сюртуки лейб-медиков Марии Федоровны, которая с 1777 года пребывала в состоянии перманентной беременности: она родила за двадцать один год десять детей – четырех мальчиков и шесть девочек, и в связи с этим акушеры, гинекологи, педиатры, терапевты были в Павловске почти в таком же числе, что и камер-юнкеры и камергеры.
Гатчина же была маленьким военным лагерем. Еще ребенком Павел получил из рук матери звание генерал-адмирала Российского флота, и тогда же в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем на глади гатчинских прудов забелели паруса небольших кораблей и заплескались весла галер. Начались учебные плаванья и особенно милые сердцу цесаревича «морские» парады. Прошло еще несколько лет, и Павел стал шефом Кирасирского полка – отборной тяжелой кавалерии. Из-за этого в Гатчине появился эскадрон кирасир, а со временем в резиденции цесаревича разместилась целая армия, состоящая из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии – драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот артиллерии – пешей и конной.
Этому способствовало прежде всего то, что он начал претендовать на особую роль в семье Екатерины, разделяя ее недоброжелательство к Павлу и его жене и всячески подыгрывая в сугубых ее симпатиях к любимцу Александру.
А как раз в это время Александр из ребенка превращался в юношу, и Екатерина уделяла массу времени и сил для того, чтобы сделать из старшего внука достойного наследника российского престола.
Екатерина сама написала для Александра и Константина несколько книг и подобрала прекрасных учителей и педагогов, способных дать Великим князьям разнообразные научные познания, а также воспитать в них нравственность и чувство гражданской ответственности.
Первую скрипку в этом превосходном ансамбле, несомненно, играл высокоталантливый и широко образованный республиканец и либерал, швейцарский гражданин Фредерик Сезар де Лагарп. Он оказал исключительно сильное влияние на Александра, воспитывая в нем чувства справедливости, вольнолюбия и братской любви к ближним, и сохранил это влияние на протяжении всей своей жизни.
В 1814 году в Париже император Александр I сказал: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра». Юный Александр отвечал Лагарпу искренностью и доверием. Вот как оценивал самого себя Александр в письме к Лагарпу, когда исполнилось ему тринадцать лет:
«Вместо того, чтобы себя поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив и с каждым днем все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блистать на счет ближнего… Тринадцати лет я такой же ребенок, как в восемь, и чем более я расту, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего…».
А ведь это писал тринадцатилетний мальчик, причем на прекрасном французском языке.
А вот какое письмо сочинил в это же время двенадцатилетний Константин:
«В двенадцать лет я ничего не знаю… Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».
Вторым человеком, весьма благотворно влиявшим на Александра и Константина, был их священнослужитель и духовник Андрей Афанасьевич Самборский, выходец из бедного сельского украинского духовенства. А кроме того, Великих князей окружали и другие прекрасно образованные люди: Иван Муравьев-Апостол, преподававший английский язык, его родственник – Михаил Муравьев, занимавшийся этикой, психологией, русской словесностью и отечественной историей. Академики Людвиг Крафт и Петр Симон Паллас преподавали физику, математику, естествознание и географию. Начала военных наук мальчики узнавали от полковника Карла Массона, а отец Андрей Самборский, кроме всего прочего, знакомил их с практикой сельского хозяйства: возле Царского Села, на мызе Белозерка, у него было собственное имение, которое он вел по последнему слову агрономической науки, и, часто гуляя там с детьми, заводил их в избы крестьян, на огороды, пасеки, в сады, на нивы, на скотные дворы, на луга и пашни.
Впоследствии Самборский, вспоминая об этих прогулках, писал Александру I: «Ваше Величество могли весьма ясно познать мою прямую систему религии евангельской и религии сельской, из которых происходят благоденствие и трудолюбие, которые суть твердое основание народного благоденствия».
К пятнадцати годам Александр превратился в крепкого, сильного, стройного и красивого юношу. Он был со всеми ласков, приветлив, очарователен в обращении с девицами и дамами, ровен и дружествен в отношениях с мужчинами. Вместе с тем, в отношениях с людьми была ему свойственна осторожность, скрытность и какая-то двойственность, выработавшаяся в нем из-за вечного антагонизма между Павлом и Екатериной. А ведь жизнь юноши проходила при дворах – и у родителей, и у бабушки.
* * *
А теперь – о цесаревиче Павле, Марии Федоровне и их сыновьях.Павел и Мария Федоровна имели два собственных двора: у цесаревича это была Гатчина, расположенная в 24 верстах от Царского Села, у Великой княгини – Павловск, находившийся совсем рядом с Царским Селом.
Кроме того, Павел и его жена имели дворец на Каменном острове в Петербурге и отведенные им апартаменты в Зимнем и Царскосельском дворцах. Августейшие дети не были обделены императрицей ни деньгами, ни подобающим их сану почетом.
В Павловске тихо шелестели шелка и бархат нарядов придворных дам и строго чернели сюртуки лейб-медиков Марии Федоровны, которая с 1777 года пребывала в состоянии перманентной беременности: она родила за двадцать один год десять детей – четырех мальчиков и шесть девочек, и в связи с этим акушеры, гинекологи, педиатры, терапевты были в Павловске почти в таком же числе, что и камер-юнкеры и камергеры.
Гатчина же была маленьким военным лагерем. Еще ребенком Павел получил из рук матери звание генерал-адмирала Российского флота, и тогда же в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем на глади гатчинских прудов забелели паруса небольших кораблей и заплескались весла галер. Начались учебные плаванья и особенно милые сердцу цесаревича «морские» парады. Прошло еще несколько лет, и Павел стал шефом Кирасирского полка – отборной тяжелой кавалерии. Из-за этого в Гатчине появился эскадрон кирасир, а со временем в резиденции цесаревича разместилась целая армия, состоящая из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии – драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот артиллерии – пешей и конной.