Бажов Павел. Повести, очерки, публицистика

обычного и был огорчен, что отец уже ушел за лошадью.
Хотел бежать вдогонку, но мама удержала:
- Давненько ушел. Того гляди, подъедет. Так и вышло. Только выбежал на
улицу, как мои "заединщики", стоявшие на углу, закричали:
- Едут, едут! Дедушко тоже. Проводить тебя захотел!
Дедушка, как всегда, прищучивает:
- Вовсе сам надумал учиться. С Егоршей поеду. Поглядим еще, кого
примут. Забыл вот только, сколь пятаков в девяти гривнах.
- Восемнадцать,- дружно ответили мы всей тройкой.
- Вишь ты ? - сделал удивленное лицо дедушка. - А я считал - без
гривенника рубль.
Приезд был сразу замечен по всей улице, и вскоре около нашего дома
собралась толпа ребят - моей ровни и малышей. Всем интересно было взглянуть
как "Егорша поедет". Для меня тоже это был первостепенный вопрос,
заслонивший все остальное. Как-никак надо было выехать не хуже людей, а
дедушкин Чалко не отличался честолюбием по части бега, не стремился
показывать резвость, да и не по годам ему это было. Даже дедушка, крепко
любивший своего старинного друга, не решался приписывать ему беговые
качества, называл Чалка "шаговой лошадью". Причем, конечно, давалась
сравнительная оценка:
- Которые вон и рысью бегут, да мелко шагают. На то же и выходит. А мой
податно идет. Хоть в гору, хоть под гору - ему все едино - на воз не
оглянется.
Это была явная неправда. Я хорошо знал, что под гору Чалко любил
поскакать козлом, а на гору поднимался охотно лишь с разбегу, а дальше
начинались длительные остановки. И хуже всего, что дед отвергал употребление
хлыста "для этакой-то лошадки". При таких условиях подумаешь, как быть, а
Петька еще наговаривает:
- Припусти, Егорша, мимо Кабацкой-то! Пусть пылью чихнут! Припустишь?
Одна надежда была, что начало пути совпадало с дорогой к дому, куда
Чалко шел всегда оживленно. Может быть, хоть этим удастся прикрыться, а то
обвинят в полной неспособности к кучерскому делу.
Вторым, не менее трудным вопросом оказалась подушка на кучерском
сиденье. Дедушка набил мешок сеном и говорит: "Как раз", а ребята смеяться
станут: "Маленький, без мяконького ехать не может". Ожесточенный спор с
дедушкой кончился вмешательством отца, который дал спору неожиданный
поворот:
- Не бойся, не свернешься с подушки. Тихая лошадь, не разнесет.
Мы оба запротестовали. Дедушка напомнил, что Чалко, конечно, шаговая
лошадь, но за себя постоит. Я стал доказывать, что нисколечко не боюсь. Отец
подтвердил дедушкины слова: "Я и говорю - не разнесет" - и сделал вывод для
меня: "Коли не боишься, так и спорить не о чем". Улыбнувшись, добавил:
"Дорожные всегда так делают".
Хитрый он! Верно, скажу ребятам: дорожным так полагается. Не поверят,
поди? Скажут, что земские ямщики без подушки ездят. Так то ямщики! И тоже на
сиденье подкладывают. Во всяком случае подушка меня больше не волновала.
Зато выезд не шел из ума. Когда садились "перекусить на дорожку", я успел
незаметно сбегать во двор и убрать брошенное Чалку сено: наестся, так и
домой не побежит, а ребята скажут: не умею править.
Еда проходила скучно. Даже всегда шутливый дедушка на этот раз
наставлял:
- Гляди, Егорша, учись порядком! Слушай, что учителя говорят. Не шали!
Наше дело - не барское. С потовой копейки учить тебя отец с матерью
собираются. Ты это помни! Городским тоже не поддавайся.
Бабушка твердила свое:
- Не бегай далеко от места, в каком жить придется.
Но вот эта тоскливая еда кончилась. Выйдя из-за стола, снова сели -
перед дорогой, перекрестились и стали "выноситься". Гоглевский коробок не
отличался отделкой, но был сделан хозяйственно, то есть прочно и просторно.
Мешочек с моим имуществом, корзина с "подорожниками", мешок с овсом для
Чалка, несколько охапок сена "на первый случай" - все это не особенно
"стеснотило" моих родителей. Пока дедушка с отцом заворачивали Чалка, я
выбежал на улицу, простился "за ручку" с товарищами и услышал последний
наказ:
- Замечай в городе-то, как там. Против Кабацкой-то припусти!
Потом торопливо чмокнул бабушку, подбежал к деду, который ласково
похлопал по спине и посоветовал:
- На спусках покрепче сиди! Упирайся в подножку-то, а то холку набьет.
Наступил ответственный момент выезда. Сиденье казалось высоким, ноги
едва доставали подножку. Уселся все-таки по полному правилу, подобрал вожжи.
Дедушка распахнул ворота, но Чалко оставался совершенно равнодушен к
подхлестыванию вожжами. Как видно, он поджидал, когда усядется его хозяин.
Меня уже бросило в краску, но дедушка не спеша подошел к Чалку, ухватил его
за ухо и громко сказал:
- Не поеду, дурачок, не поеду. Егоршу слушайся! - было удивительно, что
Чалко, встряхивая ухом,сразу пошел со двора Может быть, он рассчитывал, что
при таком кучере скорее доберется до дому. Поворот налево ему пришелся по
нраву, второй поворот налево побудил к необычайной для него резвости. Мимо
своих исконных врагов - ребят Кабацкой улицы - удалось действительно
"пропылить". Жаль - видел это один Трошка Складень, который мог лишь
бессильно погрозить кулаком.
Ничего, пусть грозит! Своим-то все-таки расскажет, как каменушенские
ездят!
Приятная для меня дорога продолжалась недолго. Вскоре желания Чалка и
мои резко разошлись: ему хотелось повернуть направо, к дому, а я изо всех
сил тянул левую вожжу. Чалко тогда решил вовсе остановиться и только после
того, как к моему понуканью присоединился окрик отца, зашагал дальше, но уже
без всякого одушевления.
С этого места мы выехали на Челябинский тракт. Править лошадью стало
гораздо хлопотливее. Хотя день был праздничный, движенье по тракту было
довольно сильное, Железной дороги тогда на Челябинск не было, и гужевые
перевозки имели полную силу. С заводов, начиная с Каслей, весь металл шел к
ближайшей тогда железнодорожной станции - в Екатеринбург. Сюда же щло немало
хлебных обозов. Навстречу везли городские товары. То и дело звенели
колокольцы. Ехали на парах, на тройках. Земские, запряженные в довольно
растрепанные коробки, трусили без всякого блеска. Зато заводские старались
"доказать". Особенно запомнилась тройка соловых при самом выезде из завода.
Отец неодобрительно пояснил:
- Каслинокий барин. Вишь, задается, а у самого все железо и литье
заложено. Мастер лошадей загонять. Не лучше наших дураков. В тот раз у него
лошади пали на полдороге к Щелкуну. Пешком пришлось шлепать, а неймется.
Зато Чалко вовсе не желал себя изнурять. У него даже теплилась надежда
отделаться от дальней поездки. На повороте к Ильинскому заводу он усиленно
потянул опять направо. Когда убедился, что приходится итти дальше, помотал
головой, как-то весь вытянулся и, не оглядываясь больше, пошел "возовым",
действительно "податным" шагом. Отец, глядя на попытки Чалка, смеялся:
- До чего изнабузулен, стервец! Погоди вот, дотянешь до березнику,
пропишу тебе бодрых капель. Вспомнишь, как жеребенком бегал!
По тракту в пределах своего завода мне случалось бывать. Я знал, что от
возов и колокольцев всегда надо сворачивать в сторону, а от порожняка - как
придется. Если у тебя меньше людей, ты сворачиваешь, если у встречных - они.
На деле это оказалось утомительно, но я все же справлялся и был очень
доволен. Только когда проезжали по деревне Кашиной, какой-то парнишка моего
возраста, увидев, что я держу вожжи в вытянутых руках, насмешливо крикнул:
- Держи, держи, не отпускайся!
Это был, конечно, удар по кучерскому самолюбию. И хуже всего: не
нашлось ответного слова. В растерянности оглянулся на маму, но она смотрела
куда-то в сторону, хотя я чувствовал, что она переглядывается с отцом и даже
как будто слышал отцовские слова: "Чуть маму не закричал".
Раздумывать, однако, было недосуг: дорога продолжала ставить новые
трудности. Слева уже крикнули:
- Эй, малец! В которую сторону глядишь?
Медлительность Чалка теперь меня не волновала. Пожалуй, и лучше, что не
торопится. Легче было пробираться в дорожной сумятице. Не протестовал даже,
когда Чалко норовил встать в хвост попутного обоза. Отец - по давнему с ним
условию, чтобы мне самому до города править, - не вмешивался в мои кучерские
права, но все же напомнил.
- Объезжай, милый сын, а то до ночи протянемся. Не с возом мы.
Пошевеливай маленько!
Объезд попутных обозов оказался не легким. Тракт не широк, и
приходилось хорошо рассчитывать свободную полосу дороги. Кой-где успех
зависел от быстроты, а Чалко никак не хотел спешить. Удачнее объезд проходил
на спусках, но один раз я тут попал впросак. Обоз как раз остановился перед
спуском, слева была свободная полоса дороги. Чалко, побуждаемый понуканьем,
подхлестываньем вожжами, разбежался под угор, но тут от обоза закричали:
- Стой! Не видишь?
Довольно далеко виднелась встречная пара, колокольцев не было слышно,
но на черной дуге коренника был прикреплен яркий красный лоскут. Справа и
слева верховые с ружьями. Запряжены лошади в какую-то вовсе необыкновенную
телегу-ящик. 3а телегой еще трое верховых, тоже с ружьями. У среднего на
длинной палке опять красный лоскут.
Сдержать Чалка под гору мне было не по силе. Вмешался отец. Он так
осадил, что старый мерин оглянулся: что это?
Пара поднималась в гору не спеша. Кучер, сидевший на каком-то стуле,
пристроенном к ящику, не бултыхался на рытвинах, а мягко покачивался.
- Кыштымские, видно, - пояснил отец, - вишь, динамит везут. Много у них
идет. По медному-то руднику. Не как у нас, привезут раз на два года.
- Откуда везут?
- Из города, конечно.
- Там делают?
- Это не знаю. Только без нашего города в таком деле не обойдешься.
Никому без разрешения горного начальства не дадут, а оно, начальство-то, в
городе.
- А может этот динамит бабахнуть по дороге?
- Где, поди. Он в фунтовых жестяных коробушках. Каждая войлоком
замотана, да еще между рядами войлок, и телега на рессорах. Какой может быть
удар?
Продолжая мысль, отец добавил:
- Наши вон до чего додумались! В склад в сапогах не допускают. Велят
пимы либо плетухи надевать. А так это, для одной видимости, чтоб горной
страже дело придумать. Другого боятся.
Тут вмешалась мама:
- Будет тебе набивать парнишке голову чем не надо!
Отец принял совет и с усмешкой спросил меня:
- Слышал, что мать говорит? Сперва, дескать, подрасти надо, а дальше
сам разберешь.
Это, разумеется, показалось обидным, но передышка кончилась.
Приходилось опять поворачивать направо, налево, выглядывать прогалы для
объезда, дергать, подхлестывать вожжами и покрикивать. "Но-но!
Пошевеливайся!"
Сказать по правде, все это порядком прискучило, но нельзя было сдавать,
если сам выпросил. Проехали еще только одиннадцать верст. Об этом говорил не
только верстовой столб, но и "граневая просека". Здесь, в этой части дачи,
кончались владения Сысертского округа, начиналась казенная дача. Отец по
этому поводу заметил:
- По другой земле поехали. Тут люди свой хлебушко жуют, не как у вас,
все с купли.
В посессионной даче Сысертских заводов, где я рос, вовсе не было
пахотных наделов. Хлеб на корню мне до этого случалось видать лишь в деревне
Кашиной, которая когда-то была со своими наделами заверстана в заводскую
дачу. Были хлебные поля и по другим деревням, приписанным к заводам, но в
тех деревнях мне не приходилось бывать.
Разговор о своем хлебе растревожил моих родителей, и после недолгого
совещания они решили ехать стороной - через Шабры и Пантюши. Мотивировалось
это желанием поглядеть нынешние хлеба. Желание было понятно мне, так как
давно слышал немало разговоров о "своем хлебе" и об "уставной грамоте". По
этой "уставной" будто бы и нашим заводская земля выйдет. Правда, многие
после долгих лет тяжбы с заводоуправлением перестали этому верить, но все-
таки мечта о своем хлебе была распространенной. Нашли, как водится, и другие
доводы, чтобы изменить путь:
- Дорога помягче. Крюк небольшой, а ехать спокойнее. Егорше передышку
дадим, а то он замотался на тракту-то.
Разумеется, я говорил, что мне вовсе не трудно, что могу ехать по
тракту сколько угодно, но втайне желая перемены.
По проселочной дороге ехать оказалось приятнее и много спокойней. После
недавних дождей она была "в самый раз"; уже просохла, но еще не сильно
пылила. День, с утра казавшийся хмурым, теперь повернул на ведро. Было даже
жарко, но все же чувствовалось, что это осень.
Чалко по каким-то своим лошадиным соображениям относился к перемене
дороги тоже благожелательно. Без всякой погонялки он затрусил рысцой и
удивил отца:
- Смотри-ка ты, разошелся! Эх, Чалко, в руки бы тебя! С хозяином
вместе!
Мама, недолюбливавшая своего отчима, моего милого дедушку, на этот раз
заступилась:
- Старики ведь оба.
Отец не соглашался:
- Хоть и старики, да дюжие. Есть с кого спрашивать. У одного руки
золотые, у другого ноги не порченые.
Эта часть пути осталась в памяти как самая приятная. Поля, правда,
здесь были не особенно обширны, часто перемежались перелесками, но все же
это были хлебные поля, которые мне пришлось видеть по-настоящему в первый
раз. Рожь уже везде стояла в суслонах, пшеница и овес убраны наполовину. По
случаю большого праздника людей не видно, и это мне кажется лучше. Люди не
отвлекают внимания от широкой картины однообразных и в то же время очень
разных по освещению полей. Это же, видимо, захватило и взрослых. Долго ехали
в полном молчании. Первым заговорил отец:
- Овсишки небогатые, а все-таки хорошо. Хоть бы вот такое полечко!
Веселей бы жить-то!
Мама согласилась, и беседа у них сразу перешла к уставной грамоте:
когда она будет? Пошли слова, которые я не раз слыхал:
- Нашли ходатая - дворянина! Он по-дворянски и поступает: с
общественников деньги берет, а барину служит.
- Доверились тоже Арсенку! Мужик, дескать, самостоятельный, а есть ли у
него на пятак совести? И не скажи! В тот раз мы с Ильюхой еле отбились на
сходке, как про арсенкину совесть речь завели.
Вспоминая это первое впечатление от хлебных полей, разговор родителей о
своем "полечке", постоянные толки об уставной грамоте, задумываешься, в чем
же все-таки была тут сила.
Ни отец, ни мать, ни их деды и прадеды сельским хозяйством не
занимались, навыков в этом деле не имели. Откуда же у них, как и у
большинства заводских рабочих того времени, эта мечта о своем клочке
пахотной земли? Принято думать, что здесь действовало желание с помощью
этого клочка получить хоть тень независимости от заводоуправления. Может
быть, так и было. Но едва ли это было единственным.
Привыкшие по-деловому оценивать все факты жизни, рабочие видели,
разумеется, что в ближайших горнозаводских деревнях при ничтожности наделов
никакой независимости не получалось. И если рабочие все-таки продолжали
упорно, в течение уже трех десятков лет, добиваться пахотных наделов, то
здесь, думается, действовала и другая сила. Та самая, что тянет каждого из
нас, независимо от его специальности и привычек, "покопаться" весной в земле
и что-нибудь посадить. Как видно, двести лет работы в горе, у печей и
прокатных станов не погасили более древние навыки народа-хлебороба, который
на всем необъятном просторе нашей страны первым делом заводил свою пашню и
умел эту пашню отстоять от любого врага.
Приятная и самая легкая для меня часть дороги кончилась выездом на
тракт, уже за Арамилью. Началась опять дорожная сутолока, но встречный поток
к вечеру заметно убавился. Ехать было не так хлопотливо. Объездной дорогой
миновали Новый завод, как тогда звали Нижне-Исетский, в отличие от старого -
Верх-Исетска. Отец пренебрежительно махнул рукой в сторону завода:
- Казна - ведро без дна! Сколько ни сыплют, а толку нет. У нас хоть
видишь, кого сверх головы кормишь, а у них и этого не разберешь. Чиновник
мелконькнй, а расход большой. Поговаривают, вовсе закрыть завод собираются,
а рабочие хлопочут, чтоб им отдали. Своей артелью хотят дело поднять, как на
Абакане, да где, поди! Капиталов нет, подняться нечем. Тем, сказывают, и
живут, что город близко. От него и питаются, кто чем умеет.
Когда подъезжали к Уктусу, встречных почти не стало, зато ближе к
городу встречный поток принял вид беспрерывной вереницы. Но это уж были не
"дорожные", а выехавшие на прогулку. Щегольская запряжка, показные лошади,
нарядные пассажиры, кучера в невиданной мною форме - все это казалось
необычным, требующим разъяснения. Отец ответил предположительно:
- Гулянье, видно, какое-то в Мещанском бору. Видишь, туда правятся.
У нас в заводе большинство знает друг друга. С детства нас приучали
кланяться старшим при встречах. Этот обычай соблюдался и при встречах в
лесу, в поле, на дороге. Были разные формы приветствия. Когда, например,
встречаешь или обгоняешь за пределами селения, должен сказать: "Мир в
дороге". Если люди расположились на отдых или сидят за едой, тоже за
пределами завода, надо говорить: "Мир на стану", а если просто
разговаривают: "Мир в беседе", и так далее. Весь этот ритуал я знал хорошо и
дорогой не забывал снимать свою шапку-катанку и говорить нужные слова. Мне
отвечали по-честному, без усмешки. При встрече с непрерывной вереницей
горожан снимание шапки стало затруднительным, но я все-таки старался с этим
справиться. Однако мне не отвечали, улыбались, а один какой-то, ехавший в
блестящей развалюшке, как у нашего заводского барина, с кучером в
удивительной форме, закричал:
- Здравствуй, молодец! Поклонись от меня березовому пню да сосновому
помелу, а дальше, как придумаешь! -и захохотал.
Обескураженный насмешкой, я обернулся к отцу, а он посмеивался:
- Научил тебя городской, кому кланяться? То-то и есть. Тут, брат,
всякому кланяться - шапку скоро сносишь. Да и не стоит, потому - половина
жулья. Этот вот может, на гулянье едет, чтоб кого облапошить. А тоже
вырядился! Извозчика легкового нанял. Знай наших!
- Какого извозчика?
- А вон видишь, которые в долгих-то кафтанах да в лаковых шляпах. Их
сколько угодно по городу. Кому понадобится, тот и нанимает. За гривенник
либо за пятиалтынный и больше, по дальности глядя.
- Хоть кто может нанять? И повезет? В этакой развалюшке?
- Да хоть ты поезжай. Им все равно. Тем кормятся.
- Богатые?
- Вроде нашего брата. На хлеб, на соль добывают, а на приварок как
случится.
- А кони вон какие, и развалюшки блестят! Дорого ведь стоят?
- Без этого номера не дадут. В извозчики, значит, не пустят. Есть,
конечно, и такие, которые не по одной запряжке содержат. Эти, понятно,
наживают, от себя работников нанимают. Извозчичьи, выходит, подрядчики. А у
работников своего только и видно, что борода да руки.
Выходило вовсе неожиданное. Оказывается, все эти замечательные запряжки
- просто извозчики, которых может нанять всякий. И среди них есть совсем
бедные люди, на которых все хозяйское. Разберись тут! Во всяком случае
интерес к извозчикам потускнел, да и остальной городской люд как-то перестал
казаться внушительным.
Приближался город.
С южной стороны он тогда начинался по линии нынешней улицы Фрунзе.
Тогда это была еще одинарка, обращенная в сторону просторного выгона с
пожелтевшей, пропыленной полянкой.
Вправо от дороги, ближе к реке, виднелись здания, похожие на заводские.
- Посудное заведение тут, - пояснил отец.
Слева к городу вплотную примыкал сосновый бор, такой же, как у нас.
Город удивил своей величиной и обилием церквей. Потом я узнал, что по
размерам города число церквей было не особенно велико, но тогда это казалось
мне огромным. Заметней всех других зданий с этой стороны был монастырь. Его
собор с широким куполом издали походил на большой башкирский малахай,
поставленный среди сада.
Над этим куполом поднимался другой, еще более огромный, не с такими
ясно очерченными линиями, но все же вполне заметный, - купол мелкой пыли,
высоко поднявшейся над всем городом.
Подъезд к городу был удобен. В ряд с трактом, на широкой поляне вилось
множество мягких дорожек - выбирай любую! Все эти дорожки сходились к одной
улице, и я без труда мог решить вопрос, как лучше ехать. Вечер был ясный,
тихий, но чувствовался какой-то "смрадный дух". Иногда он становился
заметнее, иногда ослабевал. Мама по этому поводу проговорила:
- И как там люди живут!
- Это еще что! - отозвался отец. - Вот когда по Полевской дороге
поедешь, так нанюхаешься. С непривычки человека стошнить может. Мимо боен-
то да салотопок. А живут! Привыкли. Им нипочем, что кишки на дороге
валяются. Воронья, видишь сколько в той стороне кружится, а все из-за
неряшества. В других-то местах, говорят, все это подбирают да в дело
пускают.
Так вот какой город! Пыли шапка, на подъезде стошнить может, и в людях
не разберешься. Думаешь, барин, а вовсе он за гривенник нанял человека, у
которого из своего видно только бороду да руки.
Столбов заставы в этой части города не было. Около углового дома на
левой стороне улицы длинные коновязи. На крыльце шумливые люди. Сразу видно,
кабак. О нем я слыхал еще в своем заводе. Там частенько поминались два
пункта: "Селетихин трактир" и "Семеновская ловушка". Обыкновенно это
связывалось с семейной бедой: "Раздели у Селетихи", "Обдурили -у Семенова",
"Выманили остатнее", "Угнали лошадь" и т. д. На параллельной Уктусской
улице, по которой был выезд на Полевскую дорогу, орудовали два таких же
предприятия. В Полевском мне случалось слыхать точь-в-точь такие же жалобы,
только прославлялись иные имена: харчевня Корякова да "Столярихина ловушка".
Чалко сделал было попытку присоединиться к лошадям, стоявшим у
коновязей Селетихина трактира. Мама с отцом перемолвились: "Привычно, знать,
место". Вот! "Всегда они так! Подсмеиваются над дедушкой, а он вон какой
славный. Все ребята мне завидуют. И Чалко тоже хороший. А что бабушка теперь
делает? Плачет, поди. Петька говорит: "Я сразу оглядел бы!" Огляди,
попробуй! Вон какой большой город! И мысли окончательно повернулись к
городу.
Первый квартал ничем не отличался от нашего заводского. Такие же
домишки. Один побольше, другой поменьше. Даже почва такая же, как по нашим
улицам: тоже синий ребровик выглядывает. Второй квартал оказался каким-то
однобоким. На одной стороне такие же маленькие дома, а на другой - огромный
пустырь, огороженный редким реечным забором. Через пустырь, как поднесенный,
виден монастырь - с каменной оградой, по-осеннему пестрыми деревьями и
сосновой рощей. Над купой церквей и зданий господствует собор. Тот самый,
что издали показался мне похожим на башкирский малахай. Сходство и теперь
оставалось, но другого малахая - из городской пыли - уже было не видно: мы в
него въехали.
При спуске с горы заметил один старый, вросший в землю дом с сизыми
стеклами, на том месте, где теперь живу свыше тридцати лет. Пренебрежительно
оценил:
- Тоже дом! В город поставили! У нас на Пеньковках лучше есть!
Впоследствии узнал, что это была "работная изба" в то еще время, когда
эта часть города называлась Заимкой и представляла пригород с салотопными,
бойней и мыловаренными заводами. Словом, со всем тем, что теперь отодвинуто
на Полевскую дорогу и от чего "человека стошнить может".
После спуска с горы собственно и начался город. Здесь уже была замощена
средняя часть дороги. Это одинаково не понравилось ни мне, ни Чалку. Гремит,
трясет, ногам твердо. Поэтому мы без всякого сговора выбрали мягкую обочину.
Пыли тут было уже много.
Особенно удивил меня целый квартал каменных домов при выходе улицы на
Александровский проспект.
Эти каменные дома с невиданными раньше колоннами, с тротуарами из
широких плит привели в полный восторг.
Вот это город! Это дома! Кто только живет в них?
Как будто в ответ на этот вопрос из ворот дома с круглыми колоннами
вылетел рослый вороной жеребец, запряженный в какую-то необыкновенно
легонькую "штучку". Кучер тоже в чудной шапке с пером, в плисовом кафтане
без рукавов показался мне просто великаном. Сидел он высоко над лошадью.
Сиденье экипажа занимал на удивленье толстый человек с обвислыми щеками.
Одет он был, по-моему, гораздо хуже кучера.
- Кто это?
- Откуда мне знать. Может, хозяин этого дома. Может, в гости какой
приезжал. Много их, таких-то, жируют тут.
- А почему у кучера рукавов нет?
- Для моды, видно.
При выезде на пересекавшую улицу впечатление нового не ослабело. Справа
красивый каменный мост с чугунными перилами между каменных столбов, налево
прямая широкая улица - Александровский проспект. Он замощен уже во всю
ширину. Это и понятно, так как здесь проходил Сибирский тракт. Движение тут
и по вечернему времени было сильное. Стало хлопотливо. Не без моего
попустительства Чалко встал в хвост обоза и зашагал не торопясь. Это
позволило мне глазеть по сторонам и удивляться.
Отец, не перестававший знакомить меня с городом, указав на мост,
проговорил:
- Там вон, за мостом-то, квартал только подняться, и будет Конная
площадь, куда лошадей-то приводят.
Мне, разумеется, захотелось сейчас же "хоть одним глазком взглянуть" на
эту площадь, но мои родители дружно заговорили, что ехать еще далеко, время
к вечеру, заворачиваться на тракту трудно.
Из этого убедительней всего мне показался последний довод. Мама еще
тревожилась, застанем ли мы Алчаевского, к которому ехали.
- Сам-то он, конечно, принял бы и все бы разъяснил, а вдруг уехал по
участку? Его-то хозяйке какое до нас дело!
Отец не разделял этих опасений.
- Не такой человек. Твердо сказал: "Приезжай в Успенье к вечеру.