Страница:
виду, что оценка может быть разная. Ни один редактор не может из себя
выпрыгнуть, поэтому один может признать работу приемлемой или даже хорошей,
а другой найдет в ней множество недостатков. Отсюда вывод, что ни
обнадеживаться, ни унывать от одной-двух рецензий не следует.
Из письма к Е. А. Пермяку
14 ноября 1946 г.
...Меня вот тут учил один, как надо работать, да я оказался неспособным
учеником. Даже конверты подписываю саморучно. Глупость, может быть, это, но
не упрямство, а привычка, от которой, знаете, не так-то легко освободиться и
в более раннем возрасте, а старикам и пытаться не стоит. Да и в литературной
работе техническая часть не совсем канцелярия. Сколько ни правишь вещь, а
начни переписывать или перепечатывать, обязательно видоизменишь. И не всегда
к худшему.
Есть и другая сторона: не люблю длинных вещей. Мне кажется, они похожи
на товарный поезд. Первый десяток вагонов при встрече пропускаешь с
удовольствием, с любопытством, дальше полоса безразличия, а еще дальше
думаешь, когда же это кончится... То ли дело коротышка. Ее одолеть легко, а
отдача тоже бывает, и неплохая, если коротышка сделана. Сегодня вон получил
письмо с Украины от какого-то деревенского человека. Образование у него,
по-моему, не выше семилетки. Прочитал он из моего только "Сказы о немцах" да
"Васину гору" в "Молодом колхознике", а наговорил столько ласковых слов, что
мне стыдно стало за "Веселухин ложок". Поторопился и испортил хорошую тему,
которая даже в таком виде может задеть читателя. А ведь могла бы стать
совсем ладной, если бы раза два ее перепечатать. Может быть, правильнее и
остаться на коротышках? В них ведь тоже кусочки. жизни, и читать не так
долго.
Из письма к Е. А. Пермяку
5 декабря1946 г
...По заявке своего мнения не сказал. Не умею это делать. Мне все
кажется, что план в художественном произведении очень немного значит. Может
быть, это очередная ересь, но себя постоянно ловлю на том, что даже основная
мысль не укладывается так, как вначале предполагаешь. Назовешь, скажем,
проходящий персонаж Михей Кончина - это тебя обязывает к одному, назови его
Яша Кочеток - надо представить дело совсем по-другому. Камнерезы, по-моему,
были правы, когда говорили:
"Хочу вырезать виноградную ветку, а может, капустный листок выйдет".
Неожиданность поворотов в зависимости от деталей настолько существенна, что
любая заявка мне кажется первоначальным намерением, то есть тем, чего не
найдешь в сделанной вещи. Отстаивать это свое заблуждение не собираюсь:
толку не хватит, но так думаю и, пожалуй, не верю, что есть произведения
(имею в виду именно произведения), которые бы были написаны в соответствии с
первоначальными авторскими предположениями. Литературоведы это, конечно,
разобьют вдребезги, но ведь не возбраняется и покустарничать в домашнем
порядке...
Из письма к А. С. Ладейщикову
10 декабря 1946 г.
Не умею "отчитываться" по отдельным словам. Просто ставлю, какое
кажется подходящим, а порой, каюсь, и такое, которое не вполне подходит, а
лишь приближается.
Слово "красота", вероятно, встречается в разных оттенках. На
формулировочном языке мне этого не объяснить, поэтому приведу примеры.
В "Хрупкой веточке" слово идет в таком окружении:
"Мите и самому любо. Ну, как - красота, тонкость!" Переведя это в
условно грамматические формы, можно получить: "Как не любоваться, когда
вышла тонкая красивая вещь, в какой-то степени удовлетворяющая ее творца".
В сказе "Веселухин ложок" есть фраза: "Лежит парень на травке, в небо
глядит, а сам думает: "Вот бы эту красоту в узор перевести!" Здесь, как
видишь, другое значение слова. Если в первом случае можно взять синонимом
слово удача, творческая удача, то здесь потребуются синонимы иного рода.
Думаю, что если так разбирать, то везде найдется какая-нибудь разница в
оттенках.
Вообще же красота понимается, как совершенство, как то, к чему
стремятся, и одно приближение к чему уже доставляет радость. Такие понятия,
как полнота жизненной силы, гармония, изящество (в настоящем, а не
жантильном смысле) входят сюда даже в порядке подчинения, как второй ряд
одной категории. Ни в каком случае это не благолепие, не картинность,
живописность и прочее...
Из письма к, Л. И. Скорино
25 декабря 1946 г.
В жизни у меня одна перемена: дни стали быстрее. Пока встаешь,
разминаешься, поговоришь с одним - другим посетителем, подготовишься к
работе, а день и прошел. Не думайте, что шучу. Так и есть. Ведь мне
прочитать страницу чуть не полчаса требуется, а на слух никак не могу
привыкнуть. Вот и вожусь около пустого места, а часы это за работу
отсчитывают. Обидно, конечно, на часовое равнодушие, а в остальном "все
хорошо, все хорошо".
...Чертой отделен довольно значительный промежуток времени. Судьба,
верней Природа, большая насмешница, не хуже Малахитницы. Только написал
последние слова над чертой, так она и ввязалась: "Ложись, говорит, спать!"
Послушался, лег, а на следующий день уже встать не мог. Похоже, что пока
отлежался, но это вам показатель не слишком твердой устойчивости вашего
объекта. По этому случаю остальные вопросы снимем, да, откровенно говоря,
мне и не подходит надевать, шапочку бакалавра от литературы. Знаете ведь,
что и ростом мал, и плешив. Кто-нибудь еще подумает, что чужой шапочкой хочу
увеличить рост и скрыть плешину, а у меня такого и в мыслях не бывало.
Ростом своим хоть гордиться не приходится, да и смущаться не следует, а
плешивая голова о том говорит, что на ней когда-то мягкий волос рос.
Украшать ее венком из ширазских роз смешно, но и скрывать под шапочкой метра
не надо. Пусть будет, как есть, никого не обманывая. Так даже лучше,
полезнее. Пусть знают, что всякий может послужить искусству, если его самого
какая-нибудь разновидность искусства хотя бы на примитивнейшем ткацком
станке взволнует, и ему захочется это свое волнение, как-то передать. Для
того чтобы передать, понадобится, конечно, настоящим образом изучить все,
связанное с тем или другим явлением и особенно с теми пунктами, которые
вызывают твое волнение, а слово, характер придет в процессе изучения. Ересь
это или нет? Разумеется, говоря так легонько о слове и характере, имею в
виду, что изучение вопроса будет достаточно длительным и серьезным,
предполагающим знакомство и с сотнями людей той или другой профессии, их
словарем и бытом вплоть до самых интимных его сторон. Все это берет много
времени, но не перестает быть лишь служебной частью, главное же, по-моему, в
желании передать испытанное тобой волнение, если оно чем-то интересно, нужно
или даже полезно твоим читателям. Если этого нет, то ни слово, ни характер
не спасут вещи. Мне вон перед болезнью прислали из одного завода прелестный
с внешней стороны рассказик "Золотой браслет". Очень живо, с большим знанием
быта, с хорошо поставленными фигурами и прекрасным словом рассказывается,
вероятно, действительный случай жизни завода. Жена управляющего во время
купанья утопила браслет и добилась, чтоб муж спустил пруд и организовал
поиски браслета. Читаешь это и думаешь: "А зачем это печатать теперь? Не
ради же одной словесной стороны? Кому и что может дать эта - пусть хорошо
сделанная - иллюстрация прошлого?"
Здесь, мне думается, авторское волнение не найдет отклика среди
читателей. Может быть, даже кой-кого позабавит, а это уж грустно, так как
внешняя смешная сторона идет на основе пота и слез трудового народа.
Помню, в юношеские годы, когда каждый "взвешивает судьбы мира", мне
случилось прочитать высказывания Достоевского по вопросам искусства. Там
приведено было стихотворение Фета "Диана", по поводу которого сказано, что
во всей русской литературе не найдется более сильного и яркого, чем две
последние строки этого стихотворения. Тогда, под свежим впечатлением недавно
прочитанного Писарева, отнесся к стихотворению, как к побрякушке. Потом, в
жизни, когда уж "судьбы мира были взвешены и окончательно определены", я
неоднократно смотрел это стихотворение, но мнение оставалось прежним. Даже
больше. Оно казалось хуже многих фетовских. стихов. Там меня не устраивали
"округлые черты", "ясные воды", прямая бестолковщина вроде: "Его (чела)
недвижностью вниманье облегло, и дев молению в тяжелых муках чрева внимала
чуткая и каменная дева"; сомнительной казалась поэтичность "бесцветных очей"
и т. д. И, главное, никак не пойму желания поэта, его ожидания, что богиня
оживет. А зачем? Чтоб смотреть на "вечный город, на желтоводный Тибр, на
группы колоннад, на стогны длинные". Какой во всем этом смысл?
Неужели одна счастливая деталь о движении светотеней может вызвать
такой восторг? Как будто нет. Стихотворение все-таки забыто. Понимают его
так, как понимал Достоевский, разве очень немногие. Так вот я для этих
немногих никогда не хотел бы писать.
Все это, разумеется, говорю не в виде советов молодым. Это не мое
амплуа, да и сам я вовсе не старый (в писательском отношении), самому в пору
послушать, о чем говорят люди, имеющие большой литературный опыт, а особенно
критически мыслящие личности. Вы вот, вместо того чтобы донимать меня
вопросами, сказали бы по чести, по совести свое отношение к моему очерку
"Наш город". Это мне важно вот с какой стороны. Видимо, по состоянию моего
здоровья мне придется заниматься, - если еще придется, - самым простеньким,
то есть мемуарной литературой. Вы бы и сказали, можно ли работой в виде
"нашего города" занять внимание читателя на более длинный срок, чем там, или
надо употреблять какие-то дополнительные "оживительные" приемы?
Письмо к М. X. Кочневу
20 мая 1947 г.
Дорогой товарищ Кочнев!
Большое спасибо за книгу и за письмо. В письме вы все-таки зря говорите
о моем зачине. Литературная передача фольклора началась давным- давно. Если
хотите, так в "Путешествии Афанасия Никитина за три моря" уже отчетливо
можно найти эти элементы. Просто этот вопрос у нас не изучен, а прикоснись к
нему, и сразу видно, что здесь и речи не может быть о зачине в нашем
столетии. Другое дело окраска. Она, конечно, может и должна существенно
отличаться от окраски прошлого. В этом отношении могу повторить вам совет -
не пойти в поводу у рассказчиков, которые еще не отрешились от взглядов
прошлого. Сказ "Душа в мешке" порочен именно с этой стороны: он фабульно
построен на основе религиозных представлений. Конечно, так могли
рассказывать еще многие из ткачей, но советскому писателю надо было либо
отказаться от этого сказа, либо найти для него иную фабульную основу.
Из отдела исторических сказов прочитал пока лишь "Царь-Петровы паруса".
Выразительное название, на взгляд, здесь снижено растянутостью изложения, а
она получилась, вероятно, потому, что фабула ничем не усложнена, кроме
загадок, которые, кстати сказать, не очень крепко связаны с идеей сказа и
скорей кажутся попавшими из другого фольклорного источника. В этом же сказе
есть такая блошка: Царь Петр говорит, что тульские кузнецы блоху подковали.
Подобные анахронизмы в фольклоре - явление широко распространенное, но едва
ли следует допускать это в литературной передаче. Нечего греха таить, ведь
некоторые читатели могут и поверить, что Петр знал рассказ Лескова,
появившийся во второй половине XIX века.
В тексте сказов наряду с такими словами, как "можа", "бывалыча",
"подумкивать", встречаются и такие, как "отверстие", "норма". Оба эти ряда
мне не нравятся. Первые, как ненужное утверждение стилистических
неправильностей, вторые, как чисто литературные, выпадающие из общей ткани
сказов. Но это все лишь блошки. Основное впечатление от прочитанного
прекрасное. От души желаю вам расширить и пополнить "Серебряную пряжу"
новыми сказами, которых, вероятно, гораздо больше, чем удалось собрать.
Работа, как видите, благодарная, надо лишь не скупиться на выбрасывание
обветшалых нитей, оставляя одни серебряные подлинного народного творчества,
не затуманенного ничем инородным. С приветом и пожеланием дальнейших успехов
в той части, которая мне всегда казалась незаслуженно забываемой.
Из письма к Л. И. Скорино
25 июля 1947 г.
...В одной из рецензий меня сильно задело упоминание о Вс. Вл.
Лебедеве. Не знаю, как вы относитесь к работам покойного писателя, но с моей
стороны было большим упущением, что в своих письмах-ответах не сказал об
этом. Между тем Вс. Вл. в моей судьбе играл очень большую роль. В сущности
он первый помог мне преодолеть опасения, что работу могут назвать
стилизаторством, и первый увез сказы в Москву, где они и были напечатаны в
"Красной нови". Правда, были и отказы редакций с очень строгой мотивировкой.
Сейчас у меня в архиве имеются. Но дело не в этих отказах, а в первом
печатании.
Из всех писателей, когда-либо приезжавших на Урал за материалом, Вс.
Вл. производил самое лучшее впечатление. Он не собирал сверху, а вгрызался.
Если, например, ехал в Ильменский заповедник, то меньше всего затрачивал
время на беседы с руководством, а непосредственно принимал участие в
поисковых работах, добывая топазы и гранаты. Это, разумеется, давало ему не
только камешки, лично добытые, но и немало речевых и сюжетных деталей. В
Верхнем Тагиле он чуть не месяц прожил квартирантом у старика рабочего и
хвалился, как он там хорошо устроился. "Вечером старики сойдутся, и у них
начнется разговор "по домашности" или на злободневные темы, а ты сидишь за
перегородкой и записываешь. В дни получек оба подвыпьют. Еще богаче записи.
Не по одному десятку страниц в вечер записывал. Материал богатейший".
Частично этот материал, как я видел, был использован Вс. Вл. в его
последней книге, но она, к сожалению, редактировалась с излишней
стилистической строгостью, и многое было испорчено.
Вообще вам следовало бы познакомиться с творчеством Вс. Вл. Лебедева,
особенно с книгами "Товарищи" и "На бахмутских заводах". Последнюю работу
лучше найти в московском издании (она там как-то иначе называется), так как
текст свердловского издания сильно обесцвечен.
Из письма к Д. Д. Нагишкину
10 августа 1947 г.
Ваше письмо слишком долго залежалось на моем столе, поэтому нельзя
оставить это без объяснения.
Пришло оно, когда я был на пленуме. После пленума еще довольно долго
болтался по московскому асфальту. Приехав домой, сначала отлеживался, потом
пурхался в накопившейся почте и лишь теперь добрался до переписки личного
порядка. В результате между датой вашего письма и моей чуть не двухмесячный
промежуток. Не поставьте в вину.
Приятно узнать, что вам удалось "перехитрить болезнь", использовав
кошмар для отрицательных персонажей сказок. Но в следующий раз лучше без
этого. Вероятно, такая раздвоенность далеко не безразлична для здоровья.
Сюжетное построение новой вашей книги кажется очень интересным. Надеюсь, что
не откажете послать, когда она выйдет.
Относительно легенд полностью с вами согласен. Жанр этот не привился
да, по-моему, и не привьется никогда в нашей литературе. Он просто чужд нам
по своей Слащавости. Перед империалистической войной ведь было немало
попыток перенести легенду на русскую почву, но ничего из этого не вышло. Кто
бы ни пытался, а всегда выходило вроде дамского рукоделья, апликация на
шелку из литературных трафаретов. Хуже не придумаешь. Могло нравиться разве
очень немногим.
Вчера в последней книжке журнала "Знамя" видел объявление о выходе в
свет вашего романа "Сердце Бонивура". Книгу уже заказал, а вам желаю
дальнейшего успеха. Как идет дело с многотомником, о котором вы писали?
Огромнейшая работа, а о ней даже не упомянуто. Почему? Заподозрил даже
вас... Знаете, в чем? Не готовитесь ли и вы, по примеру некоторых, к
беспересадочному движению на Москву? Вполне возможно, особенно после выхода
в свет "Сердца Бонивура", но грустно, как всегда, когда люди расстаются с
плодоносным воздухом окраин. Впрочем, как бы там ни было, желаю вам всего
лучшего.
Письмо к начинающему писателю.
30 сентября 1947 г.
Уважаемый товарищ!
Извините, - задержался с ответом... Вина, впрочем, больше ваша: я ведь
предупреждал, что по состоянию своего зрения с трудом разбираю машинописную
рукопись, а вы прислали работу, переписанную таким почерком, который никак
нельзя отнести к разряду особо разборчивых.
Может быть, именно это, то есть не особенно четкая рукопись и слабое
зрение, и сделали работу трудно читаемой и скучной. Как хотите, мы все
привыкли слушать сказки или читать их обычно в виде изданий, приспособленных
и для детей, а когда приходится разбирать слово за словом, то это занятие не
из веселых. Сказка - не иероглиф, не документ, чтобы ее расшифровывать.
Думаю, что значительная доля тех неопределенных рецензий, о которых вы
писали в первом своем письме, зависит и от неудобочитаемости ваших
рукописей.
Ваша работа произвела на меня странное впечатление, в котором не могу
разобраться. Вы прекрасно владеете народным разговорным языком. Порой даже
излишне щеголяете, привлекая без большой надобности поговорки, пословицы,
присловья. Запас фантастических образов у вас также, видимо, богат. Как
будто есть и должная направленность сказок, а сказка все-таки не получается.
Главный недостаток, видимо, в том, что вы больше заботитесь о
занимательности отдельных частей, а не сюжета сказки, затемняя его разными
вставками, которые подчас и вовсе не подходят к основной мысли произведения.
Возьмем, например, сказку "Про деда Ефрема да товарища Артема". Мысль
сказки ясна - преемственная связь донецких шахтеров в их борьбе против
господствовавших классов. Но раскрывается это неудачно. Почему для связи
поколений шахтеров понадобился сказочник, который в жизни не имел
касательства к шахтерской работе? Только для того, чтобы выполнить "вставной
номер" - рассказать занимательную, но довольно туманную по своей
направленности сказку о правде под водой, на горе и в небе? Между тем этот
вставной рассказ не только отвлекает внимание от главной мысли, но находится
в противоречии с ней: тот, кто склонен искать правду в морях да в небесах,
меньше всего склонен искать ее в борьбе. Не поймешь, почему сказочник этого
типа стал вдруг знатоком недр Донбасса. "Муравьи да зверушки сказали" -
звучит наивно. Непонятен и даже прямо неправилен с точки зрения идеи сказа и
другой "вставной номер" - о долголетии жителей Донбасса. Если поверить
этому, то окажется, что надо итти назад, а не вперед. "Вольные земли и
вольная жизнь" прошлого - это ведь сказка тоже, только не из советского
цикла. Кроме этой несвязанности деталей с идеей сказки, надо отметить и
внешний разрыв стилистического порядка. Сначала все идет в тоне сказки, а
дальше начинается передача биографии товарища Артема языком газеты.
Примерно такие же недостатки в сказке "Счастье". Сказка "Озеро Рапное"
порочна потому, что там все решается поповским чудом: проклял старик - и
завод провалился. О подобных чудесах любили рассказывать в изданиях
"Душеполезного чтения".
Наиболее интересной мне показалась сказка о краматорских
машиностроителях, но и в ней вы не удержались от вставных номеров,
затеняющих, а не развивающих главное. Там зачем-то понадобилось вам
рассказывать о Правде и Кривде в ресторане. Анекдот, на мой взгляд, не
просто никчемный, но и, как говорится, не с той полки взят. Существенным
недостатком этой последней сказки надо считать и большую близость к рассказу
Н. С. Лескова "Левша". Там русские мастера подковали аглицкую блоху, а здесь
русские мастера просверлили, снабдили винтовой нарезкой и завинтили ею
американский стержень. Кстати, "аглицкая стальная блоха с музыкой" может
быть оправдана глупостью придворных требований, а чем оправдать посылку
стержня?
Сказка "Шесть начал, шесть концов, одна средина" очень показательна для
вашего творчества. Такую сказку, если ее хорошо рассказывать, будут слушать
с большим интересом, но когда она кончится, окажется, что этот внешне
привлекательный пирожок вовсе не имеет начинки. Нельзя же всерьез считать
идеей сказки истину, что сын близок отцу.
Вот такое стремление к занимательности отдельных частей и полное
пренебрежение к главной мысли и мешают прохождению ваших работ в печати.
Несколько слов о "восточных мотивах". Я не знаю, какими данными в этом
отношении вы располагаете, но мне показалось многое в последней сказке
перепевом того, что все читали в сказках Шехерезады. Мне думается, нельзя
так легко подходить к фольклору другого народа.
Итак, данные для работы над сказками у вас есть, надо лишь научиться
ими пользоваться. В первую очередь надо строго следить за построением
сказки, безжалостно выбрасывая все, что не способствует разъяснению главной
мысли. Необходимо также внимательно следить за тем, чтобы отдельные части не
были противоречивы. Необходима также строгость к языку: не злоупотреблять
пословицами и поговорками и ни в каком случае не допускать вторжения
газетных трафаретов.
В заключение еще один совет. Сказка требует от автора очень большой
работы над словом, поэтому спешить здесь нельзя. Вы же, судя по предыдущему
письму, склонны сделать это довольно быстро, посылаете в редакции вещи,
которые еще надо делать и делать. Еще раз напомню, - нельзя и невыгодно для
автора посылать в редакции вещи в таком внешне небрежном виде, как те, что
были у меня.
Выступление
в связи с сорокалетним юбилеем
газеты "Уральский рабочий"
28 октября 1947 г.
" Хочу, хотя бы в порядке напоминания, сказать несколько слов о работе
газеты по воспитанию первых литературных кадров на Урале.
Задача выращивания литературных кадров вплотную стала перед газетой по
окончании гражданской войны.
При неналаженности организационной и почти полном отсутствии
подготовленных журналистов в ежедневной газете в те времена всегда
оставались места, которые "надо было чем-то заполнить". Заполнителями таких
свободных мест чаще всего были литераторы, получившие навыки в
дореволюционной буржуазной печати.
Некоторые из этих "газетных спецов", как их тогда называли, и хотели,
может быть, работать добросовестно, но их мировоззрение не позволяло им
правильно оценивать явления жизни.
В таких условиях было заметным литературным явлением, когда на
страницах "Уральского рабочего" стала печататься с продолжением повесть
Аркадия Гайдара, который тогда работал в газете.
Мне не случалось потом перечитывать эту повесть. Может быть, в ней было
немало литературных недостатков, и она была неверно направлена, но помню,
какое огромное впечатление произвела эта повесть Гайдара на читателей.
Видимо, люди сразу почувствовали, что пришел новый человек, раскрывший тему
революционной романтики увлекательно и просто.
До Октябрьской социалистической революции в бывшем Екатеринбурге не
было никакого литературного объединения. В год захвата города колчаковцами
здесь, говорят, возникло литературное общество. Называлось оно не то "Синий
камень", не то "Синий цветок". Вообще что-то "синее", которое с приходом в
город советской армии посинело настолько, что его не отличили от трупа и
зарыли неизвестно где. На деле, видимо, это "синее" кой-кого заразило. По
крайней мере, первая уральская литературная ассоциация, возникшая в 1922
году, оказалась довольно близкой к Серапиоыовым и прочим нарочито туманным
братьям. Она стала называться "Улитой". В противовес этой "Улите" при
редакции "Уральского рабочего" организовалась другая группа - "Мартен",
объявив этим заголовком, что здесь на первое место ставятся люди
производства.
В "Уральском рабочем" тогда, в связи с ростом организации газетного
дела, стало тесновато на страницах. О печатании рассказов с продолжением или
целых романов не могло быть и речи. Чтоб создать для новой литературной
организации возможность печатать свои произведения, редакция стала выпускать
два приложения: общественно-литературный журнал "Товарищ Терентий" и
еженедельную восьмиполоску "Веселая кузница".
Редакции этих двух приложений к "Уральскому рабочему" были местом, где
собирались те, кто хотел заниматься литературой.
Чуть не по месяцам можно проследить, как повышалась строгость отбора
материалов, как внешне менялся облик изданий, как появлялись новые имена,
которые становились сразу заметными.
К числу таких начинающих печататься в приложениях к "Уральскому
рабочему" надо отнести в первую очередь А. П. Бондина, который потом стал
известным уральским писателем.
Эти новые люди, при всей их .неподготовленности к литературной работе,
сумели подняться до предвидения будущего, как это удалось А. П. Бондину. В
своем последнем романе "Ольга Ермолаева" он как токарь, хорошо знавший
производство, сделал свою героиню многостаночницей в то время, когда о
многостаночном движении еще нигде даже не упоминалось.
В дальнейшем, в полосу РАППа, эти ценные черты нового были стерты
всякими неумными и заумными требованиями, но заслугой "Уральского рабочего"
остается, что он привлек немало новых людей в литературу.
Самое существование двух литературных приложений подталкивало многих к
работе на этом участке. Это и на себе подтвердить могу, так как тоже начинал
в "Товарище Терентии". Дело не в перечне фактов, а лишь, в том, чтоб о них
напомнить в торжественный день "Уральского рабочего". Пропагандируя,
выпрыгнуть, поэтому один может признать работу приемлемой или даже хорошей,
а другой найдет в ней множество недостатков. Отсюда вывод, что ни
обнадеживаться, ни унывать от одной-двух рецензий не следует.
Из письма к Е. А. Пермяку
14 ноября 1946 г.
...Меня вот тут учил один, как надо работать, да я оказался неспособным
учеником. Даже конверты подписываю саморучно. Глупость, может быть, это, но
не упрямство, а привычка, от которой, знаете, не так-то легко освободиться и
в более раннем возрасте, а старикам и пытаться не стоит. Да и в литературной
работе техническая часть не совсем канцелярия. Сколько ни правишь вещь, а
начни переписывать или перепечатывать, обязательно видоизменишь. И не всегда
к худшему.
Есть и другая сторона: не люблю длинных вещей. Мне кажется, они похожи
на товарный поезд. Первый десяток вагонов при встрече пропускаешь с
удовольствием, с любопытством, дальше полоса безразличия, а еще дальше
думаешь, когда же это кончится... То ли дело коротышка. Ее одолеть легко, а
отдача тоже бывает, и неплохая, если коротышка сделана. Сегодня вон получил
письмо с Украины от какого-то деревенского человека. Образование у него,
по-моему, не выше семилетки. Прочитал он из моего только "Сказы о немцах" да
"Васину гору" в "Молодом колхознике", а наговорил столько ласковых слов, что
мне стыдно стало за "Веселухин ложок". Поторопился и испортил хорошую тему,
которая даже в таком виде может задеть читателя. А ведь могла бы стать
совсем ладной, если бы раза два ее перепечатать. Может быть, правильнее и
остаться на коротышках? В них ведь тоже кусочки. жизни, и читать не так
долго.
Из письма к Е. А. Пермяку
5 декабря1946 г
...По заявке своего мнения не сказал. Не умею это делать. Мне все
кажется, что план в художественном произведении очень немного значит. Может
быть, это очередная ересь, но себя постоянно ловлю на том, что даже основная
мысль не укладывается так, как вначале предполагаешь. Назовешь, скажем,
проходящий персонаж Михей Кончина - это тебя обязывает к одному, назови его
Яша Кочеток - надо представить дело совсем по-другому. Камнерезы, по-моему,
были правы, когда говорили:
"Хочу вырезать виноградную ветку, а может, капустный листок выйдет".
Неожиданность поворотов в зависимости от деталей настолько существенна, что
любая заявка мне кажется первоначальным намерением, то есть тем, чего не
найдешь в сделанной вещи. Отстаивать это свое заблуждение не собираюсь:
толку не хватит, но так думаю и, пожалуй, не верю, что есть произведения
(имею в виду именно произведения), которые бы были написаны в соответствии с
первоначальными авторскими предположениями. Литературоведы это, конечно,
разобьют вдребезги, но ведь не возбраняется и покустарничать в домашнем
порядке...
Из письма к А. С. Ладейщикову
10 декабря 1946 г.
Не умею "отчитываться" по отдельным словам. Просто ставлю, какое
кажется подходящим, а порой, каюсь, и такое, которое не вполне подходит, а
лишь приближается.
Слово "красота", вероятно, встречается в разных оттенках. На
формулировочном языке мне этого не объяснить, поэтому приведу примеры.
В "Хрупкой веточке" слово идет в таком окружении:
"Мите и самому любо. Ну, как - красота, тонкость!" Переведя это в
условно грамматические формы, можно получить: "Как не любоваться, когда
вышла тонкая красивая вещь, в какой-то степени удовлетворяющая ее творца".
В сказе "Веселухин ложок" есть фраза: "Лежит парень на травке, в небо
глядит, а сам думает: "Вот бы эту красоту в узор перевести!" Здесь, как
видишь, другое значение слова. Если в первом случае можно взять синонимом
слово удача, творческая удача, то здесь потребуются синонимы иного рода.
Думаю, что если так разбирать, то везде найдется какая-нибудь разница в
оттенках.
Вообще же красота понимается, как совершенство, как то, к чему
стремятся, и одно приближение к чему уже доставляет радость. Такие понятия,
как полнота жизненной силы, гармония, изящество (в настоящем, а не
жантильном смысле) входят сюда даже в порядке подчинения, как второй ряд
одной категории. Ни в каком случае это не благолепие, не картинность,
живописность и прочее...
Из письма к, Л. И. Скорино
25 декабря 1946 г.
В жизни у меня одна перемена: дни стали быстрее. Пока встаешь,
разминаешься, поговоришь с одним - другим посетителем, подготовишься к
работе, а день и прошел. Не думайте, что шучу. Так и есть. Ведь мне
прочитать страницу чуть не полчаса требуется, а на слух никак не могу
привыкнуть. Вот и вожусь около пустого места, а часы это за работу
отсчитывают. Обидно, конечно, на часовое равнодушие, а в остальном "все
хорошо, все хорошо".
...Чертой отделен довольно значительный промежуток времени. Судьба,
верней Природа, большая насмешница, не хуже Малахитницы. Только написал
последние слова над чертой, так она и ввязалась: "Ложись, говорит, спать!"
Послушался, лег, а на следующий день уже встать не мог. Похоже, что пока
отлежался, но это вам показатель не слишком твердой устойчивости вашего
объекта. По этому случаю остальные вопросы снимем, да, откровенно говоря,
мне и не подходит надевать, шапочку бакалавра от литературы. Знаете ведь,
что и ростом мал, и плешив. Кто-нибудь еще подумает, что чужой шапочкой хочу
увеличить рост и скрыть плешину, а у меня такого и в мыслях не бывало.
Ростом своим хоть гордиться не приходится, да и смущаться не следует, а
плешивая голова о том говорит, что на ней когда-то мягкий волос рос.
Украшать ее венком из ширазских роз смешно, но и скрывать под шапочкой метра
не надо. Пусть будет, как есть, никого не обманывая. Так даже лучше,
полезнее. Пусть знают, что всякий может послужить искусству, если его самого
какая-нибудь разновидность искусства хотя бы на примитивнейшем ткацком
станке взволнует, и ему захочется это свое волнение, как-то передать. Для
того чтобы передать, понадобится, конечно, настоящим образом изучить все,
связанное с тем или другим явлением и особенно с теми пунктами, которые
вызывают твое волнение, а слово, характер придет в процессе изучения. Ересь
это или нет? Разумеется, говоря так легонько о слове и характере, имею в
виду, что изучение вопроса будет достаточно длительным и серьезным,
предполагающим знакомство и с сотнями людей той или другой профессии, их
словарем и бытом вплоть до самых интимных его сторон. Все это берет много
времени, но не перестает быть лишь служебной частью, главное же, по-моему, в
желании передать испытанное тобой волнение, если оно чем-то интересно, нужно
или даже полезно твоим читателям. Если этого нет, то ни слово, ни характер
не спасут вещи. Мне вон перед болезнью прислали из одного завода прелестный
с внешней стороны рассказик "Золотой браслет". Очень живо, с большим знанием
быта, с хорошо поставленными фигурами и прекрасным словом рассказывается,
вероятно, действительный случай жизни завода. Жена управляющего во время
купанья утопила браслет и добилась, чтоб муж спустил пруд и организовал
поиски браслета. Читаешь это и думаешь: "А зачем это печатать теперь? Не
ради же одной словесной стороны? Кому и что может дать эта - пусть хорошо
сделанная - иллюстрация прошлого?"
Здесь, мне думается, авторское волнение не найдет отклика среди
читателей. Может быть, даже кой-кого позабавит, а это уж грустно, так как
внешняя смешная сторона идет на основе пота и слез трудового народа.
Помню, в юношеские годы, когда каждый "взвешивает судьбы мира", мне
случилось прочитать высказывания Достоевского по вопросам искусства. Там
приведено было стихотворение Фета "Диана", по поводу которого сказано, что
во всей русской литературе не найдется более сильного и яркого, чем две
последние строки этого стихотворения. Тогда, под свежим впечатлением недавно
прочитанного Писарева, отнесся к стихотворению, как к побрякушке. Потом, в
жизни, когда уж "судьбы мира были взвешены и окончательно определены", я
неоднократно смотрел это стихотворение, но мнение оставалось прежним. Даже
больше. Оно казалось хуже многих фетовских. стихов. Там меня не устраивали
"округлые черты", "ясные воды", прямая бестолковщина вроде: "Его (чела)
недвижностью вниманье облегло, и дев молению в тяжелых муках чрева внимала
чуткая и каменная дева"; сомнительной казалась поэтичность "бесцветных очей"
и т. д. И, главное, никак не пойму желания поэта, его ожидания, что богиня
оживет. А зачем? Чтоб смотреть на "вечный город, на желтоводный Тибр, на
группы колоннад, на стогны длинные". Какой во всем этом смысл?
Неужели одна счастливая деталь о движении светотеней может вызвать
такой восторг? Как будто нет. Стихотворение все-таки забыто. Понимают его
так, как понимал Достоевский, разве очень немногие. Так вот я для этих
немногих никогда не хотел бы писать.
Все это, разумеется, говорю не в виде советов молодым. Это не мое
амплуа, да и сам я вовсе не старый (в писательском отношении), самому в пору
послушать, о чем говорят люди, имеющие большой литературный опыт, а особенно
критически мыслящие личности. Вы вот, вместо того чтобы донимать меня
вопросами, сказали бы по чести, по совести свое отношение к моему очерку
"Наш город". Это мне важно вот с какой стороны. Видимо, по состоянию моего
здоровья мне придется заниматься, - если еще придется, - самым простеньким,
то есть мемуарной литературой. Вы бы и сказали, можно ли работой в виде
"нашего города" занять внимание читателя на более длинный срок, чем там, или
надо употреблять какие-то дополнительные "оживительные" приемы?
Письмо к М. X. Кочневу
20 мая 1947 г.
Дорогой товарищ Кочнев!
Большое спасибо за книгу и за письмо. В письме вы все-таки зря говорите
о моем зачине. Литературная передача фольклора началась давным- давно. Если
хотите, так в "Путешествии Афанасия Никитина за три моря" уже отчетливо
можно найти эти элементы. Просто этот вопрос у нас не изучен, а прикоснись к
нему, и сразу видно, что здесь и речи не может быть о зачине в нашем
столетии. Другое дело окраска. Она, конечно, может и должна существенно
отличаться от окраски прошлого. В этом отношении могу повторить вам совет -
не пойти в поводу у рассказчиков, которые еще не отрешились от взглядов
прошлого. Сказ "Душа в мешке" порочен именно с этой стороны: он фабульно
построен на основе религиозных представлений. Конечно, так могли
рассказывать еще многие из ткачей, но советскому писателю надо было либо
отказаться от этого сказа, либо найти для него иную фабульную основу.
Из отдела исторических сказов прочитал пока лишь "Царь-Петровы паруса".
Выразительное название, на взгляд, здесь снижено растянутостью изложения, а
она получилась, вероятно, потому, что фабула ничем не усложнена, кроме
загадок, которые, кстати сказать, не очень крепко связаны с идеей сказа и
скорей кажутся попавшими из другого фольклорного источника. В этом же сказе
есть такая блошка: Царь Петр говорит, что тульские кузнецы блоху подковали.
Подобные анахронизмы в фольклоре - явление широко распространенное, но едва
ли следует допускать это в литературной передаче. Нечего греха таить, ведь
некоторые читатели могут и поверить, что Петр знал рассказ Лескова,
появившийся во второй половине XIX века.
В тексте сказов наряду с такими словами, как "можа", "бывалыча",
"подумкивать", встречаются и такие, как "отверстие", "норма". Оба эти ряда
мне не нравятся. Первые, как ненужное утверждение стилистических
неправильностей, вторые, как чисто литературные, выпадающие из общей ткани
сказов. Но это все лишь блошки. Основное впечатление от прочитанного
прекрасное. От души желаю вам расширить и пополнить "Серебряную пряжу"
новыми сказами, которых, вероятно, гораздо больше, чем удалось собрать.
Работа, как видите, благодарная, надо лишь не скупиться на выбрасывание
обветшалых нитей, оставляя одни серебряные подлинного народного творчества,
не затуманенного ничем инородным. С приветом и пожеланием дальнейших успехов
в той части, которая мне всегда казалась незаслуженно забываемой.
Из письма к Л. И. Скорино
25 июля 1947 г.
...В одной из рецензий меня сильно задело упоминание о Вс. Вл.
Лебедеве. Не знаю, как вы относитесь к работам покойного писателя, но с моей
стороны было большим упущением, что в своих письмах-ответах не сказал об
этом. Между тем Вс. Вл. в моей судьбе играл очень большую роль. В сущности
он первый помог мне преодолеть опасения, что работу могут назвать
стилизаторством, и первый увез сказы в Москву, где они и были напечатаны в
"Красной нови". Правда, были и отказы редакций с очень строгой мотивировкой.
Сейчас у меня в архиве имеются. Но дело не в этих отказах, а в первом
печатании.
Из всех писателей, когда-либо приезжавших на Урал за материалом, Вс.
Вл. производил самое лучшее впечатление. Он не собирал сверху, а вгрызался.
Если, например, ехал в Ильменский заповедник, то меньше всего затрачивал
время на беседы с руководством, а непосредственно принимал участие в
поисковых работах, добывая топазы и гранаты. Это, разумеется, давало ему не
только камешки, лично добытые, но и немало речевых и сюжетных деталей. В
Верхнем Тагиле он чуть не месяц прожил квартирантом у старика рабочего и
хвалился, как он там хорошо устроился. "Вечером старики сойдутся, и у них
начнется разговор "по домашности" или на злободневные темы, а ты сидишь за
перегородкой и записываешь. В дни получек оба подвыпьют. Еще богаче записи.
Не по одному десятку страниц в вечер записывал. Материал богатейший".
Частично этот материал, как я видел, был использован Вс. Вл. в его
последней книге, но она, к сожалению, редактировалась с излишней
стилистической строгостью, и многое было испорчено.
Вообще вам следовало бы познакомиться с творчеством Вс. Вл. Лебедева,
особенно с книгами "Товарищи" и "На бахмутских заводах". Последнюю работу
лучше найти в московском издании (она там как-то иначе называется), так как
текст свердловского издания сильно обесцвечен.
Из письма к Д. Д. Нагишкину
10 августа 1947 г.
Ваше письмо слишком долго залежалось на моем столе, поэтому нельзя
оставить это без объяснения.
Пришло оно, когда я был на пленуме. После пленума еще довольно долго
болтался по московскому асфальту. Приехав домой, сначала отлеживался, потом
пурхался в накопившейся почте и лишь теперь добрался до переписки личного
порядка. В результате между датой вашего письма и моей чуть не двухмесячный
промежуток. Не поставьте в вину.
Приятно узнать, что вам удалось "перехитрить болезнь", использовав
кошмар для отрицательных персонажей сказок. Но в следующий раз лучше без
этого. Вероятно, такая раздвоенность далеко не безразлична для здоровья.
Сюжетное построение новой вашей книги кажется очень интересным. Надеюсь, что
не откажете послать, когда она выйдет.
Относительно легенд полностью с вами согласен. Жанр этот не привился
да, по-моему, и не привьется никогда в нашей литературе. Он просто чужд нам
по своей Слащавости. Перед империалистической войной ведь было немало
попыток перенести легенду на русскую почву, но ничего из этого не вышло. Кто
бы ни пытался, а всегда выходило вроде дамского рукоделья, апликация на
шелку из литературных трафаретов. Хуже не придумаешь. Могло нравиться разве
очень немногим.
Вчера в последней книжке журнала "Знамя" видел объявление о выходе в
свет вашего романа "Сердце Бонивура". Книгу уже заказал, а вам желаю
дальнейшего успеха. Как идет дело с многотомником, о котором вы писали?
Огромнейшая работа, а о ней даже не упомянуто. Почему? Заподозрил даже
вас... Знаете, в чем? Не готовитесь ли и вы, по примеру некоторых, к
беспересадочному движению на Москву? Вполне возможно, особенно после выхода
в свет "Сердца Бонивура", но грустно, как всегда, когда люди расстаются с
плодоносным воздухом окраин. Впрочем, как бы там ни было, желаю вам всего
лучшего.
Письмо к начинающему писателю.
30 сентября 1947 г.
Уважаемый товарищ!
Извините, - задержался с ответом... Вина, впрочем, больше ваша: я ведь
предупреждал, что по состоянию своего зрения с трудом разбираю машинописную
рукопись, а вы прислали работу, переписанную таким почерком, который никак
нельзя отнести к разряду особо разборчивых.
Может быть, именно это, то есть не особенно четкая рукопись и слабое
зрение, и сделали работу трудно читаемой и скучной. Как хотите, мы все
привыкли слушать сказки или читать их обычно в виде изданий, приспособленных
и для детей, а когда приходится разбирать слово за словом, то это занятие не
из веселых. Сказка - не иероглиф, не документ, чтобы ее расшифровывать.
Думаю, что значительная доля тех неопределенных рецензий, о которых вы
писали в первом своем письме, зависит и от неудобочитаемости ваших
рукописей.
Ваша работа произвела на меня странное впечатление, в котором не могу
разобраться. Вы прекрасно владеете народным разговорным языком. Порой даже
излишне щеголяете, привлекая без большой надобности поговорки, пословицы,
присловья. Запас фантастических образов у вас также, видимо, богат. Как
будто есть и должная направленность сказок, а сказка все-таки не получается.
Главный недостаток, видимо, в том, что вы больше заботитесь о
занимательности отдельных частей, а не сюжета сказки, затемняя его разными
вставками, которые подчас и вовсе не подходят к основной мысли произведения.
Возьмем, например, сказку "Про деда Ефрема да товарища Артема". Мысль
сказки ясна - преемственная связь донецких шахтеров в их борьбе против
господствовавших классов. Но раскрывается это неудачно. Почему для связи
поколений шахтеров понадобился сказочник, который в жизни не имел
касательства к шахтерской работе? Только для того, чтобы выполнить "вставной
номер" - рассказать занимательную, но довольно туманную по своей
направленности сказку о правде под водой, на горе и в небе? Между тем этот
вставной рассказ не только отвлекает внимание от главной мысли, но находится
в противоречии с ней: тот, кто склонен искать правду в морях да в небесах,
меньше всего склонен искать ее в борьбе. Не поймешь, почему сказочник этого
типа стал вдруг знатоком недр Донбасса. "Муравьи да зверушки сказали" -
звучит наивно. Непонятен и даже прямо неправилен с точки зрения идеи сказа и
другой "вставной номер" - о долголетии жителей Донбасса. Если поверить
этому, то окажется, что надо итти назад, а не вперед. "Вольные земли и
вольная жизнь" прошлого - это ведь сказка тоже, только не из советского
цикла. Кроме этой несвязанности деталей с идеей сказки, надо отметить и
внешний разрыв стилистического порядка. Сначала все идет в тоне сказки, а
дальше начинается передача биографии товарища Артема языком газеты.
Примерно такие же недостатки в сказке "Счастье". Сказка "Озеро Рапное"
порочна потому, что там все решается поповским чудом: проклял старик - и
завод провалился. О подобных чудесах любили рассказывать в изданиях
"Душеполезного чтения".
Наиболее интересной мне показалась сказка о краматорских
машиностроителях, но и в ней вы не удержались от вставных номеров,
затеняющих, а не развивающих главное. Там зачем-то понадобилось вам
рассказывать о Правде и Кривде в ресторане. Анекдот, на мой взгляд, не
просто никчемный, но и, как говорится, не с той полки взят. Существенным
недостатком этой последней сказки надо считать и большую близость к рассказу
Н. С. Лескова "Левша". Там русские мастера подковали аглицкую блоху, а здесь
русские мастера просверлили, снабдили винтовой нарезкой и завинтили ею
американский стержень. Кстати, "аглицкая стальная блоха с музыкой" может
быть оправдана глупостью придворных требований, а чем оправдать посылку
стержня?
Сказка "Шесть начал, шесть концов, одна средина" очень показательна для
вашего творчества. Такую сказку, если ее хорошо рассказывать, будут слушать
с большим интересом, но когда она кончится, окажется, что этот внешне
привлекательный пирожок вовсе не имеет начинки. Нельзя же всерьез считать
идеей сказки истину, что сын близок отцу.
Вот такое стремление к занимательности отдельных частей и полное
пренебрежение к главной мысли и мешают прохождению ваших работ в печати.
Несколько слов о "восточных мотивах". Я не знаю, какими данными в этом
отношении вы располагаете, но мне показалось многое в последней сказке
перепевом того, что все читали в сказках Шехерезады. Мне думается, нельзя
так легко подходить к фольклору другого народа.
Итак, данные для работы над сказками у вас есть, надо лишь научиться
ими пользоваться. В первую очередь надо строго следить за построением
сказки, безжалостно выбрасывая все, что не способствует разъяснению главной
мысли. Необходимо также внимательно следить за тем, чтобы отдельные части не
были противоречивы. Необходима также строгость к языку: не злоупотреблять
пословицами и поговорками и ни в каком случае не допускать вторжения
газетных трафаретов.
В заключение еще один совет. Сказка требует от автора очень большой
работы над словом, поэтому спешить здесь нельзя. Вы же, судя по предыдущему
письму, склонны сделать это довольно быстро, посылаете в редакции вещи,
которые еще надо делать и делать. Еще раз напомню, - нельзя и невыгодно для
автора посылать в редакции вещи в таком внешне небрежном виде, как те, что
были у меня.
Выступление
в связи с сорокалетним юбилеем
газеты "Уральский рабочий"
28 октября 1947 г.
" Хочу, хотя бы в порядке напоминания, сказать несколько слов о работе
газеты по воспитанию первых литературных кадров на Урале.
Задача выращивания литературных кадров вплотную стала перед газетой по
окончании гражданской войны.
При неналаженности организационной и почти полном отсутствии
подготовленных журналистов в ежедневной газете в те времена всегда
оставались места, которые "надо было чем-то заполнить". Заполнителями таких
свободных мест чаще всего были литераторы, получившие навыки в
дореволюционной буржуазной печати.
Некоторые из этих "газетных спецов", как их тогда называли, и хотели,
может быть, работать добросовестно, но их мировоззрение не позволяло им
правильно оценивать явления жизни.
В таких условиях было заметным литературным явлением, когда на
страницах "Уральского рабочего" стала печататься с продолжением повесть
Аркадия Гайдара, который тогда работал в газете.
Мне не случалось потом перечитывать эту повесть. Может быть, в ней было
немало литературных недостатков, и она была неверно направлена, но помню,
какое огромное впечатление произвела эта повесть Гайдара на читателей.
Видимо, люди сразу почувствовали, что пришел новый человек, раскрывший тему
революционной романтики увлекательно и просто.
До Октябрьской социалистической революции в бывшем Екатеринбурге не
было никакого литературного объединения. В год захвата города колчаковцами
здесь, говорят, возникло литературное общество. Называлось оно не то "Синий
камень", не то "Синий цветок". Вообще что-то "синее", которое с приходом в
город советской армии посинело настолько, что его не отличили от трупа и
зарыли неизвестно где. На деле, видимо, это "синее" кой-кого заразило. По
крайней мере, первая уральская литературная ассоциация, возникшая в 1922
году, оказалась довольно близкой к Серапиоыовым и прочим нарочито туманным
братьям. Она стала называться "Улитой". В противовес этой "Улите" при
редакции "Уральского рабочего" организовалась другая группа - "Мартен",
объявив этим заголовком, что здесь на первое место ставятся люди
производства.
В "Уральском рабочем" тогда, в связи с ростом организации газетного
дела, стало тесновато на страницах. О печатании рассказов с продолжением или
целых романов не могло быть и речи. Чтоб создать для новой литературной
организации возможность печатать свои произведения, редакция стала выпускать
два приложения: общественно-литературный журнал "Товарищ Терентий" и
еженедельную восьмиполоску "Веселая кузница".
Редакции этих двух приложений к "Уральскому рабочему" были местом, где
собирались те, кто хотел заниматься литературой.
Чуть не по месяцам можно проследить, как повышалась строгость отбора
материалов, как внешне менялся облик изданий, как появлялись новые имена,
которые становились сразу заметными.
К числу таких начинающих печататься в приложениях к "Уральскому
рабочему" надо отнести в первую очередь А. П. Бондина, который потом стал
известным уральским писателем.
Эти новые люди, при всей их .неподготовленности к литературной работе,
сумели подняться до предвидения будущего, как это удалось А. П. Бондину. В
своем последнем романе "Ольга Ермолаева" он как токарь, хорошо знавший
производство, сделал свою героиню многостаночницей в то время, когда о
многостаночном движении еще нигде даже не упоминалось.
В дальнейшем, в полосу РАППа, эти ценные черты нового были стерты
всякими неумными и заумными требованиями, но заслугой "Уральского рабочего"
остается, что он привлек немало новых людей в литературу.
Самое существование двух литературных приложений подталкивало многих к
работе на этом участке. Это и на себе подтвердить могу, так как тоже начинал
в "Товарище Терентии". Дело не в перечне фактов, а лишь, в том, чтоб о них
напомнить в торжественный день "Уральского рабочего". Пропагандируя,