Страница:
рыбной ловли и всего, что связано с походами за город. Хозяйственные люди,
как мне потом удалось слышать, не очень одобрительно отзывались о нем:
- Вавило-то ему вон какой дом оставил и к мастерству приучил. Живи, как
у Христа за пазухой, а он себя, гляди-ка, в подвал забил. Недаром, видно,
сказано:
"Охота - не работа, хлеба не даст".
Сергея Вавилыча действительно чаще можно было увидеть с ружьем или
рыболовными снарядами, чем с малярными кистями. Оценивая свое положение,
этот высокий длиннолицый человек говорил:
- Больше малярных работ наберешь, меньше годов проживешь. Мой вон
родитель на сорок пятом свернулся. Дом нажил, а веку не дожил, а мне
желательно наоборот: хоть дом проживу, а свое доживу. Больно ведь занятно в
лесу-то и на реке тоже. Вон я...
И он начинал рассказывать о чем-нибудь недавнем. Тонкое, детское чутье
подсказывало, что говорит это не промысловик, а человек, влюбленный в
природу и хорошо ее наблюдающий. Особенно часто он рассказывал о весен" ней
охоте на глухарей. При этом неизменно выплывало "лучшее токовище в нашем
краю", которое удивляло Садина своей добычливостью.
- Ведь и место не больно удаленное. Между Челябинским трактом и
полевской дорогой есть свечной завод. Там воск в больших чанах топят, потом
в воду спускают, воск и застывает пластинками вроде стружки. Эту восковую
стружку раскидывают на большие решета и отбеливают на солнце, как холсты.
Места под отбеливание многонько взято, а людей не так уж много. Двое-трое
при варке да пятеро-шестеро по разноске восковой стружки. Что и говорить,
дело тихое, а все-таки люди. И рядом, в лесочке, это самое токовище. Куда я
ни хаживал, а лучше не видал. Иной раз за одну охоту столько набьешь, что
едва до дому донесешь. И не тому дивишься, что охота удачливая, а вот, как
это устроено: направо дорога, налево дорога, город близко, а глухарь все-
таки это свое токовище не бросил!
В числе других трофеев охоты у Садина была живая лиса. Она была
привязана недлинной цепью к обыкновенной собачьей конуре. Понятно, что
каждому из нас хотелось "приручить лису", но она злобно тявкала тонким
голоском на каждого приближающегося, а если видела что-нибудь у него в
руках, то скрывалась в свою конуру. Ближе других подпускала лишь Сергея
Вавилыча, когда он приносил еду, но близко не подходила, пока Садин не
отойдет. Сосед, нередко заходивший к Сергею Вавилычу, спрашивал:
- На что ты эту нахлебницу держишь? Давно на воротник поспела, а он ее
рыбой да мясом кормит! В копеечку она тебе обойдется, а получишь столько же,
сколько и сейчас.
- Не конторский я, - отвечает Садин, - чтоб мне все копейки сосчитать.
У меня тот интерес, не удастся ли ее приручить.
В квартире у Садина была не одна клетка с птицами, а в сенях жили два
ручных голубя. Мы пользовались этой особенностью нашей квартиры: свою
птицеловную добычу тащили к Сергею Вавилычу.
Против садинского дома был тогда один маленький домик, в котором
останавливались приезжавшие из монастырских заимок. Через ворота этого
домика можно было попасть в монастырскую рощу, которая занимала тогда
огромную площадь, обнесенную с трех сторон каменной стеной.
Нас, ребят, конечно, привлекали монастырские стены, особенно сложенные
из дикого камня. Очень хорошо тут играть "во взятие крепостей". При всей
занимательности верходановского сада и строгом запрещении отлучаться с
квартиры мы все-таки бегали на нынешнюю улицу Большакова, чтоб оттуда
"занять крепость". Кстати, здесь и вовсе в других целях, как я узнал
впоследствии, были налажены перелазы. Да ведь как ловко! Стена как стена, а
глядишь - один камень убран, другой выдвинут - иди, как по лестнице! Только,
конечно, знать, где эти перелазы.
Взрослые не разделяли мнения о занятности монастырских стен. Наоборот,
ворчали, что "монашки город теснотят да наледь разводят". Действительно, эта
"монастырская роща" являлась чужеродным телом и мешала правильной планировке
растущего города. Если еще можно было понять назначение ближайшего к
монастырю загороженного места, то остальной кусок, кварталов на
двенадцать-шестнадцать, казался вовсе ненужным для монастыря. Вероятно, за
каменными стенами здесь была просто земельная спекуляция более тонкого вида,
чем многочисленные пустыри. Частицу этой спекуляции мне пришлось потом
увидеть, когда монастырь продал в годы хождения золотой валюты за сто тысяч
рублей свой капустник, на котором теперь построено здание электрохимического
института (бывшее епархиальное училище) и высшей партийной школы (бывший
строительный институт). Разговор о наледи тоже имел основания. На
монастырском участке был устроен прудок, который при неналаженности спуска
поддерживал заболоченность нижележащего участка города и ранней весной
сказывался наледями на улицах 8 марта, Разина, Чапаева.
Живая лиса во дворе, верходановская усадьба, монастырская стена,
которую можно брать приступом, чечетки, щеглы и жуланы "не хуже наших",
Сергей Вавилыч, новый уклад жизни - все это так захватило меня, что первые
две субботы я не ходил в Верх-Исетск. Когда же наступила осенняя слякоть и
игры волей-неволей были перенесены в комнаты, я после какого-то
"столкновения в своей среде" вспомнил о Мише, о "необитаемом", о
Парасковьюшке, о Никите Савельиче, даже о Софье Викентьевне и почувствовал,
что мне стало скучно. Итти в Верх-Исетск уже не решался: "Заругают, что
долго не был". В то же время тревожило, как сказать дома, что не хожу к
Никите Савельичу. От этого стало еще беспокойнее. Но вот Никита Савельич,
возвращаясь из Сысерти, заехал сам. Он рассказал о моих домашних, спросил,
как учусь, потом стал разговаривать с другими ребятами. Как выходец из
духовных, он знал многих "по отцам", а разговаривать он умел. Всем нашим так
понравился, что я потом этим даже гордился.
Посидев в верхнем этаже, он сказал мне:
- Ну, пойдем к Вавилычу.
Оказалось, что он хорошо знал Садина и запросто называл его Вавилычем.
Разговаривали они об охоте. Никита Савельич сам охотником не был, но очень
интересовался истреблением волков, которые тогда довольно заметно мешали
скотоводству. Прощаясь с Садиным, он передал ему два серебряных рубля и
попросил:
- Ты, Вавилыч, направляй этого парнишку каждую субботу и канун
праздника к нам. Когда вовсе грязно, найми ему извозчика. Выйдут деньги,
скажи: с ним пришлю либо сам завезу.
С той поры мои субботние походы в Верх-Исетск стали регулярными. Никита
Савельич вовсе "не ругался", а Софья Викентьевна усиленно меня
"подкармливала", хотя я и в квартире не голодал.
Партизанское движение в Сибири не раз освещалось в воспоминаниях
участников и в художественной литературе.
Это вполне понятно.
Но мне кажется интересной и та полоса, когда движение еще не
оформилось, но уже везде чувствовалось.
Обманутое вначале сибирское крестьянство теперь приходило везде к
одинаковому выводу: "Какой это порядок: четверть - пирует да торгует,
остальные воюют, либо без дела дома сидят".
Ничего яркого, бьющего в глаза в этой полосе жизни, Сибири, но мелочи
были настолько показательны, что а решаюсь дать маленький кусок тогдашнего
быта, по рассказам непосредственных участников.
Здесь нет выдумки. Иногда даже не изменены названия мест и действующих
лиц. Оставшиеся в живых могут узнать себя.
Время действия февраль-апрель 1919 года.
ПО ЛИНИИ
Шестеро на площадке товарного вагона - норма. Даже самые строгие
охранники не придираются на остановках.
Стоять приходится боком. Положение крайних опасное. "Бывает, что и
спихнут". В середине и безопаснее и теплее. Только все-таки холодно.
Конец зимы, безветрено, а дышать больно. Зима девятнадцатого года,
мягкая и снежная вначале, теперь прижала наглухо. Вторую неделю держатся
морозы, лютые, упорно ровные, градусов на тридцать пять. Начинает казаться,
что это тоже норма, как шестеро на площадке.
Есть площадка - значит на ней должны стоять шестеро, которые угрузли в
шубы, изредка переговариваются, замерзают и безнадежно смотрят на "сибирские
просторы".
Кроме телеграфных столбов, не на чем остановиться глазу. Ни одного
пятнышка. Бело и ровно.
Хоть бы кустик какой.
Через сорок верст остановки. Станционные постройки видны только крайним
- на площадке. Поезд либо не доходит, либо далеко проходит мимо станции.
Сходить нельзя - место потеряешь.
К остановке заранее готовятся. В проход и к буферам выставляют острые
углы корзинок, сундучков. "Крайние" спускаются на последнюю ступеньку.
Дикая возня, матерщина, просьбы, женские слезы:
"Мне бы только перегон!" Все пущено в ход при первой атаке на вагон.
Получив должный отпор, осаждающие переходят к "дипломатическим"
переговорам, сначала у вагонов, потом у площадок.
- Может, братцы, кому недалеко? Потеснились бы!
- Видишь - шестеро.
- Выпили бы по стекляшке. Пользительно на морозе...
Из-за пазухи достается самый действительный железнодорожный билет
колчаковского времени - бутылка с красной головкой.
Прозрачная жидкость искрится на солнце. Руки стоящих на площадке, как
по команде, вытирают усы. У каждого в голове одно: "Глотнуть бы :- сразу
теплее станет". Один из спекулянтов равнодушным тоном осведомляется:
- Тебе докудова?
- До Новь-Николаевска только...
- А до его сутки,- вздыхает спекулянт.
- На ступеньку, может, пустим? - спрашивает другой.
- Нельзя. Охрана всех снимет. Скажет - беспорядок.
- Как же, братцы, не выйдет, знать, дело? - спрашивает еще раз человек
с бутылкой и прячет ее за пазуху.
- Возьми керенку.
- Не. Непродажная.
- Две возьмешь?
"Дипломат" резко мотает длинными ушами заячьей шапки и направляется к
вокзалу.
Крики и беготня стихли. Все забились в вокзал, в тепло. Поезд будет
стоять не один час. Но пассажиру-одиночке сбегать погреться нельзя. Вещи
вышвырнут, место продадут. За бутылку, за две.
Надо держаться, пока можешь.
Холодно...
И куда это только едут?
НА ВОЛЧЬЕМ ПОЛОЖЕНИИ
Маленький бритый человек в синих очках притулился в середине площадки,
между двумя мордастыми спекулянтами.
Поверх городской шубейки надет огромный, с чужого плеча, бараний тулуп
с "саксачьим" воротником. "Семифунтовые казанские с крапинками" надежно
защищают ноги от холода. Теплая на меховой подкладке шапка-ушанка.
А все-таки, видно, перемерз. Кашляет. Надрывно, подолгу, до холодного
поту. Беспокойно возится. Руки тянутся к пояснице, где расползлась окопная
язва.
Высокий спекулянт в дохе из дикого козла ворчит:
- Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут.
Рыжебородый толстяк, стоящий вторым с краю площадки, поддерживает
своего приятеля:
- Вон у меня тоже сидит какой-то... Не шевелится. Замерз, поди, а место
занимает.
- Столкнуть когда, -отзывается козья доха.
- Само собой. Куда мерзляков возить. Только я это к тому... Бутылку
давеча упустили...
Бритого человека мучительно бьет кашель. Жгуче саднит поясница и плечи.
В голове одна мысль - попасть в тепло, в баню.
Куда ехать?
В кармане случайно купленный в Татарске у какого-то полузамерзшего
неудачника-спекулянта билет до Иркутска.
Но ехать туда незачем.
Есть и другое удостоверение: на имя Кирибаева - торгового агента по
закупке товаров для кооператива. Удостоверение хорошее. Напечатано на
машинке. Номер, печать с двумя руками, три подписи. Только полагаться на
него все-таки нельзя. Подписи плохо сделаны. Да и мало одного удостоверения.
Опыт показал.
В Омске Кирибаев пытался с этим документом остановиться поискать своих,
- так еле выбрался.
Пришлось ехать дальше.
В Татарске не пустили ни в гостиницы, ни на постоялый двор. Из-за
кашля: "Умрешь, а тут возись!"
Дальше надо куда-то.
Совсем неожиданно показалось белое каменное здание вокзала. Отчетливо
бросилась в глаза надпись: Барабинск.
Ни одного замерзшего окна.
Вот где погреться!
Скрючившийся на краю площадки человек, которого спекулянты считали уже
мертвым, вдруг спрыгнул со ступеньки и как-то по-заячьи побежал мимо здания
вокзала.
У площадки началась обычная битва.
"Попробую здесь", - решил Кирибаев и полез к выходу.
Сжали до боли в груди, но быстро выбросили на снег.
Теперь в тепло!
Задыхаясь от приступов кашля, Кирибаев побежал к вокзалу, который
глазасто уставился на солнце.
В здании оказалось просторно, грязно и... холодно. Окна не замерзли
потому, что с начала зимы вокзал не топили. Не было угля.
Железнодорожники пользовались будкой-водогрейкой, но туда попасть
постороннему человеку было невозможно.
- Надо итти в город.
ЗА ТЕПЛОМ
Барабинск в сущности не город, а железнодорожный поселок. Расстояния
пустяковые. Бани общественной нет. Гостиница одна. Две школы, три
кооператива. Видимо, конкурировавшие тогда "маслоделы" - "Закупсбыт" - и
"Сибсоюз".
- Чуть не дерутся за покупателя
- А гостиница - вон она. Из дробовика добыть можно. Полно там офицера.
Все это Кирибаев узнал от словоохотливого старичонки, который стоял у
лошади, выжидая, чем кончится попытка его сына попасть в поезд.
Парню "помогали садиться" двое специально привезенных мужиков, но
ничего все-таки не вышло.
- Пропал билет... язви их!
Подошли возбужденные, с матерками, перекорами. Двое "помогавших" стали
надевать тулупы. Кирибаев зашагал к гостинице.
Низенькое, длинное, вымазанное глиной здание с обледеневшими окнами.
Оборванная обивка двери. У входа желтые дыры в белом снегу.
Долго кашлял перед входом. Готовился, чтобы не отказали, как в
Татарске. Потянул ручку. Обдало промозглым туманом плохо топленого помещения
и пивным перегаром. Захватило в припадке кашля.
Выбежала старуха.
- Есть комната?
- Вам надолго?
- Не знаю, как придется.
- У нас на время больше берут. Двадцать рублей. За простыни особо.
Постоянных жильцов не держим. С хозяином в случае поговорите...
В узкий просвет коридора видна спина в "американской форме".
Тренькает гитара. Визжит женщина. Пьяный мужской голос выводит:
За-ла-туую па-ставлю кра-а-вать...
Кирибаев сплюнул и хлопнул дверью. Старуха что-то кричит вслед. Куда
итти?
"В маленьких домишках, пожалуй, пустят, только ведь подведешь. К
доктору разве? Может быть, в больницу положат. Есть же какая-нибудь. А
документы?"
На этой мысли Кирибаев махнул рукой и пошел к ближайшему дому. Из ворот
как раз вышла женщина с ведрами.
Из разговора узнал, что в Барабинске искать ночлега и какой-нибудь
квартиры безнадежно. Городишко переполнен.
- Да вы что? Езжайте до Каинска. Самое это спокойное место. Скоро
первый поезд по ветке пойдет.
- А далеко?
- Недалечко же. Двенадцать верст. Поезд три раза в день ходит.
- Билет достать трудно?
- Да нет же! Сколько угодно. Вон дымок. Кирибаев взглянул по указанному
направлению, побежал к вокзалу. Задыхался, кашлял, а все-таки бежал. В
вокзале на скамеейках сидело человек пять. Все женщины. Спросил, где дают
билеты на Каинск.
- Вон в то окошко.
Подозрительно посмотрел на пустой угол, но пошел туда. На листке бумаги
синим карандашом: "Разменом не затруднять. Билет 30 копеек".
Почему только никого нет? Никакой очереди?
Визгливо просвистел паровоз. Пришел поезд. По вокзалу прошла толпа.
Больше офицеры и женщины с корзинами.
- Катерина, много вчера добыла?
- Семь бутылок. Нехватило больше. По четырнадцать рубликов теперь.
- Вот так здорово! Почем продавать-то? Очередь большая?
- До собору была. Шесть часов выстояла.
Оставшиеся в вокзале женщины судят о повышении цены. Оказывается, они
ездят в Каинск за водкой.
"Из притона, значит, в кабак попаду",- думает Кирибаев.
В вокзале уже десятка три людей.
Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками
набросился на торговку:
- Ты мне вчера какую водку послала? Сука!
- Обыкновенно какую. За печатью.
- Сама припечатала?
- Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была...
- Была, да давно, как ты же, - острит офицер. Потом переходит на
свирепый тон. - Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь - такие на заду
печати наставлю - век не забудешь.
У кассы начинают "трудиться".
В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко,
крикнул:
- Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать.
Холодно.
Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что
так легко и просто, вышел на платформу.
Состав - четыре классных вагона и маленький паровозик.
Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под
локоть дорожный мешок.
Тепло... Вот где выспаться!
Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп,
ожесточенно скоблит поясницу и плечи.
Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не
покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает,
закрывшись тулупом.
Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо - выходить.
Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед,
пока не выспишься...
Но нет. Надо продолжать поиски.
Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.
Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем
отказались служить. Сказались площадка и голодовка.
В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами
бутылок.
Извозчиков много. Кричат:
- Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по
тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.
- Только вот своих здесь едва ли найдешь.
"САМОЕ СПОКОЙНОЕ МЕСТО"
На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже
немало. Часто проходят офицеры.
- Вам куда? - спрашивает извозчик.
- Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.
- К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, - решает извозчик и
поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В
кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что
языки развязались основательно.
- Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа
сорвешь.
При входе постороннего - настораживаются, переходят на пустой разговор:
- Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора.
- Развоевались у бутылки-то!
Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель
Кирибаева.
Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает
предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает
дверку направо от входа.
- В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене.
Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
- Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют.
По рублю тоже больше платят.
После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове
мелькает мысль: "Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить".
Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями.
Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из
угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным
отливом: "Житейское море" "Афон-гора" и т. п.
Кирибаев разделся, стащил с ног валенки,
Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и
освобождения от тяжелой одежды.
В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные
выкрики, обрывки фраз.
Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой
(разведенная в сметане черемуховая мука).
Хочется есть, но надо держать фасон - дожидаться самовара.
Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая.
Только разманило.
Старуха притащила самовар.
- У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро
не будет.
- Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с
собой.
- А вы откуда будете?
Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить
положение.
Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот
простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
Старуха сочувственно кивает головой.
- У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только
вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, - сейчас забирают.
- Кого забирают?
- Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча
увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За
двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель
приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить - дело
несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-
погули. Даром, что муж тоже сидит...
Старуха переходит на шопот:
- Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему.
Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
Шопот прерывается всхлипываниями.
- Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из
ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И
харчок с кровью. Прямо сказать,- не жилец, а его в тюрьму...
- Строго, однако, у вас.
- Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут - сам увидишь.
Спохватилась, не сказала ли лишку.
- У вас бумаги-то есть?
- Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не
проедешь.
Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
- Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
- Много их, большевиков-то, слез нехватит.
- Кого стыдиться? Не украла - своим торгую. Людям глянется.
Совсем, видно, оголтелая баба.
В ПОЛЧАСА
Против постоялого - большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца.
Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: "Каинская уездная земская
управа".
Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пять-
шесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
Кирибаев переходит дорогу.
- Что много народу плывет?
- Собрания тут была.
- Насчет чего?
- Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.
- Денег, поди, нет?
- Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.
- Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! - оживленно откликается один
крестьянин.
- Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух
учителей посадили в управу.
- Не выходит, значит, у них дело? - замечает одетый хуже других высокий
мужик.
- Про кого это говоришь? - злобно набрасывается на него старик, не
проронивший до этого ни одного слова.
- На ту, видно, сторону гнешь!
- Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.
- Ребят-то у тебя раньше учили? Лучше, по-твоему, было при той власти?
- Да не к тому я. Чего присыкаешься. К слову пришлось.
Старик поворачивает вправо от ворот и бурчит:
- Как чирей на язык - слова-то у них! Посадить вот сукина сына.
- Садили которые! Поди, донеси! Похвалят на старости лет. Медаль дадут.
Мне вон дали... за японску. Потом, обращаясь к другим, прибавляет:
- По бокам надпись: "Вознесет тебя господь в свое время". Ловко?
- Чистохвалы, известно, - неохотно соглашается один. Остальные молчат.
Кирибаев жадно прислушивается.
Делает выводы:
"Есть, значит, свои по деревням. Туда надо. Нельзя ли учителем
заделаться?"
В коридоре управы поймал председателя. Бойкий, подвижной человек
кооперативно-учительского вида. Небрежно слушает кирибаевский рассказ о
причинах остановки.
Вертит в руках "документ" Кирибаева и быстро заключает:
- Пустяки. Видно, что интеллигентный человек. Идите в отдел. Там
выберите место.
- Куда это?
- Через квартал. К собору. Там Кузьмина спросите. Записку вот
передайте.
В отделе чувашин-секретарь Кузьмич Кузьмин обрадовался новому учителю.
- Вам куда желательно?
- Много разве мест?
- В сорока трех школах совсем нет учителей. Да и в остальные пополнения
надо.
- Где бы посмотреть?
- Список у нас есть. Карту вон взгляните.
Кузьмин указывает на карту уезда, которая резко делится на две полосы:
зеленую и светлокоричневую - лес и степь.
Красными кружками отмечены на карте школы. Только два-три кружка с
двойной обводкой. Это школы повышенного типа.
Кирибаев тянется к крайнему пятнышку в северовосточной стороне зеленой
полосы.
Прочитывает вслух надпись: Бергуль.
Секретарь еще больше оживился.
- В Бергуль можно. Там уже давно ждут учителя. Школа там новая.
- И лес там? - спрашивает Кирибаев.
- Лесу там! о-о! Коренной урман. Ремы. Постройки на подбор.
- Далеко отсюда?
- Ну, верст сто с лишним. (Лишек потом оказался тоже сотней.)
- Так вот на Бергуле и остановимся.
- Пишите заявление.
Услужливо предлагает бумагу, перо. Даже стул придвинул.
"Сошлись, значит",- ухмыляется про себя Кирибаев и пишет: "Представляя
при сем удостоверение... э... прошу..."
Секретарь берет написанное, заносит в книгу, пишет что-то на особом
листе и уходит.
- Вы подождите, я скоро,- бросает он при выходе. Кирибаев слоняется по
комнате и от безделья рассматривает какие-то диаграммы.
Минут через пятнадцать Кузьмин возвращается и весело говорит:
- Ну, теперь вы - бергульский учитель. Получите удостоверение. Когда
поедете?
- Да мне хоть сейчас, ждать нечего,- отвечает Кирибаев, свертывая
бумажку, где значится, что такой-то "есть действительно учитель Бергульской
как мне потом удалось слышать, не очень одобрительно отзывались о нем:
- Вавило-то ему вон какой дом оставил и к мастерству приучил. Живи, как
у Христа за пазухой, а он себя, гляди-ка, в подвал забил. Недаром, видно,
сказано:
"Охота - не работа, хлеба не даст".
Сергея Вавилыча действительно чаще можно было увидеть с ружьем или
рыболовными снарядами, чем с малярными кистями. Оценивая свое положение,
этот высокий длиннолицый человек говорил:
- Больше малярных работ наберешь, меньше годов проживешь. Мой вон
родитель на сорок пятом свернулся. Дом нажил, а веку не дожил, а мне
желательно наоборот: хоть дом проживу, а свое доживу. Больно ведь занятно в
лесу-то и на реке тоже. Вон я...
И он начинал рассказывать о чем-нибудь недавнем. Тонкое, детское чутье
подсказывало, что говорит это не промысловик, а человек, влюбленный в
природу и хорошо ее наблюдающий. Особенно часто он рассказывал о весен" ней
охоте на глухарей. При этом неизменно выплывало "лучшее токовище в нашем
краю", которое удивляло Садина своей добычливостью.
- Ведь и место не больно удаленное. Между Челябинским трактом и
полевской дорогой есть свечной завод. Там воск в больших чанах топят, потом
в воду спускают, воск и застывает пластинками вроде стружки. Эту восковую
стружку раскидывают на большие решета и отбеливают на солнце, как холсты.
Места под отбеливание многонько взято, а людей не так уж много. Двое-трое
при варке да пятеро-шестеро по разноске восковой стружки. Что и говорить,
дело тихое, а все-таки люди. И рядом, в лесочке, это самое токовище. Куда я
ни хаживал, а лучше не видал. Иной раз за одну охоту столько набьешь, что
едва до дому донесешь. И не тому дивишься, что охота удачливая, а вот, как
это устроено: направо дорога, налево дорога, город близко, а глухарь все-
таки это свое токовище не бросил!
В числе других трофеев охоты у Садина была живая лиса. Она была
привязана недлинной цепью к обыкновенной собачьей конуре. Понятно, что
каждому из нас хотелось "приручить лису", но она злобно тявкала тонким
голоском на каждого приближающегося, а если видела что-нибудь у него в
руках, то скрывалась в свою конуру. Ближе других подпускала лишь Сергея
Вавилыча, когда он приносил еду, но близко не подходила, пока Садин не
отойдет. Сосед, нередко заходивший к Сергею Вавилычу, спрашивал:
- На что ты эту нахлебницу держишь? Давно на воротник поспела, а он ее
рыбой да мясом кормит! В копеечку она тебе обойдется, а получишь столько же,
сколько и сейчас.
- Не конторский я, - отвечает Садин, - чтоб мне все копейки сосчитать.
У меня тот интерес, не удастся ли ее приручить.
В квартире у Садина была не одна клетка с птицами, а в сенях жили два
ручных голубя. Мы пользовались этой особенностью нашей квартиры: свою
птицеловную добычу тащили к Сергею Вавилычу.
Против садинского дома был тогда один маленький домик, в котором
останавливались приезжавшие из монастырских заимок. Через ворота этого
домика можно было попасть в монастырскую рощу, которая занимала тогда
огромную площадь, обнесенную с трех сторон каменной стеной.
Нас, ребят, конечно, привлекали монастырские стены, особенно сложенные
из дикого камня. Очень хорошо тут играть "во взятие крепостей". При всей
занимательности верходановского сада и строгом запрещении отлучаться с
квартиры мы все-таки бегали на нынешнюю улицу Большакова, чтоб оттуда
"занять крепость". Кстати, здесь и вовсе в других целях, как я узнал
впоследствии, были налажены перелазы. Да ведь как ловко! Стена как стена, а
глядишь - один камень убран, другой выдвинут - иди, как по лестнице! Только,
конечно, знать, где эти перелазы.
Взрослые не разделяли мнения о занятности монастырских стен. Наоборот,
ворчали, что "монашки город теснотят да наледь разводят". Действительно, эта
"монастырская роща" являлась чужеродным телом и мешала правильной планировке
растущего города. Если еще можно было понять назначение ближайшего к
монастырю загороженного места, то остальной кусок, кварталов на
двенадцать-шестнадцать, казался вовсе ненужным для монастыря. Вероятно, за
каменными стенами здесь была просто земельная спекуляция более тонкого вида,
чем многочисленные пустыри. Частицу этой спекуляции мне пришлось потом
увидеть, когда монастырь продал в годы хождения золотой валюты за сто тысяч
рублей свой капустник, на котором теперь построено здание электрохимического
института (бывшее епархиальное училище) и высшей партийной школы (бывший
строительный институт). Разговор о наледи тоже имел основания. На
монастырском участке был устроен прудок, который при неналаженности спуска
поддерживал заболоченность нижележащего участка города и ранней весной
сказывался наледями на улицах 8 марта, Разина, Чапаева.
Живая лиса во дворе, верходановская усадьба, монастырская стена,
которую можно брать приступом, чечетки, щеглы и жуланы "не хуже наших",
Сергей Вавилыч, новый уклад жизни - все это так захватило меня, что первые
две субботы я не ходил в Верх-Исетск. Когда же наступила осенняя слякоть и
игры волей-неволей были перенесены в комнаты, я после какого-то
"столкновения в своей среде" вспомнил о Мише, о "необитаемом", о
Парасковьюшке, о Никите Савельиче, даже о Софье Викентьевне и почувствовал,
что мне стало скучно. Итти в Верх-Исетск уже не решался: "Заругают, что
долго не был". В то же время тревожило, как сказать дома, что не хожу к
Никите Савельичу. От этого стало еще беспокойнее. Но вот Никита Савельич,
возвращаясь из Сысерти, заехал сам. Он рассказал о моих домашних, спросил,
как учусь, потом стал разговаривать с другими ребятами. Как выходец из
духовных, он знал многих "по отцам", а разговаривать он умел. Всем нашим так
понравился, что я потом этим даже гордился.
Посидев в верхнем этаже, он сказал мне:
- Ну, пойдем к Вавилычу.
Оказалось, что он хорошо знал Садина и запросто называл его Вавилычем.
Разговаривали они об охоте. Никита Савельич сам охотником не был, но очень
интересовался истреблением волков, которые тогда довольно заметно мешали
скотоводству. Прощаясь с Садиным, он передал ему два серебряных рубля и
попросил:
- Ты, Вавилыч, направляй этого парнишку каждую субботу и канун
праздника к нам. Когда вовсе грязно, найми ему извозчика. Выйдут деньги,
скажи: с ним пришлю либо сам завезу.
С той поры мои субботние походы в Верх-Исетск стали регулярными. Никита
Савельич вовсе "не ругался", а Софья Викентьевна усиленно меня
"подкармливала", хотя я и в квартире не голодал.
Партизанское движение в Сибири не раз освещалось в воспоминаниях
участников и в художественной литературе.
Это вполне понятно.
Но мне кажется интересной и та полоса, когда движение еще не
оформилось, но уже везде чувствовалось.
Обманутое вначале сибирское крестьянство теперь приходило везде к
одинаковому выводу: "Какой это порядок: четверть - пирует да торгует,
остальные воюют, либо без дела дома сидят".
Ничего яркого, бьющего в глаза в этой полосе жизни, Сибири, но мелочи
были настолько показательны, что а решаюсь дать маленький кусок тогдашнего
быта, по рассказам непосредственных участников.
Здесь нет выдумки. Иногда даже не изменены названия мест и действующих
лиц. Оставшиеся в живых могут узнать себя.
Время действия февраль-апрель 1919 года.
ПО ЛИНИИ
Шестеро на площадке товарного вагона - норма. Даже самые строгие
охранники не придираются на остановках.
Стоять приходится боком. Положение крайних опасное. "Бывает, что и
спихнут". В середине и безопаснее и теплее. Только все-таки холодно.
Конец зимы, безветрено, а дышать больно. Зима девятнадцатого года,
мягкая и снежная вначале, теперь прижала наглухо. Вторую неделю держатся
морозы, лютые, упорно ровные, градусов на тридцать пять. Начинает казаться,
что это тоже норма, как шестеро на площадке.
Есть площадка - значит на ней должны стоять шестеро, которые угрузли в
шубы, изредка переговариваются, замерзают и безнадежно смотрят на "сибирские
просторы".
Кроме телеграфных столбов, не на чем остановиться глазу. Ни одного
пятнышка. Бело и ровно.
Хоть бы кустик какой.
Через сорок верст остановки. Станционные постройки видны только крайним
- на площадке. Поезд либо не доходит, либо далеко проходит мимо станции.
Сходить нельзя - место потеряешь.
К остановке заранее готовятся. В проход и к буферам выставляют острые
углы корзинок, сундучков. "Крайние" спускаются на последнюю ступеньку.
Дикая возня, матерщина, просьбы, женские слезы:
"Мне бы только перегон!" Все пущено в ход при первой атаке на вагон.
Получив должный отпор, осаждающие переходят к "дипломатическим"
переговорам, сначала у вагонов, потом у площадок.
- Может, братцы, кому недалеко? Потеснились бы!
- Видишь - шестеро.
- Выпили бы по стекляшке. Пользительно на морозе...
Из-за пазухи достается самый действительный железнодорожный билет
колчаковского времени - бутылка с красной головкой.
Прозрачная жидкость искрится на солнце. Руки стоящих на площадке, как
по команде, вытирают усы. У каждого в голове одно: "Глотнуть бы :- сразу
теплее станет". Один из спекулянтов равнодушным тоном осведомляется:
- Тебе докудова?
- До Новь-Николаевска только...
- А до его сутки,- вздыхает спекулянт.
- На ступеньку, может, пустим? - спрашивает другой.
- Нельзя. Охрана всех снимет. Скажет - беспорядок.
- Как же, братцы, не выйдет, знать, дело? - спрашивает еще раз человек
с бутылкой и прячет ее за пазуху.
- Возьми керенку.
- Не. Непродажная.
- Две возьмешь?
"Дипломат" резко мотает длинными ушами заячьей шапки и направляется к
вокзалу.
Крики и беготня стихли. Все забились в вокзал, в тепло. Поезд будет
стоять не один час. Но пассажиру-одиночке сбегать погреться нельзя. Вещи
вышвырнут, место продадут. За бутылку, за две.
Надо держаться, пока можешь.
Холодно...
И куда это только едут?
НА ВОЛЧЬЕМ ПОЛОЖЕНИИ
Маленький бритый человек в синих очках притулился в середине площадки,
между двумя мордастыми спекулянтами.
Поверх городской шубейки надет огромный, с чужого плеча, бараний тулуп
с "саксачьим" воротником. "Семифунтовые казанские с крапинками" надежно
защищают ноги от холода. Теплая на меховой подкладке шапка-ушанка.
А все-таки, видно, перемерз. Кашляет. Надрывно, подолгу, до холодного
поту. Беспокойно возится. Руки тянутся к пояснице, где расползлась окопная
язва.
Высокий спекулянт в дохе из дикого козла ворчит:
- Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут.
Рыжебородый толстяк, стоящий вторым с краю площадки, поддерживает
своего приятеля:
- Вон у меня тоже сидит какой-то... Не шевелится. Замерз, поди, а место
занимает.
- Столкнуть когда, -отзывается козья доха.
- Само собой. Куда мерзляков возить. Только я это к тому... Бутылку
давеча упустили...
Бритого человека мучительно бьет кашель. Жгуче саднит поясница и плечи.
В голове одна мысль - попасть в тепло, в баню.
Куда ехать?
В кармане случайно купленный в Татарске у какого-то полузамерзшего
неудачника-спекулянта билет до Иркутска.
Но ехать туда незачем.
Есть и другое удостоверение: на имя Кирибаева - торгового агента по
закупке товаров для кооператива. Удостоверение хорошее. Напечатано на
машинке. Номер, печать с двумя руками, три подписи. Только полагаться на
него все-таки нельзя. Подписи плохо сделаны. Да и мало одного удостоверения.
Опыт показал.
В Омске Кирибаев пытался с этим документом остановиться поискать своих,
- так еле выбрался.
Пришлось ехать дальше.
В Татарске не пустили ни в гостиницы, ни на постоялый двор. Из-за
кашля: "Умрешь, а тут возись!"
Дальше надо куда-то.
Совсем неожиданно показалось белое каменное здание вокзала. Отчетливо
бросилась в глаза надпись: Барабинск.
Ни одного замерзшего окна.
Вот где погреться!
Скрючившийся на краю площадки человек, которого спекулянты считали уже
мертвым, вдруг спрыгнул со ступеньки и как-то по-заячьи побежал мимо здания
вокзала.
У площадки началась обычная битва.
"Попробую здесь", - решил Кирибаев и полез к выходу.
Сжали до боли в груди, но быстро выбросили на снег.
Теперь в тепло!
Задыхаясь от приступов кашля, Кирибаев побежал к вокзалу, который
глазасто уставился на солнце.
В здании оказалось просторно, грязно и... холодно. Окна не замерзли
потому, что с начала зимы вокзал не топили. Не было угля.
Железнодорожники пользовались будкой-водогрейкой, но туда попасть
постороннему человеку было невозможно.
- Надо итти в город.
ЗА ТЕПЛОМ
Барабинск в сущности не город, а железнодорожный поселок. Расстояния
пустяковые. Бани общественной нет. Гостиница одна. Две школы, три
кооператива. Видимо, конкурировавшие тогда "маслоделы" - "Закупсбыт" - и
"Сибсоюз".
- Чуть не дерутся за покупателя
- А гостиница - вон она. Из дробовика добыть можно. Полно там офицера.
Все это Кирибаев узнал от словоохотливого старичонки, который стоял у
лошади, выжидая, чем кончится попытка его сына попасть в поезд.
Парню "помогали садиться" двое специально привезенных мужиков, но
ничего все-таки не вышло.
- Пропал билет... язви их!
Подошли возбужденные, с матерками, перекорами. Двое "помогавших" стали
надевать тулупы. Кирибаев зашагал к гостинице.
Низенькое, длинное, вымазанное глиной здание с обледеневшими окнами.
Оборванная обивка двери. У входа желтые дыры в белом снегу.
Долго кашлял перед входом. Готовился, чтобы не отказали, как в
Татарске. Потянул ручку. Обдало промозглым туманом плохо топленого помещения
и пивным перегаром. Захватило в припадке кашля.
Выбежала старуха.
- Есть комната?
- Вам надолго?
- Не знаю, как придется.
- У нас на время больше берут. Двадцать рублей. За простыни особо.
Постоянных жильцов не держим. С хозяином в случае поговорите...
В узкий просвет коридора видна спина в "американской форме".
Тренькает гитара. Визжит женщина. Пьяный мужской голос выводит:
За-ла-туую па-ставлю кра-а-вать...
Кирибаев сплюнул и хлопнул дверью. Старуха что-то кричит вслед. Куда
итти?
"В маленьких домишках, пожалуй, пустят, только ведь подведешь. К
доктору разве? Может быть, в больницу положат. Есть же какая-нибудь. А
документы?"
На этой мысли Кирибаев махнул рукой и пошел к ближайшему дому. Из ворот
как раз вышла женщина с ведрами.
Из разговора узнал, что в Барабинске искать ночлега и какой-нибудь
квартиры безнадежно. Городишко переполнен.
- Да вы что? Езжайте до Каинска. Самое это спокойное место. Скоро
первый поезд по ветке пойдет.
- А далеко?
- Недалечко же. Двенадцать верст. Поезд три раза в день ходит.
- Билет достать трудно?
- Да нет же! Сколько угодно. Вон дымок. Кирибаев взглянул по указанному
направлению, побежал к вокзалу. Задыхался, кашлял, а все-таки бежал. В
вокзале на скамеейках сидело человек пять. Все женщины. Спросил, где дают
билеты на Каинск.
- Вон в то окошко.
Подозрительно посмотрел на пустой угол, но пошел туда. На листке бумаги
синим карандашом: "Разменом не затруднять. Билет 30 копеек".
Почему только никого нет? Никакой очереди?
Визгливо просвистел паровоз. Пришел поезд. По вокзалу прошла толпа.
Больше офицеры и женщины с корзинами.
- Катерина, много вчера добыла?
- Семь бутылок. Нехватило больше. По четырнадцать рубликов теперь.
- Вот так здорово! Почем продавать-то? Очередь большая?
- До собору была. Шесть часов выстояла.
Оставшиеся в вокзале женщины судят о повышении цены. Оказывается, они
ездят в Каинск за водкой.
"Из притона, значит, в кабак попаду",- думает Кирибаев.
В вокзале уже десятка три людей.
Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками
набросился на торговку:
- Ты мне вчера какую водку послала? Сука!
- Обыкновенно какую. За печатью.
- Сама припечатала?
- Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была...
- Была, да давно, как ты же, - острит офицер. Потом переходит на
свирепый тон. - Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь - такие на заду
печати наставлю - век не забудешь.
У кассы начинают "трудиться".
В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко,
крикнул:
- Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать.
Холодно.
Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что
так легко и просто, вышел на платформу.
Состав - четыре классных вагона и маленький паровозик.
Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под
локоть дорожный мешок.
Тепло... Вот где выспаться!
Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп,
ожесточенно скоблит поясницу и плечи.
Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не
покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает,
закрывшись тулупом.
Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо - выходить.
Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед,
пока не выспишься...
Но нет. Надо продолжать поиски.
Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.
Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем
отказались служить. Сказались площадка и голодовка.
В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами
бутылок.
Извозчиков много. Кричат:
- Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по
тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.
- Только вот своих здесь едва ли найдешь.
"САМОЕ СПОКОЙНОЕ МЕСТО"
На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже
немало. Часто проходят офицеры.
- Вам куда? - спрашивает извозчик.
- Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.
- К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, - решает извозчик и
поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В
кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что
языки развязались основательно.
- Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа
сорвешь.
При входе постороннего - настораживаются, переходят на пустой разговор:
- Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора.
- Развоевались у бутылки-то!
Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель
Кирибаева.
Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает
предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает
дверку направо от входа.
- В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене.
Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
- Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют.
По рублю тоже больше платят.
После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове
мелькает мысль: "Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить".
Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями.
Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из
угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным
отливом: "Житейское море" "Афон-гора" и т. п.
Кирибаев разделся, стащил с ног валенки,
Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и
освобождения от тяжелой одежды.
В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные
выкрики, обрывки фраз.
Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой
(разведенная в сметане черемуховая мука).
Хочется есть, но надо держать фасон - дожидаться самовара.
Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая.
Только разманило.
Старуха притащила самовар.
- У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро
не будет.
- Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с
собой.
- А вы откуда будете?
Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить
положение.
Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот
простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
Старуха сочувственно кивает головой.
- У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только
вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, - сейчас забирают.
- Кого забирают?
- Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча
увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За
двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель
приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить - дело
несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-
погули. Даром, что муж тоже сидит...
Старуха переходит на шопот:
- Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему.
Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
Шопот прерывается всхлипываниями.
- Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из
ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И
харчок с кровью. Прямо сказать,- не жилец, а его в тюрьму...
- Строго, однако, у вас.
- Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут - сам увидишь.
Спохватилась, не сказала ли лишку.
- У вас бумаги-то есть?
- Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не
проедешь.
Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
- Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
- Много их, большевиков-то, слез нехватит.
- Кого стыдиться? Не украла - своим торгую. Людям глянется.
Совсем, видно, оголтелая баба.
В ПОЛЧАСА
Против постоялого - большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца.
Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: "Каинская уездная земская
управа".
Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пять-
шесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
Кирибаев переходит дорогу.
- Что много народу плывет?
- Собрания тут была.
- Насчет чего?
- Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.
- Денег, поди, нет?
- Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.
- Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! - оживленно откликается один
крестьянин.
- Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух
учителей посадили в управу.
- Не выходит, значит, у них дело? - замечает одетый хуже других высокий
мужик.
- Про кого это говоришь? - злобно набрасывается на него старик, не
проронивший до этого ни одного слова.
- На ту, видно, сторону гнешь!
- Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.
- Ребят-то у тебя раньше учили? Лучше, по-твоему, было при той власти?
- Да не к тому я. Чего присыкаешься. К слову пришлось.
Старик поворачивает вправо от ворот и бурчит:
- Как чирей на язык - слова-то у них! Посадить вот сукина сына.
- Садили которые! Поди, донеси! Похвалят на старости лет. Медаль дадут.
Мне вон дали... за японску. Потом, обращаясь к другим, прибавляет:
- По бокам надпись: "Вознесет тебя господь в свое время". Ловко?
- Чистохвалы, известно, - неохотно соглашается один. Остальные молчат.
Кирибаев жадно прислушивается.
Делает выводы:
"Есть, значит, свои по деревням. Туда надо. Нельзя ли учителем
заделаться?"
В коридоре управы поймал председателя. Бойкий, подвижной человек
кооперативно-учительского вида. Небрежно слушает кирибаевский рассказ о
причинах остановки.
Вертит в руках "документ" Кирибаева и быстро заключает:
- Пустяки. Видно, что интеллигентный человек. Идите в отдел. Там
выберите место.
- Куда это?
- Через квартал. К собору. Там Кузьмина спросите. Записку вот
передайте.
В отделе чувашин-секретарь Кузьмич Кузьмин обрадовался новому учителю.
- Вам куда желательно?
- Много разве мест?
- В сорока трех школах совсем нет учителей. Да и в остальные пополнения
надо.
- Где бы посмотреть?
- Список у нас есть. Карту вон взгляните.
Кузьмин указывает на карту уезда, которая резко делится на две полосы:
зеленую и светлокоричневую - лес и степь.
Красными кружками отмечены на карте школы. Только два-три кружка с
двойной обводкой. Это школы повышенного типа.
Кирибаев тянется к крайнему пятнышку в северовосточной стороне зеленой
полосы.
Прочитывает вслух надпись: Бергуль.
Секретарь еще больше оживился.
- В Бергуль можно. Там уже давно ждут учителя. Школа там новая.
- И лес там? - спрашивает Кирибаев.
- Лесу там! о-о! Коренной урман. Ремы. Постройки на подбор.
- Далеко отсюда?
- Ну, верст сто с лишним. (Лишек потом оказался тоже сотней.)
- Так вот на Бергуле и остановимся.
- Пишите заявление.
Услужливо предлагает бумагу, перо. Даже стул придвинул.
"Сошлись, значит",- ухмыляется про себя Кирибаев и пишет: "Представляя
при сем удостоверение... э... прошу..."
Секретарь берет написанное, заносит в книгу, пишет что-то на особом
листе и уходит.
- Вы подождите, я скоро,- бросает он при выходе. Кирибаев слоняется по
комнате и от безделья рассматривает какие-то диаграммы.
Минут через пятнадцать Кузьмин возвращается и весело говорит:
- Ну, теперь вы - бергульский учитель. Получите удостоверение. Когда
поедете?
- Да мне хоть сейчас, ждать нечего,- отвечает Кирибаев, свертывая
бумажку, где значится, что такой-то "есть действительно учитель Бергульской