Бекер Юрек. Боксер

   — Мне нужна машина, — повторил Арон.
   — Зачем?
   Арон объяснил зачем, после чего Тенненбаум больше ни единым словом не пожаловался на трудности, а, напротив, даже сказал:
   — Ну разумеется, машина у вас будет. Я еще не знаю, откуда она возьмется, но послезавтра утром она будет стоять перед вашим подъездом. А почему вы до сих пор не говорили мне, что у вас есть сын?
   — И еще одно, — сказал Арон, — я не умею водить.

* * *

   На другое утро он сунул в карман всю свою наличность — за это время успела набраться весьма значительная сумма — и отправился в «Гессенский погребок». Как и ожидал, он наткнулся там на Кеника и спросил:
   — А когда ты, собственно, торгуешь?
   — Когда меня здесь нет.
   — Так ты ж всегда здесь.
   — Вовсе не всегда. Тебе просто так кажется, потому что ты редко сюда заходишь. Ну, чего будем пить?
   — Сейчас ничего. У тебя не найдется для меня немножко времени?
   — Сколько угодно.
   — Мне нужно кое-что купить, но я не знаю, где это продается. А ты знаешь все ходы и выходы.
   — Ты что, спятил? — испугался Кеник. — Ты хочешь покупать на черном рынке? По-моему, ты лучше других знаешь, какие цены заламывают эти гады. На черном рынке не покупают, на черном рынке только продают. Неужели я должен тебе это объяснять?
   — Твои, что ли, деньги?
   Кеник попытался убедить Арона, что уж коль скоро он решил делать покупки таким безответственным образом, то, по крайней мере, ни за что не платить наличными, а попросить у Тенненбаума или поискать у себя в квартире товар для обмена, только так можно покупать по мало-мальски сносному курсу, не то обдерут тебя как липку, сам увидишь.
   Арон не принял это предложение, он не желал менять, он желал покупать, и покупать по старинке. Огорченный Кеник не стал больше спорить, он лишь сказал:
   — Только чур потом не жаловаться.
   И они двинулись в каком-то известном Кенику направлении. Вдруг Кеник остановился:
   — Вот мы все идем да идем, а ты мне до сих пор так и не сказал, чего тебе, собственно, надо.
   — А разве не все равно?
   — Нет, для всякого товара есть свое определенное место.
   — Ну раз так, — согласился Арон, — то для начала мне нужен шоколад.
   Кеник, по словам Арона, так на него поглядел, будто Арон сказал, что желает купить зеленый самолет в желтую крапинку, он даже схватился за голову и прошептал: «Шоколад!»
   И тут у Арона лопнуло терпение. Помощь, на которую он рассчитывал, мало-помалу превращалась в тормозную колодку. Поэтому он сказал:
   — Выслушай меня. Одно из двух: или ты хочешь мне помочь, или ты не хочешь мне помочь. Стоит мне только открыть рот, как ты уже падаешь от удивления в обморок или пытаешься убедить меня в обратном. Слушай, перестань. Ну что такого необычного в шоколаде? Покажи, где его можно купить, или я буду искать один.
   — Ладно, — сказал Кеник, — я молчу. Но клянусь тебе: я молчу только из благодарности. Только из благодарности я буду молчать насчет твоего безумия.
   — Вот и молчи. Итак, где можно купить шоколад?
   — Хоть убей, не знаю. Мне надо пораскинуть мозгами.
   После чего он решил пойти в обратную сторону, завел Арона на маленькую улочку, которая на первый взгляд смотрелась вполне обычной и даже нежилой. Впрочем, это впечатление сразу исчезало, стоило заглянуть в какой-нибудь подъезд. Во всех подворотнях, во всех подъездах стояли спекулянты и люди, желавшие что-то купить, они говорили вполголоса и провожали каждого, кто проходил мимо, зорким, недоверчивым взглядом, причем пустых подъездов здесь практически не было. Кеник схватил Арона за руку, остановился и сказал:
   — Подожди меня, я сейчас вернусь.
   Он вел себя так, словно был нянькой при Ароне, а тот ребенком, которого в таких местах нельзя бросать одного. Арон подождал несколько минут — слишком долго, по мнению людей в соседнем подъезде, они покинули свой пост и переместились в подъезд через два дома, а некоторые так и вовсе ушли. Здесь каждый фланер означал возможную опасность, каждый мог оказаться полицейским шпиком и предвестником грозящей облавы. Арон даже позволил себе недоброе развлечение. Он встал в подчеркнуто безразличную, то есть для этих мест особенно заметную, позу перед ближайшей подворотней, чтобы проверить, как поведут себя тамошние продавцы и покупатели. Опыт удался на славу, Арон вполне мог разогнать всю улицу, но предпочел этого не делать, чтобы не навредить собственным делам, а не то и вовсе получить взбучку. По его словам, ему хватило и злобных взглядов.
   Кеник вернулся с молодым человеком, одетым в жалкие лохмотья, с пилоткой на голове и сумкой в руках. Арону подумалось, что этот молодой человек, как и он, чувствует себя неуютно в такой обстановке. Когда с ним заговаривали, он заливался краской и опускал глаза от смущения.
   Кеник сказал:
   — У него есть то, что тебе надо.
   — Сколько плиток вы можете мне продать? — спросил Арон.
   — У меня их всего-то восемь, — ответил молодой человек, да так тихо, что понять его можно было лишь с большим трудом.
   — Может, мы сперва уйдем с улицы? — спросил Кеник. И в самом деле, куда ни глянь, они были единственной группой на улице, а потому тотчас проследовали в ближайшую подворотню, которая как раз только что опустела.
   — Восемь, говорите? А сколько стоит одна плитка? — спросил Арон.
   — Это голландский шоколад, — сказал молодой человек, опять почти беззвучно.
   Арону теперь стало его жалко, но шоколад все равно был нужен.
   — Голландский шоколад очень хороший. Значит, сколько?
   — Голландский отродясь не был хорошим, — вмешался Кеник.
   Молодой человек прокашлялся и, собравшись с остатками духа, сказал:
   — Ну, я думаю, одна плитка примерно сто пятьдесят марок.
   Цена показалась Арону довольно высокой, но других цен, кроме старых, он не знал и потому вопросительно поглядел на Кеника. Тот закатил глаза, энергично помотал головой и воскликнул:
   — Идем отсюда, он просто сошел с ума, найдем и других, он не один на свете!
   Арон так и не понял, что говорит в Кенике, искреннее возмущение или профессиональные ухватки торговца, настолько благожелательным был Кеник, кроме того, он не видел возможности выяснить это в его присутствии, что само по себе было крайне неприятно. Вот почему он только и сказал:
   — Оставь нас.
   Поняв, что командует здесь Арон, а не Кеник, молодой человек достал из хозяйственной сумки плитку и протянул ее Арону, словно предлагая проверить качество.
   — Ну, в конце концов, я мог бы и сбросить марку-другую.
   — Вот что я вам предложу, — решительно сказал Арон, — я возьму у вас все восемь плиток и дам вам за них восемьсот марок. Идет?
   — Идет, — тут же ответил молодой человек.
   Кеник сказал: «Господи ты Боже мой!», но Арон уже отсчитывал деньги; молодой человек вручил Арону товар и быстро удалился. Но едва он вышел из подворотни, Кеник расплылся в улыбке, похлопал Арона по плечу и воскликнул:
   — Ну, поздравляю!
   — С чем?
   — Ты торговался как профессионал. Я до последней минуты боялся, что парень передумает. Большого опыта по части шоколада у меня нет, по совести говоря, вообще никакого нет, но готов держать пари, что мы сделали очень выгодную покупку. Не исключаю, что нормальная цена вдвое выше. Просто он еще желторотик.
   — Вдвое выше?
   Арон выскочил из подворотни и углядел молодого человека уже на весьма значительном расстоянии. Он закричал, замахал и, наконец, припустил следом. Молодой человек, испугавшись, вероятно, что покупатель обнаружил в товаре какой-то брак или считает, что его обжулили, а потому желает расторгнуть уже состоявшуюся сделку или, в крайности, изменить цену, ускорил шаги. Арон несколько раз крикнул ему: «Остановитесь, подождите!» — и с превеликим трудом настиг его. Догнав молодого человека, он запустил руку в карман и сказал:
   — Я передумал. Вот.
   С этими словами он протянул молодому человеку еще триста марок. Тот даже поблагодарить не сумел, таращился на бумажки, словно от них исходила какая-то неведомая ему опасность. Арон, не оглядываясь, пошел назад.
   — Чего ты от него хотел? — спросил Кеник.
   — Да так, ничего.
   Потом Арон решил купить игрушки. Марк, по его словам, родился в такое неблагоприятное время, что до сих пор не имел ни одной игрушки, если не считать деревянной машинки, которую Арон сделал для него в гетто, но та машинка прожила всего два дня, а больше ничего не было. Арон понятия не имел, какие именно игрушки ему нужны, надо сперва посмотреть, что найдется у продавцов, твердо он знал лишь одно: игрушка должна быть такая, чтоб ее можно было взять с собой в постель. Когда Кеник услышал о таком желании Арона, он вспомнил свое обещание ни во что не вмешиваться. Правда, Арон видел, что это невмешательство дается ему с величайшим трудом.
   Кеник долго думал, а потом сказал:
   — Игрушек нигде нет, поэтому мы с таким же успехом можем постоять на одном месте. Подожди, я скоро вернусь.
   Торговцем, с которым он вернулся на сей раз, оказалась старая женщина, по прикидкам Арона, лет за шестьдесят, при себе у нее ничего не было, даже сумки — и то нет, так что Арон решительно не мог догадаться, где она держит игрушки.
   — У вас есть игрушки для продажи?
   — Собственно, не для продажи, — сказала она, — я здесь вообще случайно, но, когда я услышала, чего ищет этот господин, то кое о чем подумала. Но с собой у меня, разумеется, ничего нет, у меня всё дома.
   — А можно спросить, что у вас есть?
   — Да разное, ну, такое, что нужно детям, но все неновое.
   — А живете вы далеко отсюда? — спросил Кеник.
   — Нет, сразу за углом.
   Они отправились вслед за женщиной; подойдя к своему дому, она остановилась и поглядела по сторонам, словно кого-то искала, во дворе она тоже огляделась, но кого ищет, не сказала. У него сразу появилось какое-то странное чувство, говорит Арон, во всяком случае, он попросил Кеника подождать во дворе. Он не считал, что человек вроде Кеника может стать для этой женщины подходящим деловым партнером.
   — Вы тоже можете подняться с нами, — сказала она Кенику.
   — Да вот он не хочет, — обиженным тоном отозвался тот, — боится, что я куплю слишком дешево.
   Женщина улыбнулась, было ясно, что Кеник пошутил, но как отнестись к этой шутке, она не знала. Войдя в квартиру, она провела Арона в комнату, которая по виду несомненно была детской, и смущенно объяснила, что у нее двое внуков, но они, слава Богу, не здесь. Не то поднялся бы страшный рев, если б они увидели, что злая-презлая бабушка продает их игрушки.
   Женщина сняла с полки двух плюшевых зверюшек и сказала, что это не продается, они нужны, чтобы засыпать, а из всех остальных игрушек он может выбрать все, что захочет. Для Марка, как говорит Арон, оказалось большой удачей, что детей при этом не было, а то бы он, вероятно, вообще ничего не купил. Итак, он выбрал ящик с кубиками, нескольких индейцев, довольно большой крестьянский двор и, наконец, несколько книжек с картинками. Когда игрушки уже лежали на столе, Арон спросил у женщины, не может ли она уступить ему заодно и сумку, ему отсюда далеко добираться, а тары у него никакой нет. Сумки у нее не оказалось, взамен она предложила взять чемодан, хотя и слишком большой. И Арону пришлось взять чемодан, чтобы не возвращаться сюда еще раз. Под конец он сказал:
   — А теперь давайте поговорим о цене.
   Женщина еще больше засмущалась и сказала, что понятия не имеет, сколько все это может стоить.
   — Лучше сами назовите цену, вы явно разбираетесь лучше меня.
   Арон дал ей пятьсот марок и плитку шоколада, хотя был твердо убежден, что она и триста бы охотно взяла, а может, и вовсе двести. Потом она помогла ему уложить игрушки в чемодан.
   — Вы наверняка очень хороший человек, — сказала она.
   — Ну, не такой уж я хороший, — ответил Арон, а сам подумал, что она осталась довольна деньгами, которые он заплатил, а заплати он еще больше, то и мнение о нем стало бы еще лучше. Впрочем, буквально через несколько секунд он понял, что ошибся, ибо женщина явно думала не о деньгах. Она сказала:
   — Кто в такое время покупает игрушки, тот должен быть хорошим человеком.
   Арон взял чемодан, попрощался, а Кенику сказал:
   — Теперь мне нужен велосипед.
   — Велосипед?
   — Велосипед.
   — Да он просто решил меня сегодня уморить, — прошептал Кеник.
   Для начала, прежде чем перейти ко всем велосипедам мира, он просветил Арона на тот счет, что лишь его, Арона, редкостным легковерием, чтобы не сказать наивностью, граничащей со слабоумием, можно объяснить его вполне серьезное убеждение, будто с таким чемоданищем можно спокойно пройти через черный рынок. Во-вторых же, Кеник полагал, что покупки можно сделать и без всякой нервотрепки, если Арон составит список всех нужных ему товаров, после чего отправится восвояси, предоставив остальное ему, Кенику.
   — Удобней и быть не может, а вдобавок мы сбережем время и нервы.
   Арон не согласился, тем более что ему, кроме велосипеда, теперь ничего не требовалось, а вот довод касательно чемодана показался убедительным. Он был готов отказаться от помощи Кеника, полагая, что уж где-нибудь сумеет подыскать себе велосипед, за большие деньги, которые добыл небезгрешным путем и потому с легкостью мог потратить.
   — Ладно, — сказал он, — я отнесу чемодан домой. А ты можешь больше со мной не ходить, ты и без того мне достаточно помог.
   — Ты почему сразу начинаешь злиться? — спросил Кеник.
   — А разве я злюсь?
   Тут вдруг Кеник спохватился, что его ждет одно важное дело, и сказал:
   — У меня есть другое предложение. Я управлюсь со своим делом, а ты пойдешь домой и подождешь меня. Я приду примерно через час, и мы вместе пойдем покупать велосипед.
   Арон согласился с Кеником, он отнес чемодан с игрушками и шоколадом домой, перекусил и принялся рассматривать картинки в книгах. И часу не прошло, как заявился Кеник с велосипедом, что, впрочем, можно было предвидеть.

3

   Приезд Марка прошел строго по плану. Минута в минуту «Джойнт» подвез мальчика к дверям, где уже дожидалась машина Тенненбаума с шофером, после чего они все вместе отправились в детский дом. Марк хорошо запомнил имя Арно, научился обращаться к нему на «ты» и усвоил, какие отношения связывают отца и сына, теперь он больше ничего не путал. Арон нашел, что состояние мальчика заметно улучшилось и, хотя Марк еще не окончательно пришел в себя, выглядел он все же не так апатично, казался более оживленным и больше походил на обычного ребенка, чем несколько недель назад.
   — Сколько ему придется у вас пролежать?
   Врач сказал, что пока не может точно ответить на этот вопрос, твердо он знает лишь одно: хорошее питание куда важней, чем лекарства. В том, что Марк будет жить, можно не сомневаться, но удастся ли привести его здоровье в полный порядок, зависит прежде всего от того же питания.
   — Имеется в виду что-нибудь конкретное?
   — Да нет, ничего конкретного, нужно все хорошее и дорогое.
   Калории, сказал врач, витамины, пока из ушей не полезет; у Марка вполне может разболеться желудок от чрезмерного количества пищи, но это не самое страшное. И еще он сказал:
   — Постарайтесь его откормить, а если другой врач будет советовать вам что-нибудь иное, не слушайте его, слушайте, что я говорю.
   До этого дня служба у Тенненбаума была для Арона всего лишь попыткой убить время, теперь же она приобретала новое значение и новый смысл, щедрое вознаграждение, которое до сих пор лишь обеспечивало ему маловажные приятности жизни или давало возможность отложить кое-что про запас, теперь могло пойти на лечение Марка. Часть своих накоплений Арон пустил на продукты: фрукты, сыр, сладости, соки, колбасу, пирожные, впрочем, не такую уж и большую часть, он зарабатывал куда больше, чем мог съесть Марк. Кеник помогал ему добывать продукты. Арон записывал свои пожелания на бумажку и посылал его, хотя поначалу Кеник отказывался. Он говорил:
   — Если тебе уж так приспичило среди зимы жрать помидоры, ищи их себе сам.
   Но, узнав, о чьем здоровье идет речь, он перестал ворчать и проявил величайшую готовность, а уж где раздобыть продукты, он знал, как никто другой. Он и сам вносил предложения по поводу того, как можно разнообразить питание Марка, случалось, что из своих разбойничьих походов он возвращался с деликатесами, которых не было в записках. При этом он говорил:
   — Ну как ты думаешь, ведь это обязательно должно ему понравиться?
   За пачку сигарет в неделю Арону было разрешено держать свой велосипед у начальника станции. Он ездил туда почти каждый день, особенно на первых порах, всякий раз с пакетом в руках, так что они там, верно, сочли его за миллионера.

* * *

   — А Паула?
   Паула не могла так свободно распоряжаться своим временем, по будням оно принадлежало «Джойнту». Арон твердо рассчитывал, что в первое же воскресенье она составит ему компанию, он сказал: «Я еще ни словом не поминал ему о тебе. Думаю, это будет волнующая встреча».
   Поскольку, к его великому разочарованию, она не проявила ни малейших признаков радости по поводу предстоящего знакомства с Марком и даже, напротив, как ему показалось, выглядела несколько удрученной, он на всякий случай спросил:
   — Ты ведь поедешь со мной?
   — Пока не знаю.
   Арон растерялся, его рассердило, что она делает вид, будто не знает, найдет ли время для столь важной встречи, и вообще испытывает какие-то загадочные сомнения. Ее соображения, говорит он, отличались по большей части сказочной легкостью и были невесомы в его глазах, может, именно поэтому он и любил ее, угадывая за всем этим особую изысканность чувств. Но на сей раз ее слова вызвали у него раздражение. И лишь позже он осознал, что ошибался. Он рассуждал примерно в таком духе: если отец радуется вновь обретенному сыну, как же может мать не разделять его радость? Это была не ее вина.
   Но тут терпимость Арона разом иссякла, и он не видел никаких оснований скрывать от нее свой гнев.
   — По мне, можешь оставаться дома, я только вот чего не понимаю: если уж тебе безразличен мальчик, почему ты не можешь сделать такой пустяк ради меня? Только потому, что от вокзала далеко?
   Этот оскорбительный вопрос он задал в субботу, и до понедельника вечером они не разговаривали.
   Потом Арон наконец спросил:
   — Ты хоть объяснить мне можешь?
   — Просто я немножко боюсь.
   — Чего? Что ты ему не понравишься?
   — Вздор.
   — Тогда чего же?
   Паула ничего не стала объяснять, она просто положила руку на плечо Арону, улыбнулась и сказала:
   — А ничего. Просто я дура, ты меня прости, ну конечно же я поеду с тобой.
   И в следующее воскресенье они оба поехали к Марку. Арон посулил ей отличную прогулку — час ходьбы от станции, до сих пор они никуда не ходили вместе, даже перед домом не гуляли. Хотя у него было такое чувство, будто они вместе с Паулой исходили множество дорог; как ни странно, лишь сейчас ему стало ясно, что все их совместные передвижения начинались и завершались в стенах его квартиры. Паула сказала, что от такого множества деревьев у нее даже голова закружилась.
   — Поглядела бы ты на них, когда они зеленые.
   Она вела себя так, словно их путь пролегал через музей, словно она дефилирует мимо нескончаемого ряда произведений искусства, а к таковым она явно причисляла каждый второй кустик, каждое третье дерево и черных птиц над ними. Она сделалась на редкость молчалива, держала Арона за руку и лишь время от времени восклицала:
   — Ты только посмотри, нет, ты только посмотри!
   Для Арона виды окрестностей из-за частых посещений как-то поблекли, он только радовался восторгам Паулы и предавался своим мыслям. Так с ним всегда бывает, пояснил он мне. Лучше всего голова у него работает во время прогулок. Только не вздумай говорить, что ты охотно пошел бы со мной погулять, прямо сейчас.
   И он начал размышлять на тему, что могла иметь в виду Паула, когда сказала, что боится встречи с Марком. Ее единственная реплика на этот счет, будто речь идет вовсе не о боязни не понравиться Марку, показалась Арону вполне убедительной, в противном случае она, насколько ее знал Арон, без малейших колебаний призналась бы в этом. Скорей уж страх с противоположным знаком, опасение, что вид Марка ужаснет ее, а она не сможет этого скрыть, то есть напугает Марка выражением своего лица или обидит Арона. Но и от этой мысли он отказался; от такого страха, который был бы, по сути, бесчеловечен, ее должны уберечь ум и чувство такта, не говоря уже о том, что работа в «Джойнте» многому научила ее по этой части. Какой же тогда страх? Единственное объяснение, которое пришло ему в голову, было неприятным и, по недолгом размышлении, даже ошеломило Арона: Паула просто опасалась слишком глубоко влезать в его дела. До сих пор отношения между ними были для Паулы в каком-то смысле необязательными, несмотря на всю их доверительность; у нее оставались пути к отступлению. Ну хотя бы то, что Паула до сих пор сохраняла за собой прежнюю квартиру, не пользовалась ею, но и не отказывалась от нее. А почему? Едва ли затем, чтобы, внося квартирную плату, избавиться от лишних денег, и уж наверняка не затем, чтобы поддразнить его или пригрозить. А квартиру, сказал себе Арон, она потому и сохраняла за собой, что квартира символизировала некую возможность, отказаться от которой сейчас она сочла бы преждевременным. До сих пор благосклонность Паулы ограничивалась одним-единственным мужчиной, а вот один мужчина плюс к нему один мальчик — это было неизмеримо больше, чем один-единственный мужчина. А если прибавить к мужчине и ребенку еще и женщину, то это начинало походить на семейство, на взгляд Паулы, может, даже слишком походить, отсюда и ее страхи.

* * *

   В порядке возражения я говорю Арону, что Марк родился отнюдь не в эту минуту, что Паула не только давным-давно знала о его существовании, но что само их знакомство произошло благодаря Марку.
   — Твоя правда, — говорит Арон, — но то время и нынешнее нельзя даже и сравнивать. Раньше Марк был для Паулы не реальным ребенком, а проблемой, поводом для писания писем и телефонных разговоров. Наши личные отношения не играли никакой роли, она должна была заботиться о нем по долгу службы. А теперь, при нашем первом визите, Марк становился для нее реальным лицом. Вот лежит мальчик, и она приходит с отцом мальчика. Неужели ты не видишь разницы?

* * *

   Они угодили в самое неподходящее время, у Марка накануне ночью поднялась температура. Особо тревожиться нечего, успокоил их врач, но показываться мальчику на глаза он все же не советует, надо избегать волнений, которыми чреваты такие визиты. Они стояли в вестибюле. Арон пытался выторговать хоть четверть часика, но тут он увидел, как одна из сестер с великой поспешностью толкает перед собой кровать на колесиках, на которой неподвижно лежит ребенок, а врач бежит за ними следом. Это зрелище, говорит Арон, было для него как сигнал тревоги, как толстая, красная черта под грозящей опасностью. Он отказался от мысли представить Паулу своему сыну именно в этот день и, вручив пакетик сестре, попросил ее передать Марку привет от них обоих.
   — А можно я хоть загляну в комнату? — спросила Паула у сестры. — Я ни слова не скажу и сразу уйду.
   Сестра разрешила, Арон в их разговор не стал вмешиваться и провожать Паулу до палаты тоже не стал. Помня высказанные врачом опасения, Арон подумал, что вряд ли при виде Паулы Марк может взволноваться. Он ждал перед дверью и радовался, что Паула сама высказала такое желание. Вскоре она вернулась и сказала:
   — Он меня вовсе и не видел, они все спят.
   А уже на обратном пути, по дороге к вокзалу, она вдруг обронила:
   — А мальчик-то очень хорошенький.
   Арон говорит, что слова ее прозвучали так, будто он утверждал обратное. Во всяком случае, она побывала у Марка, хотя вполне могла и уклониться. Причины ее поступка, которые вроде бы угадал Арон и которые по дороге в детский дом казались ему вполне убедительными, на обратном пути уже такими не казались.

* * *

   Под конец одного из наших совместных дней я спросил у Арона, помнит ли он адрес тогдашнего «Гессенского погребка». Он ответил:
   — Само собой.
   Потом я спросил, где он находится, уж не в Западном ли Берлине, и Арон ответил:
   — Нет, у нас.
   Тогда я спрашиваю, согласен ли он сходить туда со мной, когда-нибудь, по мне, так прямо сейчас.
   — Это зачем?
   — Сам не знаю, — отвечаю я, — из чистого любопытства. А тебе разве не хочется через столько лет выпить там со мной рюмочку?
   — Нет.
   — Некомпанейский ты человек.
   Несколько дней спустя он говорит, что в принципе мы можем и сходить в погребок, если я за это время не передумал. Я подзываю такси, Арон говорит шоферу адрес.
   Погребок теперь называется «Балкан». Когда мы туда заходим, Арон долго оглядывает помещение, видно, здесь многое изменилось, а на меня он обращает внимание лишь тогда, когда кельнер ставит на стол две рюмки заказанного мной коньяка.
   — А ты знаешь, сколько лет прошло? — говорит он. — Целых двадцать восемь.
   Я спрашиваю себя, не растроган ли он, ибо очень часто наблюдал, как бывают растроганы пожилые люди, когда предаются воспоминаниям о давно прошедшем, независимо от того, приятные это воспоминания или нет. Может, одно немыслимо без другого, может, воспоминание и есть одна из форм растроганности, но применительно к Арону это не так. Он в последний раз обводит глазами помещение и на этом завершает осмотр. Словно в мыслях у него опустился занавес, или, может быть, он счел излишним и дальше предаваться воспоминаниям. Он выпивает коньяк, заказывает еще раз, после чего спрашивает: