Бекер Юрек. Боксер

   — Ну, а теперь что?
   — А здесь много изменилось?
   — Все, — ответил он, — здесь ничего больше нельзя узнать. А ты что, пошел со мной только затем, чтобы выяснить, много здесь изменилось или нет?
   — Ну конечно, не только за этим.
   — Тогда зачем?
   Я не могу понять, к чему он клонит, но мне на помощь приходит кельнер с новой порцией коньяка. Арон выпивает и говорит с улыбкой:
   — Если ты надеялся, что со мной, едва я сюда приду, случится что-нибудь таинственное, то должен тебе сказать: ты ошибся.
   — Ничего я не надеялся.
   — Вот и хорошо.
   — А где была комната, в которой вы собирались?
   — Да там, — отвечает Арон, — а теперь расплачивайся и пошли, что-то мне здесь не нравится.
   Мы не спеша побрели к ближайшей стоянке такси. По дороге Арон насмехается надо мной. Он говорит, что вполне может понять, если человеку, услышавшему рассказ о восстании Спартака или боях гладиаторов, вдруг захочется увидеть Колизей, это вполне оправданно. А вот чего ради меня понесло в «Гессенский погребок», я, верно, и сам не до конца понимаю.
   Я спасаюсь отговоркой, что с самого начала этого и не утверждал.

* * *

   Сперва в коридоре, а потом в снегу перед домом Марк начал пытаться ходить. Ему надо было укрепить мускулы ног, которые от долгого лежания стали тоненькими, как березовые веточки. Арон внимательно следил за успехами сына.
   Именно теперь он считал особенно необходимым приходить сюда почаще, и не столько затем, чтобы присутствовать при тренировках мальчика, в этом он целиком полагался на персонал детского дома. Просто он думал, что Марком необходимо заниматься не только в смысле здоровья.

* * *

   — А в каком еще?
   — Я был твердо убежден, что годы, проведенные в лагере, натворили много бед и у него в голове. То есть что значит: я был убежден? Это любой мог видеть. Ему было уже семь лет, а разговаривать с ним приходилось, как с четырехлеткой. Уж не говоря о том, что он совершенно не умел ни читать, ни писать. Запас слов был у него до смешного невелик, он почти ничего не знал, мало чем интересовался. Кто же мог этим заняться, кроме меня?
   — Ты что, давал ему уроки?
   — Давал уроки, давал уроки, я просто садился рядом с ним и беседовал.

* * *

   Для начала Арон переговорил с врачом, однако не затем, чтобы заручиться его поддержкой; ему хотелось убедиться, что физическое состояние Марка выдержит ежедневные беседы, которые тоже требуют от мальчика напряжения. У врача не было сомнений, он сказал:
   — Я, правда, терапевт, а не педагог, но то, что вы затеяли, считаю вполне разумным.
   Арон решил подыскать комнату где-нибудь поблизости. Те три часа, которые уходили на поездку к Марку и обратно, можно было с куда большей пользой провести у постели мальчика. Он спросил начальника станции, не знает ли тот поблизости кого-нибудь, у кого найдется лишняя комнатка без особых удобств и за хорошее вознаграждение. Начальник станции попросил его минутку подождать, чтоб он мог переговорить со своей женой, после чего вернулся и сказал, что да, он знает кого-нибудь, и этот кто-нибудь он сам.
   — Раз мы сумели договориться насчет велосипеда, то почему б нам не договориться и сейчас?
   Если Арон хочет, то может получить комнату прямо тут же, в станционном здании, и очень симпатичную комнату, так вот, не считает ли он слишком высокой платой фунт натурального кофе в месяц?
   Арон был рад, что все так быстро уладилось, и тотчас согласился. Однако часто пользоваться этой комнатой он мог лишь в самом начале. Во-первых, от этого страдала его работа, а сейчас ее, как на грех, стало больше, дела у Тенненбаума явно шли в гору. Он, не задумываясь, вообще отказался бы от этой работы, если бы считал, что Марку его отказ пойдет на пользу. Во-вторых, и это главное, те несколько ночей, что он проводил в комнатушке под самой крышей, страшно его угнетали, на него наваливалась бессонница, которую не могла одолеть никакая усталость. Он лежал с открытыми глазами, слушал, как внизу проезжают поезда, и тосковал по Пауле. Здесь он видел картины и слышал звуки, которые в постели подле нее постепенно ускользали из памяти, теперь же они вставали перед ним, отчетливые и громкие, и все это, вместе взятое, оказалось слишком высокой ценой за сэкономленные в день три часа.

* * *

   Вот, к примеру, один из разговоров с Марком:
   — Тебе не холодно?
   — Нет.
   — А ты все-таки подтяни повыше одеяло, насморк нам сейчас ой как не нужен. На завтрак ты что сегодня ел?
   — Хлеб, мармелад и еще масло и яйцо.
   — Очень хорошо. А пил ты что?
   — Молоко и рыбий жир. Но они меня заставили.
   — Так надо. Без рыбьего жира ты не выздоровеешь. Хочешь, я расскажу, зачем нужен рыбий жир?
   — Не надо, он очень невкусный. Других не заставляют его пить.
   — Значит, у них его нет. Ты знаешь, как трудно раздобыть рыбий жир?
   — Другие тоже выздоровеют.
   — Но не так скоро, как ты.
   — Вот и неправда. Они вчера выписали Германа, а он никакого жира не пил.
   — Значит, он был не такой больной. Рассказать тебе, откуда берется рыбий жир? Это очень занятная история, ты просто удивишься.
   — Ну ладно, рассказывай.
   — Но мы с тобой немножко походим. Опирайся на меня, а я тем временем буду рассказывать. Вот до того дерева и обратно.
   Они вышли на прогулку, и Арон начал свой рассказ:
   — Самые большие рыбы, которые только есть на этом свете, называются киты. Они до того большие, что для них малы все здешние речки. Там они бы все время цеплялись за берег. Вот почему они живут только в море.
   — А большие — это какие?
   — Метров тридцать в длину. Вот как отсюда до стены. А высотой с дом.
   — А где они живут?
   — В океане. Ты уже когда-нибудь слышал это слово?
   — Нет. У меня ноги болят.
   — Это не беда. Мы прошли почти половину. А теперь слушай, я расскажу тебе, что такое океан.
   Случайно в одной из детских книжек, которые купил Арон, на картинке был изображен кит.

* * *

   Но себе Арон сказал, что нельзя долгое время пробавляться чудесами вроде океанов и китов, что чудеса это лишь малая часть их бесед. Марку куда нужней цель и образец для подражания, ибо ему необходимо выздороветь изнутри, необходимо почувствовать аппетит к выздоровлению, и он, Арон, должен пробудить этот аппетит.
   Ну, насчет цели долго ломать голову не приходилось, он и по сей день убежден в том, что не бывает целей более бессмысленных, чем те, которые скрыты в туманной дали. Такие, по словам Арона, лишь расслабляют человека, а у Марка могла быть только одна цель: выздороветь и перебраться домой. Итак, Арон во всех красках расписывал ближайшее будущее сына, рассказывал о походах в зоопарк, в кафе-мороженое и кино, специально перечислял всяческие удовольствия и развлечения, но говорил и о занятиях в школе, изображал школу как своего рода забавное устройство, которое может открыть путь к одной из величайших радостей — к радости познания.
   Размышления над образцом для подражания заставили Арона немало поломать голову. Он долго колебался, не зная, где его отыскать и чтоб обязательно был мужчина. Это должен быть человек достаточно представительный и в то же время понятный Марку. Найти такого в окружении сына ему не удалось. В результате у него остались две кандидатуры, из которых Арону и предстояло выбирать. Одним был выдуманный человек по имени Анатоль. Такого можно было без труда наделить всеми свойствами и достоинствами, которые представлялись желательными из педагогических соображений. Чтобы он мог сказать: храбрый, как Анатоль, приветливый, как Анатоль, умный, как Анатоль. А был этот Анатоль старый приятель, во время войны они потеряли друг друга. Вторым же кандидатом на эту-роль был сам Арон, на него в конце концов и пал выбор. При этом он, конечно, учитывал, что этот образец не должен подвергаться проверке, а за ним Марк может постоянно наблюдать, особенно когда переберется из детского дома к себе домой, словом, Арон отлично понимал, в какую авантюру ввязывается. Однако его риск оказался не таким уж и большим, как я, может быть, вообразил поначалу, ибо, по сути, вторым кандидатом был вовсе не сам Арон, а тот человек, которым он некогда мог быть. И этого человека Марк, разумеется, видеть не мог.
   Короче, Арон решил, что все таланты и способности, которыми он в противном случае украсил бы некоего Анатоля, вполне сгодятся и ему самому. Вдобавок он полагал, что столь долгое присутствие образца может только пойти на пользу Марку и послужит для него положительным примером. (Арон настойчиво подчеркивает, что отнюдь не тщеславие подтолкнуло его к подобному решению, хотя, спору нет, без него здесь тоже не обошлось. Но прежде всего он руководствовался трезвым расчетом.)
   Первая история о себе в этой непривычной роли поведала Марку о том, как Арон, тринадцати лет от роду, с превеликой энергией и терпением одолел скверную болезнь. Как он точно выполнял указания врача и родителей, но не потому, что боялся наказания, а потому, что понимал их необходимость. Как он убеждал себя, что речь идет именно о его интересах и ни о чьих больше, потому что не другие, а именно он рисковал своим здоровьем. Это было замечательное время, которое он провел в постели, лишенный всех радостей жизни: походов в кино, посещений зоопарка и кафе-мороженого. Арон вовсе не надеялся в два счета сделать из Марка другого человека, он скорее рассчитывал на постепенные перемены, и тем больше была его радость, когда в свой очередной приезд он услышал от сестры, что Марк теперь безропотно глотает рыбий жир. Он даже усомнился, а смог бы его знакомый Анатоль добиться таких же неожиданно быстрых успехов.

* * *

   Однажды под вечер, в феврале, вспоминает Арон, он как обычно сидел над своими бухгалтерскими книгами, когда домой вернулась Паула. Непривычно рано, обычно она приходила часа на два позже. Арон сразу увидел: произошло нечто неожиданное. Она прямо в пальто села за стол и даже не поцеловала его, как всегда. Он терпеливо ждал объяснений, но Паула упорно молчала, словно человек, который не знает, с чего начать. Он спросил у нее: «Что случилось?»
   Паула продолжала молчать, так что он даже подумал, уж не связано ли ее преждевременное возвращение с нездоровьем, он припомнил загадочные таблетки и встал, чтобы принести из кухни стакан воды. Тут наконец она открыла рот: «Не уходи. Я уволилась из „Джойнта“».
   Не такая уж и потрясающая новость, подумал Арон, скорее даже приятная, хотя, если судить по лицу и поведению Паулы, она придерживалась другого мнения. Он бы с радостью сказал: «Невелика беда», — и дотронулся бы до ее подбородка, но она снова погрузилась в молчание, причем такое растерянное молчание, что он предпочел вздохнуть в знак солидарности. Ни о каких финансовых проблемах у них и речи быть не может, сказал себе Арон, единственная проблема, которая им грозит: чем Паула займет теперь свои непрерывно свободные дни? У нее появится больше времени для него, Арона, времени для Марка, который скоро к ним переберется, она займется тем, что ей нравится, либо у нее появятся новые интересы, ну а на худой конец и поскучает немножко. Она лучше приспособится к его представлению о том, что такое семья, она будет жена и мачеха, ее сиюминутное настроение скоро пройдет — радужная картина будущего. Дерзкая мысль сверкнула у Арона в голове: «Завести общего ребенка», и тут он сказал:
   — Сними, по крайней мере, пальто.
   Паула вышла и все не возвращалась и не возвращалась.
   Арон нашел ее на кухне, где она варила кофе. Он подсел к ней и спросил:
   — А почему ты, собственно, ушла? Какие у вас там были неприятности? Расскажи.
   — Никаких неприятностей не было, — ответила она, — только радость.
   — И от этого у тебя такой расстроенный вид?
   — «Джойнт» разыскал Вальтера.

* * *

   — Про этого Вальтера я практически ничего не знаю. Я десять раз ее спрашивал, сто раз, но она делала вид, будто и не слышит моих вопросов. Она была в таком состоянии, какое я однажды наблюдал еще до войны, в варьете, там фокусник загипнотизировал одну женщину из публики. До позднего вечера Паула укладывала свои вещи, половину забыла, половину прихватила моих, и все, что мне удалось узнать, она говорила как бы между прочим, к слову.
   Арон уходит от этой темы, он возвращается к варьете и к загипнотизированной женщине и при этом пьет коньяк. Я вижу, как близко к сердцу он до сих пор принимает воспоминание о последнем дне с Паулой. Может, он и вообще жалеет, что упомянул эту часть своей истории, ведь он вполне мог сказать и так: однажды Паула не пришла с работы домой по причинам, которые мне неизвестны.
   Я спрашиваю:
   — Ну, так что ты узнал?
   — Да, так что же я узнал? — говорит Арон и морщит лицо в какой-то забавной гримасе, словно мой вопрос заставляет его собраться с мыслями. — Этот самый Вальтер был человек, которого она уже давно знала, тут сомнений нет. То ли ее друг, то ли жених, во всяком случае, не муж. Во время войны они потеряли друг друга, так же как, к примеру, получилось у меня с Анатолем. После войны она стала его разыскивать. Потому и устроилась на работу в «Джойнт», хотела получать сведения из первых рук. Со временем она, правда, утратила надежду, но осталась на той же работе. Потом появился я, и она, очевидно, решила начать новую жизнь, вот, собственно, и все. А тут этот проклятый «Джойнт» взял да и нашел ее Вальтера.

* * *

   Первые дни после Паулы были совершенно невыносимыми. Все прежние обязанности теперь лишь тяготили Арона, сперва бухгалтерские книги, потом рассыльный, который доставлял ему стопки счетов, потом Тенненбаум со своим холодным взглядом. И Кеника он ругал ни за что ни про что. Да и поездки к Марку становились для Арона все обременительней. Он стал ездить туда реже, а если и приезжал, то ненадолго. Днем любимым местом стала для него постель, никому не открывать, ничем не заниматься, ни о чем не думать, но как сделать так, вдруг спрашивает он, чтобы ни о чем не думать? Встав с постели, Арон утешал себя, что незаменимых людей не бывает, стало быть, и Паула не может быть незаменимой. Эти Паулы сотнями бегают вокруг, а в городе, где живет он, так и вовсе тысячами. Арон мотался по городу и предпринимал отчаянные попытки защитить себя. Пока однажды вечером не наткнулся на бедную женщину, чья готовность, как он говорит, и чья нищета слились воедино, и привел ее к себе. Но понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы он уяснил разницу между Паулой и этой женщиной. Арон заплатил ей сполна и отослал. Всю сумму во имя справедливости, говорит Арон, ибо эта женщина была не виновата, что у него переменились намерения.
   Наведался он и в «Гессенский погребок», чтобы там напиться. Напиться, конечно, можно было и дома, но ему хотелось побыть на людях. Его приветствовали и вообще встретили с уважением, ибо все знали, чем он занимается у Тенненбаума. Кто-то сообщил ему, что его друг Кеник заболел и врач прописал ему постельный режим — что-то такое с почками.
   Арон уселся в задней комнате, где собирались люди Тенненбаума, но скоро его начали тяготить любопытные взгляды и бесполезные вопросы. Да и вообще вся эта задняя комната показалась ему какой-то идиотской, все это сидение там, которое только и свидетельствовало о принадлежности к определенному клану. Он перебрался в переднюю комнату, в зал, где играли в бильярд и бывали обычные посетители. Те, кто сидел в задней комнате, сочли это чудачеством и лишь пожали плечами.
   Арону пришлось заключить своего рода соглашение с хозяином, потому что ассортимент спиртного для задней комнаты был куда больше. Хозяин боялся завистливых глаз. Отчего это ему можно, а мне нет? Арон же решительно не желал отказываться от коньяка, и они уговорились, что он будет пить из особых рюмок, по которым нельзя определить, что туда налито.
   Но из каждой рюмки на него смотрела Паула, и лишь очень редко он узнавал лицо Лидии, вернее сказать, вообще никогда. По большей части Паула смеялась, хотя в миг разлуки у нее был очень серьезный вид, а смеялась она потому, что радовалась предстоящей встрече с Вальтером. Или она поворачивалась к Арону спиной и уходила, непрерывно уходила. Один раз он даже разбил из-за этого полную рюмку. Хозяин подошел, вытер и сказал: «Жалко».
   В другой раз хозяин шепотом обратил внимание Арона на то, что он в полный голос разговаривает с самим собой и упоминает при этом такие подробности, которые никоим образом не могут быть предназначены для чужих ушей. Арон поспешно расплатился и сразу ушел домой; теперь, когда он сидел над книгами либо ездил к Марку, в ушах у него все время звучало хихиканье, сопровождавшее его до самых дверей. Но все же он заявился в погребок на следующий день и месяцы подряд приходил вскоре после открытия одним из первых, месяцы подряд уходил одним из последних, и это, конечно, бросалось им в глаза. Ему передали записку, где его просили при первой же возможности наведаться к Тенненбауму.
   — Мне рассказывали, — начал Тенненбаум, — что вы проводите в погребке целые дни.
   — А разве это запрещено?
   Упрек Тенненбаума показался Арону наглым, как и записка. Он постарался прийти к Тенненбауму вполне трезвым, и это его тоже раздражало.
   — Разумеется, не запрещено, — отвечал Тенненбаум, — но вы не можете отказать мне в праве тревожиться по этому поводу.
   — Тревожиться за меня или за баланс?
   — За вас, господин Бланк, и за него тоже.
   Тут Арон попросил господина Тенненбаума не докучать ему своими заботами, человек он совершеннолетний и достаточно взрослый, чтобы вести свою личную жизнь как ему заблагорассудится. Вот счетные книги — это уже другое дело, вот об этом он готов говорить в любой момент.
   — Вы заметили какие-нибудь упущения?
   — Пока нет, господин Бланк, пока нет. Но боюсь, что это уже не за горами, если вы и впредь будете вести себя подобным образом.
   — Тогда разрешите сделать вам следующее предложение: когда заметите, можете снова вызвать меня. Согласны?
   После этого визита Арон спросил себя, не стоит ли ему поискать другой трактир, но так и остался в погребке. Во-первых, с коньяком в других местах были трудности, а во-вторых, перемена означала бы, что он подчинился Тенненбауму и прячется от него. И вот он снова сидел в переднем зале с твердым намерением не разговаривать с самим собой. Паула по-прежнему смеялась либо уходила от него, и Арону пришло в голову еще одно объяснение ее удивительной скрытности. Она, например, никогда не разговаривала с ним про свою работу в «Джойнте». Хотя Арон был абсолютно уверен, что эта работа не оставляет ее равнодушной, это он заметил еще при первой их встрече, когда стоял перед Паулой в роли жалкого просителя. Более того, Паула была просто создана для сердечного участия, в мгновение ока она проблему каждого клиента делала своей собственной, такой уж был у нее характер. Но ни слова, ни звука об этом.
   Потом, как рассказывает Арон, у его стола появился Оствальд. Арон поднял глаза, когда с ним заговорил незнакомый человек:
   — То, что вы пьете, недурно выглядит.
   — Оно и на вкус не хуже.
   — Охотно верю.
   Человек сел за его столик, залпом осушил до дна рюмку, которую принес с собой, и передернулся от отвращения. Арон знал, что этот напиток называется алколат. В передней комнате все пили алколат, но он его ни разу не пробовал. Человек крикнул хозяину:
   — Принесите-ка еще одну рюмочку этой отравы!
   Сначала он показался Арону не слишком симпатичным из-за своей развязности. Человек, который громко говорит, наверно, и без всякого алколата, человек, который желает, чтоб на него смотрели, а уж смотреть на него, по словам Арона, было сомнительным удовольствием. Оствальд представлял собой прямую противоположность тому, что называется красивый: лет примерно шестьдесят или чуть поменьше, долговязый, тощий, узкий венчик волос обрамлял лысину. Посреди лысины светился красный рубец, похожий на петушиный гребень. Серая кожа висела глубокими складками, как это бывает у людей, которые за короткий срок потеряли половину веса. Всего лучше был, пожалуй, его костюм, единственный, который Арону вообще довелось на нем видеть. Арон не сомневался, что с минуты на минуту этот человек попросит помочь ему получить такой же красивый напиток, и потому уже приготовил подходящий ответ.
   — Почему вы так враждебно на меня смотрите? — спросил Оствальд. — Вы же только что мне улыбались.
   — Я вам улыбался?
   — Разумеется. Иначе я ни за что бы не осмелился сесть за ваш столик. Вдобавок вы производите впечатление человека, с которым приятно поговорить.
   Арона смутил этот комплимент, он вообще не мог припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сделал ему комплимент, относящийся к его внешности. Взгляд его стал приветливей, слова незнакомца прозвучали вполне скромно, почти смиренно, вдобавок он так убедительно объяснил, почему предпочел общество Арона обществу остальных гостей. А вот просьба насчет коньяка до сих пор не прозвучала, может, Арон все-таки был не прав?
   — Вы ошибаетесь, — сказал он, — ну что я могу иметь против вас?
   Оствальд улыбнулся, словно и сам не знал ответа, подошел к стойке и принес себе выпить, потому что хозяин к нему явно не торопился. Когда он вернулся, Арон предложил ему сигарету. Оствальд взял ее, ничуть не удивившись, хотя сигареты до сих пор шли на вес золота, потом представился и сказал:
   — Последние несколько дней я часто вас здесь вижу. А как у вас получается, чтобы хозяин давал вам коньяк? — вдруг спросил он. — Ведь это же коньяк у вас в рюмке? Я сюда начал ходить много раньше, чем вы, но мне этот гад еще ни разу не подал ни капли коньяку. Вы что, из местных спекулянтов?
   — А вы что, из полиции?
   — Нет, — ответил Оствальд, — я не из полиции.
   Причем, как говорит Арон, он странным образом подчеркнул слово «полиция», словно на самом деле он убийца, которого давным-давно разыскивает полиция, а тут его вдруг спрашивают, не из полиции ли он. Оствальд энергично помотал головой и с улыбкой поглядел на Арона, словно тот не ведает ни сном ни духом, какую отмочил забавную шутку. Его веселье оказалось столь заразительным, что Арон, забыв об осторожности, сказал:
   — Да, я из спекулянтов. Вот почему я и пью коньяк. А вы не из них и потому пьете эту дрянь.
   В ту же секунду, как рассказывает мне дальше Арон, веселое выражение исчезло с лица Оствальда, он прищурился, пораженный этим, совершенно неожиданным оборотом. И сказал следующее:
   — Знаете что, можете поцеловать меня…
   И встал. Еще Арон расслышал, как тот уходя пробормотал:
   — С меня хватит.
   Потом Оствальд расплатился у стойки, вернулся к Аронову столу и загасил в пепельнице лишь наполовину выкуренную сигарету, после чего вышел. Арон подозвал хозяина и спросил:
   — А кто это такой?
   — Его зовут Оствальд, — ответил хозяин, — он всегда приходит и уходит один.
   На другой день Оствальд не пришел, зато пришел через день — Арон видел в окно, как тот приближается к погребку. Без пальто — от холода его защищали лишь шарф и шляпа, перед самым окном он остановился и пересчитал свои деньги. Арон постарался принять приветливый вид и, едва Оствальд миновал вращающуюся дверь, жестом пригласил его. Оствальд постоял у двери, внимательно огляделся по сторонам, после чего проследовал к столику Арона и сел не поздоровавшись. Он сидел молча и с любопытством глядел на Арона, словно ждал каких-то объяснений, а может, даже извинений. Арон щелкнул пальцами, подзывая хозяина, и тот сразу же принес им два коньяка в особых рюмках, о чем они заранее договорились. Когда коньяк поставили на стол, Оствальд благосклонно принял этот примирительный жест, поглядывая то на рюмки, то на Арона. Потом они выпили. При этом у Оствальда был какой-то просветленный вид: казалось, он прислушивался к удовольствию, которое испытывал, словно выпил первую рюмку коньяка в своей жизни. Потом сигарета — для вящего завершения. Арон сказал:
   — Только, пожалуйста, не выбрасывайте ее, не докурив до половины. Она слишком дорого стоит.
   — Да я и сам себя потом ругал, — сказал Оствальд.
   — А почему вы так быстро ушли? — спросил Арон. — И так рассердились?
   — И вы еще спрашиваете? То, что вы занимаетесь спекуляцией, меня не касается, это ваши проблемы. То, что у вас совесть нечиста, это тоже ваши проблемы. По мне, можете быть и циником, если вам ничего лучше не приходит в голову, а нынче почти все такие. Но если вы желаете упражняться в цинизме за мой счет, это меня очень даже касается.
   — И вовсе не за ваш счет.
   — Да почему вы решили высмеивать меня и на мне разряжать свои комплексы? Вам что, показалось, будто со мной можно так обращаться, потому что я не спекулянт и вместо коньяка пью всякую гадость? Думаете, у меня не хватает ума, чтобы стать спекулянтом? Я не спекулянт потому, что не желаю им быть.
   — Понятно, — сказал Арон.
   (Но самое удивительное, как говорит Арон, он заметил лишь несколько недель спустя, когда они поближе познакомились. Удивительность эта заключалась в том, что Оствальд упрекал его в цинизме, хотя сам был самым большим циником, какого Арон вообще когда-либо встречал. Однако, насколько я могу судить, доказательств этого в записях Арона нет.)
   Арон сказал себе, что явно поторопился, приняв Оствальда за обычного пьяницу. Как пойдет дальше их беседа, угадать было трудно; если не считать спиртного, ни один из них не знал интересов другого. Арон уже приготовился к разговору, однако держался пока выжидательно и сидел скрестив руки, в конце концов не он подсел к Оствальду, а Оствальд к нему, причем вполне добровольно. Поэтому Арон и не хотел облегчать ему начало беседы.