Страница:
«Моей матери», «Ноктюрн», «Песня Вечности», несколько безымянных произведений, а вот еще… «Посвящается Тине». Тине, Тине!
Джоан расплакалась. Она взяла листы, прошла в гостиную, где стояло пианино, и попыталась сыграть мелодию по нотам, но не смогла: слезы застилали глаза, а пальцы не слушались. Тогда она взялась за края листов с намерением разорвать их.
На миг перед глазами возникло лицо Тины, ее серые глаза, печальные и глубокие, как воды озера. Эта девушка ничего не сделала ей, Джоан. Она сама была несчастна. Джоан вдруг поняла, что Тина все знает, — она без сомнения узнала своего возлюбленного на свадебном снимке, узнала и промолчала, пощадив ее чувства. И все из-за Лоренса, из-за Конрада! Что заставило его сменить имя? Может, он совершил преступление? Тогда он у нее в руках, она душу из него вытрясет, если…
— Джоан?!
Она стремительно обернулась, бледная, с исступленным лицом. Лоренс смотрел на нее, стоящую посреди хаоса и разгрома. Но это было ничто по сравнению с тем, что Джоан испытывала в душе, — точно весь мир ее рухнул, и она не могла не то что выбраться из-под обломков, даже вздохнуть.
— Что ты делаешь? — произнес он растерянно и одновременно с угрозой, хотя все и так было очевидно.
— Я все знаю, — хриплым голосом сказала Джоан и откинула волосы со лба.
Лоренс шагнул к ней, и она подняла руки, точно для защиты от удара. Она не успела приготовиться к разговору с ним, и выкрики ее были полубессвязны, как у безумной.
— Лоренс! Конрад О'Рейли! Не подходи ко мне! Ты лгал столько времени, ты не признался даже вчера, почему?! Чья я теперь жена, скажи, чья дочь Мелисса? Ты… ты совершил преступление?!
— Опомнись! — резко крикнул он, и этот возглас немного отрезвил Джоан. — Преступление?! Что ты несешь?!
Умолкнув, она смотрела на него совсем другими глазами.
— Я все объясню, — твердо произнес он.
— Объяснишь… почему лгал? — запинаясь, проговорила Джоан. — И о… Тине Хиггинс?
Лоренс невольно вздрогнул, но, встретив помутневший от горя и растерянности взгляд жены, негромко ответил:
— Да, и о Тине тоже.
Объяснение состоялось через пару часов — к тому времени страсти немного улеглись и супруги смогли говорить относительно спокойно. Джоан собрала с пола бумаги, переоделась и причесалась. Она не строила планов насчет того, как себя держать и что говорить, всецело полагаясь на обстоятельства.
Они сидели в гостиной, в креслах, друг напротив друга, точно за столом переговоров. Верхний свет не зажигали — лица освещались мягким пламенем маленькой лампы.
Они долго и пристально смотрели один на другого, словно ожидали, кто выйдет победителем из этого молчаливого поединка.
Джоан первая опустила глаза, но секунду спустя вскинула их снова.
— Как же мне тебя называть? — с тихим вызовом произнесла она.
— Наверное, так, как привыкла.
Она облегченно вздохнула. Имя Конрада казалось ей пугающим и чужим.
Он начал рассказывать. Речь его была подобна течению реки, воды которой то бурлят, вскипают, кружатся в стремнине, то плавно текут, то летят вниз с высоты, ударяясь об острые камни. Джоан знала: понять истинное настроение Лоренса почти так же невозможно, немыслимо, как уловить движение звезд, но сейчас он был взволнован и, похоже, ничего не пытался скрывать.
Что касается Джоан — она ощущала себя крайне непривычно в ситуации, когда муж вынужден был держать перед нею ответ.
— Почему ты не женился на Тине Хиггинс? — перебила она, чисто по-женски интересуясь в первую очередь именно этим вопросом.
Лоренс помолчал, точно собираясь с мыслями, потом сказал:
— В то время это было трудно сделать. Не знаю, говорила ли тебе Тина о том, что была женой моего отца…
Джоан в изумлении уставилась на мужа, и он слабо улыбнулся в ответ.
— Да, именно так.
— И ты… смог?!
— Да! — жестко произнес он и положил ладонь на обнаженную по локоть руку Джоан. Пальцы его были холодны, и женщина вздрогнула. Неужели от этих воспоминаний в нем не закипает кровь? Значит, всюду один расчет, голый разум?! Она почувствовала, что начинает бояться этого человека.
— У меня с отцом свои счеты. Сейчас речь не об этом.
— А Тина? Ты не любил ее? Почему ты ей не написал?
— Что я мог написать? — сказал он, касаясь лишь последнего вопроса. — Что по-прежнему беден? Позвать к себе? Немыслимо! И вообще, Джоан, не стоит о Тине. Поговорим лучше о нас.
Джоан отчасти даже обрадовалась такому предложению, ибо разговор о Тине неизбежно вызывал у нее муки ревности.
— Я не совершал преступлений, — повторил Конрад, — просто мои планы не удались, и я решил в какой-то степени начать все сначала. Тогда и изменил имя, а до этого… Я оставил Австралию, но за это меня наказала Америка, она дала пинка моей гордости, подкосила надежды. Каждый человек, сознательно или нет, зачисляет себя в определенный разряд людей и мысленно выбирает ступеньку на той гигантской лестнице, где есть место для всех нас. На протяжении жизни самооценка может меняться, но… редко кто думает о себе совсем плохо или, скажем так, хуже, чем о других. Кем считал себя я, Конрад О'Рейли? Человеком, не лишенным достоинств, более того, способным многого добиться. Мой же отец сумел это сделать! Из ирландского голодранца превратился в одного из богатейших людей страны! — Впервые Конрад, пусть косвенно, но признавался в невольном уважении к отцу и желании ему подражать. — Да, я немного отвлекся. Так вот, если мнение окружающих о человеке не совпадает с его собственным — а оно далеко не всегда складывается из оценок других! — это вызывает обиду, возмущение, подавленность, боль… Речь идет не о неприятии критики, а о самооценке личности, о том, каким себя видит человек в зеркале Вселенной. В Австралии я, несмотря ни на что, был О'Рейли и сыном О'Рейли, пусть даже отвергнутым неизвестно за что собственным отцом. А здесь… Началось с того, что я попал в положение мало что пришлого, благодаря своей ирландской фамилии, так еще и человека «с нечистым лицом», цветного! Это мне сразу же дали понять, юг есть юг! Нет, дело не в том, что Америка плохая страна. Страны — они, как и люди, хороши и плохи одновременно, каждая на свой лад. Просто склад нашей души невольно соответствует духу той земли, где ты родился и вырос, и удача сопутствует нам далеко не везде. То, что Америка не моя страна, я понял сразу, но возвращаться было поздно, к тому же я не собирался с порога признавать поражение. Шло время, найти тропинку к желанным высотам не удавалось, и тогда я достал тайный козырь — свои музыкальные сочинения. Уверяю тебя, Джоан, почти каждый греет у сердца нечто, чем, как ему грезится, однажды сумеет поразить мир. Многие так и умирают с этой надеждой… Человек любит такие вещи — игрушки для себя и в то же время оружие против окружающего мира, который чаще всего безжалостно отвергает претензии на исключительность. Не все рискуют вынимать заветные карты, многие предпочитают тешить себя в тишине и покое. Я тоже боялся, но потом, оскорбленный, швырнул их в лицо судьбе, — он вздохнул, — и услышал то, чего, признаться, не ожидал. Я бездарность, моя музыка плоха и никогда не найдет слушателя. Конечно, я слышал, есть люди, которых неудача подстегивает, словно хороший кнут, но я, видимо, не принадлежу к их числу… Я был подавлен, опустошен — задели глубоко личное, точно вырвали и растоптали душу. Долго и сильно переживал, а потом… может быть, отчасти смирился. Более года не прикасался к клавишам и нотной бумаге, даже думать об этом не мог, но по прошествии времени рана постепенно затянулась и что-то вновь неудержимо повлекло меня… Стремление к творчеству бывает сильнее человеческой воли! Я снова стал сочинять, но твердо решил: никто и никогда не узнает об этом. Жилось мне тогда очень плохо — в Америке я нарушил зарок не играть в рулетку, и это, разумеется, ни к чему хорошему не привело: судьбу не переиграешь! Пришлось отдавать долги, в то время я почти голодал… Потом потихоньку выкарабкался, благодаря тому, что понял: главное уметь не «быть», а «казаться» таким, каким хочет видеть тебя, если можно так выразиться, сама жизнь. Да, случалось, я отступал от своих правил и принципов, но… ладно, не будем об этом. Через некоторое время появилась ты, светская девушка, молодая, привлекательная, богатая. Почему ты находила меня необыкновенным? Чем я привлек тебя? Тем, что сразу не дался в руки? Скажу честно: никогда не питал надежды проникнуть в хорошее общество благодаря тебе, это было бы бесполезной попыткой. Я не оттолкнул тебя, потому что был совсем одинок и вообще давно не встречался с женщинами. Нет, Джоан, я имел на это счет свои принципы и хотел ограничиться дружбой, но ты же помнишь, как случилось, что мы…
Джоан, зардевшись, чуть заметно кивнула.
— А Лоренсом я стал незадолго до знакомства с тобой, когда решил попытаться приспособиться к жизни в этой стране. Конрад О'Рейли — австралиец, Лоренс Пакард — американец, вот и вся разница. Была еще причина, побудившая меня сменить имя, — стремление избавиться от преследования моего отца, который имел привычку следить за мной, где бы я ни находился. Я решил скрыться с его глаз окончательно и, кажется, мне это удалось. И последнее: я признаю, Джоан, что многое из того хорошего, что было во мне, легло на дно души, а на поверхность вышло плохое. Я стал намного хуже, и мне некого в этом винить, кроме себя самого!
Завершив свой рассказ, он молча глядел на Джоан, которая все поняла, за исключением единственного — его стремления, испытав боль, причинять ее другим.
Джоан… Она всегда казалась ему поверхностной, чрезмерно приземленной в рассуждениях и интересах, он не находил в ней никакой загадки, кроме одной — почему она, несмотря ни на что, столь навязчиво стремится к нему.
Тина Хиггинс… При воспоминании об этой девушке Конрада действительно мучила совесть, особенно первое время. Потом, конечно, чувства притупились, и все же… Он и на Джоан женился именно потому, что не желал брать на себя еще один грех. Ему хотелось узнать о том, как живет Тина, в каком душевном состоянии пребывает, но он не решился спросить.
— С тех пор как я ступил на эту землю, мечтаю лишь об одном — вернуться в Австралию. Мне надоело жить под чужим именем, чужой жизнью. Здесь я осознал ценность того, что казалось ненужным, мелким там, в моей родной стране. Я завершил то, над чем работал долгое время, и готов к возвращению и к… борьбе.
— Это касается твоего отца? Я видела бумаги…
— Да, — ответил Конрад.
— Ты хочешь использовать результаты своего труда ему во вред?
— Есть разные варианты. Я еще не решил.
Джоан смотрела на него полными слез глазами.
— Да, — произнесла она со скрытым сарказмом, — ты прав, тебя ничего здесь больше не держит. Поезжай. Я скажу тебе, где найти Тину Хиггинс.
Услышав такие слова, Конрад привлек ее к себе и мягко промолвил:
— Я женат на тебе, а не на Тине Хиггинс. И мать моего ребенка ты, а не она. Ты поедешь со мной?
Джоан вздрогнула.
— Разве я нужна тебе?
— Да, — ответил он, и ей показалось, его глаза не лгут, — нужна. И ты, и Мелисса. Конечно, хочу сразу предупредить: хотя у меня отложено немного денег и еще часть мы получим за обстановку, начинать придется с нуля. Если ты выдержишь…
— А ты сумеешь измениться? — Ее бархатистые глаза сверкнули.
— Сделаю все, что в моих силах.
— Тогда, — сказала Джоан, — мне стоит подумать.
ГЛАВА IV
Джоан расплакалась. Она взяла листы, прошла в гостиную, где стояло пианино, и попыталась сыграть мелодию по нотам, но не смогла: слезы застилали глаза, а пальцы не слушались. Тогда она взялась за края листов с намерением разорвать их.
На миг перед глазами возникло лицо Тины, ее серые глаза, печальные и глубокие, как воды озера. Эта девушка ничего не сделала ей, Джоан. Она сама была несчастна. Джоан вдруг поняла, что Тина все знает, — она без сомнения узнала своего возлюбленного на свадебном снимке, узнала и промолчала, пощадив ее чувства. И все из-за Лоренса, из-за Конрада! Что заставило его сменить имя? Может, он совершил преступление? Тогда он у нее в руках, она душу из него вытрясет, если…
— Джоан?!
Она стремительно обернулась, бледная, с исступленным лицом. Лоренс смотрел на нее, стоящую посреди хаоса и разгрома. Но это было ничто по сравнению с тем, что Джоан испытывала в душе, — точно весь мир ее рухнул, и она не могла не то что выбраться из-под обломков, даже вздохнуть.
— Что ты делаешь? — произнес он растерянно и одновременно с угрозой, хотя все и так было очевидно.
— Я все знаю, — хриплым голосом сказала Джоан и откинула волосы со лба.
Лоренс шагнул к ней, и она подняла руки, точно для защиты от удара. Она не успела приготовиться к разговору с ним, и выкрики ее были полубессвязны, как у безумной.
— Лоренс! Конрад О'Рейли! Не подходи ко мне! Ты лгал столько времени, ты не признался даже вчера, почему?! Чья я теперь жена, скажи, чья дочь Мелисса? Ты… ты совершил преступление?!
— Опомнись! — резко крикнул он, и этот возглас немного отрезвил Джоан. — Преступление?! Что ты несешь?!
Умолкнув, она смотрела на него совсем другими глазами.
— Я все объясню, — твердо произнес он.
— Объяснишь… почему лгал? — запинаясь, проговорила Джоан. — И о… Тине Хиггинс?
Лоренс невольно вздрогнул, но, встретив помутневший от горя и растерянности взгляд жены, негромко ответил:
— Да, и о Тине тоже.
Объяснение состоялось через пару часов — к тому времени страсти немного улеглись и супруги смогли говорить относительно спокойно. Джоан собрала с пола бумаги, переоделась и причесалась. Она не строила планов насчет того, как себя держать и что говорить, всецело полагаясь на обстоятельства.
Они сидели в гостиной, в креслах, друг напротив друга, точно за столом переговоров. Верхний свет не зажигали — лица освещались мягким пламенем маленькой лампы.
Они долго и пристально смотрели один на другого, словно ожидали, кто выйдет победителем из этого молчаливого поединка.
Джоан первая опустила глаза, но секунду спустя вскинула их снова.
— Как же мне тебя называть? — с тихим вызовом произнесла она.
— Наверное, так, как привыкла.
Она облегченно вздохнула. Имя Конрада казалось ей пугающим и чужим.
Он начал рассказывать. Речь его была подобна течению реки, воды которой то бурлят, вскипают, кружатся в стремнине, то плавно текут, то летят вниз с высоты, ударяясь об острые камни. Джоан знала: понять истинное настроение Лоренса почти так же невозможно, немыслимо, как уловить движение звезд, но сейчас он был взволнован и, похоже, ничего не пытался скрывать.
Что касается Джоан — она ощущала себя крайне непривычно в ситуации, когда муж вынужден был держать перед нею ответ.
— Почему ты не женился на Тине Хиггинс? — перебила она, чисто по-женски интересуясь в первую очередь именно этим вопросом.
Лоренс помолчал, точно собираясь с мыслями, потом сказал:
— В то время это было трудно сделать. Не знаю, говорила ли тебе Тина о том, что была женой моего отца…
Джоан в изумлении уставилась на мужа, и он слабо улыбнулся в ответ.
— Да, именно так.
— И ты… смог?!
— Да! — жестко произнес он и положил ладонь на обнаженную по локоть руку Джоан. Пальцы его были холодны, и женщина вздрогнула. Неужели от этих воспоминаний в нем не закипает кровь? Значит, всюду один расчет, голый разум?! Она почувствовала, что начинает бояться этого человека.
— У меня с отцом свои счеты. Сейчас речь не об этом.
— А Тина? Ты не любил ее? Почему ты ей не написал?
— Что я мог написать? — сказал он, касаясь лишь последнего вопроса. — Что по-прежнему беден? Позвать к себе? Немыслимо! И вообще, Джоан, не стоит о Тине. Поговорим лучше о нас.
Джоан отчасти даже обрадовалась такому предложению, ибо разговор о Тине неизбежно вызывал у нее муки ревности.
— Я не совершал преступлений, — повторил Конрад, — просто мои планы не удались, и я решил в какой-то степени начать все сначала. Тогда и изменил имя, а до этого… Я оставил Австралию, но за это меня наказала Америка, она дала пинка моей гордости, подкосила надежды. Каждый человек, сознательно или нет, зачисляет себя в определенный разряд людей и мысленно выбирает ступеньку на той гигантской лестнице, где есть место для всех нас. На протяжении жизни самооценка может меняться, но… редко кто думает о себе совсем плохо или, скажем так, хуже, чем о других. Кем считал себя я, Конрад О'Рейли? Человеком, не лишенным достоинств, более того, способным многого добиться. Мой же отец сумел это сделать! Из ирландского голодранца превратился в одного из богатейших людей страны! — Впервые Конрад, пусть косвенно, но признавался в невольном уважении к отцу и желании ему подражать. — Да, я немного отвлекся. Так вот, если мнение окружающих о человеке не совпадает с его собственным — а оно далеко не всегда складывается из оценок других! — это вызывает обиду, возмущение, подавленность, боль… Речь идет не о неприятии критики, а о самооценке личности, о том, каким себя видит человек в зеркале Вселенной. В Австралии я, несмотря ни на что, был О'Рейли и сыном О'Рейли, пусть даже отвергнутым неизвестно за что собственным отцом. А здесь… Началось с того, что я попал в положение мало что пришлого, благодаря своей ирландской фамилии, так еще и человека «с нечистым лицом», цветного! Это мне сразу же дали понять, юг есть юг! Нет, дело не в том, что Америка плохая страна. Страны — они, как и люди, хороши и плохи одновременно, каждая на свой лад. Просто склад нашей души невольно соответствует духу той земли, где ты родился и вырос, и удача сопутствует нам далеко не везде. То, что Америка не моя страна, я понял сразу, но возвращаться было поздно, к тому же я не собирался с порога признавать поражение. Шло время, найти тропинку к желанным высотам не удавалось, и тогда я достал тайный козырь — свои музыкальные сочинения. Уверяю тебя, Джоан, почти каждый греет у сердца нечто, чем, как ему грезится, однажды сумеет поразить мир. Многие так и умирают с этой надеждой… Человек любит такие вещи — игрушки для себя и в то же время оружие против окружающего мира, который чаще всего безжалостно отвергает претензии на исключительность. Не все рискуют вынимать заветные карты, многие предпочитают тешить себя в тишине и покое. Я тоже боялся, но потом, оскорбленный, швырнул их в лицо судьбе, — он вздохнул, — и услышал то, чего, признаться, не ожидал. Я бездарность, моя музыка плоха и никогда не найдет слушателя. Конечно, я слышал, есть люди, которых неудача подстегивает, словно хороший кнут, но я, видимо, не принадлежу к их числу… Я был подавлен, опустошен — задели глубоко личное, точно вырвали и растоптали душу. Долго и сильно переживал, а потом… может быть, отчасти смирился. Более года не прикасался к клавишам и нотной бумаге, даже думать об этом не мог, но по прошествии времени рана постепенно затянулась и что-то вновь неудержимо повлекло меня… Стремление к творчеству бывает сильнее человеческой воли! Я снова стал сочинять, но твердо решил: никто и никогда не узнает об этом. Жилось мне тогда очень плохо — в Америке я нарушил зарок не играть в рулетку, и это, разумеется, ни к чему хорошему не привело: судьбу не переиграешь! Пришлось отдавать долги, в то время я почти голодал… Потом потихоньку выкарабкался, благодаря тому, что понял: главное уметь не «быть», а «казаться» таким, каким хочет видеть тебя, если можно так выразиться, сама жизнь. Да, случалось, я отступал от своих правил и принципов, но… ладно, не будем об этом. Через некоторое время появилась ты, светская девушка, молодая, привлекательная, богатая. Почему ты находила меня необыкновенным? Чем я привлек тебя? Тем, что сразу не дался в руки? Скажу честно: никогда не питал надежды проникнуть в хорошее общество благодаря тебе, это было бы бесполезной попыткой. Я не оттолкнул тебя, потому что был совсем одинок и вообще давно не встречался с женщинами. Нет, Джоан, я имел на это счет свои принципы и хотел ограничиться дружбой, но ты же помнишь, как случилось, что мы…
Джоан, зардевшись, чуть заметно кивнула.
— А Лоренсом я стал незадолго до знакомства с тобой, когда решил попытаться приспособиться к жизни в этой стране. Конрад О'Рейли — австралиец, Лоренс Пакард — американец, вот и вся разница. Была еще причина, побудившая меня сменить имя, — стремление избавиться от преследования моего отца, который имел привычку следить за мной, где бы я ни находился. Я решил скрыться с его глаз окончательно и, кажется, мне это удалось. И последнее: я признаю, Джоан, что многое из того хорошего, что было во мне, легло на дно души, а на поверхность вышло плохое. Я стал намного хуже, и мне некого в этом винить, кроме себя самого!
Завершив свой рассказ, он молча глядел на Джоан, которая все поняла, за исключением единственного — его стремления, испытав боль, причинять ее другим.
Джоан… Она всегда казалась ему поверхностной, чрезмерно приземленной в рассуждениях и интересах, он не находил в ней никакой загадки, кроме одной — почему она, несмотря ни на что, столь навязчиво стремится к нему.
Тина Хиггинс… При воспоминании об этой девушке Конрада действительно мучила совесть, особенно первое время. Потом, конечно, чувства притупились, и все же… Он и на Джоан женился именно потому, что не желал брать на себя еще один грех. Ему хотелось узнать о том, как живет Тина, в каком душевном состоянии пребывает, но он не решился спросить.
— С тех пор как я ступил на эту землю, мечтаю лишь об одном — вернуться в Австралию. Мне надоело жить под чужим именем, чужой жизнью. Здесь я осознал ценность того, что казалось ненужным, мелким там, в моей родной стране. Я завершил то, над чем работал долгое время, и готов к возвращению и к… борьбе.
— Это касается твоего отца? Я видела бумаги…
— Да, — ответил Конрад.
— Ты хочешь использовать результаты своего труда ему во вред?
— Есть разные варианты. Я еще не решил.
Джоан смотрела на него полными слез глазами.
— Да, — произнесла она со скрытым сарказмом, — ты прав, тебя ничего здесь больше не держит. Поезжай. Я скажу тебе, где найти Тину Хиггинс.
Услышав такие слова, Конрад привлек ее к себе и мягко промолвил:
— Я женат на тебе, а не на Тине Хиггинс. И мать моего ребенка ты, а не она. Ты поедешь со мной?
Джоан вздрогнула.
— Разве я нужна тебе?
— Да, — ответил он, и ей показалось, его глаза не лгут, — нужна. И ты, и Мелисса. Конечно, хочу сразу предупредить: хотя у меня отложено немного денег и еще часть мы получим за обстановку, начинать придется с нуля. Если ты выдержишь…
— А ты сумеешь измениться? — Ее бархатистые глаза сверкнули.
— Сделаю все, что в моих силах.
— Тогда, — сказала Джоан, — мне стоит подумать.
ГЛАВА IV
Не прошло двух месяцев, как Джоан и Конрад уже стояли на палубе судна «Миранда», державшего курс на Сидней.
Джоан, завернувшаяся в накидку из тонкого черного сукна, слегка дрожала, хотя вечер был теплый. Она еще не оставила сомнений: временами молодой женщине казалось, что решение покинуть Америку было принято чересчур поспешно. В душе Джоан словно проносились холодные ветры, слой за слоем, точно песок, сдувавшие первоначальное воодушевление и оставлявшие ее сущность открытой страхам, печально обнаженной, будто осенний лес. Она старалась не вспоминать взгляд убитого горем отца, человека, который терял единственное безмерно любимое существо. Когда пароход отчалил от пристани, его губы все еще шевелились, он качал поседевшей головой и смотрел глазами, какие бывают только у покинутых, брошенных, когда не остается сил даже для укоризны.
Она предала отца, оставила его ради человека, который куда менее нуждался в ней и меньше ее ценил. Понимал ли он, чем она пожертвовала ради него? Ради него и… ради себя, своего счастья. Да, как ни тяжело это признавать, подлинно бескорыстная любовь встречается редко.
Джоан еще не отошла от терзаний и… почти ненавидела мужа, взгляд которого точно приклеился к горизонту. Конрад О'Рейли, весь во власти неведомых стремлений, созерцал нечто невидимое никому. Это был взгляд человека, который видел будущее, — человека с возрожденным упорством и воскрешенными силами, которые придавало ему сознание близости родных берегов. А еще — и это пугало Джоан — взгляд Конрада был взглядом вечного одиночки.
Можно ли одновременно бояться и желать чего-то? Наверное, да, ведь любовь и ненависть — две стороны лезвия одного и того же больно ранящего кинжала, а светлая река жизни питается подземными водами сомнений.
Нежные краски неба со следами тающих облаков составляли резкий контраст с земной, налитой тяжестью водой, которая возле самого борта парохода казалась маслянистой, почти густой. Было тихо, «Миранда» неспешно двигалась в беспомощном рассеянном свете, оставляя за собой бахрому пены, и была похожа на огромную белую глыбу с просверленными в ней окошками и дверями. Что-то беспокоило Джоан, и она никак не могла понять: то ли внутреннее состояние влияет на восприятие пейзажа, то ли, напротив, видения окружающего мира внушают печаль и тревогу. Все кругом постепенно меркло, с небес спускалась вечерняя мгла; временами корабль проходил сквозь пряди тумана, и Джоан казалось, будто чьи-то седые мокрые волосы касаются ее лица.
Она поежилась.
— Может, сойдем вниз?
— Хороший вечер, — медленно произнес Конрад. — Неужели тебе холодно?
Джоан кивнула, не в силах вымолвить слово. Горло стиснуло непонятное предчувствие. Ей казалось: огромные, неизвестно кому принадлежащие руки сдавили их маленький, ничтожный мирок и вертят его, сжимают в стремлении вылепить нечто чудовищное. Молодая женщина вздрогнула. Может, будет буря? Такое, говорят, случается в этих местах. Когда они с Конрадом шли вниз, где в одной из двух принадлежавших им кают находились Бетани и спящая Мелисса, Джоан задала вопрос попавшемуся навстречу молодому офицеру.
— Да что вы, мэм! — сказал он, сверкнув улыбкой. — Не волнуйтесь, никакой бури не будет, да и нестрашно, если бы была: «Миранда»— крепкое судно! Так что спите спокойно. — И, слегка поклонившись, пошел дальше.
Джоан растерянно смотрела ему вслед.
— Не грусти, — сказал Конрад, подавая ей руку, когда они ступили на лестницу, — я понимаю, тебе нужно время для того, чтобы осознать случившееся и свыкнуться с мыслью о потерях. Со мной тоже так было.
А сам думал: «Возможно ли смириться с утратой близости родных берегов и любимых людей? Раны душевные, в отличие от физических, сами по себе редко приводят к смерти, но бывает хуже — делают жизнь невыносимой, ввергая человека в муки ада прежде, чем он успел умереть».
Что ж, надо попытаться облегчить Джоан боль потерь и сомнений. Она просила его измениться, и он изменится, чего бы это ни стоило!
— Дело не в грусти, — тихо промолвила женщина, со странным испугом глядя в темную пустоту коридора, — просто я почему-то вижу впереди вместо дороги и света обрыв и туман, точно иду к концу, и он уже близок.
Джоан встрепенулась, испугавшись собственных слов, и быстро взглянула на мужа. Конрад приложил ладонь к ее лбу.
— Ты вся горишь, — сказал он, — заболела?
— Нет, — удивленно отвечала Джоан, — я чувствую себя хорошо.
Она прислонилась к плечу мужа, и Конрад ощутил всем нутром исходящее от нее чувство страха: Джоан была пропитана им, словно маслом пылающий факел.
Кто-то приоткрыл дверь одной из кают, по стенам проплыли дрожащие полосы света, и Джоан несколько секунд завороженно смотрела на них. Послышались голоса, звон хрустальной посуды, смех. Конрад улыбнулся и ободряюще произнес:
— Все хорошо, милая! Уже поздно, идем спать, завтра предстоит куча дел!
Джоан опять содрогнулась. Слово «завтра» было ослепляюще-светлым, недосягаемым, как последняя мечта угасающей человеческой жизни. А ведь и правда, оно, это «завтра», не для каждого и не для всех!
Чтобы отвлечься, она принялась размышлять о делах практических. К миссис Макгилл они с Лоренсом (мысленно и вслух она называла его по-прежнему), разумеется, не поедут, а постараются устроиться в Сиднее. На первое время денег хватит, а там… Похоже, муж был полон самых смелых надежд (в Америке она этого никогда не замечала), хотя и не терял головы.
Бетани восприняла весть о переселении в Австралию с завидным флегматизмом. Конрад считал, что на месте можно найти служанку не хуже, но Джоан привыкла к этой девушке, да и Мелисса тоже. За внешней молчаливостью и сонным спокойствием молодой служанки скрывались основательность и надежность, чего так не хватало порой в этой сумасшедшей жизни. Бетани давно стала своей, а Джоан хватило прощаний со «своими».
Конрад открыл дверь маленькой каюты и проскользнул туда бесшумно, словно ночная птица. Круглый глаз иллюминатора слабо белел в темноте. Конрад зажег свет, и у Джоан отлегло от сердца. Здесь было спокойно, уютно: лимонного цвета занавеси, коричневый ковер, покрытые желтым атласом кровати.
Почти ни о чем больше не разговаривая, они легли, оставив над изголовьем маленькую лампу. Об этом попросила Джоан — она вдруг стала бояться темноты и ночи так, что в первые минуты даже не смела закрыть глаза. Потом, стараясь успокоиться, все-таки смежила веки, и женщине показалось, что она лежит на морском дне, в мягких водорослях, среди незнакомого мира. Джоан вздрогнула, как порой бывает, когда начинаешь засыпать. Но она не спала, более того, почему-то боялась уснуть. Словно подступало, неумолимо и медленно, нечто опасное, чужое… Обычный сон казался сродни самому жуткому — смерти.
Джоан подумала о дочери. Девочка с Бетани, но не лучше ли взять ее к себе в постель? Без присутствия Мелиссы Джоан чувствовала целостность своего существа нарушенной. Интересно, испытывал ли когда-нибудь подобное Лоренс? Наверное, нет.
Незаметно для себя она уснула, и ей приснился туманный и жуткий сон о конце, обрыве всех нитей, что она когда-либо держала в руках, о падении в пустоту. Джоан будто искала свой дом и все время попадала не туда. Это было тем более мучительно, что она не знала, спит или нет…
Она смутно слышала, как кто-то пробежал по коридору, потом откуда-то донеслись встревоженные голоса. Джоан, мгновенно встрепенувшись, открыла глаза и увидела, что Конрад приподнялся на локте и прислушивается. В следующую минуту в щель под дверью скользнул свет, и кто-то громко постучал в дверь.
— Эй, выходите! В трюме пожар!
Джоан и Конрад, пронзенные стрелами тревоги, одновременно вскочили и, не сговариваясь, принялись одеваться. Джоан путалась в складках юбки, чулках и накидке, а потом, махнув рукой, натянула что придется и, не причесавшись, не собрав никаких вещей, устремилась к двери.
— Лоренс, ради Бога, где ключ?!
— Тихо, Джоан, только без паники! — как можно спокойнее произнес он, одной рукой вставляя ключ в замочную скважину, а другой поспешно пряча в карман бумажник.
Дверь не поддавалась. Джоан в ужасе заломила руки.
— О Господи! Мелисса!
— Успокойся, она же с Бетани, — сказал Конрад, стараясь не терять самообладания. — Лучше прихвати свое золото.
Джоан растерянно оглянулась. Она не могла сейчас думать о золоте, не могла думать ни о чем. Воображение, подстегнутое испугом, вмиг преувеличило размеры грозящей беды, страх лег на сердце гранитной глыбой, и душа беспомощно трепыхалась в силках тревожного нетерпения.
— Умоляю, скорее! — шептала она вслух, мысленно же повторяла слова всех известных молитв: в отчаянии человек готов уповать на что угодно.
Конрад поднажал плечом, и дверь наконец открылась. Джоан метнулась в соседнюю каюту.
— Бетани!
Кое-кто из пассажиров спешил наверх, другие, видимо только проснувшись, с удивленными, еще не тронутыми испугом лицами выглядывали из дверей. Многие каюты оставались запертыми, их обитатели, не ведая ни о чем, крепко спали.
Пока Джоан быстро одевала плачущую Мелиссу, Конрад озирался по сторонам, пытаясь оценить положение. Вполне вероятно, что причин для паники нет: «Миранда» большой корабль, пожар скоро потушат и все встанет на свои места.
Но потом он заметил наверху красноватые отблески и встревожился: что-то не так! Похоже, дело серьезное!
— Вы готовы? Скорее! — поторопил он и приказал Джоан:— Дай мне ребенка!
В ответ женщина отчаянно закачала головой и крепче обхватила руками тельце Мелиссы. Бетани без малейших признаков волнения или спешки упаковывала детские вещи.
— Джоан, пойми, это неразумно, тебе будет тяжело!
— Нет! — умоляюще прошептала она. — Нет! Пусть она будет со мной!
Не имея времени спорить, Конрад увлек ее вверх по лестнице.
— Бетани! — бросил он служанке. — Вы догоните нас!
На выходе царило столпотворение. Женщины истерично причитали, дети плакали. Мужчины держались хладнокровнее, хотя многие выглядели испуганными. Кто-то пытался навести порядок, успокоить толпу… Конрада поразило, что находились желающие выяснить причины случившегося и, что самое потрясающее, найти виновных. Временами сквозь разноголосицу и плач до слуха долетали возмущенные выкрики. Мельком он услыхал, что в трюме загорелся хлопок и пламя успело перекинуться из грузового отделения в пассажирское.
Вскоре Конрад с облегчением заметил мелькавших то тут, то там членов команды судна. Не выпуская руки Джоан, он протиснулся к проходу, ступил на верхнюю палубу и в первый момент невольно отшатнулся.
Было светло, как днем: Конрад не мог вообразить, что возможно такое. Воды океана походили на медленно текущее расплавленное золото, всюду были багровые отблески, даже небо озарялось полыхающим светом, но самого пламени Конрад пока не видел. Он взглянул на Джоан и вздрогнул от неожиданности: ее лицо казалось покрытым золотисто-прозрачной пеленой огня, глаза были цвета жженого сахара; создавалось впечатление, будто пламя вошло в них и каждая черточка радужной оболочки высвечивается изнутри. Волосы тоже словно бы занялись, и одежда сменила цвет. Пробыв мгновение в этом странно преобразившемся мире, Конрад почувствовал себя не только ослепленным, но и оглушенным: яркий свет, как и полная тьма, имеет свойство притуплять не только зрение, но и другие органы чувств, нарушать координацию движений и даже ход мыслей; человек ощущает себя потерявшимся во внешнем пространстве и — что удивительно — в самом себе, испытывает беспомощность и смятение.
Спустя четверть часа Конрад почувствовал жару, точно рядом полыхал кратер вулкана. Вдохнув полную грудь раскаленного воздуха, он побежал (если можно было так назвать суматошное продвижение в толпе людей), подобно многим, к той части корабля, где находились шлюпки. Джоан с Мелиссой на руках не отставала ни на шаг, а Бетани безнадежно затерялась в лабиринтах огромного судна.
Завернув за угол, толпа вдруг резко хлынула назад. Рев пламени слился с криками ужаса и боли — кто-то упал, и бегущие наступали на них.
Конрад остановился: перед ним предстало воистину апокалипсическое зрелище. Огонь бушевал, языки пламени вздымались до небес, то тут, то там вспыхивали бесчисленные факелы, кое-где пламя уже лизало палубу, повсюду метались гигантские чудовищные тени. Несколько секунд Конрад завороженно смотрел на извержение огня, потом повернул назад.
Теперь люди бежали в противоположную сторону, преследуемые развертывающейся на глазах исполинской стихией. Всех охватила бессмысленная паника, безудержный натиск ужаса казался непреодолимым. Никто ни о ком не думал, каждый стремился спастись любой ценой — Конрад особенно остро ощутил это, когда увидел, что творилось возле шлюпок.
— Женщины и дети! — кричали члены команды, пытаясь сохранить хоть частицу порядка. — Отойдите, отойдите назад!
Десятки рук тянулись в бессильной мольбе, многие люди остервенело отталкивали друг друга: в жизнь вступал закон природы, закон торжества и победы сильного.
Пытался ли кто-нибудь потушить пожар? Сейчас было поздно думать об этом… Бездна воды, бездна огня. Борьба становилась бессмысленной, оставалось бегство.
Конрад решил во что бы то ни стало посадить жену и дочь в следующую шлюпку, но благие намерения разошлись с жестокой действительностью — людской поток внезапно отшвырнул его от Джоан. Пальцы Конрада, оторвавшись от пальцев жены, на мгновение повисли в воздухе, и он ощутил кончиками обнаженных нервов внезапный холод, ледяную угрозу смерти.
— Джоан! — Вопль отчаяния не был услышан Всевышним… Женщину вместе с ребенком поглотила толпа.
Конрад растерянно озирался. Душу сотрясало паническое чувство. Джоан и Мелисса! Они могут погибнуть!
Позади ревело пламя. У какой-то женщины загорелся подол юбки, и она, хрипло крича, пыталась погасить огонь голыми руками. Никто не реагировал на крики о помощи, никто никого не замечал, никого, кроме самих себя. Позднее, вспоминая эту ужасную ночь, Конрад думал: «Неправда, что в дни больших катастроф в людях просыпается дух единения, нет! Все являют миру единую суть глубоко эгоистичных существ, которые, в панике цепляясь за жизнь, как ни странно, больше всего на свете желают получить то, в чем отказывают другим: помощь, милосердие и поддержку, ибо в минуты всеобщего истребления страх одиночества сродни боязни смерти». Но сам он готов был спасти Джоан и Мелиссу ценой собственной жизни. Быть может, и другие, глядя на своих близких, думали так? На близких — да, но не на чужих! «Чужое» и «свое» — с этими понятиями, святая святых сознательной жизни, человек приходит в мир и с ними же покидает его, зачастую так ничего больше и не поняв.
Джоан, завернувшаяся в накидку из тонкого черного сукна, слегка дрожала, хотя вечер был теплый. Она еще не оставила сомнений: временами молодой женщине казалось, что решение покинуть Америку было принято чересчур поспешно. В душе Джоан словно проносились холодные ветры, слой за слоем, точно песок, сдувавшие первоначальное воодушевление и оставлявшие ее сущность открытой страхам, печально обнаженной, будто осенний лес. Она старалась не вспоминать взгляд убитого горем отца, человека, который терял единственное безмерно любимое существо. Когда пароход отчалил от пристани, его губы все еще шевелились, он качал поседевшей головой и смотрел глазами, какие бывают только у покинутых, брошенных, когда не остается сил даже для укоризны.
Она предала отца, оставила его ради человека, который куда менее нуждался в ней и меньше ее ценил. Понимал ли он, чем она пожертвовала ради него? Ради него и… ради себя, своего счастья. Да, как ни тяжело это признавать, подлинно бескорыстная любовь встречается редко.
Джоан еще не отошла от терзаний и… почти ненавидела мужа, взгляд которого точно приклеился к горизонту. Конрад О'Рейли, весь во власти неведомых стремлений, созерцал нечто невидимое никому. Это был взгляд человека, который видел будущее, — человека с возрожденным упорством и воскрешенными силами, которые придавало ему сознание близости родных берегов. А еще — и это пугало Джоан — взгляд Конрада был взглядом вечного одиночки.
Можно ли одновременно бояться и желать чего-то? Наверное, да, ведь любовь и ненависть — две стороны лезвия одного и того же больно ранящего кинжала, а светлая река жизни питается подземными водами сомнений.
Нежные краски неба со следами тающих облаков составляли резкий контраст с земной, налитой тяжестью водой, которая возле самого борта парохода казалась маслянистой, почти густой. Было тихо, «Миранда» неспешно двигалась в беспомощном рассеянном свете, оставляя за собой бахрому пены, и была похожа на огромную белую глыбу с просверленными в ней окошками и дверями. Что-то беспокоило Джоан, и она никак не могла понять: то ли внутреннее состояние влияет на восприятие пейзажа, то ли, напротив, видения окружающего мира внушают печаль и тревогу. Все кругом постепенно меркло, с небес спускалась вечерняя мгла; временами корабль проходил сквозь пряди тумана, и Джоан казалось, будто чьи-то седые мокрые волосы касаются ее лица.
Она поежилась.
— Может, сойдем вниз?
— Хороший вечер, — медленно произнес Конрад. — Неужели тебе холодно?
Джоан кивнула, не в силах вымолвить слово. Горло стиснуло непонятное предчувствие. Ей казалось: огромные, неизвестно кому принадлежащие руки сдавили их маленький, ничтожный мирок и вертят его, сжимают в стремлении вылепить нечто чудовищное. Молодая женщина вздрогнула. Может, будет буря? Такое, говорят, случается в этих местах. Когда они с Конрадом шли вниз, где в одной из двух принадлежавших им кают находились Бетани и спящая Мелисса, Джоан задала вопрос попавшемуся навстречу молодому офицеру.
— Да что вы, мэм! — сказал он, сверкнув улыбкой. — Не волнуйтесь, никакой бури не будет, да и нестрашно, если бы была: «Миранда»— крепкое судно! Так что спите спокойно. — И, слегка поклонившись, пошел дальше.
Джоан растерянно смотрела ему вслед.
— Не грусти, — сказал Конрад, подавая ей руку, когда они ступили на лестницу, — я понимаю, тебе нужно время для того, чтобы осознать случившееся и свыкнуться с мыслью о потерях. Со мной тоже так было.
А сам думал: «Возможно ли смириться с утратой близости родных берегов и любимых людей? Раны душевные, в отличие от физических, сами по себе редко приводят к смерти, но бывает хуже — делают жизнь невыносимой, ввергая человека в муки ада прежде, чем он успел умереть».
Что ж, надо попытаться облегчить Джоан боль потерь и сомнений. Она просила его измениться, и он изменится, чего бы это ни стоило!
— Дело не в грусти, — тихо промолвила женщина, со странным испугом глядя в темную пустоту коридора, — просто я почему-то вижу впереди вместо дороги и света обрыв и туман, точно иду к концу, и он уже близок.
Джоан встрепенулась, испугавшись собственных слов, и быстро взглянула на мужа. Конрад приложил ладонь к ее лбу.
— Ты вся горишь, — сказал он, — заболела?
— Нет, — удивленно отвечала Джоан, — я чувствую себя хорошо.
Она прислонилась к плечу мужа, и Конрад ощутил всем нутром исходящее от нее чувство страха: Джоан была пропитана им, словно маслом пылающий факел.
Кто-то приоткрыл дверь одной из кают, по стенам проплыли дрожащие полосы света, и Джоан несколько секунд завороженно смотрела на них. Послышались голоса, звон хрустальной посуды, смех. Конрад улыбнулся и ободряюще произнес:
— Все хорошо, милая! Уже поздно, идем спать, завтра предстоит куча дел!
Джоан опять содрогнулась. Слово «завтра» было ослепляюще-светлым, недосягаемым, как последняя мечта угасающей человеческой жизни. А ведь и правда, оно, это «завтра», не для каждого и не для всех!
Чтобы отвлечься, она принялась размышлять о делах практических. К миссис Макгилл они с Лоренсом (мысленно и вслух она называла его по-прежнему), разумеется, не поедут, а постараются устроиться в Сиднее. На первое время денег хватит, а там… Похоже, муж был полон самых смелых надежд (в Америке она этого никогда не замечала), хотя и не терял головы.
Бетани восприняла весть о переселении в Австралию с завидным флегматизмом. Конрад считал, что на месте можно найти служанку не хуже, но Джоан привыкла к этой девушке, да и Мелисса тоже. За внешней молчаливостью и сонным спокойствием молодой служанки скрывались основательность и надежность, чего так не хватало порой в этой сумасшедшей жизни. Бетани давно стала своей, а Джоан хватило прощаний со «своими».
Конрад открыл дверь маленькой каюты и проскользнул туда бесшумно, словно ночная птица. Круглый глаз иллюминатора слабо белел в темноте. Конрад зажег свет, и у Джоан отлегло от сердца. Здесь было спокойно, уютно: лимонного цвета занавеси, коричневый ковер, покрытые желтым атласом кровати.
Почти ни о чем больше не разговаривая, они легли, оставив над изголовьем маленькую лампу. Об этом попросила Джоан — она вдруг стала бояться темноты и ночи так, что в первые минуты даже не смела закрыть глаза. Потом, стараясь успокоиться, все-таки смежила веки, и женщине показалось, что она лежит на морском дне, в мягких водорослях, среди незнакомого мира. Джоан вздрогнула, как порой бывает, когда начинаешь засыпать. Но она не спала, более того, почему-то боялась уснуть. Словно подступало, неумолимо и медленно, нечто опасное, чужое… Обычный сон казался сродни самому жуткому — смерти.
Джоан подумала о дочери. Девочка с Бетани, но не лучше ли взять ее к себе в постель? Без присутствия Мелиссы Джоан чувствовала целостность своего существа нарушенной. Интересно, испытывал ли когда-нибудь подобное Лоренс? Наверное, нет.
Незаметно для себя она уснула, и ей приснился туманный и жуткий сон о конце, обрыве всех нитей, что она когда-либо держала в руках, о падении в пустоту. Джоан будто искала свой дом и все время попадала не туда. Это было тем более мучительно, что она не знала, спит или нет…
Она смутно слышала, как кто-то пробежал по коридору, потом откуда-то донеслись встревоженные голоса. Джоан, мгновенно встрепенувшись, открыла глаза и увидела, что Конрад приподнялся на локте и прислушивается. В следующую минуту в щель под дверью скользнул свет, и кто-то громко постучал в дверь.
— Эй, выходите! В трюме пожар!
Джоан и Конрад, пронзенные стрелами тревоги, одновременно вскочили и, не сговариваясь, принялись одеваться. Джоан путалась в складках юбки, чулках и накидке, а потом, махнув рукой, натянула что придется и, не причесавшись, не собрав никаких вещей, устремилась к двери.
— Лоренс, ради Бога, где ключ?!
— Тихо, Джоан, только без паники! — как можно спокойнее произнес он, одной рукой вставляя ключ в замочную скважину, а другой поспешно пряча в карман бумажник.
Дверь не поддавалась. Джоан в ужасе заломила руки.
— О Господи! Мелисса!
— Успокойся, она же с Бетани, — сказал Конрад, стараясь не терять самообладания. — Лучше прихвати свое золото.
Джоан растерянно оглянулась. Она не могла сейчас думать о золоте, не могла думать ни о чем. Воображение, подстегнутое испугом, вмиг преувеличило размеры грозящей беды, страх лег на сердце гранитной глыбой, и душа беспомощно трепыхалась в силках тревожного нетерпения.
— Умоляю, скорее! — шептала она вслух, мысленно же повторяла слова всех известных молитв: в отчаянии человек готов уповать на что угодно.
Конрад поднажал плечом, и дверь наконец открылась. Джоан метнулась в соседнюю каюту.
— Бетани!
Кое-кто из пассажиров спешил наверх, другие, видимо только проснувшись, с удивленными, еще не тронутыми испугом лицами выглядывали из дверей. Многие каюты оставались запертыми, их обитатели, не ведая ни о чем, крепко спали.
Пока Джоан быстро одевала плачущую Мелиссу, Конрад озирался по сторонам, пытаясь оценить положение. Вполне вероятно, что причин для паники нет: «Миранда» большой корабль, пожар скоро потушат и все встанет на свои места.
Но потом он заметил наверху красноватые отблески и встревожился: что-то не так! Похоже, дело серьезное!
— Вы готовы? Скорее! — поторопил он и приказал Джоан:— Дай мне ребенка!
В ответ женщина отчаянно закачала головой и крепче обхватила руками тельце Мелиссы. Бетани без малейших признаков волнения или спешки упаковывала детские вещи.
— Джоан, пойми, это неразумно, тебе будет тяжело!
— Нет! — умоляюще прошептала она. — Нет! Пусть она будет со мной!
Не имея времени спорить, Конрад увлек ее вверх по лестнице.
— Бетани! — бросил он служанке. — Вы догоните нас!
На выходе царило столпотворение. Женщины истерично причитали, дети плакали. Мужчины держались хладнокровнее, хотя многие выглядели испуганными. Кто-то пытался навести порядок, успокоить толпу… Конрада поразило, что находились желающие выяснить причины случившегося и, что самое потрясающее, найти виновных. Временами сквозь разноголосицу и плач до слуха долетали возмущенные выкрики. Мельком он услыхал, что в трюме загорелся хлопок и пламя успело перекинуться из грузового отделения в пассажирское.
Вскоре Конрад с облегчением заметил мелькавших то тут, то там членов команды судна. Не выпуская руки Джоан, он протиснулся к проходу, ступил на верхнюю палубу и в первый момент невольно отшатнулся.
Было светло, как днем: Конрад не мог вообразить, что возможно такое. Воды океана походили на медленно текущее расплавленное золото, всюду были багровые отблески, даже небо озарялось полыхающим светом, но самого пламени Конрад пока не видел. Он взглянул на Джоан и вздрогнул от неожиданности: ее лицо казалось покрытым золотисто-прозрачной пеленой огня, глаза были цвета жженого сахара; создавалось впечатление, будто пламя вошло в них и каждая черточка радужной оболочки высвечивается изнутри. Волосы тоже словно бы занялись, и одежда сменила цвет. Пробыв мгновение в этом странно преобразившемся мире, Конрад почувствовал себя не только ослепленным, но и оглушенным: яркий свет, как и полная тьма, имеет свойство притуплять не только зрение, но и другие органы чувств, нарушать координацию движений и даже ход мыслей; человек ощущает себя потерявшимся во внешнем пространстве и — что удивительно — в самом себе, испытывает беспомощность и смятение.
Спустя четверть часа Конрад почувствовал жару, точно рядом полыхал кратер вулкана. Вдохнув полную грудь раскаленного воздуха, он побежал (если можно было так назвать суматошное продвижение в толпе людей), подобно многим, к той части корабля, где находились шлюпки. Джоан с Мелиссой на руках не отставала ни на шаг, а Бетани безнадежно затерялась в лабиринтах огромного судна.
Завернув за угол, толпа вдруг резко хлынула назад. Рев пламени слился с криками ужаса и боли — кто-то упал, и бегущие наступали на них.
Конрад остановился: перед ним предстало воистину апокалипсическое зрелище. Огонь бушевал, языки пламени вздымались до небес, то тут, то там вспыхивали бесчисленные факелы, кое-где пламя уже лизало палубу, повсюду метались гигантские чудовищные тени. Несколько секунд Конрад завороженно смотрел на извержение огня, потом повернул назад.
Теперь люди бежали в противоположную сторону, преследуемые развертывающейся на глазах исполинской стихией. Всех охватила бессмысленная паника, безудержный натиск ужаса казался непреодолимым. Никто ни о ком не думал, каждый стремился спастись любой ценой — Конрад особенно остро ощутил это, когда увидел, что творилось возле шлюпок.
— Женщины и дети! — кричали члены команды, пытаясь сохранить хоть частицу порядка. — Отойдите, отойдите назад!
Десятки рук тянулись в бессильной мольбе, многие люди остервенело отталкивали друг друга: в жизнь вступал закон природы, закон торжества и победы сильного.
Пытался ли кто-нибудь потушить пожар? Сейчас было поздно думать об этом… Бездна воды, бездна огня. Борьба становилась бессмысленной, оставалось бегство.
Конрад решил во что бы то ни стало посадить жену и дочь в следующую шлюпку, но благие намерения разошлись с жестокой действительностью — людской поток внезапно отшвырнул его от Джоан. Пальцы Конрада, оторвавшись от пальцев жены, на мгновение повисли в воздухе, и он ощутил кончиками обнаженных нервов внезапный холод, ледяную угрозу смерти.
— Джоан! — Вопль отчаяния не был услышан Всевышним… Женщину вместе с ребенком поглотила толпа.
Конрад растерянно озирался. Душу сотрясало паническое чувство. Джоан и Мелисса! Они могут погибнуть!
Позади ревело пламя. У какой-то женщины загорелся подол юбки, и она, хрипло крича, пыталась погасить огонь голыми руками. Никто не реагировал на крики о помощи, никто никого не замечал, никого, кроме самих себя. Позднее, вспоминая эту ужасную ночь, Конрад думал: «Неправда, что в дни больших катастроф в людях просыпается дух единения, нет! Все являют миру единую суть глубоко эгоистичных существ, которые, в панике цепляясь за жизнь, как ни странно, больше всего на свете желают получить то, в чем отказывают другим: помощь, милосердие и поддержку, ибо в минуты всеобщего истребления страх одиночества сродни боязни смерти». Но сам он готов был спасти Джоан и Мелиссу ценой собственной жизни. Быть может, и другие, глядя на своих близких, думали так? На близких — да, но не на чужих! «Чужое» и «свое» — с этими понятиями, святая святых сознательной жизни, человек приходит в мир и с ними же покидает его, зачастую так ничего больше и не поняв.