Белинков Аркадий. Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша

   И вообще, если бы Олеша съездил в город Козлов или по крайней мере на завод "Богатырь", то никакой проблемы взаимоотношений интеллигенции и революции в его произведениях не возникло бы. Понятно? Вот так.
   И с "Гамлетом" у Олеши тоже ничего не выходит.
   Олеша говорит, что "Гамлет" советскому зрителю не нужен и приводит высказывания советского зрителя по этому поводу. "Эта пьеса, которую нам показывали... очевидно, писалась для интеллигенции. Рабочий зритель ничего в ней не понимает..."
   "В эпоху реконструкции, когда бешеный темп строительства захватил всех, противно слушать нудные самокопания вашего "Гамлета"".
   "Зачем ставить "Гамлета", разве нет современных пьес?"
   Критик заявляет, что Олеша, деликатно выражаясь, несколько удалился от истины, ссылается на Маркса и Энгельса, которые думали о "Гамлете" совсем не так, как эти крайне отсталые слои населения, и настаивает на том, что спектакль "неослабно смотрится рабочими"3.
   1 А. Гурвич. Юрий Олеша. - "Красная новь", 1934, № 3, с. 221.
   2 Там же, с. 214.
   3 Там же, с. 219.
   Происходит нечто необъяснимое.
   Олеша заявляет: не вырастут вишневые деревья. А ему авторитетно отвечают: пожалуйста, приезжайте к нам в колхоз.
   Писатель уверяет, что у нас не показывают Чаплина. А критики, торжествуя и похохатывая, с достоинством идут на "Парижанку" и "Золотую лихорадку".
   Писатель настаивает на том, что не будут показывать "Гамлета". А критики, посмеиваясь, утверждают, что будут. Говорят, даже в разных трактовках. В отдельных случаях даже совершенно размагниченного.
   Между Юрием Олешей и его читателями идет длинный и странный спор.
   Спор, которого быть не может.
   Писателя опровергают жизнью.
   Деревьями, кинокартинами, "Гамлетом", хотя, как всему миру известно, советские зрители не во всем согласны с рядом положений принца. В частности, они не согласны, что герой обзывает при всех, а не наедине, с глазу на глаз девушку "проституткой", "потаскухой", "шлюхой" и явно собирается обозвать "блядью", а в отдельных случаях даже "проблядью". Мы вообще отвергаем, когда произносят вслух унижающие человеческое достоинство слова. Мы уже не говорим о том, что отца этой, так называемой "проститутки", "потаскухи", "шлюхи" и даже "бляди", а в отдельных случаях даже "пробляди", человека в высшей степени приличного, занимающего один из самых ответственных постов в государстве, он вообще убивает.
   Создается впечатление, что писатель не выходит на улицу, не читает газет, не изучает жизнь, говорит Бог знает что.
   Но тогда все это несерьезно, и спорить с ним не о чем.
   Или он сознательно обманывает? Говорит, что деревья не растут, а сам знает, что растут?
   Происходит недоразумение, причем внешне скорее даже не социальное, а какое-то филологическое.
   Когда критик Раздватрис-Гурвич говорит, что у нас растут замечательные вишневые деревья, то он это и думает: замечательные вишневые деревья. Он искренне удивляется, как это Олеша не видит их.
   Но когда Юрий Олеша говорит, что ему некуда посадить вишневую косточку, из которой выросло бы дерево в память его неразделенной любви, то он думает не о дереве, не о вишнях и даже не о варенье, а он думает о том, что гибнет все легко ранимое, тонкое и прекрасное, отмеченное неповторимой индивидуальностью. Гибнут вишневое дерево, жасмин, невеста, дружба, награда, девственность, слава...
   Критик полагает, что между ним и писателем происходит такой разговор.
   Писатель: Вишневые деревья не будут расти.
   Критик: Нет, будут.
   А на самом деле происходит совсем другой разговор:
   Писатель: Гибнет поэзия.
   Критик: Дадим стране 156 тыс. кубометров деловой древесины.
   Такого разговора быть не может.
   Такой разговор тысячелетиями ведут люди друг с другом, чудовищный разговор, прерываю-щийся войнами, мятежами, заговорами, убийствами, изменами, предательством и отчаянием.
   Добрый, хороший человек Юрий Олеша полагает, что если бы люди слушали друг друга, были бы внимательны и терпеливы, то они без особенного труда смогли бы договориться. Но в реальной жизни, видит Олеша, все это получается совсем не так: системы нет, мышление людей деструктивно, каждый думает и говорит о своем, договориться ни о чем невозможно.
   Не одного Олешу тревожило неумение людей договориться или уж хотя бы выслушать друг друга. Идеи, близкие тем, которые были так милы автору "Списка благодеяний", лежали в основе всех концепций общественного договора.
   С настойчивой периодичностью они повторяются в истории социологической мысли и разнообразными вариациями доходят до наших дней. Вариации эти бывают подчас поражающими своим максимализмом и всеобщностью значения. Я процитирую один памятник такого рода мышления, такого рода мышлению.
   "Различные виды борьбы, которую ведет в настоящее время человечество, - войны, диплома-тические сношения, конкуренция в производстве, диспуты в прессе и пр. и пр., - все это ведется дилетантским способом. Тот факт, что войны в наше время представляются еще необходимыми, объясняется лишь малой культурностью современных людей, ибо человечество имеет другие возможности для удовлетворения своих стремлений к прогрессу и к торжеству права и здоровых этических начал. Конечно, уяснить это людям будет трудной задачей, так как они не хотят слушать, но эта задача облегчится в тот момент, когда учение о борьбе станет наукой".
   Так пишет замечательный человек, не поэт, не фантаст, не фанатик, не ослепленный доктриной политический деятель, не партийный маньяк, не церковный безумец, не демагог, не доктринер, не прожектер, не утопист, не аскет. Так пишет человек, создавший одну из самых трезвых, точных и широких концепций. Этот человек утверждает, что есть различные способы положить конец социальной борьбе, в том числе и войнам - наиболее алогичной и жестокой из форм социальной борьбы. Человек широкого, трезвого и точного ума не утверждает, что его метод - единственный и идеальный. Но даже его несовершенный метод, один из возможных и, вероятно, не лучший, уже сейчас мог бы разрешить наиболее значительные и наиболее опасные противоречия человечества. Для того чтобы это осуществилось, не нужно отбирать у людей хлеб и радости жизни, отнимать счастье, свободу и независимость. Не нужно подавлять людей, ущемлять, заставлять, принуждать их. Для того чтобы это произошло, нужно научить людей хорошо играть в шахматы.
   "Своеобразная математика какого-нибудь вида шахматной игры далеко еще не разрешает, конечно, всей грандиозной проблемы обоснования жизненной борьбы. Она только ставит эту проблему, указывает направление для ее решения, но самый большой шаг предстоит еще сделать в будущем"1.
   Так думает замечательный человек, один из блестящих, вдохновенных, здравых и сдержанных умов века, математик, философ, мыслитель, создавший классическую теорию здравого смысла в шахматах, гениальный шахматист Эмануил Ласкер.
   Несомненно, некоторые из приведенных положений можно было бы оспорить, и я счел бы это своим долгом. Но за сорок лет до того, как у меня возникло такое намерение, издательство, выпустившее книгу Ласкера, поспешило это сделать само. И как всякий может убедиться, сделало это с блеском, тактом и эрудицией.
   Имея большой опыт воспитания идиотов, издательство немедленно дезавуирует своего автора.
   И делает совершенно правильно, потому что читатель-идиот (а для того, чтобы выкормить такого, издательства приложили бездну ума, энергии и изобретательности) не подумал бы, упаси Бог! что-нибудь не так.
   "Как всякий большой специалист, - поясняет издательство, - Ласкер тут увлекается своим любимым делом настолько, что предполагает разрешить при посредстве шахмат труднейшие вопросы социальной жизни и классовой борьбы. Редакция не сомневается, конечно, в том, что советский читатель сумет подойти критически к подобным утверждениям и простит автору его увлечение"2.
   1 Эмануил Ласкер. Учебник шахматной игры. Изд. 2-е стереотипное. М.-Л., 1927, с. 301, 302.
   2 Там же, с. 301.
   Создается впечатление, что редакция сомневается, ох, сомневается в том, что советский читатель всегда сумеет критически подойти.
   Пункты общественного договора во все времена последовательно разрушались ударами концепции "Глухой глухого звал к суду судьи глухого".
   В общественном договоре всегда слишком много выбора и слишком мало вынужденности.
   Олеша предлагает различные варианты разговора глухого с глухим.
   Во всех вариантах Олеша и его противники оказываются опровергнутыми.
   То, что в обеих концепциях - Олеши и его противников - нет выхода, не единственное, что роднит обе эти концепции.
   И поэтому не случайно то, что Олеша и его противники так долго не могут понять друг друга только из-за недоразумения.
   - Не поставят "Гамлета", - заявляет Олеша.
   - Нет, поставят, - заявляют противники.
   - Нет, не поставят.
   - Нет, поставят.
   Ну, поставили бы "Гамлета". Ну, пошел бы "Гамлет" в разных театрах и даже в разных трактовках. Ну, и что же? Разве Гончарова, говоря о "Гамлете", думает только о знаменитой пьесе (1601 г.) знаменитого драматурга (1564-1616)? Ей же отвечают только "Гамлетом", спектаклем, идущим в театре...
   Художник пользуется "Гамлетом", да не "Гамлетом", а словом, символом индивидуализма, сложного, недоступного, а критик побивает его реальным спектаклем, на который даже в эпоху реконструкции, когда бешеный темп строительства захватил всех и когда больше идти некуда, может иногда пойти человек, купив билет за 15 руб. 50 коп.
   Художник говорит о гибели индивидуализма, о сдаче интеллигенции, о катастрофах истории, а ему отвечают: - Смотрите, вишня какая сочная! и очереди почти совсем нет.
   Когда критик заявляет: "В садах Мичурина и его учеников Олеша не узнал бы своего вишневого дерева...", то становится ясным, что у него есть воображение. И при наличии такового, он найдет выход: вместо того, чтобы гнать корпус, ни на что не глядя, он аккуратненько пустит его полукругом, и, таким образом, обойдет дерево.
   Критик-Авель утверждает дерево.
   Судя по всему остальному в его статье, дружба или девственность к этому дереву отношения не имеют.
   У Олеши все наоборот: его не интересует дерево. Его интересуют дружба или девственность.
   Идет длинный, странный, бесплодный спор реального предмета с метафорой, конкретных, единичных вещей с образами, ассоциациями.
   Это всеобщее, всечеловеческое непонимание, полное трагизма и глубины, бившееся в великой судьбе русского искусства, проскальзывает и в нескольких фразах Юрия Олеши.
   Метафора не только самый любимый, самый лучший троп поэтики Юрия Олеши, но единственный отпущенный ему способ мышления.
   Произведения Юрия Олеши славны не только тем, что в них есть много метафор, но и тем, что замысел каждого его произведения - метафоричен.
   Метафора-слово лишь частный случай, лишь производное метафорического искусства, метафорического мышления Юрия Олеши.
   В метафорическом искусстве Юрия Олеши главными были метафора-понятие, метафора-суждение, связывание сходством разрозненных и разнообразных частей мира. Метафоричность Олеши не ограничена сходствами, схваченными наблюдающим внимательным и настороженным глазом.
   Заглядевшись на олешинские метафоры, я забыл сказать, что весьма странное впечатление производит одно обстоятельство: никто из оппонентов Олеши не опровергал его простым способом, все время прибегали к каким-то очень уж сложным. Под простым способом я подразумеваю такой: "Вы говорите, не ставят "Гамлета", а он идет в театре..." Вот про деревья говорили совершенно определенно, и уж тут изобличали писателя как следует, с резко возрастающей силой. А что касается "Гамлета", то здесь разговор поспешно и даже несколько нервозно переводили в область разведения руками, в сферу глупостей и в систему патетических восклицаний.
   Чтобы покончить с этой темой, следует во имя торжества истины, которая всегда лежала в основе истории отечественного театрального искусства, сообщить, что "Гамлет" как размагни-чивающее явление в эти годы в советском театре не ставился.
   Написав о том, что Елене Гончаровой разрешили ставить "Гамлета", Юрий Олеша, как это с ним бывало частенько, приукрасил действительность и выдал желанное за уже реально существующее.
   В Москве "Гамлет" не ставился с 1924-го по 1932-й год, а в Ленинграде с 1919-го по 1938-й.
   То, что писал Олеша, оказалось серьезнее того, что писали о нем критики. Критики рассчитывали одолеть Олешу, показав ему всю несерьезность конфликтов его произведений. Они проверяли писателя испытанным приемом жизнью (по меньшей мере!). "Вот видите, - заявляли они, - вы говорите... А на самом деле..."
   Это несерьезный конфликт, когда один утверждает, что не будут ставить спектакль, а другой опровергает его, тыча в афишу.
   Настоящий конфликт начинается, когда становится ясным, что общество хочет отделаться пустячком: на метафору поэта, в которой за единичным значением предмета стоит много значений, общество отвечает единичным значением, конкретным предметом, арифметическим фактом, эмпирической частностью, ничем не являющимися и ничего не выражающими, кроме этого определенного предмета, факта, частности, этого дерева, этого "Гамлета". Общество прикидывается искренне не понимающим, чего хочет поэт. Герои Олеши хотят не только ставить "Гамлета" в театре им. Азизбекова, но иметь право на свободу, сомнения и выбор. Они хотят, чтобы в проекте была запланирована не только посадка фруктово-ягодных и декоративных. Они требуют незапланированную индивидуальность и незавизированную лирику.
   Критики и некоторые другие люди, с которыми Олеше, поверьте, никак не желавшему этого, пришлось все-таки вступить в спор, не хотели уступать ничего, и они ничего не могли уступить.
   Эти критики понимали, что, уступив сегодня "Гамлета", завтра они вынуждены будут ставить "Кукольный дом". Ну, а после этого уже вообще ничего не остается, как открыть чайные домики. Пожалуйста, милости просим! Надо быть последовательными. Сказав А, нужно сказать и Б. Поэтому, открыв чайные домики, следует закрыть фабрики-кухни, академические театры, спортивные стадионы, музеи, школы, цирки, университеты, ясли, клубы, парки культуры и отдыха, кинотеатры, библиотеки и другие культурные учреждения, ибо кто же станет смотреть кино или ходить в ясли, если можно пойти в чайный домик?!
   Критики, с которыми даже такой умеренный и на многое согласный человек, как Олеша, оказался втянутым в спор, обладали высокоразвитой последовательностью и были по-своему правы. Они предложили зазевавшимся людям такое условие задачи, при котором, сказав упомянутое А, зазевавшиеся люди вынуждены были к своему величайшему удивлению растерянно бормотать означенное Б. Они ничего не могли поделать. Они вынуждены были запрещать "Гамлета", потому что они боялись за "Чудесный сплав".
   Но эти люди ошибались, уверяя, что такова логика борьбы. Это была не логика борьбы, а неправильные условия задачи. Ложная последовательность и иллюзорная самоочевидность привели к ложному и иллюзорному выводу. Казалось незыблемым и бесспорным, что если в тебя палят из 203-мм гаубицы, то неминуемо следует отвечать тоже гаубицей, а не пращой или вовсе - элегией (?!). Но это такая же лживая, надуманная, неумная и лишенная фантазии ясность, как и уверенность в том, что кто сегодня посмотрел сомнительную картину, тот завтра обязательно зарежет родную мать. На выстрел не всегда следует отвечать выстрелом, а на подлость - подлостью не следует отвечать никогда.
   Установив такую зависимость между искусством и жизнью, по которой вполне приличный зритель, едва успев посмотреть сомнительную картину, спешит зарезать родную мать, некоторые критики устанавливают и другую зависимость. По этой зависимости хорошее произведение искусства равно выигранному сражению или введению в строй промышленного гиганта, а плохое произведение соответственно равно проигранному сражению или выведению из строя гиганта.
   Настаивая на зависимости независимых друг от друга вещей, можно получить любую реку, текущую в какое угодно море.
   Течет Волга в Балтийское море.
   В схематичной, лживой, лишенной фантазии, прямолинейной жизни, которую выдумали такие критики, течет Волга в Балтийское море.
   Цепь последовательных рассуждений неопровержимо убеждает нас: течет.
   Должна течь.
   Так вот же вам, последовательные тупицы и непроглядные слепцы, скопцы и схоласты, ханжи и холопы, методические фанатики и педантические маньяки, иконоборцы, лицемеры, лакеи, святые отцы, непогрешимые, истерики, психопаты, шизофреники, параноики, олигофреники, рабы, господа, голубые мундиры и послушные им подданные, сегодня ешьте рыбу, а завтра, будьте последовательны! - крысу.
   Жабу, кошку, хорька, гадюку, ехидну, шакала, ядозуба, древогрыза, стегоцефала, трихоцефала, клоачных и однопроходных, грибляка штриховатого, дизодия выемчатого и фораминиферу!!
   В случаях, когда вспять начинают течь реки, не менее неожиданным образом начинают течь мысли.
   Тогда происходят события, легко вступающие в противоречие с истиной, но, по мнению осведомленных людей, приносящие громадную пользу.
   Обладающие большими знаниями и опытом люди считают, что в отдельные периоды преимущественное значение должна иметь не истина, а острастка.
   Это очень правильно.
   Между прочим, при таком взгляде на вещи одного человека можно спутать с другим.
   Или сделать с одним человеком то, что следует сделать с другим.
   Мир утрачивает ненужную жесткость и обретает широкую гуманную и свободную пластичность.
   Это приносит громадную пользу.
   Если же истина теряет свое конструктоструктурное кристаллообразующее значение, вследствие чего (опускаю посредствующие звенья) на одного человека могут быть перенесены действия, предназначенные для другого, то появляются основания судить или не судить человека (полемически обостряю), или вместо одного человека судить другого.
   Ну, а если можно немножко спутать в уголовном процессе, то в литературе и вовсе делай что хочешь.
   Это очень хорошо.
   Стали путать в литературе.
   Ну и что?
   Л а х т и н (читая газету). В белогвардейской газете "Россия" помещена статейка, где сказано, что вчера в некоем пансионе ты, советский гражданин Федотов, выстрелом из револьвера убил сотрудника газеты "России" Татарова... допускаю, что ты вышеуказанного Татарникова...
   Федотов. Татарова.
   Л а х т и н. Неважно. Я допускаю, что ты этого Татарникова не убил... Я верю даже, что у тебя и в мыслях не было стрелять в этого Татарниковского...
   Федотов. Ложь.
   З о т о в. А вы не помните такого Тверитинова? Я как-то осенью задержал его.
   Следователь. А почему вы спрашиваете?..
   Зотов. Да просто так... интересно... чем кончилось.
   Следователь. Разберутся и с вашим Тверикиным. У нас брака не бывает.
   Этот разговор начали в 1930 году два хороших, добрых, простых человека Федотов и Лахтин в пьесе Юрия Олеши "Список благодеяний", а продолжили в 1941 году два других хороших, добрых, простых человека Зотов и следователь в рассказе А. Солженицына "Случай на станции Кречетовка".
   Больше десяти лет длившийся разговор договаривался еще больше десятилетия.
   Разговор этот рос, крепчал, становился все громче, покрывал стоны и заглушал предостережительные голоса.
   Предостережительные голоса утверждали, что страну захлестывает волна необоснованных репрессий.
   Это называлось клеветой и категорически отвергалось.
   Никакой разницы между первыми четырьмя и последними четырьмя репликами этого разговора нет: первые произносят люди с незыблемой и непоколебимой верой в свою правоту и последние произносят люди, уверенность которых в своей правоте непоколебима и незыблема.
   В обоих случаях дело кончается жестокой расправой с людьми.
   Но если трудно отличить героев первого диалога от героев второго и не удается обнаружить отличие в их поступках, то несомненна решающая непохожесть авторов.
   Эта решающая непохожесть заключается в отношении к героям, в оценке их дел и в том, что Олеша очарован этими людьми и от души радуется их успехам, а Солженицын с горечью и отвращением видит преступность людей, не понимающих и не хотящих понимать ничего иного, кроме того, что им внушают. И поэтому Солженицын пишет о гибели невинного человека, а Юрий Олеша прибегает к разнообразным методам ведения следствия, чтобы подвести человека под расстрел.
   Такое решающее несходство между первой и второй частью диалога совершенно естественно, потому что первую написал ничего не понявший писатель, а вторую - все понимающий.
   Конечно, между непониманием Олеши и пониманием Солженицына лежит тридцать три года - срок, за который многому научился даже Илья Муромец. Но ведь люди могут понимать или не понимать совсем не потому, что они обретают исторический опыт. Были люди, которые многое понимали в год премьеры "Списка благодеяний", есть люди, которые ничего не поняли в год публикации "Случая на станции Кречетовка". А есть и такие, которые уже успели забыть то, что еще недавно так хорошо понимали.
   Хронология наличествующего понимания на данное число представляет значительный интерес, несомненно выходящий за пределы только академического. Ведь из-за того, что писатель Юрий Олеша и некоторые другие наши самые умные, самые гуманные, самые большие писатели, а также бывший комбриг Федотов, лейтенант Зотов и много других прекрасных, простых, до конца преданных нашему делу людей никак не могли понять, что происходит, пришлось расплачиваться многим другим, не менее хорошим, чем Федотов и Зотов, людям - Мейерхольду, Мандельштаму, Бабелю, Пильняку, Солженицыну.
   Юрий Олеша не понимал, во что превращаются люди, навязывающие другим противоестест-венные, сочиненные исторические законы. Он не подумал, до каких колоколен фанатизма могут подпрыгнуть прекрасные, простые люди, которым безразлично все, кроме победы. Он знать не желал, что люди, которые тупо и слепо верят только в себя, что люди, которые верят, будто лишь им дано знать правду, у которых не бывает брака, могут на некоторое время задержать наше поступательное движение.
   Юрий Олеша написал, поставил и напечатал "Список благодеяний", увидел, что ничего страшного не произошло, и пошел жить дальше.
   Это было началом новой дороги.
   Сказав А среднего достоинства, последовательный человек Юрий Олеша быстро побежал вниз по тридцати трем ступенькам русской азбуки, задерживаясь иногда на самых нехороших буквах.
   Об одной из таких задержек я сейчас расскажу вам.
   Юрий Олеша начал думать немедленно.
   Он придумал:
   "Строгий юноша. Пьеса для кинематографа".
   Эта пьеса была одним их первых произведений советской литературы о капитуляции человека перед сильной личностью, властителем и вождем.
   Уже наступило время, когда стало ясным, что лояльности или компромисса мало.
   И тогда Юрий Олеша начинает объяснять и оправдывать сдачу и гибель советского интеллигента.
   От других подлых вещей на эту тему произведение Юрия Олеши отличалось лишь известной тщательностью отделки. Кроме этого, иногда создавалось впечатление, что автор еще не утратил способности в чем-то сомневаться и не приобрел уверенности в том, что он всегда прав.
   Юрия Карловича Олешу всегда интересовала идея подчинения, поклонения, безоговорочного служения. Он говорил об этом с людьми, писал об этом сценарии и рассказы, изливался в записной книжке. Он связывал это с историей, философией и собственной судьбой. Он жаждал успеха, и понимал, что жажда может быть верной дорогой к успеху.
   Вот как идея, столь занимавшая автора "Строгого юноши", представлена в историческом аспекте.
   "Витте приводит рассказ Николая о том, как Вильгельм II, будучи еще наследным принцем, однажды, когда императора Александра Третьего провожали из Берлина, бросился отнимать плащ у казака, который тот держал, готовый подать императору. Он сам решил подать его императору"1.
   Писатель-философ Юрий Карлович не ограничивается эмпирическим наблюдением. Он делает широкие (и совершенно правильные для огромного большинства людей) обобщения.
   "Эта давняя идея поклонения избранному, поклонения вождю, властителю. Идея беспрекосло-вной дисциплины, радостного уничиженного служения старшему"2.
   1 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. Из записных книжек. М., 1965, с. 182.
   2 Там же.
   Юрий Олеша принадлежал к той категории писателей, которые пишут не разные книги, но разные главы одной книги. Такие книги пишутся всю жизнь.
   Герои в главах этой книги жизни выглядят не одинаково, они могут быть молодыми или старыми, победителями или побежденными, но задача, возложенная на них, не меняется.
   В книге, которую писал Юрий Олеша в 1927 году, была глава под названием "Зависть", в 1934 году была глава под названием "Строгий юноша".
   "Строгий юноша" это "Зависть" новой эпохи.
   Со "Строгого юноши" в творчестве Юрия Олеши начинается литература 30-х годов, литература, которой уже не было.
   В то время когда многие писатели еще умели писать хорошо и когда это даже не запрещалось, Юрий Олеша, который всегда делал только то, что другие, тоже писал хорошо. Он даже немного перестарался. Правда,не так, как Мандельштам или Ахматова, или Пастернак, но несколько талантливых страниц все-таки водилось за ним. Это были страницы лучшей его книги - "Зависти", и за них он расплачивался всю жизнь.