– Мальчики – Филипп, Кирилл, Вадим, – подъем! Быстро заправляйте постели, умывайтесь и на зарядку! А то Иван Пахомыч так и уедет назад, не позавтракав с нами. А ведь он к нам сегодня с подарком.
   – С каким подарком? – быстро спросил севший рядом с ним на постели брат Кирилл.
   – Увидите, – хитро улыбнулся Николай Сергеевич. – Подъем, мальчики, подъем!

Глава 10. НЕЧЕЛОВЕК

   В этот раз Филипп быстрее всех управился с поднадоевшей рисовой кашей, обжигаясь, выпил какао, смолотил бутерброд с сыром и, ерзая на стуле, изнывал от нетерпения, дожидаясь, пока все остальные ребята закончат завтракать. Наконец его мучения кончились.
   Счастье еще, что сегодня не он дежурил по столовой. Поэтому вместе с остальными воспитанниками он почти бегом направился вслед за Иваном Пахомовичем и Николаем Сергеевичем на задний двор детдома, к бывшим барским конюшням, где теперь в краснокирпичных закутках располагались разнообразные хозяйственные службы.
   Он шел смотреть таинственный подарок Пахомыча.
   Не торопясь, добродушным ворчанием усмиряя нетерпение ребятни, Пахомыч подвел их к небольшой вольере, в которой до недавнего времени содержали десяток кур. Подвел и остановился, с улыбкой наблюдая за враз завопившими от восторга детьми. Один лишь Филипп не закричал. Он буквально потерял дар речи, он онемел, глядя из-за плеча брата на пахомычев подарок. Филипп не верил своим глазам.
   Потому что Пахомычев подарок оказался совсем маленьким – месяцев трех-четырех от роду – волчонком. Рожденный для свободной жизни и неутомимой охоты, волчонок крепко и гордо стоял на толстых лапах в центре вольеры. Он не рычал, не скалил зубы и на первый взгляд особенно даже не реагировал на горластых двуногих. Только прижатые к затылку острые ушки выдавали его внутреннее напряжение. Напряжение, но не страх. Волчонок не знал страха смерти, поскольку сам был ее маленькой, но неотъемлемой частицей.
   Филиппа пронзило острое ощущение одиночества, исходившее от звереныша. Именно его, этого четвероногого собрата он тщетно искал в вольном ночном лесу. И вдруг встретил – так неожиданно, в зарешеченной неволе.
   Филипп неподвижно стоял рядом с братом и сам угрюмостью походил на волчонка. А вокруг них хохотала и гомонила ребятня. В центре этого гомона пребывал егерь Пахомыч. На его выдубленном солнцем и ветром широкоскулом лице сияла довольная улыбка. Но, заметив, что к вольере уже потянулись десятки рук, он неожиданно шуганул ребятню от металлической сетки, загородил собой волчонка и высоковатым для мужчины, странно вибрирующим голосом сказал:
   – Да вы что, огольцы, совсем одурели?! Это вам не дворняга! Руки убрать! Немедленно!
   Пахомыч весьма ощутимо шлепнул по чьей-то настырной пятерне, норовившей просунуться в вольеру:
   – Убрать, что я сказал!.. Николай Сергеевич! – взмолился егерь, повернувшись к Бутурлину. – Выручай, прочти им научную лекцию об этом звере, а то получим мы с тобой сегодня молодой свежатинки. Они же, считай, городские – живого волка в глаза не видели!
   Директор шагнул к Пахомычу и поднял руку. Этот легкий жест мигом утихомирил ребят. И в наступившей тишине Николай Сергеевич тем отечески-строгим голосом, который так любили и уважали все детдомовцы, сказал:
   – Дети! Запомните, пожалуйста, раз и навсегда. Это – не собака. Это волк. Он не станет лаять – кстати, он лаять и не умеет-или пугать понарошку, как обычно это делает собака, чтобы к ней не приставали. Волк – животное дикое и опасное, прошедшее длинный путь отчаянной борьбы за выживание. Конечно, он не станет убивать, если не будет голоден или на то не будет особой причины. Но если он почувствует хоть малейшую опасность, грозящую, по его волчьему разумению, его жизни, он убьет мгновенно и без предупреждения. Такова его природа. Он – волк. Таким он создан. Поэтому я категорически запрещаю вам подходить в нему, совать руки в вольеру и тем более пытаться его погладить… Но и ему очень непросто выжить в нашем сегодняшнем мире. Тем более такому маленькому – не волку даже, а волчонку. Но он, как всякое живое существо, заслуживает уважения. Помните, в киплинговской книге о Маугли, которую вы все читали, есть эдакий нахальный обезьяний народ? Так вот, давайте не будем подражать этому народу. Вы уже с ним познакомились. Теперь пойдемте, не будем ему надоедать. Тем более что Иван Пахомович с Кириллом должны его сейчас покормить. Пойдемте.
   Подчиняясь властному голосу директора, воспитанники потянулись назад к детдому. Филипп неохотно пошел вместе с остальными, то и дело оглядываясь на присевшего у вольеры Пахомыча. Там, вместе с егерем остался его брат Кирилл, давний и единственный любимец Ивана Пахомовича. Все знали об их особых отношениях – и старый и малый одинаково беззаветно любили всякую лесную живность.
   Надо было что-то придумать. Филипп замедлил шаг, приотставая от остальных и незаметно забирая чуть влево, к коровнику. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он резко нырнул в кусты смородины и, пригибаясь, побежал обратно к вольере. Остановился за углом кирпичной постройки и стал жадно наблюдать. Ни Пахомыч, ни Кирилл его возвращения не заметили. Филипп присел на корточки, не сводя горящих глаз с волчонка.
   – Я тебе, Кирюша, сейчас покажу, как его кормить, – приговаривал Пахомыч, ловко кроша острым охотничьим ножом шмат кроваво-красной говядины прямо на заскорузлой мозолистой ладони и сваливая кусочки мяса в помятую алюминиевую миску. – Но сейчас, похоже, он есть не будет… Он нас стесняется. Гордости в нем еще много, хоть и голодный – сразу видно. Я ж его перед выездом сюда не кормил, боялся, что в дороге ему поплохеет… Ну, гляди внимательно, Кирюша.
   Пахомыч приоткрыл дверцу вольеры и боком чуть протиснулся в нее. Затем осторожным, но в то же время уверенным жестом придвинул ближе к центру вольеры миску с накрошенным мясом. И тут же, не отводя взгляда от волчонка, подался назад, вылез из вольеры и захлопнул дверцу, закрыл ее на задвижку.
   Волчонок никак не отреагировал ни на появление в вольере Пахомыча, ни на миску с едой. Как стоял, так и стоял себе в центре вольеры. Словно застыл.
   – Только сам, когда кормить будешь, в клетку – ни-ни. Прямо от порога к нему миску толкай – и все. Понял? – негромко сказал Пахомыч.
   – Понял, – кивнул Кирилл.
   – Обещаешь?
   – Да.
   – Молодец.
   Пахомыч и Кирилл еще некоторое время пробыли возле вольеры, о чем-то тихо переговариваясь и незаметно наблюдая за неподвижно стоящим волчонком. Потом Пахомыч приобнял Кирилла за плечи и они пошли к дому.
   Наконец они скрылись из виду. И тогда Филипп скользнул к дверце вольеры. Открыв защелку, он влез в клетку и прикрыл за собой дверцу. Волчонок наклонил голову, немигающим взглядом следя за мальчиком, и глухо, еле слышно заворчал. Не обращая на это никакого внимания, Филипп спокойно подошел к напрягшемуся волчонку и издал низкий, едва уловимый звук, похожий на рычание. И увидел, как сразу изменился взгляд звереныша, как расслабились мышцы на поджаром теле. Филипп присел на корточки и неожиданно для самого себя лизнул волчонка в нос. И волчонок тут же, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, ответил ему тем же. Филипп не стал его гладить. Снова испустив короткий, низкий и тихий рык, он стал чесать волчонку брюхо. Потом придвинул поближе к зверенышу миску с мясом, время от времени издавая все тот же, уловимый лишь для тонкого волчьего слуха звук. И волчонок, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, стал хватать куски мяса и мгновенно глотать их.
   – Вот это да! – раздался совсем рядом тихий голос брата. – Как это у тебя получается?! Научи!
   Филипп медленно обернулся.
   Кирилл, прижавшись снаружи к сетке, ошарашенно смотрел на брата. Филипп вышел из вольеры и прикрыл за собой дверцу на защелку. Остановился возле брата и тихо сказал, глядя прямо ему в глаза странно неподвижным взглядом, в котором мерцали золотисто-коричневые искорки:
   – Тебе так не надо делать. Ты не входи к нему, Кирюша, а то он тебя не поймет и будет очень плохо. И пожалуйста, не говори никому, что я там у него был. Хорошо?
   – Хорошо, – помедлив, ответил Кирилл. – Я никому не скажу. Ни слова.
   – Пойдем. Пусть он отдохнет.

Глава 11. БРАТ

   Кирилл потерял брата ровно через месяц после того, как егерь Пахомов привез в детдом живого волчонка.
   Кирилл боготворил егеря охотхозяйства Ивана Пахомовича Пахомова. Как он (вполне справедливо) считал, более доброго, сильного и уверенного в себе человека нет и не могло быть на целом свете. Пахомыч являлся в детдом из таинственных заповедных лесов, где ловил хитрых браконьеров, где охотился на волков и лосей и бесстрашно, один на один, выходил на свирепого дикого кабана. Во время нечастых наездов к своему старинному приятелю и напарнику по охоте Бутурлину Пахомыч всегда приносил подарки для живого уголка алпатовского детского дома: то маленького беззащитного зайчишку, то насупленного, деловито шастающего по клетке ежа. А однажды даже принес двух живых рябчиков – курочку и петушка.
   Своих детей у Пахомыча не было – он никогда не был женат. Но детей любил. А из всех воспитанников детдома, к которым он всегда относился с одинаковой грубоватой доброжелательностью, Пахомыч почему-то выделял Кирилла. Признал его своим раз и навсегда. Возможно, потому, что со слов Николая Сергеевича знал трагическую историю гибели его и Филиппа родителей. А может, еще почему. Пахомыч был не особо разговорчив, мог и отматерить, если что, и потому приставать к нему с расспросами никто не решался. И вот незаметно для себя самого Пахомыч всей душой привязался к старшему из братьев Лебедевых: посмотришь – и сразу становится ясно – этих двоих связывает настоящая дружба. Когда Пахомыч наезжал в детдом из своего охотхозяйства, они с Кириллом часами могли беседовать о повадках зверей, о способах охоты, об оружии и рыбачьих снастях. А тут еще немыслимое количество охотничьих баек, которых Пахомыч знал без счета и умел вкусно рассказывать, – что удивительного, если мальчик души не чаял в старшем друге!
   Николай Сергеевич все видел и все понимал: нелюдимый егерь отчасти заменил мальчишке отца. И поэтому не препятствовал их дружбе.
   Филиппа же Иван Пахомович не то что недолюбливал, нет: просто он всегда обращался с младшим из братьев как-то чуть холоднее, чуть равнодушнее. И относился к Филиппу слегка настороженно, как к незнакомому и, возможно, даже опасному зверьку.
   А Филипп Пахомыча словно и не замечал.
   В день, когда егерь привез волчонка, все в детдоме сразу поняли и приняли это, как дело совершенно естественное: единственный, кому будет доверено присматривать за волчонком, – это Кирилл.
   А вот Кирилл испытал настоящее потрясение, когда вернулся к вольере и увидел Филиппа в клетке с волчонком. Он не мог понять, как это получается у брата – сидеть рядом с волчонком, и кормить его из рук, и почесывать ему брюшко. В это было невозможно поверить: ведь и Николай Сергеевич говорил об опасности, и Пахомыч предупреждал его. Но он видел это собственными глазами. Кирилл, как и обещал, никому не рассказал о случившемся. Но его уважение к брату выросло до небес. А Филипп, с его замкнутым, нелюдимым характером все более и более отдалялся от Кирилла. И он это чувствовал, но не мог найти этому объяснения. И в силу того, что был еще ребенком, и в силу того, что брат практически перестал в последние год-два делиться с ним своими мыслями и переживаниями.
   Братья отдалялись друг от друга, сами не осознавая того. Как себя вести с Филиппом – вообще никто не знал, даже Николай Сергеевич. Хотя Бутурлин, конечно, лучше других понимал и – что самое главное, – чувствовал Филиппа. Но даже он не мог бы с уверенностью сказать, что до конца понимает младшего из братьев Лебедевых. Какая-то незримая сила чем дальше, тем больше отделяла Филиппа от всех воспитанников детдома. Как Филипп ни старался скрывать то, что происходило с ним, все равно окружающие подсознательно это чувствовали.
   Филипп был особенный, не такой, как все.
   Даже в его сухощавой, поджарой фигуре было нечто необычное. Когда он бежал или просто быстро двигался, то видно было, как под тонкой кожей перетекают друг в друга, струятся все тончайшие, скрытые мышцы мальчишеского тела. Никто не мог поспорить с Филиппом в беге. Он был стремителен и неутомим. Правда, сам он ни с кем не хотел бегать наперегонки. Он был замкнут, он был не такой, как остальные, – все это чувствовали, и никто из мальчишек даже не обижался. И Кирилл – тоже. Филипп – он другой. И этим все сказано.
   Но после того случая, когда Кирилл увидел брата возле волчонка, он целый месяц три раза в день кормил звереныша, менял ему воду, разговаривал с ним через сетку, мечтая только об одном – войти в вольеру и погладить его, как это сделал у него на глазах брат.
   Он и не догадывался о том, что Филипп почти каждую ночь приходит к волчонку.
* * *
   Это случилось тринадцатого сентября, в субботу.
   День был солнечный, но уже по-осеннему прохладный. Опавшая листва сухо шуршала под ногами. Сад и парк стояли нарядные, рыже-золотые, с темно-зелеными мазками старых елей, посаженных еще до революции. К середине дня воздух ощутимо – словно летом – прогрелся. Но, как всегда по осени, за этим теплом ощущался особый бодрящий холодок, отдающий запахом горящих листьев, – предвестник близкой и неотвратимой зимы.
   Днем, еще до обеда Кирилл заскочил на кухню. Забрал с подоконника предусмотрительно приготовленную поварихой Клавдией Петровной старую кастрюлю без одной ручки. Она была до краев полна приготовленных специально для волчонка обрезков мяса, жира, сухожилий и костей. И, как он обычно это делал, прихватив кастрюлю, Кирилл пошел к вольере кормить своего четвероногого подопечного.
   Волчонок спал в углу на подстилке из соломы. Но едва Кирилл приблизился к клетке, он тут же открыл глаза – ясные, чистые, словно только что не он дрых в тени без задних лап. Спокойно встал, сладко потянулся, положив морду на вытянутые вперед лапы. В этот момент волчонок до удивления стал похож на обычную собаку – овчарку или лайку. Вид у волчонка, на взгляд Кирилла, сейчас был совсем-совсем домашний и очень безобидный.
   Кирилл быстро огляделся. Вокруг не было ни души. В кучке свежего навоза, сварливо чирикая, копошилась стайка воробьев. Из-за открытых ворот в конюшню тянуло лошадиным потом. От скрытого густыми яблонями здания детдома доносились громкие голоса и звучала из магнитофона музыка: там готовились к вечерним танцам.
   И тогда Кирилл решился.
   Он быстро переложил мясо в миску. Потом повернул защелку и открыл дверцу. Помедлил еще мгновение. Наконец собрался с духом, толкнул дверцу и впервые за все это время вошел внутрь вольеры. Волчонок, за месяц сильно окрепший и подросший, казалось, не обратил никакого внимания на появившегося в его владениях мальчика. Он, как всегда, стоял, ожидая еды, в дальнем, крытом кровельным толем углу вольеры. Кирилл сделал пару осторожных шагов в сторону волчонка. Тот даже не зарычал. Только исподлобья смотрел на пришельца. Кирилл тихонько поставил миску на землю, носком ботинка пододвинул ее поближе к волчонку. Волчонок сделал шаг вперед и стал жадно пожирать мясо. Кирилл выждал еще минуту и, присев на корточки, осторожно протянул руку к толстому брюху волчонка.
   Волчонок, не издав ни звука, резко мотнул головой.
   Острые как бритва клыки распороли предплечье руки Кирилла раньше, чем он даже смог это осознать. Алая кровь мелкими бусинками выступила на нежно-розовом развале мышц и тут же уже неостановимым потоком забила из разорванных кровеносных сосудов. Волчонок стремглав метнулся в угол и застыл, не сводя взгляда с ошеломленного мальчика.
   Шерсть у него на загривке встала дыбом, зубы были оскалены, глаза в полумраке вольеры горели холодным зеленым пламенем. Еще не чувствуя от шока боли в распоротой руке, Кирилл выскочил наружу. Каким-то образом он еще сумел закрыть дверь и накинуть защелку. И только после этого упал, потеряв сознание.
   Кирилла нашел брат.
   Филиппа погнало к вольере неосознанное, смутное ощущение ужасной беды. Увидев валяющегося на земле без сознания, обливающегося кровью брата, Филипп поднял отчаянный крик. И тем самым спас брату жизнь: ведь Кириллу достаточно было пролежать там еще с десяток минут – и он скончался бы от потери крови.
   Окончательно пришел в себя Кирилл уже в санчасти детдома, уложенный в постель и под капельницей. Старенькая врачиха Наталья Алексеевна, проработавшая в детдоме почти три десятка лет и повидавшая здесь еще и не такое, умело, прямо возле вольеры остановила у него кровотечение, а потом под местным наркозом наложила на руку Кирилла более двадцати швов. Затем Кирилл получил противостолбнячный укол и впоследствии, естественно, заслуженную награду за неосторожность – три десятка уколов в живот, прививку против бешенства.
* * *
   В этот же день, ближе к вечеру, по какому-то роковому стечению обстоятельств, в детдом приехал егерь Пахомыч. Узнав о случившемся и переговорив в медчасти с Кириллом, он прошел в кабинет к Николаю Сергеевичу и долго с ним там о чем-то беседовал. Вышел он из кабинета, держа в руке чехол, в котором тяжело покачивалась двустволка Николая Сергеевича – привезенный с войны трофейный "зауэр". С чехлом в руке Пахомыч, не обращая внимания на перепуганных и взбудораженных ребят, в одиночестве прошел на задний двор.
   Спустя несколько минут один за другим прогремели два выстрела: Пахомыч безжалостно и хладнокровно пристрелил волчонка прямо в вольере. Впоследствии в детдоме ходил упорный слух, что Филипп каким-то образом все это увидел. Пахомыч сунул труп волчонка в старый мешок, взвалил на плечо и ушел за ворота.
   Ночью Филипп сбежал из детдома.
   Все почти полугодовые попытки Николая Сергеевича, милиции и властей отыскать его ни к чему не привели. Кирилл очень не любил вспоминать этот день. На память обо всех этих событиях у него на предплечье правой руки остался след – длинный шрам с рваными бугристыми краями.
   А Филипп исчез бесследно. Навсегда.
* * *
   И настало время, изошло со всех сторон омерзение и безутешность, земля содрогнулась и застонала, когда огнь пылающий осветил землю и пурпурная луна взошла над небесным окаемом: о ту пору грешник перекинулся волколаком и вышел на охоту свою еженощную. И вот признаки, по коим можно узнать волколака: голова его – мохнатый котел злобы; зубастое рыло у него, стопы кривые и громадные; когти его – серпы, приуготовленные для жатвы смертельной; глаза его полны крови и гноя. И нет от него спаcения и защиты ни праведнику, ни грешнику, ни дщери, ни младенцу. И смотрел Антихрист, как терзает чудовище без милосердия свои жертвы, и радовалось черное сердце Антихриста кровавой жатве…
Магнус Упсальский. Трактат "О вервольфах, мантихорах и иных порождениях Тьмы", 1338 год. Гл.XXXVIII.

Часть вторая
ОБОРОТЕНЬ

Глава 1. УБИЙЦА

   Бесконечный июльский закат наконец завершился, оставив лишь алую, слабую мерцающую полоску на потемневшем западном краю горизонта. Алпатово постепенно затихало, отходя ко сну. В глубине дачных участков лишь глухо взлаивали откормленные породистые псы. Силуэты деревьев, словно вырезанные из черной бумаги, выстроились вдоль аккуратных высоких заборов, скрывая большую часть ночной жизни. Когда в одном из домов открывалась дверь, листва ближайших кустов металлически отсверкивала в теплом электрическом свете и из дверного проема взлетали к ночному небу звуки музыки и веселые голоса. Когда дверь закрывалась, листву снова покрывала темнота.
   С восточной стороны неба над поселком неуклонно всходила луна. Почти идеально, чуть размытым круглым багровым щитом она неспешно выползала из-за вершин деревьев ближнего леса и светлела по мере восхождения, пока не засияла в полную силу голубым льдистым светом. Время от времени ее тонким росчерком прорезали медленно плывущие по ночному небосводу призрачные полотнища облаков – и тогда тени на земле сгущались до непроглядной черноты.
   Был канун полнолуния.
   После горячего летнего дня земля медленно остывала, и в ночном воздухе плыли ароматы цветов, смешиваясь с душным запахом теплой пыли. Уютно светили уличные фонари, освещая ровный асфальт запутанных улочек и дорожек, разделявших большие дачные участки.
   В безветренной тишине послышались шаги.
   Он вышел из какой-то темной прогалины этой лунной ночи и, чуть пошатываясь, двинулся вдоль узкой улочки, что-то негромко напевая себе под нос. Дух недавнего застольного веселья еще витал над его головой. Пересекая световые размытые пространства под ближайшими фонарями, одинокая фигура отбрасывала две синхронно пошатывающиеся тени. Это был мужчина в слегка помятом летнем костюме и белой рубахе с расстегнутым воротником. Из кармана пиджака змеей свешивался скрученный пестрый галстук. На вид мужчине было чуть за шестьдесят – невысокого роста, плотного телосложения, он, несмотря на видимое опьянение, вполне уверенно ступал по асфальту слегка кривоватыми ногами, на которых поблескивали старомодные начищенные туфли.
   Мужчина даже не мог догадываться, что жить ему осталось всего лишь двенадцать минут.
   Он дошел до перекрестка и приостановился, решая – как дальше идти. Он, конечно, мог просто следовать дальше по улице, которая рано или поздно, километра через два привела бы его из академпоселка в райцентр. Но он, выросший в этих местах, сызмальства знал и более короткие пути. Поэтому мужчина решительно помахал у себя перед носом рукой и двинулся влево, свернув на неприметную тропинку, уходящую в кустарники. Дальше он миновал большой незастроенный участок и начал спускаться по тропинке вниз – в довольно глубокую и широкую лощину, беспорядочно заросшую кустарником и кряжистыми раскидистыми деревьями. На дне ее протекал узкий прозрачный ручей, выбегающий из не очень далекого родничка. Вода в ручье рябила, обтекая камни, и отсвечивала все тем же холодным лунным светом.
   Оскальзываясь на влажной земле уходящей вниз тропинки, мужчина все дальше погружался в сумрачную сырость лощины. И там, уже не стесняясь, мужчина странно высоким для такой фигуры, несильным голосом запел уже в полный голос, совершенно не фальшивя, старинную казачью песню:
   – Скакал казак через долины, через амурские края… Скакал он берегом зеленым, кольцо блестело на руке…
   Ему оставалось до смерти ровно шесть минут.
   Он пел так старательно, словно в этом безлюдье кто-то мог слушать его. Увлеченный песней, он не увидел быстрой тени, коротко промелькнувшей в освещенной луной прогалине между невысокими плакучими ивами, печально свесившими плети своих ветвей. Перемещалась тень совершенно бесшумно. Она продвигалась вслед за спускающимся к ручью человеком – и это была не его тень. Мужчина ее не заметил: тень находилась за его спиной.
   Лишь на одно еле уловимое мгновение то, что отбрасывало ее, попало в полосу лунного света.
   Это было странное, невероятное создание. Более всего оно походило на чудовище из ночных кошмарных сновидений. Такие монстры никогда не водились на Земле, даже в те давно прошедшие времена, когда о появлении хомо сапиенса на этой планете еще не шло и речи.
   Существо было двух с лишним метров ростом. Все оно, от огромной угловатой головы до пят, было покрыто недлинным, густым серо-коричневым мехом, отливающим тусклым серебром в неярком лунном сиянии. Оно передвигалось на мощных задних лапах, бесшумно, с особой звериной грацией ступая ими по росистой траве. Оно шло, чуть согнувшись, приподняв согнутые в локтях передние лапы, кисти которых на первый взгляд совершенно безвольно свешивались вниз.
   Но только на первый.
   На коротких, с узловатыми суставами пальцах поблескивали чуть изогнутые, не менее десяти сантиметров в длину когти. Даже на вид они были бритвенной остроты.
   Дышало чудовище совсем беззвучно: широкая грудная клетка ритмично вздымалась и опадала.
   У чудовища была длинная, вытянутая вперед морда. В приоткрытой пасти влажно поблескивали смоченные пенистой слюной плотные ряды ровных острейших клыков. Широкие ноздри слегка шевелились, впитывая разнообразные ночные запахи. В короткой шерсти, сплошь покрывавшей морду, под настороженно стоящими треугольными ушами горели глубоко посаженные алые глаза с вертикально поставленными угольно-черными зрачками.
   Горели они неукротимой, нечеловеческой злобой. Ледяной злобой, которая предвещала одно-единственное: неминуемую смерть тому, кто повстречается на пути этого монстра.
   Чудовище напоминало полумедведя-полуобезьяну с гипертрофированно большой головой волка.
   Оно неотвратимо и быстро продвигалось вперед, к мужчине, спускающемуся на дно лощины.
   Мужчина, спустившись по мрачному склону лощины, но немного не дойдя до ручья, стал вдруг кособоко приседать и хлопать руками по бокам. А потом развеселым дурашливым голосом внезапно заорал:
   – Ой, бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ! Как увидят помидоры, сразу лезут в огород!..
   Теперь от смерти мужчину отделяло всего лишь три минуты.
   Наконец он вприсядку вывалился на топкий берег ручья, неуклюже, чуть не упав, выпрямился и попытался с ходу попасть на перекинутый через ручей импровизированный мостик. Мостик представлял из себя две длинные доски, сколоченные вместе парой коротких горбылей и перекинутые по камням через воду. Но мужчину спьяну повело в сторону, он промахнулся и с шумом влетел в воду. Мужчина попятился и снова вышел на берег. Недоуменно посмотрел на вымокшие внизу брюки, покачал головой и уверенно заявил самому себе: