Белов Руслан Альбертович. Хирург и Она. Матрица?

   – Я думаю, нет. Он сказал мне, что напали на него в Москве.
   – А кто напал?
   – Не берите ничего в голову. Делайте, все, что он скажет, и, может быть, все будет хорошо.
   – Он может умереть?
   – Не думаю. У меня, тьфу, тьфу, никто еще не умирал.
   – А почему его нельзя отвезти в больницу? – не отставала Даша. – И сообщить о покушении в милицию?
   – Это вам решать. Но имейте в виду, что в этом случае его отправят в райские кущи с вероятностью в сто процентов.
   – А кто эти люди?
   – Ну, скажем, это люди, которые не хотят, не хотят...
   Некоторое время он подбирал слова, затем лицо его сделалось кислым:
   – Послушайте, зачем вам это? Спите лучше спокойно. К вам сюда ходит кто-нибудь?
   – Нет, – опустила глаза Даша.
   – Ну и прекрасно. Скажите соседям, что вы в отпуске, делайте, что обычно делаете, и все будет хорошо. Позвоните, на работу, скажите, что с печенью и желчным пузырем нелады и недели три посидите с ним.
   Даша вспомнила, как Хирург говорил ей, что у нее небольшие проблемы с печенью и желчным пузырем. "Неужели они все это видят у меня на лице?" – подумала она, проведя ладонью по щеке.
   – Есть еще вопросы? – спросил мужчина, взяв в руку саквояж с инструментами.
   – Нет... Вот только...
   – Что только?
   – Понимаете, вскоре после того, как я с ним познакомилась, меня чуть не задавили прямо у моего подъезда. Я видела глаза человека, сидевшего за рулем и уверена, что он хотел меня убить.
   Мужчина посмотрел скептически. "Кому ты такая нужна?"
   – Я склонна связывать это происшествие с... с покушением на него, – добавила Даша, расшифровав взгляд.
   – Не берите в голову. В городе полно маньяков и прочих сумасшедших... По медицинской статистике их не может быть меньше пяти процентов от численности населения. Извините, бога ради, мне пора идти, вечером у меня серьезная операция.
   – А как его зовут? – спросила Даша на крыльце.
   – Хирург, – ответил мужчина, усмехнувшись. – Другого имении я не знаю. И еще скажу: я хотел бы, чтобы и меня так звали... Только так.

11. Форма определяет содержание.

   Хирург поправлялся быстро. Наверное, потому что Даша не покупала ему вина. Намеренно не покупала. "Пусть мечтает о выздоровлении, – думала она, отказывая в очередной раз.
   Через две недели после операции она пошла к председателю дачного кооператива заплатить за охрану дома и участка, а на обратном пути зашла в магазин за продуктами. Купив молока и сметаны, Даша повернулась к выходу и увидела Хирурга у прилавка винного отдела. Он расплачивался за несколько бутылок "Трех семерок" пятисотрублевой купюрой, без сомнения той, которой вчера она не досчиталась в кошельке. Не став ждать, пока с ним рассчитаются, Даша вышла из магазина и пошла к дому.
   Войдя в комнату с пакетом, надрывавшимся от тяжести бутылок, Хирург столкнулся с ее глазами. Даша сидела за столом и смотрела. Взгляд ее менялся ежесекундно. То хозяйский, то материнский, то женский, он сновал от сумки с вином к его глазам, от них – к повязке, вздувавшей рубашку, от нее – к башмакам, испачканным грязью.
   – Тебя могли увидеть... – наконец сказала она.
   – Не бери в голову, – ответил Хирург. – Что там у нас на обед?
   – Голубцы из свежей капусты, – ответила Даша, с трудом вспомнив, что с утра готовила.
   – Внутри тоже капуста? – заулыбался Хирург.
   – Нет, внутри мясо с рисом.
   – Ну и замечательно. Предлагаю сегодня устроить праздник по поводу моего выздоровления.
   – У тебя еще из трубки течет.
   – Это нормально. Я ее после твоего ухода удалил.
   – И зашил?
   – Естественно. Белыми нитками. Кстати, я шел за тобой. Нельзя так ходить. У тебя красивая грудь, попа крутая, а ты горбишься, как Квазимодо с поклажей.
   – Я и есть Квазимодо, – виновато улыбнулась Даша.
   – Не говори глупостей. Я уже все продумал. К январю будешь супермоделью. Будешь, если научишься правильно ходить.
   – Правильно ходить с такими ногами? – Даша поднялась и направилась на кухню выгружать покупки.
   Хирург двинулся за ней.
   – Забудь о них. Я уже вижу другие. Знаешь, художники видят свои картины задолго до их написания.
   – Не могу я их забыть! Я вижу их у тебя в глазах.
   Дашин взгляд стал затравленным.
   – Понимаю, – закивал Хирург. – Ты сейчас подумала, что если бы я лег с тобой в постель, то ты смогла бы настроиться на перерождение.
   Даша покраснела и солгала:
   – Ты ошибаешься.
   – Я говорил тебе, что у меня проблемы, – не поверил он. – Понимаешь, у меня сильно развито чувство красоты. Это во-первых. А во-вторых, я чувствую себя твоим отцом. Отцом, который должен воспитать свою дочь, пусть приемную, воспитать, то есть придать ей совершенные формы. Внешнюю форму и внутреннюю, то есть душевную форму. Не могу же я спать со своей дочерью?
   Выложив покупки, Даша стала мыть руки. Хирург стал в дверях.
   – Ты сказал, что хочешь придать мне формы. Внешнюю – это понятно. Твой друг говорил, что ты в этом – бог. А вот внутреннюю...
   Хирург задумался о вине.
   – Что внутреннюю? – спросил он, направляясь к сумке, оставленной на стуле.
   – Что ты можешь сделать хорошего с моей внутренней формой, то есть содержанием? Ты же циник? Циники только уничтожают.
   – Не уничтожают, а выпалывают лишнее. Кстати, внутреннее содержание сотворить легко. Достаточно вставить в человека странную фантазию, и он станет думать, станет осмысливать себя и действительность. Я ее, эту фантазию, конечно, вставлю. Но это не главное. У женщин содержание определяет форма. Я ее усовершенствую, а она обогатит твое содержание, скорее всего, обогатит. А перед этим усовершенствованием ты должна решить, что хочешь иметь внутри. Кем ты хочешь быть? Холодной красавицей, собирающей скальпы мужчин? Телевизионной богиней? Великосветской гейшей? Женой-красавицей, на которую молится муж?
   – Ты можешь это сделать? Я имею в виду, ты можешь сделать из меня телевизионную богиню?
   – Конечно. Ты посмотри на них! Они же в большинстве своем похожи. Их набирают по определенным внешним критериям, и они становятся гордыми дикторами, самодовольными ведущими и тому подобное. Немного работы с ушами, скулами, носогубными складками и тебя возьмут вне конкурса на самую богатую программу. Сайт свой откроешь, в ток-шоу станут твоими мыслями и мировоззрением интересоваться, потом в политику пойдешь.
   Заговорившись, Хирург закашлялся. Он часто кашлял – у него было задето легкое. Даша встревожилась.
   – Иди, ложись на диван, – просительно улыбнулась она, положив ему на пояс направляющую руку. – Голубцы будут готовы через полчаса. И выпей только стакан. Остальное я спрячу и буду выдавать перед едой.
   Он пошел к дивану. Даша, помедлив мгновение, сказала вслед:
   – С квартирой я договорилась. Ее покупают. Дачу тоже. Деньги у нас будут через две недели. И ты должен к этому времени быть как нежинский огурчик. Все будет, как ты хочешь, если, конечно, нас не перережут и не перестреляют.
   – Не перестреляют... – пробурчал Хирург, укладываясь на диван.
   – Еще я хотела тебе сказать одну вещь... – Даша замолчала, вглядываясь Хирургу в глаза.
   – Что ты хотела сказать?
   – Ты мне должен про себя все рассказать. Я тебе доверяюсь, и ты мне должен довериться. Я продам все, а тебя убьют...
   – Налей стакан...
   Даша открыла бутылку, налила. Хирург торопливо выпил, вино потекло по подбородку. Отдав стакан, отерся тыльной стороной ладони.
   – Ну?
   – Потом расскажу. После обеда, – буркнул Хирург и закрыл глаза.

12. Он чмокнул ее в щеку.

   После обеда Хирург улегся на диван и заснул. Проснулся он к вечеру. Даши в доме не было – задумчивая, вся в себе, она копалась на участке.
   Когда женщина вернулась, Хирург допивал вторую бутылку. Покачав головой, Даша ушла на кухню готовить ужин. Поев с аппетитом, Хирург сказал, что если она не возражает, то спать они лягут вместе, и он ей все расскажет.
   Посмотрев телевизор, они разошлись. Хирург лег в ее постель, а Даша пошла принимать душ. Она всегда принимала душ перед сном. И на этот раз она мылась на ночь, а не для того, чтобы мужчине было приятно ее целовать и вдыхать ее запах. Она чувствовала себя его дочерью.
   Его Галатеей.
   Его Галатеей? Его дочерью? А если она его дочь, как же она ляжет с ним в постель?
   Ляжет.
   Потому что она не совсем еще дочь. Дочь может лечь в постель, нет, не в постель, а на кровать рядом с отцом.
   Она как-то лежала. С родным отцом.
   Они были в гостях и остались ночевать. Отец сразу уснул, а девочка-Даша лежала рядом и чувствовала себя женщиной.
   Это было особое чувство. Оно вошло в кровь и сидит в ней до сих пор. Если бы не та ночь, все было бы нормально.
   Она не стала бы женщиной, наполовину женщиной.
   И все было бы хорошо. Она бы не хотела мужчин, не хотела быть любимой (тогда она думала, если бы он, отец, любил ее, то не заснул бы сразу, прикоснулся бы, поцеловал). Она просто хотела бы быть женой, как хотят все женщины, и нашла бы себе мужчинку, пусть завалящего, пусть не умеющего любить, пусть не видящего в ней ничего, но мужчинку, который стал бы главой семьи и сделал бы ей ребенка. И спился бы потом, и, прогнанный, ушел платить алименты.
   А Хирург сказал ей, "дочери", лечь с ним. Он все знает. Он начал делать из нее женщину.
   Женщину...
   Внизу у Даши стало сладко, она опустила руку, нашла клитор и принялась его массировать.
   ...У него не стоит...
   Кончила почти сразу. Струйки воды, ниспадавшие по телу, казались ей прикосновениями нежности, быстротечной мужской нежности.

* * *

   В спальне было темно. Она осторожно легла, стараясь не прикоснуться к нему, укрылась.
   Он не спал.
   Полежав минуту без движений, пристроил голову на ее плече.
   И чмокнул ее в щеку.
   Понюхал ушко.
   Даша сжалась.
   – Ты мастурбировала? – спросил он участливо.
   Даша чуть не умерла со стыда.
   "Он почувствовал!"
   – Знаешь, если ты считаешь мой вопрос проявлением хамства, то нам с тобой нечего делать. Между нами должна установиться стойкая ковалентная связь. Все, что вокруг нас, наши поступки и окружение ты должна считать электронами, нас скрепляющими. Понимаешь, все, что вокруг нас. И того убийцу в машине, и моего убийцу, и твой дом, и мою рану. И твою мастурбацию.
   – Да, я мастурбировала, – выдавила Даша. – Я сначала хотела скорее лечь к тебе, потом почувствовала себя твоей дочерью, потом вспомнила отца. И поняла, что ты хочешь сделать из меня женщину. Сделать то, что не смог сделать, не захотел сделать он. И мне стало сладко, и все случилось само собой. Мне было приятно, и я не жалею, что так получилось...
   – Знаешь, а ты женщина... – заключил Хирург. – Я почувствовал это...
   Даша догадалась, каким местом он почувствовал в ней женщину. Ей стало хорошо. Она почувствовала себя дочерью, которой хорошо, которой ничего не угрожает, потому что он рядом.
   – Расскажи о себе, – попросила она, подавшись к нему. – Я знаю, тебе это будет неприятно, но...
   – Почему неприятно? Ты знаешь, мне так сейчас хорошо – выпил в самый раз, – и все плохое, что во мне есть, отступило. Знаешь, о чем я подумал?
   – О чем?
   – Я подумал о том, что через полгода мы, может быть, будем лежать вот так рядом, а ты будешь совсем другая...
   – Красивая и другая?
   – Да.
   – А может, не надо ничего делать? Пройдет полгода, и ты привыкнешь ко мне, перестанешь замечать мои ноги и лицо?
   – А голубцы с блинами останутся?
   – Они будут еще вкуснее, ты увидишь.
   – Нет, так не получится. Мы уже выстрелились из пушки. Если мы вернемся назад в дуло, то ничего хорошего не получится. Представь себе Юлия Цезаря, решившего не переходить Рубикон? Или Колумба, махнувшего рукой на Америку? Или Македонского, в сердцах плюнувшего на Гордиев узел?
   – А ты представь Трумэна, повернувшего самолет с бомбой от Хиросимы... Или лучше Джона Кеннеди, решившего не воевать с Россией, а договариваться.
   – Нет, я не могу так. Я не смогу смотреть на тебя, как на недописанную книгу... И потом эти зубы... Я их боюсь.
   – Тебе это нужно? – прошептала Даша, помолчав.
   – Да...
   – Почему?
   – Мы познакомились с ней в палате... Да, в палате...Слушай, налей стакан, а? Я складнее и веселее рассказывать буду?
   Даша пошла за вином, хотя ей очень не хотелось напрягать ковалентную связь, возникшую вокруг них.

13. Лора и ее мужчина.

   – Мы познакомились с Лорой в палате... – продолжил Хирург, выпив стакан "Трех семерок".
   – Ее звали Лорой?
   – Да...
   – Лора... – повторила Даша, пытаясь представить фатальную женщину Хирурга.
   – Да. Лора. Она смахнула на своем "Феррари" придорожный столб и была вообще никуда. Все переломано, а головка правого бедра так грохнулась, что смотреть на нее было больно.
   А сама – вообще тихий ужас... Господь, наверное, похмельный синдром испытывал, когда ее лепил. А я – молодой, напористый, умный. Она как на бога смотрела. Она смотрела, и я чувствовал себя богом. Она смотрела на меня, а я, надо сказать с курса так четвертого, себя уважал, потому что почти все сокурсники были по сравнению со мной деревянными, в профессиональном плане деревянными. Пальцы у меня сами по себе все делали. И я стал богом. И сказал себе – ты поднимешь ее на ноги, и не только поднимешь, но и сделаешь то, что может сделать только бог.
   И я сделал. Эту ее головку я так прикрутил – особые винты и отвертки пришлось придумать, и срослось все как капельки ртути. Она сама мне помогла. Она поверила, что я бог. Потом все остальное сделал. И посмотрел на нее, отря пот со лба, и сник. Не божье дело увидел. Изнутри все залатал, а снаружи – собаке не кинешь. И у нее та же мысль на лице. Знаешь людей? Спасешь их от верной смерти, а они смотрят и еще чего-то ждут. И она смотрела. "Зачем мне эти ноги? Эти груди? Эта задница? Они все равно никому не нужны. Нет, ты не бог... Не бог, потому что я не хочу жить". Я ее понял. Представь, кругом Эдемский сад, сам Господь Бог меж кустов прохаживается, а ты – обезьяна. А если обезьяна, значит, не по образу и подобию...
   – А ты тогда уже был красив?
   – Да как тебе сказать... Ну, было у меня кое-что. Знаешь, это студенческое... Когда мы косметику проходили, я в морг не ходил, как остальные, я себя перед зеркалом правил...
   – Над тобой, наверное, смеялись...
   – Нет. Большей частью люди у нас на курсе серьезные был. И смотрели не на то, как я изменился, а в корень смотрели.
   – И что было с этой Лорой?
   – В общем, когда я ее подлечил и подготовил к выписке, она посмотрела мне в глаза, и я раскис и сказал, что это еще не все. Сказал, что планы у меня насчет нее наполеоновские. Она обрадовалась, и спросила, что надо с ее стороны. Я написал на бумажке, и через неделю мы с ней оказались в ее поместье под Нарофоминском. Там все уже было готово, вплоть до хорошего портвейна, – спирт я презираю, тогда презирал, сейчас, ты уже знаешь, хоть политуру размешай – выпью, – и начал ее лечить. Мозги вправил, думал, что вправил, келоиды удалил, – терпеть не могу эти грибы, особенно на лице, – подправил носик, грудь, задницу, скулки, подбородок прорисовал, причем работал на риске, ты же понимаешь, одно неверное движение и все. Но обошлось. Все сделал, как надо. И сел в лужу. Как только бинты с нее сняли, и я посмотрел, так кровь у меня и потекла. Из души потекла. Такая лапушка получилась. А я, уже не стыдно сказать, тогда мальчиком был не целованным. И потому, наверное, сделал ее себе под сердце, нет, не под сердце – под глаза. И еще подсознательно вложил в черты непреклонность – то, что мне порою не хватало. И попал в десятку. Как только бинты с нее слетели, так меня и не стало. Весь я в нее вобрался. Весь в нее вошел, и от меня ничего не осталось. А она в зеркало посмотрела, потом на меня. И знаешь, так посмотрела... Я потом уже понял, как. Как на интерьерного оформителя, достойного похвалы и царского вознаграждения. Молодец, мол, деньги на совесть отработал. Но потом все закрутилось, завертелось, и стали мы с нею жить. Через полгода я хотел уйти, будущее, наверное, чувствовал. Но она не пустила. Не хотела отпускать к другим. Сначала было хорошо. Все эти супермодели перед нею выглядели искусственными. И я ее с большим удовольствием трахал. Трахал, потому что о любви и речи идти не могло. Любовь – это другое. Это когда ты видишь другое. И тебя видят другим. У тебя может быть брюхо и уши разные, а тебя любят... Любят, потому что видят, каким тебя бог сочинил, а не сделала жизнь, обстоятельства и наследственность... И скальпель.
   – Ты себе противоречишь. Сначала говорил, что влюбился, потом что трахал. И этот твой рассказ о ней с первым рассказом не вяжется.
   – Естественно. Я же поэт в душе. А поэты не повторяются и весьма противоречивы. Особенно после "Трех семерок".
   – Рассказывай дальше, поэт...
   – Хватит...
   – Почему?
   – Видишь ли, ты не все сможешь понять правильно, потому что еще не видела жизни. В отличие от тебя Лора была некрасивой, и стала красивой. То есть у нее в биографии были и альфа и омега, и вершки и корешки. А ты видела лишь половину жизненного спектра, ты не была, еще не стала мамзелью, от одного вида которой мужчины мычат и дуреют. Что-то мысли у меня вкривь и вкось пошли... Это от трезвости...
   Они помолчали. Первым тишину нарушил Хирург.
   – Так ты отдашь мне свое тело? – спросил он смеясь.
   – Отдам, – покраснела Даша. Слава богу, было темно.
   – Ты, наверное, боишься...
   – Боюсь. Но пока не очень сильно боюсь.
   – Ну и прекрасно...
   – Рассказывай дальше, а потом можешь выпить. Бросила она тебя, да?
   – Естественно. Все женщины бросают. Поэт Драйден писал:
   Все сплошь до конца – потери:
   Погоня твоя – за зверем!
   В любви изменили все,
   Никто не остался верен.
   Все бросают, и ты бросишь.
   – Не брошу.
   – Ты сказала, и я услышал: "Я обещаю тебе милостыню. Милостыню в виде верности". А мне милостыни не надо. Мне самого себя почти хватает. И потому я не хочу жертв. Я хочу, чтобы ты стала тем, кем хочешь быть. И через год подошла и сказала, Слушай, Витя, я...
   – Тебя зовут Витя?
   – Какое это имеет значение?
   – Должна же я как-то звать тебя к ужину?
   – Зови, как хочешь...
   Помолчав минуту, он сказал, глядя в потолок:
   – Знаешь, я попрошу тебя только об одном. Я прошу, чтобы в наших отношениях не было подлости и обмана. Это плохо, когда ты любишь, а к тебе приходят и говорят: "Прости милый, я полюбила другого. И я хочу с ним спать". Это плохо. Но гораздо хуже, когда тебя нежно целуют в щечку, шепчут слова любви, а потом мчатся на такси любить другого. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы не было измены.
   – Я так и знала, что у тебя все в порядке. Импотент не может так рассуждать.
   – Нет, почему, я действительно импотент. Духовный импотент. Понимаешь, хоть я и поэт в душе, я никогда не умел спать просто с женщиной. Все умеют, а я нет. Я могу спать только с женщиной, которую люблю. В отличие от Бодлера и Блока, которые могли спать только с про...
   – А после операции ты меня полюбишь? – недослушала Даша. Блок и Бодлер ей были не интересны.
   – Да... Скорее всего, да.
   – Как художник свое прекрасное полотно? Как Пигмалион Галатею?
   – Да... Я уже тебя люблю. Ту, будущую. Ты будешь прекрасна и соразмерна.
   – А если... А если после меня ты сделаешь еще одну Галатею?.. То полюбишь уже ее?
   – Я ее не представляю.
   – Ну ладно, рассказывай дальше...
   – Ты уже, наверное, догадалась, что произошло после того, как Лора привыкла к своей красоте.
   – Что?
   – А ничего. Я прикручивал винтами головки бедренных костей у семидесятилетних старушек, а Лора покоряла мир. Для этого красоты мало, денег, как ни странно, тоже, нужны высокие люди, отпирающие двери, и она нашла себе олигарха средней руки. Его звали Игорь Игоревич. Я вставлял штифты в большие берцовые кости, а они спали. Все было хорошо, пока она не рассказала ему обо мне. И о себе, бывшей. А дела, надо сказать, у этого господина шли не важно, Президент его что-то невзлюбил, и в скором времени пресса предрекала ему жесткую посадку. И он ухватился за идею организовать клинику на белом пароходе, ну, как у Святослава Федорова, глазника. Лора, естественно, устроила ему встречу со мной, и на ней он пообещал мне миллион долларов в год. Я пытался ему говорить, что красота – это вдохновение, что если без вдохновения, без настроя, без злостных прогулов и запоя пустить это дело на поток, то на выходе будут не люди, а клоуны типа Майкла Джексона, но Игорь Игоревич не слушал. Я пытался объяснить ему по буквам, но он махнул рукой. "Ладно, – сказал, – не будет конвейера, не будет белого парохода, будут миллионеры и миллиардеры. За суточный полет в космос они платят по двадцать миллионов долларов, а за смазливые носики и ушки дочек будут платить по два миллиона...
   – Тебе надо было согласиться... Оперировал бы раз в месяц.
   – Наверное, надо было... Но я стал на рога...
   – Ты знал, что она с ним спит?
   – Да нет... Я – человек тонкий, и чувствую только тонкие вещи.
   Даша ехидно улыбнулась. "Тонкие вещи чувствует, а то, что жену в ванной трахают – нет". И спросила, погасив улыбку:
   – Чувствовал себя свободным художником?
   – Да нет... Скорее, я чувствовал, что богатство убьет меня, превратит в рядового пожирателя благ. И еще... Понимаешь, природа – хитрая штука. К примеру, в настоящее время твердо известно, – ты не смейся, – если вылечивать всех людей, то человечество неминуемо погибнет. В природе должны быть больные и здоровые, должны быть дураки и должны быть умные, должны быть красивые люди и должны быть люди не...
   Даша съежилась. Хирург ее обнял.
   – Понимаешь, некрасивость – это не душевная болезнь, как многие считают. Некрасивость, даже внешнее уродство это... это потенциал человечества. Это то, что заставляет человека шевелиться. Да, многие некрасивые люди уходят в тень, но другие достигают больших высот, а некоторые даже влекут за собой человечество...
   – Это ты про мужчин. Это хромой Талейран, низкорослый Наполеон, рябой и сухой Сталин... А некрасивые женщины одиноки и несчастны. В них плюются, в них кончают, как в помойку.
   – Ну ладно, давай завяжем с этим. Я все-таки считаю, что человеческая природа знает, что делает. Если всех людей сделать красивыми, то она исчезнет. Или станет черно-белой.
   – Ты не прав. Красивые люди красивы по-разному. Вспомни красавцев-актеров. Они такие разные.
   – Ну ладно, ладно, я заболтался. А ты себя считаешь некрасивой только потому что зарылась в своей конторе, доме, даче... Если бы ты знала, каким я был красивым, каким совершенным и счастливым, когда придумал как удлинить конечности за считанные недели. А когда я увидел Лору красавицей, то вовсе почувствовал себя Аполлоном.
   – Я тоже чувствовала себя красивой, когда в саду расцветали цветы...
   – Забудь о прошлой своей жизни. Мы сделаем тебя красивой. Давай, начнем, прямо сейчас. Вот ты кем хотела бы стать? В профессиональном смысле?
   – Не знаю...
   – Знаешь, знаешь. Одни хотят стать моряками, другие – вагоновожатыми, третьи космонавтами. Врубаешься? Какая профессия заставила бы тебя забыть обо всем? О зубах, о ногах, о рекламных буклетах?
   – Мне скоро тридцать пять. Мне уже поздно думать о новой профессии...
   – Один мой приятель, академик, выучил древнегреческий язык в восемьдесят один год. Очень ему хотелось Илиаду прочитать в подлиннике. Выучил, прочитал, и умер совершенно довольный.
   Даша молчала.
   – Ну, кем ты хотела бы стать? Говори, это важнее кривизны ног и ориентировки зубов.
   – Месяц назад я видела документальный фильм. Одна американка... Ну, она ездила по свету и снимала животных. Три месяца снимала горилл в джунглях, потом три месяца – фаланг с каракуртами в Каракумах. Она была чем-то на меня похожа. И одновременно красива своей целеустремленностью... Я еще разозлилась, телевизор выключила. Она по свету в свое удовольствие едет, а я строительные смеси рекламирую... Ей хорошо. У нее – деньги. А кого деньги, тот может каракуртов снимать.
   – Между прочим, трехмесячная экспедиция в гориллью Африку стоит всего лишь около шестидесяти тысяч долларов.
   Даша закусила губу. Ей давали за квартиру и дачу шестьдесят тысяч. Что, он наводил справки? Похоже, он и в самом деле мошенник.
   – А эти деньги у тебя есть, – продолжал Хирург, хмыкнув. – Ты можешь продать квартиру и дачу, получить деньги и смотаться в Австралию снимать аборигенов.
   Хирург засмеялся получившейся шутке. Даша съежилась. Да, ей только аборигенов снимать.
   – Снимешь что-нибудь этакое, получишь в Нэйчерэл джиграфик семьдесят тысяч и снова рванешь куда-нибудь в Аргентину.
   – Я снимать не умею. Ни на фотоаппарате, не на телекамере...
   – Этому можно научить за три дня. Главное – видеть аборигенов не так, как все. Или по-новому. Надо увидеть, присочинить что-нибудь из головы и тогда телекамера сама будет снимать...
   – Можно я ее куплю?
   – А почему ты у меня спрашиваешь?
   – Так ты же будешь деньгами распоряжаться.
   – А сколько у тебя набирается?
   – Ты угадал.

* * *

   – Шестьдесят тысяч?
   – Да.
   – Тогда можешь. И не покупай руководств по художественной и документальной съемке. Они только мозги на бок свернут. Вот моя дочь прекрасно рисовала, да что, прекрасно, талантливо рисовала, пока ее учить этому не начали. Талантливый человек – сам себе руководство. Его нельзя ничему научить, потому что он сам учитель.
   Даша задумалась. У него дочь? А ведь говорил, что до Лоры у него никого не было.
   – Ладно, не буду покупать никаких руководств, – ответила она, решив повернуть к этой теме поближе. – Так что у вас с олигархом вышло?