Белов Руслан Альбертович. Хирург и Она. Матрица?

   Когда он отошел от окошка и направился к выходу, Дашу что-то толкнуло, она пошла следом. На улице старик заметил, что за ним идут, и обернулся. Глаза его сияли участием – видимо, люди не раз шли за ним, желая проконсультироваться тет-а-тет.
   – Вы хотите о чем-то меня спросить? – спросил он в конец растерявшуюся Дашу.
   – Да... Если позволите.
   – Я к вашим услугам. О чем же вы хотели меня спросить? – старик тепло посмотрел на проволоку, стягивавшую Дашины зубы.
   – Я не знаю, как сказать... – смутилась она.
   – Говорите, говорите, о нашем разговоре никто не узнает.
   – Видите ли, я недавно близко познакомилась с одним человеком, бывшим хирургом. И он сказал мне, что сделает меня красавицей. Что выпрямит оперативным путем большие и малые берцовые кости, сделает пластические операции на лице, и во... во...
   – Во влагалище?
   – Да. И еще сказал, что после этого надо будет у меня внутри кое-что подремонтировать. Печень и тому подобное. Вот я и подумала, не больной ли он? Тем более, он говорил, что и себе операции делал...
   – Гм... – задумался старик. В глазах его светилось сочувствие. – И где он все это собирается с вами проделать?
   – У меня дома, в спальне. Он уже оборудование купил...
   Старик виновато улыбнулся:
   – Знаете, психиатрической науке известны такого рода мании. Вы можете назвать его фамилию, имя и отчество?
   Даша покраснела.
   – Нет...
   – Я бы мог навести справки.
   – Я не знаю точно, как его зовут...
   Даша жалела, что начала разговор.
   – Да... – протянул старик, посмотрев профессиональным взглядом.
   "Думает, что я параноик", – поняла Даша и пролепетала:
   – Я спрашивала много раз, он не говорил. Может, боялся, что я справки в психоневрологическом диспансере наведу...
   – Знаете что, у вас есть время?
   – Есть...
   – Тогда пойдемте со мной, я позвоню в одно место, и, может быть, нам повезет.
   – Не надо никуда идти. У меня есть мобильный телефон.
   Даша вспомнила, что у нее есть номер хирурга, оперировавшего Мурьетту. "Он все равно ничего про своего друга не сказал бы", – решила она, передавая старику телефон.
   – А сколько лет ему вы знаете?
   – Нет, – Даша отрицательно покачала головой. – Он сильно пьет, по лицу не определишь. К тому же, по его словам, он делал себе лицевую пластическую операцию.
   – Делал пластическую операцию, – задумчиво проговорил психиатр. – А вы сорвиголова, сударыня, одобряю, сам таким был...
   – На вид ему лет сорок, – опустила Даша глаза.
   Следующие пятнадцать минут старик-психиатр учился пользоваться телефоном и звонил в Москву.
   – Есть такой человек в Первопрестольной, – сказал он, отдавая мобильник. – Зовут его Лихоносов Виктор Васильевич. Ему сорок три года, в прошлом – известный многопрофильный хирург. Семь лет назад он оперировал свою дочь, и она умерла. Отклонения в его поведении были обнаружены лишь спустя два года после этой трагедии. Год назад его выписали из лечебницы по ходатайству видного человека.
   Даша похолодела. Похолодело ее тело, похолодело побелевшее лицо.
   Она вспомнила, как Хирург однажды произнес: "Я хочу, чтобы ты стала человеком и через год подошла и сказала, Слушай, Витя, я..."
   "Значит, он действительно маньяк. И возраст сходится... Что же делать?"
   – Вы не бойтесь так, – участливо улыбнулся старик. – Давайте, я позвоню куда надо, и через десять минут по указанному вами адресу поедет машина с врачами и санитарами? Освидетельствование и установление личности много времени не займут. Если ваш знакомый не является Лихоносовым, и не подвержен мании, то... то вы сможете сказать ему, что к появлению врачей вы не имеете никакого отношения. Да и врачи по моей просьбе скажут то же.
   Подумав, Даша назвала адрес. Подумав еще, подробно описала внешний вид маньяка.

26. Почти финиш.

   Лекарства она купила в самой дорогой аптеке города (ее посоветовал психиатр). Купила скорее по инерции. Или просто установка Хирурга продолжала действовать.
   Потом походила по городу, зашла на рынок.
   Поела в уличном кафе жареной курицы. Под красным зонтом.
   Подумала, расплачиваясь: "Цветами, наконец, займусь и скорее на работу, девочки без меня, наверное, совсем запарились"
   Пошла к станции. Кругом все было по-другому.
   Жизнь стала другой. Нет, в ней оставались приятные моменты – курица, например, была на удивление вкусной.
   Но жизнь стала другой. Она стала прозрачной с конца до края.
   Прозрачно-серой. Впереди ничего не проглядывалось. Ничего, что зависело бы лично от нее. А не от таких шакалов, как Чихай и таких лисиц как Лихоносов. Как Хирург.
   Все. Это почти финиш. Завтрашний день будет похож на послезавтрашний, сведущая неделя – на такую же в августе, этот июнь на июнь следующего года. Дни будут отличаться сделанными покупками, недели – погодой, месяцы – одеждой и обувью. Через десять лет она будет рекламировать газонокосилки следующего поколения. И импортные стиральные машины толщиной в пять сантиметров.
   Потом она умрет. И перед смертью нечего будет вспомнить. Почти нечего.
   Разве что отца, брезгливо смотрящего.
   Соседа-казака, всегда клавшего на живот.
   И еще как неделю была в Хургаде. Как встряхнул Чихай.
   Как Хирург все перевернул, и как старикашка-психиатр все поставил на место.
   Чтоб ему пусто было!
   Стало совсем тоскливо, и Даша взяла мороженое. Мороженое не помогло, и она решила что-нибудь купить. Тряпку. Нет туфельки. Вон как раз магазин. Да, туфельки. Красивые туфельки на высоких каблучках, которые так нравятся мужчинам и которые не нравятся женщинам, склонным к прямолинейному практицизму – это слова Хирурга. Как он рассказывал о туфельках! "Ты просто не представляешь, что это такое! О каждой женщине по ним можно сказать только определенное. Почему? Да потому, что туфелька по Зигмунду Фрейду – вековой символ влагалища, тогда как нога – это символ фаллоса. Нога входит в туфельку, входит-выходит к взаимному удовольствию... Привлекающая взгляд туфелька на ножке женщины – это символ красивого секса. Она – это заверение в женственности, это обещание необыкновенных ощущений. А каблучок? Высокий тоненький каблучок? Что он обозначает, что символизирует? О, многое! Во-первых – это символ эрекции, не той ее животной части, которую производит мужская страсть, а той, которая подчинена женщине. Высокий тоненький каблучок говорит устами женщины – будь моим, и я все сделаю, я уничтожу все твои страхи, я сделаю тебя сильным и счастливым мужчиной. И еще он говорит: берегись! Если ты сделаешь хозяйке плохо, то я сделаюсь стилетом! А во-вторых, высокие каблучки отрывают женщину от земли, отрывают от практичности и устойчивого существования, они придают владелице хрупкость, они намекают на ее неустойчивость и возможность падения. А толстый высокий каблук? Что он может сказать? Толстый высокий каблук – это опять-таки символ фаллоса, он говорит – я тебя истолку! Я тебя изнасилую! А просто каблук? А просто каблук – это не женщина, это домашнее хозяйство, это дети, это муж, забывший день рождения... А эти высокие плоские каблучки? Жаль, теперь их не носят. Я их любил, они меня завораживали своей истинно женской сущностью. Сбоку тонюсенькие, и не увидишь, женщина как парит. А посмотришь сзади – каблук каблуком..."

* * *

   Входя в магазин, Даша была так захвачена идеей "стать на каблук", что, оказавшись в зале, никого и ничего, кроме женской обуви, не увидела.
   Но менталитет есть менталитет, и к стенду с туфлями на шпильках она подойти не смогла.
   Она прошла мимо. Прошла к выкладке, на которой стояла крепкая практичная обувь на удобных низких каблуках. Туфли стояли как танки, готовые форсировать любые препятствия, будь то бездонные лужи или непролазная грязь. Они блестели обещанием пройти не менее тысячи километров, а после ремонта – еще пятьсот.
   Даша взяла один из танков. "На дачу ездить – самое то. И на работу ходить в них будет удобно". Но боковое зрение приклеилось к лодочкам. Модные. С узкими задранными мысками, с тоненькими каблучками-гвоздиками. Она недавно видела, как на станции "Москва-Курская" очень даже неплохой мужчина, специально стал так, чтобы можно было съесть глазами женщину, обычную женщину, на которой были такие туфельки. И съел – заметив его внимание, женщина виновато улыбнулась. Мужчина подошел, сказал что-то. И они уехали вместе, хотя мужчине было в другую сторону.
   Даша, пересилив себя, подошла к стенду с модной обувью. Взяла туфельку с самым низким каблучком. "Нет, не то. Брать, так самое броское. Один раз живу. – Ты же их не наденешь! – Нет надену!"
   – Будете мерить? – раздался сзади равнодушный голос.
   – Да...
   Даша не обернулась – не хотела показывать продавщице смущенное порозовевшее лицо.
   – Пройдите вон туда.
   Даша прошла, не поднимая головы. Сняла свои "чеботы". Одела туфельки. Встала перед зеркалом.
   О, Господи! Она забыла о своих ногах.
   Ну и черт с ними. Чихаю они нравились. Он сказал: "Твои ножки будят воображение".
   Ее понесло.
   – Нет, не то! Носок слишком уж задран. Это для девочек, не знающих, что такое мера. Принесите, пожалуйста, вот те, светло-коричневые.
   Продавщица – ее можно было бы назвать красивой, если бы не глаза, ничего не выражающие – принесла. Каблуки у туфель были самые высокие. Даша одела, покрутилась у зеркала. Это были ее туфли. Они нравились. Нравились хорошей работой, нравились тем, что наверняка будут нравиться мужчинам. Тем, что эротичны. Решила взять. Но уходить не хотелось. И она попросила показать ей классические лодочки. За три с половиной тысячи.
   Продавщица посмотрела с прищуром: "А деньги у тебя есть?"
   Даша ответила высокомерной улыбкой. Померив классические лодочки, попросила принести туфельки-танкетки с узкими носками. Продавщица принесла. Когда она наблюдала за переобувающейся Дашей, из служебного помещения вышла пухленькая ухоженная женщина, видимо, заведующая магазином:
   – Люся, тебя к телефону. Ты только не волнуйся... Это Саша. По-моему, он хочет сказать тебе что-то неприятное...
   Побледнев, продавщица Люся побежала к телефону. Через минуту она кричала в трубку упреки, перемежая слова рыданиями. Это продолжалось минут пять. Затем Саша, видимо, бросил трубку, и следующие десять минут Люся плакала навзрыд на груди заведующей:
   – Я все ему делала, ни в чем не отказывала, все деньги на него тратила!
   – Все они такие! Забудь. Ты вон какая красавица! В Москве выйдешь на Тверскую – ста метров не пройдешь, как иностранец приклеится.
   – Красивая... А почему он к ней ушел? Она же уродина, посмотреть не на что... А в голове что? Одни стихи да театры.
   Когда рыдания стихли, Даша заглянула в служебное помещение:
   – Вы извините, я вас понимаю, но у меня автобус скоро уйдет. Не могла бы я расплатится за туфли?
   Люся смотрела на нее секунду. Затем лицо ее искорежила ненависть, сжав кулачки, она пошла на Дашу:
   – Ты, мышь серая! Давай, кати отсюда! Кати, а по дороге не забудь посмотреть в зеркало! Ты же страшнее атомной войны, страшнее чумы, тебя ни один блудливый пес не захочет! Туфелек ей захотелось! Погрызть дома, что ли нечего? Да с такими зубами в конуре надо сидеть! Или в лесу за буреломом прятаться. А на ноги свои посмотри! Их что, на бревнах гнули?
   Люся, вся в пятнах, глаза безумные, подошла к покупательнице, толкнула ее в грудь, плюнула под ноги.
   Из глаз Даши брызнули слезы, она бросилась вон из магазина, хорошо сумочка была в руках, она бы за ней не вернулась.

27. Зеленая бутылка или полтинник?

   У станции Даша нашла скамеечку в безлюдном месте, села.
   Домой ехать не хотелось.
   Немного отойдя от случившегося в магазине, достала косметичку, привела себя в порядок. "Он говорил, что проволочки надо каждый день подтягивать, – подумала она, обнажив зубы перед зеркальцем. – Что же все так плохо складывается? Куда не пойду, все по лицу получаю. Может отравиться? Наглотаться таблеток? Ведь есть же, специально покупала.
   Да, наглотаюсь. Наглотаюсь и все! Не будет этой тягучей жизни, этого безвинного наказания. Я лишняя здесь. Потому что с самого начала была лишней. И для отца, и для матери. И умру лишней. Одна. Найдут через год в спальной кривые кости. В операционной. О, Господи, какая же я дура! Он же сумасшедший, он же маньяк! А я? Я ему пара! Какая пара? Мне до него идти и идти!
   Нет, отравлюсь.
   Сейчас брошу монетку, и если будет решка, брошусь под поезд. Нет, не буду бросать монету. Пусть Бог решает. Если я сейчас обернусь и на земле под скамейкой увижу... увижу... что-нибудь стоящее, что-нибудь ценное, то отдамся судьбе. А если там будут одни окурки и пивные пробки, то под поезд.
   Даша закрыла глаза. Попыталась представить что-то ценное, лежащее сзади на земле. Среди окурков, плевков и пивных пробок. Пять ничтожных заржавевших копеек? Десять копеек? Копейку? Полтинник? Да, полтинник. Какая никакая ценность. Ну не рубль же? А что еще может там лежать? Бутылка зеленая за двадцать копеек? Или коричневая за восемьдесят? Нет... Это пошло. Бог не пошлет ни мелочи, ни бутылку. Он ничего не пошлет, он возьмет меня к себе. Это будет подарок. Его дежурный подарок. Ну ладно, хватит. Раскрываем глаза и вперед. Либо домой, либо на рельсы. Раз, два, три!"
   Даша повернулась, не раскрывая глаз. Она знала, что сейчас, как только зрение окажется на свободе, случится то, что неминуемо решит ее судьбу.
   На сырой весенней земле, среди промокших окурков, горелых спичек и пробок от пивных бутылок лежала высохшая горбушка серого хлеба.
   Даша смотрела на нее, не отрываясь.
   Горбушка, черта за чертой, разместилась в сознании, и она судорожно улыбнулась: "Бабушка говорила, что самое ценное для человека – это хлеб. Бог послал мне самое ценное. И значит, мне надо ехать домой, надо ехать к нему. И делать все, что он скажет".
   Да, Виктор Васильевич Лихоносов, хирург-маньяк ждал ее за высокими заборами в тесном домике в две комнаты, одна из которых была оборудована им под операционную.
   Даша назвала старику-психиатру адрес дачи школьной подружки, которая бесчестно увела у него близорукого Диму. Последнего она описала старику досконально.
   Женщина – это женщина.

28. Он не хочет в психушку.

   В автобусе Даша думала о Люсе, продавщице обувного магазина. Если бы не эта бедная девушка, не ее разрыв с парнем Сашей, то она сейчас бы ехала домой с твердой решимостью выпроводить Хирурга, пусть даже с помощью милиции. А теперь едет на Голгофу.
   Случайна ли была эта встреча?
   Нет.
   Ведь Хирург говорил о высоких каблучках, рассказывал о том, как они действуют на мужчин. И ноги сами принесли ее к магазину. Значит, все между ней и хирургом Лихоносовым должно случится. По определению. И потому боятся нечего. По какой бы тропе она не пошла, в какую бы сторону не направилась, она неминуемо придет к нему. Потому что ее все направляют. Маньяк за рулем, старик-психиатр, продавщица Люся. И потому не надо зря тратить время на заячьи петли и прыжки в сторону.

* * *

   Хирург лежал на разложенном диване безбрежно пьяным.
   – Ты что? Что с тобой? Почему ты опять напился? – напустилась на него Даша.
   Минуту Лихоносов смотрел на нее, ничего не понимая. Затем потряс головой, и ничего этим не достигнув, закрыл глаза и вновь провалился в бездну опьянения.
   Постояв над ним, Даша выложила лекарства на стол и направилась на кухню готовить ужин. "Если он будет так срываться, – думала она, чистя большого судака, купленного в поселке, – то все затянется до следующего Нового года... Надо что-то делать".
   Порезав рыбу на куски, она поставила ее тушиться и пошла посмотреть на свою беду.
   Беда лежала с открытыми глазами совершенно трезвая.
   – Так что случилось? – вопросила она, удержавшись от желания встать в позу рассерженной жены.
   – Мне показалось...
   – Что показалось?
   – Что ты не вернешься. И что вместо тебя придут чужие люди...
   Даша стало не по себе. "Он точно беглый маньяк. Боится, что его поймают и отведут в психушку. И все чувствует.
   – Знаешь, Витя... Можно я тебя так буду называть?
   – Да хоть Вовой. Ты же сама говорила, что как-то надо звать меня к ужину. А то действительно "Хиру-у-рг, ужинать!" как-то не по-домашнему получается.
   – Так вот, Витя, я действительно хотела совершить некий поступок, но Бог наставил меня на путь истинный, и я пойду с тобой, и буду идти ровно столько, сколько ты захочешь. Я хочу, чтобы ты это знал и верил мне.
   – Так значит, твое тело полностью в моем распоряжении?
   – Да! – твердо ответила Даша. Ну, почти твердо.
   – Хорошо... Тогда я допью бутылку и больше не буду. Кстати, рыбу по-еврейски я обожаю.
   "Когда он отдается своей мании, ему незачем пить", – подумала Даша и, улыбнувшись по-домашнему, спросила:
   – А откуда ты знаешь, что я готовлю рыбу по-еврейски?
   – Я чувствую! Я все чувствую, – ответил Лихоносов. – Имей это в виду.
   – Я тоже все чувствую... и все знаю, имей это виду, – ответила Даша и они, сердечно посмотрев друг другу в глаза, засмеялись.

29. Ему понадобится помощь!

   Наутро Хирург наскоро позавтракал и стал готовиться к операции.
   – Ты хоть под наркозом будешь пилить? – спросила его Даша, когда он мыл руки.
   – Нет, конечно. Наркоз опасен для здоровья. Обезболивание будет местным.
   – То есть я буду все видеть? – испугалась Даша.
   – Если хочешь... Но я не рекомендую. Истерику еще закатишь, ремни порвешь.
   – А сколько времени тебе на одну ногу понадобится?
   – Часа два-три.
   – А больно не будет?.. – Даша представила, как беснуется от боли на операционном столе.
   – Нет. Да ты не бойся ничего. Наша фирма веников не вяжет. Сделаем в лучшем виде. Тебе надо помыться.
   Даша помылась, и они прошли в операционную. Перекрестив женщину, Хирург уложил ее на стол, присоединил к телу десяток датчиков, включил приборы и сказал:
   – Слушай, я совсем забыл... Ну, в общем, в ходе операции будут два момента, когда тебе придется подержать зажим. Ну и еще подать мне кое-что... Иголку и вот эту штуку.
   Даша от испуга похватала ртом воздух.
   – Зря ты так неадекватно. Больно не будет, я же говорил. А на операционное поле можешь не смотреть. Я загородочку сделаю, а сюда, на эту высокую табуретку, инструменту положу, и тебе будет удобно мне его передавать.
   Хирург сделал загородку с помощь бинта и куска ткани. Затем взял со стула пухлую подушку, сунул под голову Даши. Постояв в раздумье, надел на ее правую руку стерильную перчатку, придвинул к столу высокую табуретку, покрытую клеенкой, и разложил на ней скальпели, зажимы пилу и прочий хирургический инструмент.
   Устроив голову на подушке, Даша осознала, что Хирург с самого начала рассчитывал на ее помощь. Решив держаться во что бы то ни стало, она закусила губу; глаза ее закрылись.
   – Глаз не надо закрывать, – сказал на это Лихоносов ласково. – И знаешь, давай переиграем, для твоей же пользы переиграем. Уберем к бесу эту загородку, а ты будешь смотреть и думать, что это вовсе не твоя нога. Боли не будет совсем, и тебе будет легко это думать.
   – Давай, – ответила Даша голосом расстающегося с жизнью человека.
   Дух из нее ушел почти практически полностью и потому сопротивлялся слабо.
   Закончив с приготовлениями, Хирург обработал левую ногу Даши йодом, и взялся за скальпель. Через минуту она увидела свою кость.
   – Большая берцовая, – сказал Хирург, с любовью разглядывая операционное поле. – Ты посмотри, какая она красивая, какая функциональная. Сколько в ней жизни! Лежит себе в мясе живом, лежит самодовольная, не знает, что уродина. Ну, ничего, сейчас мы ее немножко потревожим.
   Лихоносов взял пилу, начал пилить. Даша боли не чувствовала. Костные опилки привлекли все ее внимание.
   "Опилки. Это мои опилки, от меня опилки, – думала она, глядя расширившимися глазами. – Он меня пилит! И получает от этого удовольствие! И, более того, кажется, и я получаю удовольствие. Во всяком случае, оно зреет где-то в моей глубине, зреет и скоро выплеснется. Маньячка!"
   Перепилив большую берцовую кость, Хирург обнажил малую берцовую и начал пиливать и ее. Через некоторое время Даша увидела, как нога ниже распила, потеряв связь с костяком, неестественно свободно повернулась и легла на стол. В глазах Хирурга заиграли чертики. Он посмотрел на Дашу, подмигнул заговорщицки, и тут в калитку зазвонили.
   Даша, вся охваченная паникой, подумала, что это приехали санитары. Приехали за Лихоносовым.
   Проследили за ней и приехали.
   Лихоносов посмотрел на Дашу. Что-то увидел. Глаза его хищно сузились. Он подумал, что приехали санитары. Санитары, так или иначе приведенные Дашей.

30. Он резал, сверлил, прикручивал, долбил...

   Видимо, звонил сосед или председатель дачного кооператива. Когда звонки прекратились, Даша отерла пот со лба, а Хирург тихонечко засмеялся. Посмеявшись, он минут пять обозревал разрезанную ногу. Лицо его постепенно сделалось хмурым.
   – Ты что? – вновь опустилось сердце у Даши. – Что-нибудь не так?
   – Так, все так... – Лихоносов озабоченно покусывал нижнюю губу.
   – А что тогда стоишь?
   – Да вот с перепуга забыл, как делается одна вещь... Да вот, забыл. Но это не страшно. Эйнштейн говорил: "Не важно, знаешь ты или не знаешь что-то. Важно знаешь ли ты, где об этом можно прочитать".
   Сказав, он подмигнул Дарье Павловне, сунул руку под операционный стол и вытащил толстенный учебник по хирургии конечностей. Вытащил, положил ей на бедра, раскрыл и принялся листать.
   – Слушай, хватит паясничать! – поморщилась Даша, когда Хирург, казалось, забыв обо всем, начал читать вслух, водя указательным пальцем по строкам. – Я эту сцену по телевизору недавно видела, то ли в исполнении Аткинсона, то ли Бенни Хилла.
   Даша сказала это, не веря вполне, что Лихоносов шутит. Его неестественное поведение, эйфория, владевшая им, не оставляли сомнений, что он – маньяк, маньяк, дорвавшийся до очередной своей жертвы.
   Но русский человек, что бык, – Даша со школы помнила эти слова Некрасова, – если в голову ему что втемяшится, то колом не выбьешь. Она решила идти до конца, идти невзирая ни на что. Идти, по мере возможности управляя владевшим ею маньяком.
   Лихоносов смотрел на нее некоторое время, затем разочарованно скривил лицо, сунул книгу под стол и впился глазами в практически ампутированную ногу. Еще через минуту он работал, забыв обо всем. Он резал ткани, сверлил в костях отверстия, что-то прикручивал к ним, орудовал стамеской, точил напильником. Даша подавала ему инструменты, по глазам догадываясь, что ему нужно.
   Через полтора часа после начала операции появилась боль. Сначала далекая, тупая, потом острая и близкая. Даша решила молчать – не хотела отвлекать его от работы.
   Боль становилась все острее и острее. Даша старалась не смотреть на Лихоносова, боялась – увидит по зрачкам, что она вот-вот потеряет сознание. Увидит и прервет операцию.
   Сознания она не потеряла. Когда боль достигла апогея, Даша представила, что она, эта боль, ни что иное, как большой... высокий... синий... тяжелый... несгораемый... шкаф, отчужденно... стоящий в углу комнаты. И боль стала большим высоким синим тяжелым несгораемым шкафом, призрачно стоявшим перед ее глазами в дальнем углу комнаты. Она не ушла, она просто отступила от нее на два метра.
   Когда Хирург посмотрел на часы и затем, обеспокоено, в глаза оперируемой, Даша уже не ощущала боли.
   – Ну, вот почти все, – сказал он. – Колготок теперь не наденешь недели три.
   Даша смотрела на свою ногу. Она была прямая. И чуть длиннее другой. Из нее во все стороны торчали блестящие никелированные спицы, схваченные никелированными ободьями.
   – Как же теперь я буду ходить?! – вскричала Даша.
   – А ходить ты не будешь, месяц точно не будешь. Будешь здесь лежать, и я буду тебя кормить и обихаживать. Кстати, утка у тебя есть?
   – Нет... Хотя, знаешь, я, кажется, на чердаке что-то на нее похожее видела.
   – Замечательно! Я ее вычищу.
   – А кто тебя кормить будет? Я как-то не сообразила, что все это надолго. Продуктов на неделю хватит, не больше...
   – Я сбегаю в магазин.
   – А готовить ты умеешь?
   – Лучше тебя. Талантливый человек талантлив во всем. Кстати, о еде. Давай теперь зубки твои посмотрим.
   Минут десять Лихоносов никелированными щипчиками подкручивал проволочки, стягивавшие Дашины зубы.
   – Через месяц у тебя будет голливудская улыбка, – сказал он, отложив щипчики.
   – А вторая нога? Ты что, и в самом деле не будешь резать вторую ногу? – посмотрев на свою "натуральную" конечность, спросила Даша.
   – Завтра. Устал я. Да и настрой пропал, а без настроя, без вдохновения ничего хорошего не получится.
   Даша расстроилась. До нее дошло, что она не в больнице, где один врач может подменить другого. А фактически в подполье. С глазу на глаз с маньяком. Сейчас он повернется и уйдет. На Черное море. В Саратов. К Лоре. А она останется.
   Ну и пусть. От нее ничего не убыло. Вон, зубы уже не такие страшные, хотя и на черной проволоке. И ножка прямая и стройная. Пока ничего страшного. А до плиты она доберется. До кухонной, естественно. А могильная подождет.
   – Ты что скуксилась? – спросил Хирург.