Белов Руслан Альбертович. Хирург и Она. Матрица?

   – Я хотела сегодня пирожков с ливером испечь...
   – Черт с ними, с пирожками. Завтра с утра лицо будем тебе делать.
   – А ногу?
   – Не, ногу потом. Терпеть не могу конвейеры. Одна нога, вторая. Послезавтра сделаю. А сейчас тебе надо поесть. Что тебе принести?
   У Даши мелькнула мысль, что он мстит за Чихая. Она ее задвинула в глубь сознания и тихо ответила:
   – Супа хочу. Согрей в желтой кастрюльке, налей в тарелку, положи лапши, она в маленькой кастрюльке. Хлеба не забудь.
   Лихоносов принес поднос с тарелкой супа (зелени накрошил!), хлебом и разрезанным на две части помидором. Даша была счастлива. После еды он дал ей пригоршню пилюль, поставил на тумбочку минеральную воду в пластиковой бутылке и приказал спать:
   – Будешь меня слушаться, быстрее костная мозоль образуется, – сказал он, задергивая занавеску на окне.

31. Воды хватит на две недели.

   Даша проснулась под вечер. Было холодно. Сквозило. Лил дождь. Он по привычке стучал в окно, и казалось, что никого, кроме него за стенами дома нет. А в доме – никого кроме нее.
   Перепугавшись, Даша позвала:
   – Ви-и-тя!
   Тишина. Шум дождя ушел за кулисы сознания, растворился в зародившемся отчаянии.
   – Витя!!!
   Шум дождя вернулся. "Ты одна, ты одна, ты одна", – услышала Даша.
   Что делать? Если она встанет, пойдет искать его или за соседями, все это сооружение на ноге сломается, и она на всю жизнь останется калекой.
   – Витя!!! Где ты?!
   Тишина в доме не нарушилась. Один лишь дождь продолжал доканывать: "Ты одна, ты одна, ты одна, ты одна, ты одна".
   Даша закусила губу. "Он же маньяк! Начал меня резать, его понесло. Захотелось убить. И пошел в поселок!"
   Даша посмотрела на табуретку, на которой лежали инструменты. Пилы и самого большого скальпеля не было.
   "Нет, я просто схожу с ума и выдумываю. А эта рана на груди? С которой я его нашла за сараем? Может, это он сам себя в хирургическом припадке порезал?! Точно!
   Нет, хватит. Эдак я сама себя до сумасшествия доведу."
   Даша поднялась в постели, опустила правую ногу на пол. Встала на нее.
   "Пойти к двери?.. Нет. Буду лежать. На неделю меня хватит. Нет, две недели протяну – вода есть.
   Вода есть... Перед тем, как уйти, он принес воду. Полутора литровую бутылку. А на кухне была маленькая, полулитровая.
   Значит, он ушел. Надолго. Навсегда. Да, навсегда! Ему наскучило меня резать, маньяки ведь переменчивы! Или просто удовлетворился.
   Черт! В который раз дура.
   Ну и пусть! Буду лежать. Подживет, выйду к людям. И всю жизнь буду хромать, потому что денег на вторую ногу нет.
   В калитку зазвонили.
   Даша воспрянула духом.
   "Кто-то пришел во второй раз. Значит, есть шанс, что спасут. Надо лежать, Ничего ведь не горит".
   Калитку потрясли.
   Стало тихо.
   Тишину нарушил характерный звук – кто-то спрыгнул с забора.
   Через минуту за занавешенным окном кто-то прошел к двери. У двери постоял, видимо, прислушиваясь. Затем раздался металлический звон. Кто-то подбирал ключ или отмычку.
   Подобрал.
   Открыл дверь. Пошел по прихожей. Вошел в комнату. Постоял. И, стараясь не скрипеть половицами, подошел к двери, ведущей в спальню.
   Даша похолодела. Дверь приоткрылась. Даша перестала дышать. Дверь толкнули, она распахнулась...

32. Всегда случается что-то непредвиденное.

   Конечно же, это был Лихоносов. В руках у него был огромный букет. Улыбаясь, он подошел к кровати и, протягивая цветы, сказал:
   – Это тебе для скорейшего выздоровления.
   – Я чуть не умерла от страха... – заплакала Даша.
   Дрожь – лучший человеческий удел,
   Великое он чувствует и любит,
   Когда святой им трепет овладел, —
   продекламировал Хирург, довольно улыбаясь.
   – Ты это нарочно, нарочно, да?
   – Как тебе сказать? Настроение было хорошее, решил прогуляться. День будний, никого нет, вот цветов у соседей и нарвал. А потом решил напугать. Мой однокурсник недавно диссертацию написал. В ней доказывается, что сильные эмоции имеют ярко выраженный терапевтический эффект.
   – Я уже хотела идти тебя искать...
   – И почему не пошла?
   – Побоялась за ногу.
   – Не надо за нее бояться. Доверяй себе, хоти что-нибудь очень сильно, и нога тебе поможет. Я знал один случай, он описан в научной литературе, когда берцовая кость срослась за четверо суток, и человек мог ходить.
   – За четверо суток!?
   – Да. Жених за неделю до регистрации попал в автомобильную аварию. В понедельник ему вставили штифт в сломанную большую берцовую, в пятницу сделали по его настоянию рентген и обнаружили на месте перелома замечательную по всем параметрам костную мозоль. В субботу он стоял под венцом без костылей и палочки.
   Оба они представили друг друга. Стоящими под венцом. Хирург улыбнулся и сказал:
   – Знаешь что? – У меня что-то вдохновение пошло. Давай продолжим наши игры, а?
   – Вторую ногу хочешь сделать?
   – Нет, это потом. Что-то мне захотелось над лицом твоим поработать...
   "А над влагалищем не хочешь? – дернулось у Даши в подсознании. Порозовев от стыда, она посмотрела в окно:
   – Ночь уже на дворе.
   – Я – сова. И вдохновение у меня начинает просыпаться где-то к одиннадцати-двенадцати.
   – Эдак ты выполнишь свои обязательства не к Новому году, а к седьмому ноября.
   – И не рассчитывай, – неопределенно посмотрел Лихоносов, посмотрел как бы из будущего. – Всегда случается что-то непредвиденное.
   – Тогда я не против... – вздохнула Даша, кожей чувствуя, что это непредвиденное будет чрезвычайно разнообразным по ассортименту.
   С лицом Хирург возился да утра. Сначала он его изучал, потом измерял, и лишь затем начал резать. Когда он сказал:
   – На сегодня, пожалуй, хватит! – Даша дремала.

33. На рубеже.

   Лицо Лихоносов делал долго. Через две недели было готова одна носогубная складка (левая), все вокруг левого глаза, шея и... левое ухо. Носа он не трогал – сказал, что его надо лепить в последнюю очередь, потому что он – король, которого делает свита.
   Даша уже потихоньку ходила и мечтала о правой ноге. О новом лице она старалась не думать.
   Все это время Хирург не пил, и это сказалось на графике операций: закончив с левым ухом, он занялся вагинальной пластикой.
   Даша отнеслась к его очередному вольту неоднозначно. С одной стороны, ее женское естество тянулось к Хирургу, к богу, который лепил ее, лепил ее будущую сладкую жизнь, с другой, она чувствовала себя существом не оформившимся, незаконченным, даже, может быть, не вполне существующим. Да и чисто по-женски ей было неловко – женщина, она твердо это знала, должна отдаваться мужчине лишь здоровой и находясь в хорошей форме. А у нее эти железки на ноге и лицо в бинтах и наклейках...
   Но командовал парадом он. За два дня закончив с влагалищем и клитором, он сказал серьезно, что на ней все заживает, как на кошке, и потому через две недели он устроит ей... ходовые испытания.

* * *

   В тот день, утром, он снял с ее лица все бинты и наклейки, а с зубов – проволоку. Снял и, склонив голову набок, застыл, обозревая плоды своего труда.
   Когда он одобрительно покивал, Даша, смешно ковыляя, подошла к зеркалу, закрыв ладонью левую половину лица.
   Минуту она смотрела на себя, прежнюю.
   Смотрела, прощалась с собой, прощаясь с прежней своей жизнью.
   Затем закрыла глаза.
   Поменяв руку, прикрыла правую часть лица и долго так стояла, не решаясь заглянуть в будущее.
   Наконец, посмотрела.
   И содрогнулась.
   Из зазеркалья на нее смотрела спокойная и необычно красивая женщина, женщина с прошлым, женщина с судьбой и характером. Ее нельзя было назвать доброй или умной, все это было, но было под красотой.
   Забывшись, Даша опустила руку. Она упала бы, если бы ее не поддержал Хирург.
   Теперь на нее смотрела химера, смотрел урод. Рядом с которым прежняя Даша выглядела бы симпатичной женщиной.
   Это было ужасно. Даша заплакала, оттолкнула Хирурга, пошла к стулу, уселась. Хирург сел пред ней на колени, обхватил бедра.
   – Ну зачем ты так? Это все пройдет... Тебе просто надо привыкнуть...
   – Ты злодей, злодей, злодей, – зарыдала Даша, памятью видя свое лицо.
   – Ну тогда, давай, я верну тебе прежнее твое обличье...
   – Ты даже не злодей, ты сатана, ты украл мою душу, ты убил меня... – не слушала его женщина. – Ты, наконец, посмеялся надо мной.
   – Я сатана? – встал Лихоносов. – Я злодей? Ну тогда пойдем!
   Он грубо схватил ее за руку, потащил в спальню, там толкнул к операционному столу, взял первый попавшийся скальпель и закричал:
   – Ложись! Ложись на стол! Я в минуту верну тебе твою жалкую душу и твою жалкую жизнь!
   Он был ужасен, он придвигался, держа скальпель, как нож.
   "Он припадочный!" – мелькнуло у Даши в голове. Нащупав за собой что-то тяжелое, это был термостат, она бросила его в Хирурга.

34. С первого раза, может, и не получится.

   Очнулся он в постели. Даша сидела пред ним, так, что железок на ноге не было видно. Правая половина ее лица и нос были скрыты вуалеткой. Левая была умело накрашена. Хирург не мог оторвать от нее глаза, того, который не заплыл от столкновения с термостатом.
   – Господи, как ты прекрасна... – прошептал он восторженно. – Сказочно прекрасна.
   – Спасибо, – улыбнулась Даша уголком рта, тем который не скрывала вуалетка. – Впрочем, это твоя заслуга...
   – Нет... Такое лицо невозможно сделать... Оно у тебя было. Я просто его проявил.
   – Ты знаешь, даже кожа стала другой...
   – Не кожа... Кожа у тебя хоть куда была. Просто та мазь меняет свойства подкожных тканей. Рыхлые раньше, они стали тоньше и эластичнее.
   – А когда ты правую сторону сделаешь? Ты пойми, я не могу так. С одной стороны лягушка – с другой...
   Даша смялась, не решившись назвать себя красавицей, и Хирург продолжил мысль:
   – Василиса Прекрасная...
   Она порозовела, погладила его руку.
   – Ну закончи, пожалуйста, закончи. Я так хочу не стесняться тебя...
   – Тебе трудно отказать. Давай, начнем прямо сейчас...
   У Даши в глазах заплясали чертики.
   – Ты же сказал, что сегодня у нас... сегодня...
   – Ходовые испытания? – посмотрел Лихоносов пристально.
   – Да...
   – Ну тогда иди ко мне...
   – Сейчас, только зашторю окна...
   – Боишься, что увижу правую часть лица?
   – Да...
   – Не бойся. Она ведь тоже моя Я к ней отношусь совсем не так, как ты.
   – А ты сможешь... сможешь...
   – Что смогу? Переспать с тобой?
   – Нет, это моя забота. Не думай об этом.
   – Мне нравится, как ты это сказала. У меня все страхи исчезли. Так что я смогу?
   – Сможешь сделать так, чтобы правая сторона лица была похожа на левую? А то получиться красиво, но совсем не то...
   – А что, это идея! – захохотал Хирург. – Представляешь, у тебя две красивые половинки. В понедельник, среду, пятницу открываешь одну половину, а во вторник, четверг, субботу – другую? Все кавалеры попадают от восторга, да и будет их вдвое больше.
   – Нет уж, – заулыбалась Даша. – Никаких половинок...
   – Сделаю все, как надо, не сомневайся... Ну, может, с первого раза не получится, но со второго, третьего – точно. Так ты будешь зашторивать окна или ну их?
   Даша зашторила окна. В комнате стало темно. Она, разделась, легла рядом на спину. Так железки мешали меньше. Хирург положил ей руку на грудь. Он нервничал, это чувствовалось. Боялся неудачи. Даша, забыв о железках, пронизывающих ногу, повернулась к нему, и скоро он забыл обо всем на свете.

35. Отдаленный запах жизни.

   Они не могли отклеиться друг от друга до утра.
   Это было невероятно. Даша чувствовала себя женщиной, поменявшей лохань и доску на стиральную машину последнего поколения. Отдыхая в очередной раз, она думала: "Хорошо ли это? Хорошо ли, что это мне нравится, что я чувствую теперь жадно и совсем по-другому?
   Нет, не по-другому... Влагалище, шейка матки, клитор не стали чувствительнее – они просто стали полноправными органами чувств".
   – Я даже не знаю, как теперь буду жить... – сказала она, положив ему голову на грудь.
   – Ты что имеешь в виду?
   – Ты знаешь, что я сейчас хочу? Я хочу проделать это еще и еще... Я просто мечтаю об этом. Ты, негодник, сделал меня кошкой.
   – Это пройдет. Сейчас твое влагалище стало личностью, если так можно выразиться. А личность не может сидеть без дела. Потом мы твое лицо сделаем личностью – и оно возжелает действовать. А потом – мозги и сердце. И все станет на свои места. Они сговорятся и поладят. Они станут спаянным коллективом, устремленным на единую цель.
   – Чтобы мои мозги чувствовали, так как влагалище? Не поверю! Мне сейчас кажется, что мозги у меня там. И сердце там... А...
   Даша замолкла. Из "сердца" рождались сладостные волны. Их хотелось слушать. Ими хотелось делиться.
   – Что а? – решил Хирург отдохнуть еще немного.
   – Я хотела спросить... Впрочем...
   – Ты хотела спросить, не сделал ли я все под себя? То есть будет ли тебе так же хорошо с другим мужчиной, у которого другой... другие параметры? Будет. Если между тобой и им установится душевная связь того или иного напряжения. Иначе говоря, если есть напряженная связь, то параметры не имеют существенного значения.
   – Я не хочу никого кроме тебя. Я просто так спросила. Если бы я хотела, других мужчин, я бы смолчала.
   – Да все это нормально. Другие мужчины, другие женщины... Они же кругом, куда от них денешься?
   – Я хочу от тебя детей...
   – Ты погоди об этом. Ты сейчас услышала слабый, отдаленный запах другой жизни. Или отдаленное ее звучание. Сейчас ты не имеешь права что-то решать.
   – Я не решаю, я хочу...
   – Ну да... Ты же кошка... А кошка что делает, то и хочет.
   Даша засмеялась, приподнялась, посмотрела на Хирурга.
   – Тебя как на самом деле зовут? Мефистофель? Воланд? Граф Калиостро? Остап Мария Сулейман Бендер? Или просто Мавроди?
   Хирург не слушал, Хирург рассматривал ее лицо профессиональным взглядом. "Тут еще работать и работать. И могут быть нюансы".
   Даша вспомнила о своем лице.
   Какое оно.
   Легла, упершись лбом в его плечо.
   Она почувствовала себя человеком, которому вылепили всего лишь пол-лица.
   И кое-что внизу.
   И представила себя человеком, полностью вылепленным...
   – Ты, наверное, горд? Что у тебя так получается? – спросила она, влажно поцеловав его в губы.
   – Не особо. Понимаешь, любое хорошее дело, стоящее дело – это... это отголосок трагедии...
   – Я – отголосок трагедии? Трагедии с Лорой?
   – Причем тут Лора?!
   – При том, что я ревную.
   – Глупости.
   Даша потерлась щекой об его плечо.
   – Почему стоящее дело – это отголосок трагедии?
   – Я объясню. Понимаешь, у меня... есть дочь. Когда она появилась, я разлюбил все на свете. – Жену, работу, в общем, все разлюбил. Я смотрел на нее, думал, и видел, что все – жизнь, судьба, конечный итог – все у этой девочки будут такими, какими я смогу их ей изобразить. И я изображал. Я вкладывал в ее мозг понятия, я, приучая ее думать, с года стал говорить: "Как ты думаешь?" "Я хочу с тобой посоветоваться" и так далее... Я объяснял ей поэзию, живопись, отношения между людьми. Я сочинял ей сказки, просил саму сочинять. Я открыл ей, что она женщина, что у нее будет хороший муж, очаровательные детки. Что все это непременно будет, если знать, что ты женщина, и что женщина должна что-то определенное знать, уметь и чувствовать...
   – Ты палку не перегибал?
   – Нет, конечно... Ты знаешь, она относилась ко мне совсем не так, как к другим. Маму она горячо любила, может быть, из-за того, что та редко бывала дома или часто отсылала ее к бабушке. Бабушку тоже любила, но в этой любви была толика жалости – бабушка вечно жаловалась на болячки, хотя была совершенно здорова. А меня дочь не любила, нет. Ко мне она испытывала чувства не похожие на любовь. Она просто знала, что я не похож на остальных. Что все нормально, обыденно, объяснимо, предсказуемо, пока меня нет. Что все спокойно до смутной тоски, пока меня нет... Что...
   – Понятно... – перебила Даша.
   – Что тебе понятно?
   – Она испытывала к тебе интерес... А интерес – это влечение.
   – Ты права...
   – Она любила тебя женской любовью. Эта любовь, неразвившаяся, еще детская, сидела в ней зародышем... Я это своей женской ревностью чувствую... И поняла, что ты хотел мне сказать... У тебя ее отняли?
   – Да. Ей тогда исполнилось шесть лет. Теперь она среди них... Теперь ее учат красиво отдыхать, дорого и вкусно есть, презирать тех, кто отдыхает, ест и выглядит хуже. Ненавидеть меня они научили в первую очередь.
   – Ненавидеть?
   – Да. Когда ей исполнилось одиннадцать, я подал в суд, чтобы иметь возможность ее видеть, и на суде она сказала, что ненавидит меня, что я учил ее всяким глупостям, мучил своими посещениями и тому подобное. Сказала, прямо глядя в глаза судье, что я бил ее мамочку...
   – Ты ее бил?
   – Нет, конечно...
   – А где теперь твоя дочь?
   Лицо хирурга сделалось жалким.
   – Далеко... – ответил он, дрогнув голосом.
   Даша увидела его стоящим у операционного стола. На столе – девочка одиннадцати лет. Она лежит среди окровавленного белого.
   Она умерла и ее больше никогда не будет.
   Но странно. Если ей было одиннадцать, значит, он одиннадцать лет прожил с Лорой? А говорил, что недолго. Он врет. Сочиняет. Для себя и меня. А если эта девочка не от Лоры? Ясно, что она была. Вон, как он страдает...
   – С тобой все ясно, – решила Даша отвлечь Хирурга и себя от мучительных мыслей. – Тебе отказали в праве воспитывать дочь. И ты стал воспитывать других... Лепить. Самоутверждаться.
   – Наверное, я такой из-за того, что близким было не до меня. Нет, они мне все дали – еду, одежду, кров, образование, научили работать, все дали, но не смогли войти в мою душу, не научили меня жить в практическом мире.
   – С одной стороны это хорошо. Ты вырос самим собой. А мог бы стать кем-то другим. Стать человеком с прекрасными алебастровыми мозгами, с мозгами, в которых острым резцом прорисована каждая извилина.
   – Ты права... Ну, что, завтра продолжим?
   – Почему завтра? Сегодня!
   Засмеявшись шутке, Даша перевалилась на Хирурга, и они забыли обо всем.

36. Добрый день, Дарья Павловна!

   Утром, вернее, к полудню, Даша проснулась, полежала рядом с Хирургом, представляя себя его супругой. Стало хорошо, покойно, так покойно, что ни железки, торчавшие из ноги, ни лицо, о котором она вспомнила, не смогли изменить ее настроения, настроения женщины, добрым солнечным утром лежащей в постели со своим мужчиной.
   Насладившись волнами счастья, исходившими отовсюду, она посмотрела на него еще раз, сочувственно вздохнула, увидев, что синяк вокруг глаза стал чернильным, и направилась на кухню сварить кофе и придумать необычный завтрак. Предстоял пятый день ее творения, и она хотела, чтобы у него было хорошее настроение.
   Когда Даша, распахнув дверцу холодильника, соображала, что приготовить, в комнате зазвонил мобильный телефон. Не закрыв дверцы, она, смешно ковыляя, бросилась к нему – "Не дай Бог, проснется!" Вбежала в комнату, беспокойно посмотрела на Хирурга, – он безмятежно спал, – схватила трубку, лежавшую на столе, нажала кнопку. "Уф! Слава Богу! Смогу подать завтрак в постель. Ему будет приятно. И мне тоже".
   "Алло", – она сказала на кухне.
   – Добрый день! Дарья Павловна? – пронзил ее знакомый голос.
   – Да...
   – Это вас Савик беспокоит. Помните такого?
   Даша вспомнила Чихая.
   – Да, помню.
   – У меня к вам дело. Видите ли, хозяин сказал, что если вы сейчас же не поедете к нему, то вашему мужчине из гаражного подвала станет... гм... необычно плохо. Так плохо, что он, возможно, почиет в бозе не своей смертью. Представляете, что тогда с вами будет?
   – Я не могу приехать, – зашептала Даша, плотнее прикрыв дверь в комнату. – У меня... у меня перелом ноги. Большой и малой берцовых костей... И кости скреплены железными штырями, выходящими наружу. Видели, наверное, такие в больнице.
   – Я знаю, какого рода у вас перелом. Он не помешает. А железные штыри хозяин воспримет как изюминку.
   Даша постаралась держать себя в руках.
   – Еще мне сделали пластическую операцию левой части лица. Я сейчас как Медуза-Горгона. Даже хуже – Медуза могла на себя смотреть, а я вчера посмотрелась в зеркало и чувств лишилась.
   – Вот как? – голос Савика стал деланно недовольным. – Так это уже не изюминка...
   – Да...
   – Это не изюминка, это целый килограмм изюма, – взорвался хохотом помощник гангстера. – Знаете, у Хозяина столько красавиц, и все они глаз с него не сводят, так не сводят, что иногда у него от них изжога мозгов и несварение мышления. Так что выезжайте. Немедленно!
   – Я не смогу... – Даша постаралась придать голосу категорические нотки.
   – Слушай, девочка, если я тебе скажу, что моя машина стоит на твоей автобусной остановке в ста метрах от тебя, это тебе что-нибудь прояснит? Даю тебе ровно пять минут. Если через триста секунд ты не будешь сидеть на заднем сидении моей машины с изумрудными сережками в ушах, то через шестьсот в голове твоего домашнего хирурга будет сидеть две маленькие пули калибра девять миллиметров. А третья будет греть ему желудок. Ферштейн?
   Даша опустила трубку.
   Постояла, глядя в окно.
   Увидела конец июня.
   Неухоженные клумбы.
   Цветы, выросшие то там, то здесь.
   Вспомнила, как в апреле, сидя на крыльце, рвала в сердцах пакетики с семенами.
   Усмехнулась.
   Прошла в комнату.
   В глаза бросилась коробка с бижутерией, стоявшая на трюмо.
   Подошла.
   Открыла.
   Изумрудные сережки лежали сверху. Взяла одну. Рука сама потянулась к уху. Одела. Затем другую.
   "Ну и лицо! А ведь сережки делают его привлекательным. Таким же привлекательным, как картины Пикассо. Надо было их выбросить. Если бы выбросила, то не стало бы связующей нити. Между мной и Чихаем. И вот, он за нее потянул".
   Хирург перевернулся на бок. Притянул к себе Дашину подушку, обнял ее и вновь засопел.
   Даша прошла на кухню.
   "Что делать? Они не остановятся ни перед чем. Они убьют его. И в любом случае возьмут меня. Они все могут.
   Что делать? Звонить в милицию? Бесполезно. Трудно представить, что они не учли этого варианта. Тем более, что по этим вариантам, то есть по связям с милицейской общественностью, они большие специалисты.
   А если она пойдет? Чихай ее продержит максимум дня два. Она уж постарается.
   А Хирург?
   Хирург поймет и простит. Она ему все объяснит.
   Что объяснит? Нет, надо написать записку.
   Написать записку? Значит, я уже согласилась?
   Да, написать. Что написать? Что меня насильно увез Чихай? А если Хирург бросится спасать? Бросится, он знает, куда. Явиться, интеллигент с нежными руками пианиста, и получит пулю в живот.
   Нет!!! Он мне нужен.
   Нужен живым. Но что-то написать надо.
   Где карандаш, где блокнот?"
   Даша вырвала листок из кухонного блокнота, в котором записывала рецепты и свои кулинарные фантазии, вынула ручку, жившую в пружинке корешка, задумалась.
   Когда она написала: "Милый, я ничего не могу сделать" и зачеркивала все, кроме "милый", в окно кухни тихонько постучали.
   Стучал Савик, стучал стволом пистолета. Вид у него был простецкий. Он укоризненно покачивал головой.

37. Та, будущая, была сильнее.

   Даша вышла, в чем была. В халатике на голое тело. Вышла намеренно без вуалетки, вышла преувеличенно хромая.
   Увидев ее, Савик замер с открытым ртом. Пистолет его опустился.
   Усмехнувшись, Даша вспомнила термостат. "Хорошо, что его нет под рукой, – подумала она, проходя мимо "амура". Да, Савик – это амур, посланник Зевса. Зевса наших дней. И потому он с пистолетом.
   В машине задумалась. Ее удивляла уверенность. Уверенность в себе. Ей было не страшно ехать с Савиком. И будет не страшно с Чихаем. А рядом с Хирургом она млела.
   Млела, как же. Даша вспомнила термостат. И уверенность укрепилась. Если взять что-нибудь тяжелое, усвоила она с помощью Хирурга, и кинуть в оппонента, то он упадет, а на следующий день у него будет унизительный синяк.
   Даша увидела себя в зеркало заднего вида. "Видок что надо". Подмигнула.
   – А чего это ты ликуешь? – спросил ее Савик, непонимающе посматривая в зеркало. – Истосковалась, что ли, по Хозяину?
   – Да нет, чего это по нему тосковать? Он почти бетонным сам себя сделал. А по бетону не потоскуешь...
   – А чего лыбишься тогда?
   – У меня термостат в кармане. Он придает мне чувство силы.
   Савик взглянул недоверчиво. Когда она садилась в машину, ничего в карманах халата у нее не было.
   – Понятно... Пообщалась с интеллигентом, теперь по ихнему выражаешься.
   – Ну да.
   Посмотрев в зеркало, Даша увидела обеих Даш одновременно. Они жили отдельно, соприкасаясь лишь половинками тел. Иногда одна из них как бы растворяла другую, и Даша видела себя, то прежней, со страхом рассматривающей жизнь из-за угла, то будущей, всесильной, рассматривающей опасность, как некую возможность стать на ступеньку выше. Выше себя. И та, будущая, была сильнее.

38. Она сделает все, как надо.

   Савик высадил Дашу у чугунных ворот загородной резиденции Чихая, распологавшейся на поросшем липами обрывистом берегу Клязьмы. Дом, окруженный неприступными стенами, был обычный, из вальяжного красного кирпича, с безвкусными, но ставшими всем привычными балкончиками и башенками. Даша шла к нему, припадая на короткую здоровую ногу и поглядывая в окно, за которым, она догадывалась, стоял и смотрел на нее человек, считавший себя хозяином таких, как она.