Белозеров Андрей. Роскошь нечеловеческого общения

   Журковский вышел из такси и остановился возле ларька, на котором прежде красовалась надпись "Союзпечать", а сейчас никакой надписи не было вовсе, впрочем, как не было и ни малейшей в ней необходимости.
   Яркие, разноцветные обложки многочисленных журналов - названий большинства Журковский даже не знал - были лучше любой рекламной надписи: они создавали иллюзию обилия печатных изданий и многообразия информации, которую можно получить, выбрав что-нибудь для себя за вполне умеренную цену.
   Как-то раз Журковский решил ознакомиться с формами подачи материала в этих изданиях, да заодно и с их содержанием.
   К его несказанному и искреннему удивлению - ведь прежде он никогда не покупал и не читал эти пестро-глянцевые журналы, - все они оказались совершенно пустыми, лишенными какой бы то ни было концепции и производили впечатление редакционной корзины, куда в конце дня выбрасывается всякий мусор, обрывки статей, материалы, не пошедшие в номер из-за безграмотности автора, и письма "чайников".
   Об авторском стиле говорить просто не приходилось, Журковский вдруг подумал, что отечественная журналистика перестала существовать, ушла безвозвратно, и если ему казалось, что в советские годы она переживала клиническую смерть, то теперь, во времена полной, как считалось, свободы слова, умерла окончательно и реанимации уже не подлежала.
   После прочтения нескольких репортажей, сводок новостей и даже не шарлатанских, а отдающих средневековым мракобесием статей о гипнозе, полтергейсте и НЛО Журковский зарекся знакомиться с подобного рода изданиями.
   К еще большему своему удивлению, он вдруг осознал, что читать можно лишь те издания, которые прежде одним своим видом вызывали у него зевоту, то есть старые газеты и журналы, сохранившие свои прежние, советские названия.
   Их авторы сохранили понятие о литературном языке, о стиле и не страдали дефицитом словарного запаса. Правда, политическая линия, которой придерживалось каждое отдельное издание, уже не просто проходила красной нитью через весь номер, а текла рекой раскаленной лавы, но, обладая даже зачаточной способностью к трезвому анализу, после прочтения трех-четырех газет, исповедующих разные политические убеждения, можно было составить более или менее объективную картину происходящего в стране и в Городе.
   Когда Журковский поделился этими наблюдениями с Сухановым, тот рассмеялся.
   - Слушай, Толя, ты что, раньше никогда газет не читал?
   - Как это - "не читал"? Это было частью мой работы.
   - Положим, это и сейчас часть твоей работы. И немаловажная.
   - Ну, в общем...
   - Не в общем, Толя, не в общем. Это очень важно. Ты все правильно сказал. Вот, разве что, твоя диссидентская манера читать прессу сегодня не актуальна. Нынче все гораздо проще. Нужно только знать, кто реальный хозяин каждого конкретного издания, а уж потом сопоставлять факты и делать выводы.
   - Как же я узнаю, кто там...
   - Верно, узнать это весьма трудно, потому что фамилия реального владельца нигде не фигурирует. Но, бывает, хозяина можно определить из анализа самих статей. Такой вот замкнутый круг.
   - Это для меня сложно. Многослойный пирог. Тебе, математику, легче с этим разбираться.
   - Ничего сложного. Наши люди не любят многоходовок. Это для них слишком сильное умственное напряжение. И здесь тоже скрыта подсказка. В стране есть всего несколько человек, которые используют длинные комбинации, цепочки интриг протяженностью в месяцы, а то и годы. И в том, что этих специалистов по интригам очень мало, заключается их слабость. Короче говоря, если почувствуешь где-либо длинную комбинацию - значит кто-то из них ведет свою игру, значит там присутствует интерес кого-то из наших элитных мыслителей, высоких профессионалов дворцовых переворотов.
   - Большинство дворцовых переворотов делалось проще, - заметил Журковский. - Вламываются во дворец солдаты, шарф на шею или штыки в спину - вот и весь переворот. Конечно, была предварительная, так сказать, работа...
   - Вот именно. Президент наш, к примеру, тоже сторонник решительных действий. И кажется, что он совершенно непредсказуем. А на самом деле ты ведь знаешь, Толя, что в политике непредсказуемых поступков почти не бывает. Все они спонтанны только на первый взгляд.
   - Верно. Каждый шаг готовится загодя. Всегда есть кому заняться разработкой долгосрочных планов верховного правителя.
   - Вот и я о том же. Так что учись правильно читать газеты, Толя. Ты, наверное, слышал, что примерно девяносто процентов шпионской информации добываются из открытой прессы. Анализ, анализ и еще раз анализ - вот сила мыслящего человека. Поэтому, Толя, не пренебрегай прессой. Отслеживай, сопоставляй, анализируй. Из прессы много полезного можно узнать. А главное предугадать шаги наших противников.
   - Все это так, - вздохнув, сказал Журковский. - Но больно уж воняет. Противно.
   - Терпи. Что делать? Нам все это дерьмо разгребать. Больше некому.
   Журковский купил "Городские новости", "Ежедневные нести" и "Мир денег" других ежедневных газет в ларьке не оказалось. Конечно, вся периодика приходила и в штаб, но сегодня Анатолий Карлович еще не успел ознакомиться с новостями.
   Быстро посмотрев на первые страницы, Журковский понял, что главная новость дня - убийство в Греции какого-то "господина Максименкова".
   Что это за господин и чем он так прославился, что солидные издания отдали ему - точнее, его смерти - первые страницы, Журковский понятия не имел. Однако его очень заинтересовала знакомая фамилия, мелькнувшая в одной из статей.
   Анатолий Карлович вошел во двор, не дойдя нескольких шагов до своего подъезда, остановился, раскрыл "Новости" и пробежал глазами статью о загадочном Максименкове.
   Так и есть. "Финансовый партнер Андрея Суханова..." "Корни благосостояния нашего мэра..." "Суханов обрубает хвосты..."
   Что все это значит?
   Анатолий Карлович сунул газеты в карман пальто и почти бегом бросился к двери парадного. Скорее домой, прочитать все внимательно, сопоставить с сегодняшним задержанием главного бухгалтера фирмы... Кажется, действительно давление на команду Греча переросло в жесткий прессинг "по всему полю".
   Журковский нажал на кнопочки кодового замка - после того как он вывесил, по совету Крюкова, объявление с требованием закрывать дверь за замок, она и вправду перестала манить окрестных бомжей соблазнительными глубинами подъезда.
   Анатолий Карлович потянул дверь на себя и вошел в подъезд. Лампочка горела только на первом этаже, выше, вплоть до пятого, царила полная темнота.
   "Нужно будет поменять, - подумал Журковский. - От ЖЭКа не дождешься. Не забыть бы завтра..."
   В голове его что-то звонко и громко щелкнуло. Уже падая на холодные ступеньки, Анатолий Карлович понял, что это был удар. Боли не было, только красные вспышки перед глазами и странная легкость, охватившая все тело. Судя по звуку, его ударили чем-то деревянным - палкой, бейсбольной битой, которая почему-то вошла в моду у отечественных бандитов. "Хотя нет, - думал Журковский, съезжая по лестнице вниз. - Бита тяжелая, а здесь удар такой щелк! - легкий, быстрый..." Он чувствовал мягкие толчки в спину, в позвоночник. Потом чем-то защемили кисть левой руки. Анатолий Карлович не видел, что там происходило, только ощущал резкую боль. В голове начали одна за другой взрываться небольшие бомбочки.
   "Как у Греча в кабинете под Новый год, - думал Журковский. - В точности, как у него..."
   Сознание вернулось к Анатолию Карловичу через несколько секунд после того, как трое неизвестных начали его избивать. Мысли о бомбочках, а также сравнительный анализ бейсбольной биты и обыкновенной палки заняли всего мгновение.
   Анатолий Карлович снова был на площадке первого этажа, там, где горел свет. Бандиты, видимо, не рассчитали силу и направление первого удара. Они предполагали, что их жертва рухнет тут же, на месте, и вся операция начнется и закончится в полной темноте. Но тело Журковского полетело вниз, упало на ступени и проехало до конца лестницы. Перевернувшись на спину, профессор увидел лица нападавших.
   Это были молодые ребята, с первого взгляда казалось, что им не исполнилось еще и двадцати. Журковскому померещилось, что он узнал одного из них - вот этот, с длинными волосами, вроде бы живет чуть ли не в соседнем дворе. Во всяком случае, где-то они сталкивались - может быть, в магазине, может, просто на улице.
   Парень, стоявший позади длинноволосого, выругался.
   - Очухался, гад, - прошипел он и сильно пихнул в спину длинноволосого, который сжимал в руке короткую палку. - Что же ты, сука, мажешь?!
   Он шагнул вперед и навис над пытающимся подняться Анатолием Карловичем.
   - Вы что, ребята? - успел проговорить Журковский, глядя снизу вверх на молодых бандитов. Определенно, длинноволосый был ему знаком. Двух других он видел впервые. Ближе к нему стоял, вероятно, главарь - с тонким, кавказским лицом, которое могло бы казаться даже красивым и интеллигентным, если бы не кривящийся в отвратительной ухмылке рот. Коренастый крепыш - вероятно, страхующий от жильцов с верхних этажей, - стоял на лестнице и почти скрывался в темноте.
   - Через плечо, - сказал кавказец и опустил подошву ботинка прямо на рот Анатолия Карловича, прижав голову профессора к полу. - Получай, сука!
   Кавказец крутанул стопой, словно втирая ее в губы Журковского, потом быстро и сильно несколько раз ударил его ободком тяжелого "Доктора Мартенса" по скулам, в висок, в челюсть.
   - Теперь ты давай, - приказал он длинноволосому, но Анатолий Карлович уже не слышал этих слов. Все звуки утонули в оглушительных взрывах, грохотавших где-то внутри черепа, лишая его способности слышать, видеть и чувствовать.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   СТОРОЖ
   Глава первая
   Крюков был мал ростом и худ. Коллеги по новой работе удивлялись, как только этот заморыш из интеллигентиков может так "держать дозу".
   Разумеется, Гоша держал, хотя и знал из опыта своих многочисленных пьющих друзей - писателей, что период такого молодечества длится недолго - год, два, а затем наступает стремительная и, что самое страшное, совершенно незаметная для бравирующего своими способностями к выпивке человека деградация личности.
   Он всегда хмуро посмеивался, когда слышал разговоры о "тяжелых" наркотиках и об угрозе обществу, которую они представляют.
   Среди друзей Крюкова, как он говорил, живых было несравнимо меньше, чем мертвых, и все те, кого он хоронил, так или иначе ушли из жизни благодаря алкоголю. Писателю Гоше Крюкову довелось наблюдать проявления алкоголизма в самых разных стадиях и у самых разных людей. Он давно уже убедился в том, что процесс распада сознания и души происходит у всех совершенно одинаково. Будь ты бомж, уволенный двадцать лет назад с родного завода и с тех пор отирающийся в подворотнях, будь ты кандидат наук или артист Большого театра, - все изменения, порожденные в организме родимой крепкой, совершенно идентичны, и однообразие это навевает на наблюдателя такую смертную скуку, опускает в такие глубины тяжелой зеленой тоски, что даже выть не хочется. А хочется лечь на диван, отвернуться от всего мира и уснуть, чтобы не видеть, как цветущие, здоровые, веселые друзья - умницы, острословы и остроумцы - превращаются в брюзжащие развалины.
   Конечно, были способы замедлить падение. Они порой принимались за панацею, и многим из окружающих казалось, что люди, имеющие возможность к этим способам прибегать, определенным образом застрахованы от алкогольного саморазрушения. Такой "страховкой" считается любимая, интересная и творческая работа или же большие деньги, позволяющие сравнительно быстро реанимировать отравленный организм, привести в порядок психику - либо поездкой в Калифорнию (на Сейшелы, на Тибет), либо просто курсом, пройденным в хорошей, дорогой клинике.
   Однако биохимия человеческого органихма оказывалась сильнее всех внешних факторов, всех клиник, всех так называемых "положительных стрессов", призванных вернуть пациента в нормальное психическое состояние и отвлечь его от пагубного пристрастия. Биохимия брала свое.
   Крюков знал об алкоголе если не все, то очень много. Во всяком случае он отчетливо представлял себе, что "невинная" выпивка - в действительности один из самых тяжелых наркотиков: алкоголь вписывается в обмен веществ прочно, легко и, главное, навсегда. Представлял он себе и то, что болезнь, в России считающаяся какой-то несерьезной, словно бы и не болезнь это вовсе, а так, недоразумение, болезнь под названием "алкоголизм" - на самом деле тяжелейший и неизлечимый недуг, в большинстве случаев приводящий к смертельному исходу.
   Гоша, в свои сорок девять лет выглядевший почти на шестьдесят, был и прежде не чужд этому традиционному русскому способу отдыха, а теперь, после того как Крюков заявил о прекращении своей творческой деятельности, алкоголь стал для него единственной отдушиной, единственным способом почувствовать себя личностью, полноценным человеком, хотя бы на время обмануть себя и вернуть те прежние легкость и беззаботность, которые были свойственны ему раньше, когда он, полноправный член Союза писателей, был известным человеком не только в Городе, но и в стране.
   Женщины любили Гошу. Видимо, некоторую роль здесь играл странный предрассудок, что мужчины маленького роста должны обладать огромными сексуальными возможностями - якобы природа, промахнувшаяся в одном, обязательно компенсирует свои просчеты в другом, в том, что хотя и скрыто от глаз людских, но все же не менее значимо, чем, к примеру, богатырское телосложение, большие голубые глаза, густая шевелюра и правильные черты лица.
   Может быть, так оно и есть. Во всяком случае от недостатка внимания со стороны слабого пола Гоша не страдал никогда, сколько себя помнил.
   Вообще Крюков считался человеком чрезвычайно смелым, прогрессивным, позволявшим себе такие намеки и даже прямые высказывания о непорядке в государстве российском, а точнее, советском, что многие его друзья всерьез опасались за безопасность Гоши. Им не раз казалось, что пребывание его на свободе закончится со дня на день и писатель Крюков разделит печальную, но героическую и сладкую для большого числа советских прогрессивных авторов участь Бродского, Синявского, Даниэля, либо же - Аксенова, Солженицына и Сахарова.
   К слову сказать, Гоша был знаком с Аксеновым, дружил с Довлатовым, встречался с Бродским и сам причислял себя к кругу гонимых и ходящих по краю пропасти художников, что ему, вообще говоря, чрезвычайно нравилось.
   Жизнь этих художников была полна тайн, интриг и опасностей, хотя иногда, лежа на диване у себя дома, Гоша подумывал о том, что большинство опасностей, о которых предупреждали его друзья, сильно преувеличены и вред, наносимый лично им, писателем-диссидентом (по крайней мере так считалось) Крюковым, вовсе не столь велик и опасен для всесильных КГБ и партаппарата, как его живописуют в ресторане Союза писателей, а может, и не вред это вовсе, может быть, Гоша как раз и есть тот самый клапан, отдушина, через которую Комитет дозировано выпускает недовольство творческой интеллигенции происходящим в стране.
   И то - ни про Афганистан, ни про что-либо, имеющее прямое отношение к реальности, Гоша никогда не писал. Все его труды были посвящены, собственно говоря, исканиям, метаниям и страданиям творческой личности, живущей в обществе с элементами тоталитаризма (не более чем элементами - чтобы угадать их, читателю приходилось напрягать всю свою фантазию, только тогда он мог прорваться сквозь дебри знаменитого крюковского "эзопоязыка" к сияющему зерну истины).
   Однако книги его, а точнее сказать, номера журналов, в которых печатались Гошины повести и романы, пользовались немалой популярностью. Еще вышло у него два сборника рассказов, да больше и не нужно было.
   Публикация всего творческого багажа Крюкова отдельными изданиями могла бы полностью изменить его статус антисоветчика. Стал бы он совершенно ординарным членом Союза, одним из тысяч писателей СССР, и затерялось бы его имя среди множества других литераторов, ныне благополучно забытых, да и в расцвете собственного творчества не шибко известных и уж всяко не почитаемых никем - ни издателями, ни читателями, ни властями предержащими.
   Гоше - так уж повелось, что по имени-отчеству его почти никто никогда не называл, да и сам он поощрял, чтобы к нему так обращались, было в этом что-то демократическое, - Гоше нравилась роль, отчасти навязанная ему, отчасти разработанная им самостоятельно, роль этакого борца за справедливость, поэта-бессребреника, порхающего по жизни совершенно свободно и легко, живущего только для творчества и не связывающего себя ни семьей, ни холостяцким домашним хозяйством, ни уж тем паче сотрудничеством с государственными структурами. Впрочем, "стучать" Гоше, в отличие от многих его коллег, никогда не предлагали.
   Это даже обижало Крюкова, он представлял себе, как поведет себя на беседе с работниками всесильного Комитета, разыгрывал в своем воображении целые спектакли, но в реальности оказывалось, что не нужен он был Комитету. Гоша расстраивался. Невнимание к нему Органов намекало на то, что не вышел он талантом, не дорос еще до своих именитых, прославленных коллег-диссидентов и свободолюбивых авторов, высланных, посаженных, обруганных прессой и, может быть, отчасти потому и ставших знаменитыми и прославившимися на весь читающий мир.
   Впрочем, черные мысли не надолго отягощали Гошу - слишком много было в жизни приятного, чтобы жертвовать им ради самоистязаний и взращивания в себе комплекса неполноценности.
   Специалист по игре в "кошки-мышки" с государством, душа любой компании, пьяница и весельчак, острослов и покоритель женских сердец, Крюков наслаждался своей локальной, но вполне устойчивой в пределах родного Города славой, и казалось ему, что так до конца своих дней и останется писатель Крюков всегда востребованным, всегда желанным в каждом доме, всегда цитируемым и почитаемым дамами-литературоведами, внимание которых с годами не ослабевало, а, напротив, только усиливалось.
   Все кончилось столь внезапно, что Крюков даже не сразу понял, не сразу заметил перемены, произошедшие в его личной жизни, в жизни его окружения и вообще в жизни всей страны.
   Он принял горбачевскую перестройку, как и большинство его друзей и знакомых, с восторгом. Наступали новые времена, времена полной творческой независимости, невиданного расцвета свободы слова, рушились все барьеры, сдерживавшие прежде живое художественное слово, уходила в прошлое советская цензура, перспективы рисовались не просто радужные, они сверкали на горизонте, превращая зимние северные ночи в солнечные, упоительно жаркие дни шестидесятиваттные лампочки на кухнях у литературных дам казались Крюкову ослепительными, богатыми люстрами, а сами кухни, с облупившейся на стенах краской цвета "морской волны", с лохматыми газовыми трубами, змеящимися по этим стенам и ныряющими в неаккуратно прорубленные дыры, виделись роскошными залами.
   Будущее было прекрасно и удивительно. Мечты сбывались. Да какие, впрочем, мечты! Крюков никогда даже предположить не мог, что та самая свобода личности, свобода творчества, те самые заветные желания персонажей его повестей и рассказов вдруг станут реальностью. И не где-нибудь в эмиграции, за океаном, а здесь - в родном и любимом Городе, в стране, где все говорят на одном, прекрасном, великом и могучем русском языке. Это был подарок судьбы, то самое чудо, которого всю жизнь ждет, лежа на печи, русский человек, игнорируя скучный, рутинный каждодневный труд, чудо, аналогов которому Крюков не мог найти в русской истории.
   Крюков посмеивался над своим старым приятелем Толей Журковским, который, кажется, даже не заметил случившегося в стране, по-прежнему таскался на свои лекции, дома же сидел в кабинете и корпел над книгой, начатой еще лет десять назад, - ему ни цензура, ни КГБ были не страшны. Крюков знал, что рукопись Журковского посвящена делопроизводству в России середины девятнадцатого века и являет собой пример абсолютной аполитичности и лояльности: какая бы власть ни была в стране, каких бы политических, экономических, национальных и прочих приоритетов ни придерживалось государство, делопроизводство девятнадцатого века никаким локтем не задевало державных устоев.
   В начале девяностых годов Крюков развил сумасшедшую деятельность - он митинговал, писал бесчисленные статьи, иные из которых были даже опубликованы в центральных изданиях вроде "Огонька" и "Нового мира", носился по городу из конца в конец, организуя бесчисленные комитеты по защите прав человека, прав потребителей, прав творческой молодежи и прав прочих, даже каких-то совершенно немыслимых социальных групп.
   Забегая к Журковским, Гоша чувствовал себя попавшим в сонное царство.
   - Как ты можешь так жить? - кричал он другу чуть ли не с порога. - Ты спишь! Жизнь там!
   Он махал рукой в сторону окна.
   - А ты просиживаешь, просираешь, извини, конечно, свое время... Стыдно, Толя!
   - А что ты хотел? - спрашивал Журковский. - Что ты мне предлагаешь делать? Я занимаюсь своей любимой, в общем-то, работой...
   - Не понимаешь ты, Толя, не понимаешь... Совок из тебя последнюю энергию высосал... Ничего, скоро все будет по-другому...
   - Уже все по-другому, - отвечал Журковский.
   - Да! Правильно! А скоро вообще все изменится!..
   - Не дай-то бог, - вздыхал Журковский. - Не дай-то бог..
   - Что ты имеешь в виду? Ты думаешь, они опять возьмут верх? Думаешь, коммунисты снова вернутся к власти?
   - Гоша, ты же взрослый человек, как ты можешь так рассуждать? Словно дитя неразумное, ей-богу!.. Они, что, уходили, что ли, от этой власти? Куда они делись-то?
   - А-а, ладно, - Крюков махал рукой. - Коммунисты коммунистам рознь... Вон и Марк Захаров тоже коммунист. Бывший...
   Журковский снова кривил губы в печальной улыбке.
   - И Греч этот твой...
   - Почему "мой"? - спрашивал Журковский.
   - Ну вы же приятели с ним.
   - Приятели. И что с того?
   - Да так... Мне он никогда не нравился, если честно... Функционер. Приспособленец. И вашим, и нашим. Вот, снова теперь попал в волну. Впрочем, функционеры нужны. Функционеры должны выполнять свои функции...
   Жуковский снова кривил губы, и Гоша переходил к делу:
   - А не хлопнуть ли нам, профессор, по маленькой?
   Время летело стремительно и вдруг затормозилось. Забегавшись, Крюков даже не сразу заметил, что все кончилось практически в одночасье, и эйфория победы, радость от сознания полной, внезапно наступившей свободы, пьянящей так, что и водка, казалось, становилась ненужной, стала выглядеть каким-то пережитком советских времен.
   Очень быстро, в течение чуть ли не месяца, закрылись все многочисленные общественные комитеты в которых трудился Крюков, знакомые вдруг перестали отзываться на его звонки веселыми криками и приглашениями в гости (понимай, с ночевкой), все как-то нахмурились, как-то ушли в себя, и Гоша вдруг почувствовал, что вокруг него впервые за много лет никого нет. Он остался совершенно один - в огромном Городе, где у него имелось бесчисленное множество знакомых и друзей (несколько записных книжек не вмещали адресов и телефонов всех тех, с кем общался, дружил или просто выпивал Крюков, и карманы его были полны клочками бумаг с корявыми цифрами - неизвестно кому принадлежащими и непонятно когда записанными номера телефонов), в родном его Городе, где не было такого района, в котором Гоша раньше не нашел бы себе пристанища, и не просто ночлега, а веселого, с бутылкой-другой, с проникновенными беседами, Крюков оказался в неожиданной и странной изоляции.
   Девяносто первый год принес не только победу. Следом за ней пришла полуголодная зима, и Крюков, поразмышляв, быстро понял, что примат материи над духом человеческим - вещь совершенно бесспорная. Во всяком случае, в данный исторический момент, в данном конкретном, отдельно взятом Городе материя определенно одержала верх.
   Друзья Крюкова заперлись в своих квартирах, все их мысли и действия устремлялись только к продовольственным магазинам и мелким ларькам, которые как-то сами собой выросли на городских улицах и продолжали множиться в геометрической прогрессии, создавая целые микрорайоны, состоящие из крохотных будочек, в которых сидели краснощекие девчонки - те, что прежде, еще несколько лет назад, могли бы бегать в свои ПТУ, учиться на швей-мотористок или постигать премудрости малярно-штукатурного дела. Теперь эти несостоявшиеся мотористки и штукатурщицы сидели в своих будочках, отвечая широкими улыбками на скабрезности кавалеров, день и ночь трущихся возле день и ночь работающих ларьков.
   Кавалеры были под стать своим пассиям - плечистые, румяные, в блестящих спортивных штанах с лампасами, в белых кроссовках и кожаных куртках, преимущественно черного цвета. На головах кавалеров красовались черные пролетарские кепочки, которые, впрочем, быстро выпали из ассоциативного ряда, приводящего к рабочему Максиму из знаменитого когда-то кинофильма, веселому парню, гоняющему голубей и между делом устраивающему революции. Кепочки больше не ассоциировались с рабочим классом - напротив, они стали опознавательным знаком, по которому можно было почти безошибочно выделить в толпе людей, занимающихся, как они сами это называли, "бизнесом".