Белозеров Андрей. Роскошь нечеловеческого общения

Белозеров Андрей
Роскошь нечеловеческого общения

   Андрей Белозеров
   Роскошь нечеловеческого общения
   Содержание
   Пролог
   Часть первая. Профессор
   Часть вторая. Бизнесмен
   Часть третья. Сторож
   Несколько слов об авторе:
   Андрей Белозеров родился в 1950 году в Ленинграде. По окончании медицинского института работал на "скорой помощи". Ранен в Афганистане, где был военным врачом. Находясь на излечении в госпитале, написал первую повесть "Осколок". Это произведение нигде не было напечатано, однако в результате автору пришлось покинуть Вооруженные силы и переквалифицироваться в журналисты. К медицинской профессии А.Белозеров снова вернулся в Чечне, куда поехал по контракту. Снова ранение, и опять смена профессии. Последние годы А.Белозеров работает имиджмейкером. К его таланту часто прибегают видные петербургские политики, что позволило бывшему военному врачу хорошо изучить "болезни" российского политического общества.
   Несколько слов о книге:
   "Роскошь нечеловеческого общения" - его первый большой роман. В его основе подлинная история убийства политика федерального масштаба, произошедшего в недавнем прошлом в России.
   ПРОЛОГ
   А нам навстречу - нараставший дым
   Скоплялся, темный и подобный ночи,
   И негде было скрыться перед ним.
   Данте Алигьери,
   "Божественная комедия", 15, 142
   Анджей любил работать с русскими. Вообще, чем дольше он жил на Западе, тем больше его тянуло к представителям этой нации.
   Как-то по радио он услышал передачу, в которой американец, коренной житель Нью-Йорка, с легкой обидой в голосе говорил о том, что русские с невероятной скоростью внедряются в американскую жизнь - мол, они выходят на уровень настоящего, полноценного среднего класса спустя какие-нибудь пять-шесть лет после того, как въехали в эту благословенную страну без гроша в кармане, без знания языка и без какой-либо профессии, в которой нуждалось бы это лучшее в мире, самое демократическое и самое высокоразвитое общество.
   Коренной нью-йоркер говорил и о том, с какой легкостью занимают русские руководящие посты, как быстро внедряются в директораты компаний, как в считанные годы достигают того, на что средний американец тратит существенную часть жизни: учится в школе, затем в колледже, может быть, и в университете, а эти - упс! - приехали с чемоданом барахла, поболтались полгода-год на Брайтоне, глядишь - устроились на курсы, перебрались в более приличное место Бруклина, поближе к Манхэттену, и через пять лет - упс! - у них уже свои конторы, - упс! - свои клиники, - упс! - свои офисы на Манхэттене и домики в Нью-Джерси с видом на Гудзон.
   А тут еще бум программирования, сетовал этот средний американец. Ведь они все, говорил он, раньше такси водили... Теперь же бывшие таксисты работают в приличных компаниях ведущими специалистами...
   Зависть была слышна в его голосе, зависть и недовольство.
   Анджей усмехался. Он знал русских значительно лучше, чем этот тупоголовый средний-американец-коренной-нью-йоркер, разоряющийся в студии местного радио.
   Что он там говорил о таксистах? Анджей поморщился. Знал он этих таксистов. Не всех, конечно, но многих. Знал и то, что как минимум половина из них - люди с высшим образованием, а иные имеют и... - как это у них называется? кандидатские степени. "Таксисты" быстро смекнули, что их знания есть куда приложить, и в одночасье окончили курсы, необходимые для движения вперед, благо в Америке этих курсов - что небоскребов в даунтауне. Но главное, конечно, - головы на плечах. Немудрено, что ученые ребята из России стали высокооплачиваемыми специалистами.
   Уважал Анджей русских, а ведь сначала не любил. И на работу, было время, не брал.
   Леша - первый, кого он взял в свой ресторан. Нелегал, конечно, но ведь если выбросить из Штатов всех нелегалов, жизнь в стране просто остановится. Взять этих "белых воротничков", они же не то что обед приготовить - гвоздя вбить не умеют. В буквальном смысле! Чуть что - вызывают мастера по телефону. А мастера откуда? По столярной и слесарной части - из Польши. Программисты из России. Повара - французы, русские, китайцы. Строители - опять-таки из Восточной Европы. Ну и, конечно, мохавки. Правда, их почти не осталось. Мохавки - индейское племя. Они весь Манхэттен построили, все эти хваленые билдинги...
   Леша много чего рассказал Анджею за четыре года своей работы в ресторане. Анджей взял его посудомойкой, а потом оказалось, что Леша и сторожить не отказывается, и электрику знает, и плотничать может так, что нужда в вызове мастера сошла на нет, и компьютер в офисе Анджея наладил, когда там что-то произошло (Анджей так и не понял, что именно) и вместо привычной заставки "Windows" экран стало заливать густым синим тоном, испещренным белыми закорючками.
   Леша говорил о том, что образование в России, возможно, самое лучшее и что образование на самом-то деле - это не набор большого количества фактов, не превращение собственной головы в живую энциклопедию, а некая система усвоения информации, и тот, кто этой системой правильно овладевает, на всю жизнь получает способность к быстрому обучению в любой области. Он рассказывал о России, о бандитах и женщинах, о милиции и автомобилях, о художниках, которые живут на чердаках и пишут картины, которые продаются здесь, в Америке, за десятки тысяч долларов, о том, как люди там корячатся до седьмого пота за мизерную зарплату и остаются веселыми, жизнерадостными и открытыми. Леша избегал только разговоров о войне - война в России шла уже много лет, в разных местах, с разной интенсивностью, но шла постоянно.
   Анджей, имевший богатый американский опыт общения, а точнее, опыт ограничений этого общения, никогда не настаивал, не лез, как говорили русские, в душу симпатичному мужику. Не говорит о войне - значит, есть у него на то свои причины.
   Возвращаться в Россию Леша не хотел категорически.
   Впрочем, выражение "не хотел" не очень-то подходило к данному случаю. Анджей и сам уехал из Польши более десяти лет назад - уехал навсегда, решив это сразу и бесповоротно. Правда, у него была другая ситуация - он был эмигрантом официальным, с документами, с видом на жительство... Леша же, будучи нелегалом чистой воды, с давно просроченной (три года назад) визой, говорил, что не уедет на родину никогда, ни при каких обстоятельствах.
   Анджей и здесь не лез с советами. Он знал многих нелегалов, живущих в Америке десятки лет. Хочет человек жить так, как хочет, - его дело. Они в свободной стране. Затем сюда и ехали, чтобы никто не указывал им, как и что нужно делать. По крайней мере, Анджей так считал.
   ...Леше только что исполнилось сорок лет - они отмечали эту дату втроем: виновник торжества, Анджей и Мария, его жена. Пили, разговаривали, Леша играл на гитаре, пел свои русские песни, слова которых и Анджей и Мария уже понимали с легкостью - десять лет эмигрантской жизни как нельзя лучше способствуют лингвистическому образованию.
   Утром Леша напомнил Анджею, что на празднование Нового года тот обещал отпустить его в Нью-Йорк.
   - Да, обещал. Конечно, Леша, ноу проблем. Хотя, чего тебе там делать, в этом Мохнатом? Там давка будет, суета, столько народу...
   - Да, конечно. Двухтысячный год. Миллениум... Со всего мира люди едут. Хочется посмотреть, Анджей. Такое ведь раз в жизни бывает, сам понимаешь.
   - Давай, если хочешь. На самом деле, я бы лучше этот Новый год с тобой да с Марией встретил. По-семейному посидели бы...
   - Вчера уже сидели, - заметил Леша. - Нет, Анджей, я поеду. Давно хотел. Я ведь и так редко в городе бываю.
   - А что там делать, в городе этом? У нас тебе разве плохо?
   - Не плохо. Хорошо. Но я поеду.
   - Давай, давай... Смотри не напейся там. Шучу, - добавил Анджей, зная, что Леша практически не употребляет алкоголя.
   - Ну, тогда - бай, - сказал Леша. - Марии привет.
   - Обязательно, пан Леша. С Новым годом тебя. Завтра вечером выйдешь?
   - Обязательно. И тебя, Анджей, с Новым годом...
   Анджей проводил глазами русского, который неторопливой походочкой, засунув руки в карманы кожаной, на меху, куртки, отправился к остановке автобуса, и, когда тот скрылся за углом, вошел в свой маленький ресторанчик.
   Хорошие ребята они все-таки, эти русские. Земля их портит. У себя на родине они наглые, злые, жадные... А как только попадут сюда, на свободу, пообтешутся, года через два или три посмотришь на них - не узнаешь. Доброжелательные, работящие, спокойные... Нет, прав был Анджей, что уехал сюда вместе с женой. Спокойно здесь, тихо, хорошо - живи, трудись и радуйся...
   Леша миновал автобусную остановку, подошел к телефону-автомату, набрал номер ближайшего кар-сервиса и вызвал автомобиль. Такси в Нью-Ривер-Сити не было - какому дураку отсюда на такси захочется ехать? Пригород - он и есть пригород. У местных жителей свои машины имелись, а нелегалы - так их в Нью-Ривер раз-два и обчелся. Автобусы ходят - хоть в Нью-Йорк, хоть куда. "Грейхаунд" останавливается - садись да поезжай, например, в Калифорнию, если очень надо. Или в Техас. Нет проблем.
   В ожидании машины тот, кого Анджей четыре года называл Лешей, вошел в аптеку и, присев за стойку, попросил стакан сока.
   Он смотрел сквозь витрину на улицу, которую никогда больше не увидит. И самого его никогда больше не будет в этом городке.
   Четыре года добровольной ссылки... Он усмехнулся. Какая же это ссылка? Это рай просто. Хоть и не терпелось ему покинуть Нью-Ривер-Сити. Каждый день, можно сказать, руки чесались позвонить, вот как сейчас, в кар-сервис и уехать - маршрутом, по которому он двинется через несколько минут. Мир огромен, столько в нем прекрасных, удивительных мест - он может побывать в любом из них. Ну почти в любом. Почти. В Россию он никогда не вернется - Леша знал это твердо и за четыре года, прожитых в пригороде Нью-Йорка, почти перестал думать о родине. Там все кончено. Нет у него родины. Нет ничего, что его с ней связывает. Ни-че-го.
   Он увидел остановившийся возле аптеки красный "Форд" и вышел, не бросив даже прощального взгляда на заведение, куда на протяжении четырех лет ходил почти каждый вечер - за сигаретами, за минеральной водой, за десятками других мелочей, которые он мог себе позволить на скромную зарплату посудомойки и подручного работника Анджея.
   - Манхэттен, - бросил он водителю-арабу.
   "А ведь действительно, русских в такси почти не осталось, - отметил Леша, вспомнив недавний разговор с Анджеем. - Растут наши люди, растут. Их теперь на пять баксов в час даже не заманишь..."
   - Что? - спросил араб.
   - Манхэттен, - повторил Леша, вытащив из заднего кармана джинсов две купюры - пятьдесят и сто долларов. На автобусе он мог бы доехать, заплатив вдесятеро меньше.
   - Рюски? - водитель широко улыбнулся.
   - Рюски, рюски, - передразнил его пассажир. - Поехали давай.
   Через пятнадцать минут они миновали аэропорт имени Джона Кеннеди. Тот, кого называли Лешей, отвернулся от терминалов, отчего-то не желая смотреть на эти ворота, через которые он теоретически мог бы вылететь на родную землю.
   В Бруклине уже начались заторы и движение замедлилось - сотни машин тянулись в сторону Манхэттена: граждане города хотели встретить Новый, двухтысячный год в центре мира, каковым считали этот остров.
   - В даунтаун, - бросил Леша водителю, когда машина подобралась к Бруклинскому мосту.
   Он вышел на Мюррей-стрит. До вечера было еще далеко, и времени на то, что требовалось сделать, оставалось вполне достаточно. А требовалось всего ничего - в банк зайти...
   Уже через два часа Леша шел по Бродвею наверх, сжимая в руке обычный черный кейс, в котором лежали без малого сто тысяч долларов наличными. В кармане его куртки имелись новые, а точнее, первые его американские документы, которые Леша, благодаря немалым материальным затратам и используя старые, оставшиеся еще со времен службы в специальных подразделениях Советской Армии связи, осторожно, по многу раз проверяя и перепроверяя каналы и людей, задействованных в цепочке оформления, выправил за эти четыре года.
   Он шел, с трудом продираясь сквозь праздничную толпу, которая, с увеличением порядковых номеров улиц, делалась все гуще, чтобы достигнуть максимальной плотности на Таймс-сквер, где и должен был случиться апогей праздника. Из-за обилия искусственного освещения - помимо обычных реклам, улицы украшали многочисленные экраны, демонстрирующие встречу двухтысячного года в разных городах мира, а с крыш небоскребов били прожектора - казалось, что сумерки уже наступили, хотя до полуночи оставалось еще около восьми часов.
   "Дожил, - думал Леша, выходя на Таймс-сквер. - Дожил. Двухтысячный. А я еще и не старый совсем. Сороковник. И деньги есть. И - свобода. Свобода от всего, черт бы их подрал!.."
   Он поднял голову и увидел на огромном экране Красную площадь. Москва. Там двухтысячный уже наступил. Боже, что там творилось!
   Леша остановился, замер, впившись глазами в экран. Что там творилось!.. На Красной площади было полно народу. Камера крупно показывала смеющиеся лица, глаза, исполненные радостной надежды, целующихся, орущих, пьющих шампанское из горлышка людей, которые выглядели абсолютно счастливыми.
   Он проглотил комок, возникший в горле. Все. Это... - пусть это и будет прощанием. Все. Хватит сантиментов.
   Толпа сдавила его сильнее, и вдруг Леша почувствовал спиной какой-то странный, нехарактерный дискомфорт. И в следующее мгновение все понял.
   - Извини, майор, - прошептал над его ухом незнакомый голос. Незнакомый, но с очень привычными интонациями, которые он пытался забыть все эти годы в ресторане Анджея, - интонациями из той, прошлой жизни.
   - Извини, майор, - повторил голос, и сильная рука вырвала чемоданчик с деньгами из Лешиной кисти, разжавшейся от страшной и резкой боли.
   Толпа еще несколько секунд качала тело того, кого называли Лешей. Потом кто-то заметил, что с мужчиной в кожаной куртке творится что-то неладное, его оттащили к витрине магазина, положили на асфальт, кто-то вызвал "скорую". Полицейские, размахивая руками и празднично улыбаясь, предупреждали прохожих, чтобы те случайно не наступили на лежащего у стены человека - какая жалость, плохо стало во время праздника, ну что же, давка, волнение, всякое бывает...
   На огромном экране, ухарски размахивая саблями, выплясывали казаки.
   Человек с кейсом был уже далеко. Он прошел на запад по Сорок Второй - за Восьмой авеню уже было разрешено автомобильное движение, - увидел поджидавший его автомобиль и только тогда сунул в один из черных мешков для мусора, сваленных кучей на углу, длинное, покрытое подсыхающей кровью шило.
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ПРОФЕССОР
   Глава 1
   Бой - средство войны. Цель ее - уничтожение противника. Успех боя зависит от согласованных действий всех видов оружия. В основе всего лежит маневр".
   Отличное пособие. Нам все ясно. Из всех видов оружия. Полное уничтожение. И подразумевается, что любой ценой. Как же! Грудью на амбразуру - герой. Себя вместе с вражеским танком подорвать - высшая доблесть!
   Все правильно. Доблесть. Только кто же знал, что он окажется на войне? Он не собирался ни на какую войну. У него совсем другая работа. И интересы другие. Да и войны-то нет. Ладно бы и вправду - война. Тогда другое дело. Тогда - конечно. И грудью на амбразуру. И себя с танком. Это было бы логично.
   Но где логика у этих мерзавцев? Где здравый смысл? Где граница, за которой у них кончаются затянувшиеся инфантильные игры и начинается нормальная жизнь? Нормальная, заполненная работой, направленная на созидание, а не на... Не на...
   Павел Романович не мог понять конечной цели тех, о ком думал. Хоть убей, ему было не разобраться в их логике. Если таковая вообще имела место быть, как любил он говаривать в свое время на лекциях.
   "Бой - средство войны".
   Это из воинского устава, писанного самим Петром Великим. "Средство войны". Так разве война теперь в государстве российском? Слава Богу, кажется, мирное время. Зачем же - бой? Зачем же - из всех видов оружия?.. Для чего уничтожать противника и откуда этот самый противник вдруг появится? Неужели нельзя простые вопросы решать без боя, без стрельбы и бомбежек?
   Павел Романович понимал, что, по обыкновению, увлекается, но не хотел отказываться от образов. Ни стрельбы, ни тем паче бомбежек еще не было. Возможно, до этого и не дойдет. Очень хотелось бы на это надеяться. Но и без грохота канонады, без визга пуль и воя падающих бомб он чувствовал себя на самой настоящей войне. Настоящей и, соответственно, наполняющей его постоянным, не отпускающим ни на секунду чувством опасности.
   "Еще неизвестно, где проще, - подумал он. - На настоящем фронте или здесь..."
   У него не было блиндажа, в котором он мог укрыться, не было резервов и неоткуда было ждать подкрепления.
   Опасность могла исходить откуда угодно - из-за любого угла, из каждого проезжающего мимо автомобиля, от случайного прохожего, от кирпича, будто бы случайно упавшего с крыши на голову.
   Но и это еще не самое неприятное. Пока еще при нем есть охрана, есть спецтранспорт - какая-никакая, а все-таки защита. Но опасность была везде, даже дома. Павел Романович не был уверен в том, что каждое его слово не обсуждают и не анализируют враги. Опасность могла неожиданно сверкнуть в глазах любого из тех, кто считался его лучшими друзьями и надежными товарищами, она могла исходить от любого из доверенных лиц, которых у Павла Романовича имелось множество, она могла таиться в любой бумаге, в любом документе, которые он каждый день подписывал десятками, если не сотнями. И каждая его подпись могла обернуться приговором. Вполне возможно, что смертельным.
   Вот так, Павел Романович. Вот какие игры нынче в ходу. Вот как вершатся у нас государственные дела. Большого ума не надо. И даже не обязательно владеть хитростью. Как ни странно, даже сила решает не все. А что до мудрости... макиавелли и монтени нынче не в фаворе. Это время не для них.
   Всякие прочие таланты, заслуги, наличие хотя бы намека на интеллект, кругозор, эрудиция, элементарная профессиональная пригодность - все подобные глупости давно списаны со счетов, это балласт, от которого нужно освободиться, чтобы стать этаким пузырем, свободно парящим в политических течениях и согласно с ними меняющим направление движения.
   Павел Романович, конечно, не мальчик - знал, куда шел. Лучше многих знал, между прочим, что такое политика. И в интригах прошлых веков, да и нынешнего, был сведущ достаточно. Но вот что обидно - знания его оказались лишними. Ну не то чтобы совсем уж лишними, нет, конечно, в работе они весьма даже помогали, и без них он мало что смог бы сделать в своем Городе. Однако в той отвратительной, грязной войне, в которую он оказался втянутым совершенно незаметно для себя, все его знания, весь его теоретический опыт были бессильны.
   С ним играли по другим правилам, и в ходу были совсем иные законы. Вернее, один закон, который гласил, что все и всякие законы теперь для него и для его противников отсутствуют.
   Интриги... Павел Романович давно уже понял, что все интриги нынешней политической элиты - не более чем плод журналистской фантазии. Журналистской, а также тех, кто специально занимается выдумкой подобной чепухи для отвода глаз трудящихся. Прежде, в те незапамятные времена, когда ФСБ еще называлось КГБ, их именовали кураторами. И конечно, на этих виртуальных интригах множество людишек имело неплохой заработок. Гонорары там, премии, потиражные в зависимости от масштаба издания, публикующего очередное разоблачение или версию. Иной раз такие версии растягивались на целый роман. И даже попадали в разряд бестселлеров.
   А на самом деле никаких интриг, в понимании Павла Романовича, не было вовсе. Может быть, те, кто вели игру, и считали свои действия интригами, но, по сути, то, что они творили, было убогой иллюстрацией к известной поговорке о ломе и приеме. Впрочем, и сама эта поговорка - плод столь же убогой, рабской фантазии и косноязычия...
   Когда этим "игрокам" было нужно, они шли напролом, и единственной защитой от них была, как ни странно, та самая уже сто раз охаянная, вошедшая в анекдоты, заляпанная грязью коммунальных разговоров, оболганная и вывернутая наизнанку, ставшая почти ругательным словом ГЛАСНОСТЬ.
   Для подавляющего большинства соотечественников она давно уже была пустым звуком, а для Павла Романовича - последней надеждой. Она работала, несмотря на похабные анекдоты и презрительные усмешки, она была единственным тормозом, который не давал машине произвола дать полный газ и понестись вперед, сминая всех и вся на своем пути.
   В крайних случаях "игроки" использовали последний и главный аргумент в своих спорах с оппонентами - пулю, бомбу, топор, - но все же они не часто решались ставить такого рода точку, подводя итог той или иной дискуссии. Слишком много шума сразу поднималось вокруг подобных инцидентов, слишком много людей начинало докапываться до причины трагедии и слишком опасно по нынешним временам было прибегать к прямому криминалу. Тем не менее и это было в порядке вещей. "Игроки" знали, что если применять бандитские методы не слишком часто, они вполне могли сойти с рук. До сих пор, по крайней мере, сходили. Как ни крути, а ни одно громкое заказное убийства пока еще не было раскрыто.
   Нет, не сила, не опыт, не знания, не умение руководить, не красноречие и образование были решающим фактором для сохранения и умножения собственного благополучия и политической карьеры. Нужно было просто стать "своим". Шагать в ногу. Как и прежде - в коммунистические времена. Пить с ними водку. Париться в баньке. Веничком охаживать. Анекдотики свежие "травить". Матерком легким, этак "по-народному", "по-простому", забавляться. И быть исполнительным, послушным и нетребовательным. На первом этапе. Потом, когда согласно их отвратительной, противоестественной субординации придет твое время, когда займешь свою нишу, можно уже и требовать, и покрикивать, и командовать. Теми, кто тебе венички вымачивает. Анекдотцами сыпет. Водочку в стакан подливает и в глаза заглядывает - не мало ли?
   И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль - понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них - Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать - прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо... Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась - всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает - "порядок, мол, был..."
   Еще бы. Порядок. Кому - порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок...
   Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия... Только одно исключили - маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения...
   - Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро".
   - Что? - вздрогнул Павел Романович и повернул голову.
   Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него - как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.
   - Что? - повторил он вопрос.
   - Ничего, - ответил Журковский. - Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?
   - Ничего нового, - покачал головой мэр. - Ничего, Толя, это я так... Задумался просто.
   - Ну-ну, - Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.
   - Да не сверли ты меня так глазами, - через силу усмехнулся Павел Романович. - Все нормально.
   Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.
   "Постарел Толя", - подумал мэр. - Да ведь и я, однако, не молодею".
   Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.
   Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие - журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие - не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя - Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.
   Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое - он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.