А в ту зиму появилась в городе опасная болезнь - испанка. Сотнями она уносила людей в могилу, и все очень боялись ее. С этой болезнью еще могли кое-как бороться те, у кого был дом, горячая пища, дрова. Ну, а каково было тем, кто глубокой морозной ночью пробирался Калиновским лесом? Болезнь настигала их в пути. Измученный голодом, тяжелой дорогой, человек вдруг понимал, что дальше идти не может, что все тело горит, ноги подкашиваются и - самое страшное - не от кого ждать помощи в холодном, засыпанном снегом лесу. И часто случалось: человек присаживался на краю дороги, чтобы немного отдохнуть, но уж подняться не мог, коченел и умирал тихой, неслышной смертью в каких-нибудь пяти верстах от жилья. Да и в городе было не лучше. Люди валялись на тротуарах вдоль Житомирской, по Тернопольскому спуску и в сырых, нетопленых залах духовной семинарии, куда их пускали обогреться гетманские чиновники. Я сам однажды видел, как со двора духовной семинарии выехали одна за другой три подводы, заваленные трупами. На двух подводах мертвых еще кое-как прикрыли рогожными мешками, а на последнюю подводу мешков, видно, не хватило, и возница сидел прямо на замерзших, посиневших трупах. А как боялись одного только слова "пленный" на Житомирской улице! Стоило такому человеку постучаться за помощью в дверь богатого дома на Житомирской, как мигом хозяева тушили свет и дом замирал. А если он уж очень долго стучался, горничная, звякнув цепочкой, чуть-чуть приоткрывала дверь и кричала: - Хозяев дома нету! Бог подаст! Доктор Григоренко даже звонок у ворот снял и медную дощечку со своей фамилией. Он боялся, как бы, не дай бог, к нему не позвонил какой-нибудь измученный солдат. А наши зареченцы, хоть и бедные были, но нередко сами зазывали странников к себе - поесть горячего борща, отогреться у плиты, а то и просто переночевать на теплой печке. Однажды на рассвете и к нам постучали, но слабенько так, чуть-чуть. Покойная мать моя проснулась и говорит: - Иван, пойди спроси, кто там. А я притворился, что не слышу,- очень уж хотелось мне спать. Тогда мама сама встала с постели. Она завернулась в одеяло, подошла к окну и стала дышать на замерзшее стекло. Вдруг она отскочила - и к отцу: - Ой, боже ж мой! Человека у нас под окнами убили! Мы открыли не сразу. Сперва все оделись. Потом тихонько на кухню вышел отец. Он выглянул на улицу и увидел, что на обледеневших ступеньках нашего крыльца лежит человек. Никого больше вокруг не было. Отважившись, мы открыли дверь на крыльцо и втащили человека к нам на кухню. Это был обыкновенный русский солдат, и упал он около нашего дома просто от голода и слабости. Мать поставила греть воду, а отец притащил из кладовой большое деревянное корыто, мы с отцом осторожно раздели больного и посадили в корыто. Я поливал его теплой водой, а отец мыл. Сколько мы воды на него потратили - не передать. Один за другим я брал с плиты казаны с теплой водой и опрокидывал их на голову больного. Он вскоре пришел в себя и только отфыркивался да глаза протирал. А я выносил грязную воду. Я выливал ее прямо с крыльца на улицу. Потом снег в этом месте почернел так, будто здесь грузили каменный уголь. Все белье и одежду нашего гостя отец сложил в тючок и, перевязав бечевкой, вынес в курятник, на мороз. Это ему мама моя покойная так наказала: - Человек нехай останется, а вшей его не надо. Пусть подохнут на морозе! Звали больного Тимофей, а фамилия его была Сергушин. Он возвращался из германского плена к себе домой в Донбасс. До войны Сергушин работал на Щербиновском руднике. У него под ресницами сохранились еще с той поры чуть заметные черные каемочки, - такие угольные каемочки, ребята, остаются почти у каждого шахтера, который долго рубит уголь. Постлали мы нашему гостю в каморке за кухней, там он и лежал у нас. В ту пору гетманская державная варта строго-настрого запрещала горожанам принимать к себе на жительство иногородних солдат, которые возвращались на родину. Гетман Скоропадский боялся, как бы среди них не оказались большевики. Чтобы и к нам, чего доброго, не прицепились чиновники из гетманской варты, мы и слова никому не говорили про нашего больного. На что вот Мирон - наш сосед,- Омелюстый кивнул в сторону моего отца, - а и тот ничего не знал про Сергушина. Мы думали, что он недолго у нас погостит, но вышло по-иному. Больше месяца пролежал он в темной каморке, а потом понемногу стал ходить по комнатам Отец покойный, бывало, как заметит, что Сергушин вышел из каморки,- мигом к двери и - на ключ ее. отец боялся, как бы кто из заказчиков не заметил его. А Сергушин пообвык в нашем доме и начал понемногу подсоблять отцу. Отец обтягивал колодку кожей, набивал подошву и отдавал Сергушину, а тот загонял деревянные шпильки. Ловко так приспособился - я и то не умел так. Наберет в рот пригоршню шпилек - и пошел выплевывать, словно шелуху от семечек, одну за другой. Выплюнул шпильку, сунул ее в дырочку, ударил молотком - и нет шпильки, только маленькая квадратная шапка из кожи торчит. И брился он очень ловко: возьмет у отца обыкновенный сапожный нож и давай по оселку гонять. Водит, водит - иной раз добрый час. А наточит - нож, словно бритва, острый хоть волос на лету руби Потом, густо намылив бороду, так. что пена с нее падала на пол, он раза два проводил ножом по щекам - и волос как не бывало. Это его в окопах так бриться приучили. Побрившись, он пудрил лицо картофельной мукой, которую мать для киселя припасала Иногда он садился у окошка и вполголоса пел свои шахтерские песни. А развеселится - держись! Только поспевай смеяться. Он здорово умел показывать китайские тени. Ну и ловкие же у него были пальцы, прямо удивительно! Мы, бывало, плотно закроем ставни, а он внесет в свою каморку лампу, поставит ее на корзину и давай пальцами шевелить. И сразу на стене перед нами тени забегают. Чего только он не умел показывать: и собак, и кошек, и сову, даже рак у него получался как живой. А однажды перед большой лампой обеими руками он показал нам, как дерутся два немецких солдата в касках Мы со смеху чуть не поумирали. Сергушин часто вспоминал свой рудник. Трудная у него там была работа, отчаянная. Последние месяцы перед мобилизацией работал он запальщиком, рвал под землей динамитом камень, пробиваясь к чистому углю. А я рассказывал Тимофею об училище, о том, какие у нас учителя, какая это нудная штука - итальянская бухгалтерия Однажды Тимофей слушал, слушал меня, а потом сказал. - Брось ты, Ваня, к чертям это коммерческое, - все равно лавочника из тебя не выйдет, это я по тебе вижу. Парень ты молодой, здоровый, тебе на коне верхом скакать, а не за конторкой киснуть над той бухгалтерией. Сейчас, брат другая коммерция нужна. Ничего я не сказал в ответ Тимофею, потому что и без его слов коммерческое училище мне надоело хуже горькой редьки. Ведь это отец меня туда при старом режиме учиться послал А скольких трудов это ему стоило, если б вы только знали! Три пары ботинок из самого лучшего бельгийского шевро он сшил совсем бесплатно директору коммерческого училища пану Курковскому У каждого из членов педагогического совета отец побывал на дому и просил, чтобы меня приняли в училище. Выздоровел Тимофей совсем и уходить от нас собрался. - Куда пойдешь, непоседа? - стал отговаривать его отец - Из одной смерти насилу вылез, а сейчас другой захотел? И здесь, пока гетмана не прогонят, ты сможешь пользу принести не хуже, чем у себя в Донбассе. Но, оставаясь у нас, Тимофей сказал отцу: - Слушай, дружище, ты хошь не хошь, а я тебе помогать буду. Семья у вас немалая, а я без дела никогда не сидел Подмастерье, правда, из меня плохой, но думаю, подсоблю вам Иначе не останусь. Чтобы не обижать Сергушина, отец согласился. И с этого дня Тимофей стал помогать отцу Когда я возвращался из училища, он расспрашивал меня, что в городе, какие новости, что слышно из Советской России Он просил меня доставать ему газеты, и я часто приносил их ему Как-то раз я сказал Сергушину, что в городе на столбах расклеен приказ о наступлении немцев на Петроград. Ну, он пристал ко мне: расскажи да расскажи, что написано в приказе. А я всего не запомнил. Вот и пришлось мне, как стемнело, бежать на базар за приказом. Долго, помню, я ходил около него: боялся, как бы не заметили гетманцы. Когда никого вокруг не было, я сорвал приказ со столба и притащил Сергушину. Тимофей похвалил меня за это, и с той поры я, выбирая удобные минуты, часто сдирал с заборов и со столбов разные гетманские приказы и объявления и приносил их Сергушину. Он все прочитывал и лучше моего отца знал, что делается в городе. И вот однажды мама зовет его пить чай, а в каморке пусто. Мы туда-сюда, я на крыльцо выбежал - нет Сергушина. Пропал, словно нечистая сила его под землю утащила. Стало мне обидно: ушел, думаю, и не попрощался; хоть бы записку оставил. А мама даже сказала: - Так всегда: сделаешь добро человеку, а он...- но не договорила. Отец посмотрел на нее нехорошо так, и она сразу замолчала. А поздно ночью слышим, кто-то в кухонную дверь барабанит. Отец подошел к двери, окликнул, оказалось - Тимофей. Ночью мы его не расспрашивали, а уж утром пристали: "Где это ты пропадал вчера?" Выдумывал он всякое, а правды нам так и не сказал. И вот с той ночи повадился он уходить в город. Однажды он вернулся домой на рассвете, запыхавшись, точно за ним кто-то гнался, и долго смотрел в окно. - Сиди дома, Тимофей! Куда тебя носит по ночам? - рассердился как-то раз отец. А мать добавила: - Тоже мне гуляние по ночам, когда люди спят. Еще беду накличете на нашу голову. И кого вы не видели на улице? Пьяных гетманцев? Ведь знакомых-то у вас нет? - Как знать, дорогуша, - шутил Тимофей, - знакомых найти нетрудно, я парень веселый, у меня весь свет знакомые! И вот в одну ясную, лунную ночь город неожиданно заняли красные. Рано утром, чуть только рассвело, Сергушин ушел из дому - как всегда без шапки, в отцовском сюртуке, в длинных штанах, в калошах на босу ногу. Вернулся он вечером, и мы его не узнали. Он пришел в кожаной буденовке с красной звездой, в защитной гимнастерке, в сапогах из хорошего хрома. Из кобуры у него выглядывала рукоятка нагана. Сергушин принес отцу его брюки, сюртук, калоши. Сергушин рассказал нам, что немцев и гетманцев из города выгнал Сумской полк. Сергушин отыскал в этом полку много своих земляков. - Землячков, землячков в городе - полно. То был я один, а сейчас весь Донбасс здесь! Коногоны, забойщики, откатчики - кого только нет! радостно говорил он, и нам было весело вместе с ним. Ушел от нас Сергушин поздно, а уходя, позвал меня с собою. - Проводи ты меня, коммерсант, до церкви! - попросил он. Я пошел... и больше не вернулся: Тимофей уговорил меня поступить к красным. И в ту же ночь он устроил меня в Сумской полк. Его земляки-шахтеры сразу выдали мне обмундирование, карабин, саблю, а на рассвете почти всем полком мы ушли из города. Я даже не успел попрощаться с родными. Нас перебрасывали в другой уезд - добивать гетманцев. Еще все спали, даже лавки на базаре были закрыты, когда мы верхом выехали по Гуменецкой улице на Калиновский тракт и запели веселую песню: Оружьем на солнце сверкая, Под звуки лихих трубачей Шахтер за свободу вступает, Разбивши купцов-богачей. Что там. скрывать, не сразу мне далась военная служба. После первого перехода от непривычки ездить верхом у меня так ломило ноги, что я едва ходил. Ведь до этого я никогда не ездил в настоящем кожаном седле. Трудно было справляться с лошадью - я не знал, как надо правильно надевать седло, и однажды надел его шиворот-навыворот, передней лукой к хвосту. Тимофей учил меня всему: и как затягивать подпруги, и как удобней, по ноге, отпускать стремена... А вскоре под Тарнорудой мы уж с ним вместе так лупцевали этих кайзеровских прислужников, что с них чубы в Збруч летели! Подались мы дальше, за Житомир, и тут прошел по фронту слух, что Петлюра, заменивший к этому времени гетмана, захватил со своими бандитами наш город. Повернули мы обратно, на самого пана Петлюру, и когда вместе с конницей Котовского отбили город назад, я узнал, что никого из моих родных нет в живых. Маму, потом отца с братом убили бандиты из отряда петлюровского генерала Омельяновича-Павленко. Когда красные отступали, мой отец забрал на складе воинского начальника две винтовки и спрятал их у нас дома, чтобы возвратить большевикам, как они вернутся. А петлюровцы, делая обыск, нашли их. Петлюровцев этих, говорят, привел к нашему дому Марко Гржибовский. Недолго после этого пришлось мне оставаться в полку. Меня и Сергушина, так как мы лучше остальных знали город, перевели в городской ревком. Я, вы помните, реквизировал оружие, а Сергушин перешел на работу в ревтрибунал. Он судил там саботажников, петлюровцев и тех, которые тайно помогали им. Вот тут-то я и узнал, куда он уходил от нас по ночам. Однажды ночью Сергушин познакомился в городе с одной дивчиной. Вы ее, наверное, и не знаете - она жила далеко, возле станции: ее отец на вокзале служил. Кудревич некто. Сейчас ее в городе нет, она ушла с красными. Как они разговорились, как познакомились, да еще ночью, я не знаю. Знаю только, что эта дивчина много кое-чего интересного порассказала Сергушину о нашем городе. Ее мать стирала белье во многих богатых домах и знала, кто из буржуев помогал Петлюре. А дочка все это передавала Сергушину. И когда пришлось ему работать в ревтрибунале, он многое вспомнил из ее рассказов, и, видно, пригодились они ему здорово. В ту недобрую пору, когда надо было отступать, наши побоялись увозить Сергушина с собой: был он тяжело болен. Простить себе не могу, что не сумели мы отправить Тимофея вместе с красными... Но с паном Григоренко, хлопчики, мы еще встретимся! Если бы вы только знали, сколько людей он уже выдал, этот лысый катюга!
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
- Дядя Иван, - первый нарушил молчание Маремуха, - а вы сами не боитесь, что вас поймают петлюровцы? Чего вы тут ждете? Удирайте в Жмеринку, верное слово! - А что в Жмеринке? - улыбнулся Омелюстый. - Как что? Там же красные! - сказал Куница. - Ив Петрограде тоже красные. - ответил Омелюстый, - так что же, по-вашему, я и туда должен бежать? Уж лучше мы Красной Армии отсюда подсобим. А то если все отсюда побегут в Жмеринку, так кто же за Советскую власть из подполья бороться будет? Верно, Мирон? - Ладно, ладно, нам с тобой идти пора! - уклончиво сказал мой отец. Теперь он сидел хмурый, печальный, такой, как всегда. Видно, ему очень было жалко Сергушина. Помолчав, отец предложил: - А не искупаться ли нам? - Конечно, выкупаемся! - согласился Иван. - Пока подойдут люди из Чернокозинец, у нас добрых два часа. - А они к пещерам не могут сразу прийти? - спросил отец.- Придут, а мы ушли. - Нет, нет. Я объяснил Прокопу. Он приведет их к мельнице, - успокоил отца Иван и, обращаясь к нам, предложил: - Гайда купаться, хлопчики! Целым отрядом мы спускаемся по оврагу к речке. Выйдя из лесу, подходим к мельничному саду. Он огорожен высоким плетнем. Стройные серебристые тополя растут в этом запущенном саду. Река здесь повернула влево, к мельнице помещика Тшилятковского. Сквозь чащу сада слышен шум воды на мельничных колесах. Поскрипывают жернова в сером каменном здании мельницы. Ее стены видны сквозь просветы в деревьях. Там, в запруде, около мельницы, мы будем купаться. Лучшего места для купания не отыскать. Дно в запруде чистое, песчаное, вода течет спокойно, а берег гладкий, отлогий, усыпанный сухим, желтым песком. Но что это? Какой-то странный дробный стук донесся к нам сверху. Похоже кто-то колотит палкой по днищу пустого ведра. Захлебываясь, залаяли собаки. Неужели это барабан стучит там, на горе? Отец с Омелюстым замерли на месте. Они прислушиваются. Теперь уже ясно, что это стучат в самый настоящий барабан. И вслед за барабанным треском из-за невысокой горки вдруг выплыло желто-голубое петлюровское знамя. - Петлюры! - бросил мой отец Ивану Омелюстому. Потом отец наклонился ко мне и шепнул: - Вы нас тут не видели. Понятно? Оська остается с вами. Последите, куда они пойдут. - Давай, Мирон, быстренько! - поторопил отца Омелюстый. И сразу, не успели мы еще сообразить, в чем дело, отец и Иван перепрыгнули через плетень мельничного сада. Слышно было, как зашуршал бурьян под их быстрыми шагами. А мы, покинутые, остались на дороге одни в тени высокого явора. Яркое желто-голубое знамя плывет на нас с горы. Мы уже различаем идущего впереди перед знаменем офицера. Вслед за ним, под частую дробь барабана, ровно шагают петлюровцы. - Аида в сад! - решил Оська и подбежал к плетню. Теперь уже Оська был командиром. Друг за другом мы полезли на высокий, шаткий плетень. Он колыхался под нами. Казалось, вот-вот хрустнут тонкие, оплетенные лозой колья и мы полетим на землю. Но все обошлось благополучно. Один за другим мы спрыгнули с плетня в бурьян и присели на корточки. Через щели в плетне нам была хорошо видна пыльная проселочная дорога. Барабан стучал совсем близко. Как только первый отряд подошел к плетню, я. чуть не вскрикнув от неожиданности, толкнул под бок Куницу. - Ну и чудаки же мы! Да ведь это наши гимназические скауты! Оська быстро вскочил. - Вот так штука, - сказал он. - Ведь эти панычи могут ненароком полезть в Лисьи пещеры... - А что в пещерах, Оська, что? - засуетился Маремуха. - Не морочь голову! - строго огрызнулся мой брат и тотчас подбежал к стройному серебристому тополю, который рос у самого плетня. Оська взобрался на плетень, а потом, обхватив руками и ногами бледно-зеленый ствол тополя, словно кошка, полез вверх. На соседней вербе чернела куча черного хвороста - воронье гнездо. В нем покаркивали молодые воронята. Старые вороны заметили Оську. Они встревожились и, захлопав тугими крыльями, взвились с вербы. Вороны закружились над деревом. Они думали, что Оська полез отбирать у них птенцов. Через минуту целая стая черного воронья, назойливо каркая, летала над мельничным садом. Оська был едва заметен нам с земли. Лишь кое-где сквозь серебристую мягкую листву просвечивала его белая рубашка. - Василь! Слышь, Васька! - вдруг закричал он мне с верхушки тополя. Карканье ворон заглушило его крик. - Я тут. Лезть к тебе, да? - задрав голову, ответил я. - Беги в село! Найди моего батьку, пусть скажет Омелюстому: они остановились у сломанного дуба!.. - А хлопцы? - сложив руки у рта лодочкой, закричал я. - Пусть остаются тут... И ты сюда возвращайся. Скажи: они могут найти Лисьи пещеры. Быстро! Я успел только шепнуть Петьке и Кунице: "Сидите тихо!" - а сам, стремглав перепрыгнув через плетень, взбивая босыми ногами нагретую солнцем пыль, побежал вверх, на гору. в село. Около кладбища я столкнулся с Авксентием. Он был чем-то взволнован и, видно, не рад был, что повстречал меня. У него в руках был желтый фанерный чемоданчик, а за плечами болтался двуствольный дробовик. - Куда ты бегал? Скажи Оксане, пусть разогреет тебе рыбу, - рассеянно бросил он и сразу же пошел дальше по направлению к Медной горе. - Дядько, послушайте! - догоняя Авксентия, закричал я. Дядька остановился. Тогда я рассказал ему, что видел отца и Омелюстого, и передал слова Оськи. - На мельницу побежали? - переспросил он. Подумав минуту, дядька тряхнул головой и сказал: - Ну ладно, я их побачу... Знаешь, Василь, сдается мне. петлюровцы удирают. Что-то больно их много на Калиновском шляху. - Удирают, правда? - чуть не подпрыгнул я от радости. - А что ж, зимовать им тут, по-твоему? Хватит, попанували, - со злостью ответил дядька. Я мигом повернул обратно. Надо побыстрее вернуться к хлопцам. Вот будет здорово, если дядька не врет! Лишь бы красные прижали Петлюру покрепче. Одно мне непонятно: почему петлюровские бойскауты пришли сюда? Да еще вместе с кошевым Гржибовским. А может, они еще не знают, что Петлюра отступает. Наверное, не знают! - Удирают, удирают! - напевая себе под нос, мчался я к ребятам. Маремуха и Куница лежали за зарослями крапивы в мельничном саду. Заложив руки под голову, Юзик смотрел на верхушку тополя. Там виднелся Оська. Черные вороны, подозрительно вытянув шея, покачиваясь на верхушках соседних деревьев. наблюдали за ним. Я перелез через плетень и закричал брату: - Слезай! Ребята вскочили. - Ну как, нашел дядю? - спросил Маремуха. Оська быстро спустился вниз. Он спрыгнул прямо в крапиву и побежал ко мне, на бегу одергивая рубаху. - А что я знаю, Оська! Слушай! - И я передал брату то, что сказал Авксентий. - А-а-а, вот что! - сразу загорелся Оська. - Ну, тогда мы им покажем! Слушайте-ка, хлопцы, давайте нападем сейчас на этих панычей! Нельзя их пускать в Лисьи пещеры, они шкоды там наделают... - Да ведь их много! Они нас поймают! - заволновался Маремуха. - А мы не одни будем, хлопцев сейчас покличем. Гайда в село! - скомандовал Оська. Мы прибежали в село. Оська долго водил нас по кривым переулочкам, сзывая ребят. На его свист из-за плетней появлялись хлопцы. Никого из них я не знал. - Гайда панычей бить! Капелюхи отбирать у них! - приглашал Оська. Хлопцы понимали Оську с полуслова. Должно быть, не раз собирались они вместе, затевали драки, уходили в лес. У них здесь привольно - не то что у нас в городе. Когда вокруг нас собралась целая ватага, Оська приказал - А сейчас все по домам. Тащите известку да бутылки. И пробок побольше. Собираемся на кладбище, у братской могилы Быстрей! Хлопцы поспешно разбежались по домам.
БОЙ У СЛОМАННОГО ДУБА
Братская могила огорожена железной решеткой. Здесь, под высоким дубовым крестом, похоронены двадцать пять нагорянских крестьян. Совсем недавно, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, их расстрелял немецкий карательный отряд Это случилось вскоре после того, как немецкие оккупанты посадили на престол Украины гетмана Скоропадского. Однажды под вечер, после душного июльского дня, в Нагоряны неожиданно вошел отряд германской пехоты в серых стальных касках. Вскоре жители узнали, что кайзеровские солдаты пришли отбирать лошадей. Крестьяне наотрез отказались явиться со своими лошадьми к церкви, куда сгонял их немецкий унтер. Тогда солдаты, сняв с плеч тяжелые винтовки с плоскими блестящими тесаками, стали насильно сгонять крестьян на церковную площадь. Оккупанты молча обходили дворы и выводили лошадей. Они не слушали, что говорил им хозяин, а просто давали ему в руки повод и приказывали вести лошадь, а если хозяин упрямился, подгоняли его прикладом. Пригнанных к церковной ограде лошадей сразу же принялся осматривать ветеринарный фельдшер, рыжий усатый немец в серой фуражке-бескозырке. А немецкие солдаты тут же нагревали на походном кузнечном горне черное квадратное клеймо. Если лошадь нравилась фельдшеру, солдаты ставили ей квадратное раскаленное клеймо на бедро, около хвоста, и затем отводили к лейтенанту - худому сердитому офицеру в лакированной остроконечной каске. Лейтенант, морщась от запаха паленой шерсти, выдавал хозяевам длинненькие синие квитанции. Вместе с другими на площадь пригнали и Прокопа Дека-люка - низенького молчаливого крестьянина, который жил около мельничной гати. К нему оккупанты пришли как раз в ту минуту, когда он собирался выехать в поле за снопами. Когда немецкий фельдшер стал щупать на площади его гнедого коня, Прокоп не утерпел и дал фельдшеру такого тумака, что с того сразу бескозырка слетела. Солдаты подскочили к Декалюку и стали крутить ему руки. Прокоп закричал: - Помогите, люди добрые! На помощь ему подбежали соседи, и вскоре на широком зеленом выгоне около нагорянской церкви разгорелся настоящий бой. Озлобленные крестьяне не давали солдатам опомниться. Они били их чем попало: кнутовищами, поводьями, выдернутыми оглоблями. Почуяв свободу, понеслись домой испуганные кони. Придя в себя, солдаты стали стрелять из винтовок и быстро разогнали крестьян по домам. Всю ночь до самого утра в селе стояла небывалая тишина. Немцы ушли из Нагорян в неизвестном направлении, и многим казалось, что все обошлось благополучно. Но утром, как только рассвело, в Нагоряны на откормленных конях въехал эскадрон немецких драгун. Драгуны тихо проехали по главной улице и остановились у церкви. Снова пригнали крестьян к церкви, но на этот раз уже без лошадей. Мужчин выстроили отдельно в два ряда. Немецкий фельдшер, лейтенант в очках и солдаты медленно прохаживались между рядами, опознавая среди выстроенньх по ранжиру тех, кто расправлялся с ними вчера. Отобрали двадцать пять человек, связали им руки и расстреляли их тут же, на глазах у всех, под каменной стеной сельской церкви. Долго стоял над церковной площадью страшный крик. Срывая с себя пестрые платки, голосили жены убитых, плакали их дети, рыдали родственники. Они рвались к убитым, но тщетно: немецкие драгуны к самой церкви никого не подпускали. Прокопа Декалюка среди расстрелянных не оказалось. Он скрылся из села тотчас же после схватки с немцами, и долго о нем не было никаких вестей. Солдаты караулили убитых до поздней ночи. А когда над притихшим селом взошла полная луна, они погрузили трупы на свои обозные двуколки, отвезли через плотину на правый берег реки и там зарыли. И только когда пришли красные, нагорянцы похоронили своих односельчан по-настоящему - здесь, вот в этой братской могиле. Высокая ее насыпь еще свежа и не поросла травой. На дубовом кресте сверху донизу раскаленным гвоздем выцарапана надпись: Мы шли в глубь кладбища. Нас догоняли сельские ребята. Почти все они были в самодельных соломенных капелюхах, в домотканых полотняных рубахах, в таких же грубых штанах. Босоногие, загорелые, они прыгали по могилам и на ходу ловко со свистом сшибали длинными кнутами целые ветки волчьих ягод, боярышника и калины. Некоторые захватили с собой туго сплетенные нагайки. Мы подошли к братской могиле уже целой армией. Нас было человек двенадцать. - Хлопцы, слушайте-ка,- сказал Оська.- Видали, по селу прошли петлюровские панычи? С флагом. Они сейчас отдыхают под Медной горой. Давайте отлупим их как следует! - Отлупить-то можно, а вот если они сдачи дадут? Их ведь сила! - почесал затылок низенький смуглый паренек в рваном капелюхе. Вокруг руки он обмотал толстую, сплетенную из белых кусочков сыромятной кожи нагайку.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
- Дядя Иван, - первый нарушил молчание Маремуха, - а вы сами не боитесь, что вас поймают петлюровцы? Чего вы тут ждете? Удирайте в Жмеринку, верное слово! - А что в Жмеринке? - улыбнулся Омелюстый. - Как что? Там же красные! - сказал Куница. - Ив Петрограде тоже красные. - ответил Омелюстый, - так что же, по-вашему, я и туда должен бежать? Уж лучше мы Красной Армии отсюда подсобим. А то если все отсюда побегут в Жмеринку, так кто же за Советскую власть из подполья бороться будет? Верно, Мирон? - Ладно, ладно, нам с тобой идти пора! - уклончиво сказал мой отец. Теперь он сидел хмурый, печальный, такой, как всегда. Видно, ему очень было жалко Сергушина. Помолчав, отец предложил: - А не искупаться ли нам? - Конечно, выкупаемся! - согласился Иван. - Пока подойдут люди из Чернокозинец, у нас добрых два часа. - А они к пещерам не могут сразу прийти? - спросил отец.- Придут, а мы ушли. - Нет, нет. Я объяснил Прокопу. Он приведет их к мельнице, - успокоил отца Иван и, обращаясь к нам, предложил: - Гайда купаться, хлопчики! Целым отрядом мы спускаемся по оврагу к речке. Выйдя из лесу, подходим к мельничному саду. Он огорожен высоким плетнем. Стройные серебристые тополя растут в этом запущенном саду. Река здесь повернула влево, к мельнице помещика Тшилятковского. Сквозь чащу сада слышен шум воды на мельничных колесах. Поскрипывают жернова в сером каменном здании мельницы. Ее стены видны сквозь просветы в деревьях. Там, в запруде, около мельницы, мы будем купаться. Лучшего места для купания не отыскать. Дно в запруде чистое, песчаное, вода течет спокойно, а берег гладкий, отлогий, усыпанный сухим, желтым песком. Но что это? Какой-то странный дробный стук донесся к нам сверху. Похоже кто-то колотит палкой по днищу пустого ведра. Захлебываясь, залаяли собаки. Неужели это барабан стучит там, на горе? Отец с Омелюстым замерли на месте. Они прислушиваются. Теперь уже ясно, что это стучат в самый настоящий барабан. И вслед за барабанным треском из-за невысокой горки вдруг выплыло желто-голубое петлюровское знамя. - Петлюры! - бросил мой отец Ивану Омелюстому. Потом отец наклонился ко мне и шепнул: - Вы нас тут не видели. Понятно? Оська остается с вами. Последите, куда они пойдут. - Давай, Мирон, быстренько! - поторопил отца Омелюстый. И сразу, не успели мы еще сообразить, в чем дело, отец и Иван перепрыгнули через плетень мельничного сада. Слышно было, как зашуршал бурьян под их быстрыми шагами. А мы, покинутые, остались на дороге одни в тени высокого явора. Яркое желто-голубое знамя плывет на нас с горы. Мы уже различаем идущего впереди перед знаменем офицера. Вслед за ним, под частую дробь барабана, ровно шагают петлюровцы. - Аида в сад! - решил Оська и подбежал к плетню. Теперь уже Оська был командиром. Друг за другом мы полезли на высокий, шаткий плетень. Он колыхался под нами. Казалось, вот-вот хрустнут тонкие, оплетенные лозой колья и мы полетим на землю. Но все обошлось благополучно. Один за другим мы спрыгнули с плетня в бурьян и присели на корточки. Через щели в плетне нам была хорошо видна пыльная проселочная дорога. Барабан стучал совсем близко. Как только первый отряд подошел к плетню, я. чуть не вскрикнув от неожиданности, толкнул под бок Куницу. - Ну и чудаки же мы! Да ведь это наши гимназические скауты! Оська быстро вскочил. - Вот так штука, - сказал он. - Ведь эти панычи могут ненароком полезть в Лисьи пещеры... - А что в пещерах, Оська, что? - засуетился Маремуха. - Не морочь голову! - строго огрызнулся мой брат и тотчас подбежал к стройному серебристому тополю, который рос у самого плетня. Оська взобрался на плетень, а потом, обхватив руками и ногами бледно-зеленый ствол тополя, словно кошка, полез вверх. На соседней вербе чернела куча черного хвороста - воронье гнездо. В нем покаркивали молодые воронята. Старые вороны заметили Оську. Они встревожились и, захлопав тугими крыльями, взвились с вербы. Вороны закружились над деревом. Они думали, что Оська полез отбирать у них птенцов. Через минуту целая стая черного воронья, назойливо каркая, летала над мельничным садом. Оська был едва заметен нам с земли. Лишь кое-где сквозь серебристую мягкую листву просвечивала его белая рубашка. - Василь! Слышь, Васька! - вдруг закричал он мне с верхушки тополя. Карканье ворон заглушило его крик. - Я тут. Лезть к тебе, да? - задрав голову, ответил я. - Беги в село! Найди моего батьку, пусть скажет Омелюстому: они остановились у сломанного дуба!.. - А хлопцы? - сложив руки у рта лодочкой, закричал я. - Пусть остаются тут... И ты сюда возвращайся. Скажи: они могут найти Лисьи пещеры. Быстро! Я успел только шепнуть Петьке и Кунице: "Сидите тихо!" - а сам, стремглав перепрыгнув через плетень, взбивая босыми ногами нагретую солнцем пыль, побежал вверх, на гору. в село. Около кладбища я столкнулся с Авксентием. Он был чем-то взволнован и, видно, не рад был, что повстречал меня. У него в руках был желтый фанерный чемоданчик, а за плечами болтался двуствольный дробовик. - Куда ты бегал? Скажи Оксане, пусть разогреет тебе рыбу, - рассеянно бросил он и сразу же пошел дальше по направлению к Медной горе. - Дядько, послушайте! - догоняя Авксентия, закричал я. Дядька остановился. Тогда я рассказал ему, что видел отца и Омелюстого, и передал слова Оськи. - На мельницу побежали? - переспросил он. Подумав минуту, дядька тряхнул головой и сказал: - Ну ладно, я их побачу... Знаешь, Василь, сдается мне. петлюровцы удирают. Что-то больно их много на Калиновском шляху. - Удирают, правда? - чуть не подпрыгнул я от радости. - А что ж, зимовать им тут, по-твоему? Хватит, попанували, - со злостью ответил дядька. Я мигом повернул обратно. Надо побыстрее вернуться к хлопцам. Вот будет здорово, если дядька не врет! Лишь бы красные прижали Петлюру покрепче. Одно мне непонятно: почему петлюровские бойскауты пришли сюда? Да еще вместе с кошевым Гржибовским. А может, они еще не знают, что Петлюра отступает. Наверное, не знают! - Удирают, удирают! - напевая себе под нос, мчался я к ребятам. Маремуха и Куница лежали за зарослями крапивы в мельничном саду. Заложив руки под голову, Юзик смотрел на верхушку тополя. Там виднелся Оська. Черные вороны, подозрительно вытянув шея, покачиваясь на верхушках соседних деревьев. наблюдали за ним. Я перелез через плетень и закричал брату: - Слезай! Ребята вскочили. - Ну как, нашел дядю? - спросил Маремуха. Оська быстро спустился вниз. Он спрыгнул прямо в крапиву и побежал ко мне, на бегу одергивая рубаху. - А что я знаю, Оська! Слушай! - И я передал брату то, что сказал Авксентий. - А-а-а, вот что! - сразу загорелся Оська. - Ну, тогда мы им покажем! Слушайте-ка, хлопцы, давайте нападем сейчас на этих панычей! Нельзя их пускать в Лисьи пещеры, они шкоды там наделают... - Да ведь их много! Они нас поймают! - заволновался Маремуха. - А мы не одни будем, хлопцев сейчас покличем. Гайда в село! - скомандовал Оська. Мы прибежали в село. Оська долго водил нас по кривым переулочкам, сзывая ребят. На его свист из-за плетней появлялись хлопцы. Никого из них я не знал. - Гайда панычей бить! Капелюхи отбирать у них! - приглашал Оська. Хлопцы понимали Оську с полуслова. Должно быть, не раз собирались они вместе, затевали драки, уходили в лес. У них здесь привольно - не то что у нас в городе. Когда вокруг нас собралась целая ватага, Оська приказал - А сейчас все по домам. Тащите известку да бутылки. И пробок побольше. Собираемся на кладбище, у братской могилы Быстрей! Хлопцы поспешно разбежались по домам.
БОЙ У СЛОМАННОГО ДУБА
Братская могила огорожена железной решеткой. Здесь, под высоким дубовым крестом, похоронены двадцать пять нагорянских крестьян. Совсем недавно, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, их расстрелял немецкий карательный отряд Это случилось вскоре после того, как немецкие оккупанты посадили на престол Украины гетмана Скоропадского. Однажды под вечер, после душного июльского дня, в Нагоряны неожиданно вошел отряд германской пехоты в серых стальных касках. Вскоре жители узнали, что кайзеровские солдаты пришли отбирать лошадей. Крестьяне наотрез отказались явиться со своими лошадьми к церкви, куда сгонял их немецкий унтер. Тогда солдаты, сняв с плеч тяжелые винтовки с плоскими блестящими тесаками, стали насильно сгонять крестьян на церковную площадь. Оккупанты молча обходили дворы и выводили лошадей. Они не слушали, что говорил им хозяин, а просто давали ему в руки повод и приказывали вести лошадь, а если хозяин упрямился, подгоняли его прикладом. Пригнанных к церковной ограде лошадей сразу же принялся осматривать ветеринарный фельдшер, рыжий усатый немец в серой фуражке-бескозырке. А немецкие солдаты тут же нагревали на походном кузнечном горне черное квадратное клеймо. Если лошадь нравилась фельдшеру, солдаты ставили ей квадратное раскаленное клеймо на бедро, около хвоста, и затем отводили к лейтенанту - худому сердитому офицеру в лакированной остроконечной каске. Лейтенант, морщась от запаха паленой шерсти, выдавал хозяевам длинненькие синие квитанции. Вместе с другими на площадь пригнали и Прокопа Дека-люка - низенького молчаливого крестьянина, который жил около мельничной гати. К нему оккупанты пришли как раз в ту минуту, когда он собирался выехать в поле за снопами. Когда немецкий фельдшер стал щупать на площади его гнедого коня, Прокоп не утерпел и дал фельдшеру такого тумака, что с того сразу бескозырка слетела. Солдаты подскочили к Декалюку и стали крутить ему руки. Прокоп закричал: - Помогите, люди добрые! На помощь ему подбежали соседи, и вскоре на широком зеленом выгоне около нагорянской церкви разгорелся настоящий бой. Озлобленные крестьяне не давали солдатам опомниться. Они били их чем попало: кнутовищами, поводьями, выдернутыми оглоблями. Почуяв свободу, понеслись домой испуганные кони. Придя в себя, солдаты стали стрелять из винтовок и быстро разогнали крестьян по домам. Всю ночь до самого утра в селе стояла небывалая тишина. Немцы ушли из Нагорян в неизвестном направлении, и многим казалось, что все обошлось благополучно. Но утром, как только рассвело, в Нагоряны на откормленных конях въехал эскадрон немецких драгун. Драгуны тихо проехали по главной улице и остановились у церкви. Снова пригнали крестьян к церкви, но на этот раз уже без лошадей. Мужчин выстроили отдельно в два ряда. Немецкий фельдшер, лейтенант в очках и солдаты медленно прохаживались между рядами, опознавая среди выстроенньх по ранжиру тех, кто расправлялся с ними вчера. Отобрали двадцать пять человек, связали им руки и расстреляли их тут же, на глазах у всех, под каменной стеной сельской церкви. Долго стоял над церковной площадью страшный крик. Срывая с себя пестрые платки, голосили жены убитых, плакали их дети, рыдали родственники. Они рвались к убитым, но тщетно: немецкие драгуны к самой церкви никого не подпускали. Прокопа Декалюка среди расстрелянных не оказалось. Он скрылся из села тотчас же после схватки с немцами, и долго о нем не было никаких вестей. Солдаты караулили убитых до поздней ночи. А когда над притихшим селом взошла полная луна, они погрузили трупы на свои обозные двуколки, отвезли через плотину на правый берег реки и там зарыли. И только когда пришли красные, нагорянцы похоронили своих односельчан по-настоящему - здесь, вот в этой братской могиле. Высокая ее насыпь еще свежа и не поросла травой. На дубовом кресте сверху донизу раскаленным гвоздем выцарапана надпись: Мы шли в глубь кладбища. Нас догоняли сельские ребята. Почти все они были в самодельных соломенных капелюхах, в домотканых полотняных рубахах, в таких же грубых штанах. Босоногие, загорелые, они прыгали по могилам и на ходу ловко со свистом сшибали длинными кнутами целые ветки волчьих ягод, боярышника и калины. Некоторые захватили с собой туго сплетенные нагайки. Мы подошли к братской могиле уже целой армией. Нас было человек двенадцать. - Хлопцы, слушайте-ка,- сказал Оська.- Видали, по селу прошли петлюровские панычи? С флагом. Они сейчас отдыхают под Медной горой. Давайте отлупим их как следует! - Отлупить-то можно, а вот если они сдачи дадут? Их ведь сила! - почесал затылок низенький смуглый паренек в рваном капелюхе. Вокруг руки он обмотал толстую, сплетенную из белых кусочков сыромятной кожи нагайку.