Куница стоял рядом. Потом долго, добрый месяц, заведующий во всех классах допытывался: "Кто сорвал трубу? Кто сорвал трубу?" И учителя тоже спрашивали, но Куница не выдал меня, и с той поры еще крепче стала наша дружба. Зря я не рассказал ему все, как было. А вот сейчас надо выпутываться. - Знаешь, Юзик, я думал, все так обойдется. Попугал меня Прокопович, а потом простит... - Обойдется! Жди! - ухмыльнулся Куница. - Вот если придут красные, тогда и простят тебе, а этот бородатый ни за что не простит. Ты еще не знаешь, какой он вредный. И зачем только нас перевели в эту гимназию? Кому это нужно? - Кому? Петлюре. Он хочет на свою сторону нас переманить, чтобы, когда мы подрастем, за его директорию воевали. Черта лысого! Не дождется, душегуб проклятый! В это время крольчиха застучала задними лапками по дну клетки. - Ой, какой у тебя кролик здоровый! Самка, да? - вдруг изумился Юзик, заметив в глубине клетки красные глаза моей крольчихи. - Ага, самка, ангорская. Погляди, какая она жирная, полпуда будет... Трус, трус, трус!.. Иди сюда!..- позвал я крольчиху, протягивая ей желтую морковку. Я был рад, что Куница так быстро перестал сердиться. Тучная крольчиха выпрыгнула из глубины клетки и ткнулась в мою ладонь горячей мордой. Острыми зубами она схватила морковку и стала быстро грызть ее. На груди у крольчихи от волнения вздымалась белая пушистая шерсть, а на морде шевелились длинные, тонкие усы. - Васька, а Васька! А какого голубя я сегодня поймал! - похвастался Куница. - Крылышки сиреневые, клювик маленький, как у чижа, лапки в перьях, со шпорами, а на грудке бант завивается. Ты же знаешь, банточные голуби очень породистые. Возьму за него на базаре карбованцев сто, не меньше. Боязно только продавать. А вдруг хозяин отыщется? И ты. гляди, молчи... - Он сам к тебе сел, или ты подманил? - В том-то и штука, что подманил. Я вернулся из гимназии, набрал в карман кукурузы и полез на крышу. Голуби ведь у меня сейчас не в будке, где весной были, - будку тато секачом порубал, - а на чердаке того сарая, где он собак держит. Ну вот Вылез я на крышу, отворил решетку, бросил им кукурузы, - вдруг гляжу, над Старой усадьбой голубь кружит. И низко. Эх, думаю, попытаю счастья. А дома-то никого нет: тато Забодаеву собак сдает, а мама на базаре. Похватал я голубей да вверх - одного, другого. Аж перья полетели. Свистеть стал. А мой голубь, тот белый трубач, и без свиста - как махнул, как рванул и сразу над колокольней закружился. Ну, банточный к нему и пристал. Я быстренько с крыши на землю, сел в бурьяне под курятником, веревочка в руках и жду. Полетали они немного и сели рядом - мой и чужой. Меи-то голодные, с утра ничего не ели, ну и поскакали в голубятник, а чужой за ними. Я решетку хлоп - и готово! Банточный с ними сидит и уже около белой самицы вертится. Я и думаю теперь: а что если ему крылья перекрасить? Из сиреневых в коричневые? Тогда и на базар можно... - А зачем тебе его продавать? Оставь на развод. Чудак, не знаешь, что сделать? Перевяжи крыло шнурком, и не улетит. - Я бы перевязал и приручил, да тато может заметить. А он мне строго-настрого наказал больше двух пар не держать. Я и боюсь: увидит пятого и всех продаст. - А что? Жалко ему? - А кормить чем? Кукуруза-то сейчас дорогая, и достать ее негде. Селяне на ярмарку теперь не ездят. Боятся, что петлюровцы все у них отберут. - У вас своей разве нет? - Да есть, но мало - не уродила. Нам самим на мамалыгу не хватит. За домом хлопнула калитка. К нам кто-то шел, должно быть, к тетке. А она спит. Я оставил Куницу в крольчатнике, а сам побежал навстречу. У крыльца я наткнулся на Петьку Маремуху. Он был весь красный, взъерошенный и тяжело дышал. Видно, он бежал сюда и оттого запыхался. - Ты дома? - радостно сказал Петька. - Дома, - ответил я неприветливо. - А что, представление разве кончилось? Мне было завидно, что Петька ходил в театр, смотрел представление. - А ты... ты откуда знаешь, что я был в театре? - Подумаешь - секрет! Все знают. И Куница! - Куница?.. Он что - был в театре? - Ну, в гимназии видел, как вас выводили. Чего ты пристал? Пойдем в сарай. Юзик тоже встретил Маремуху неласково. Петька чувствовал себя неловко, он понимал, что мы не особенно расположены к нему. Он потоптался немного на месте, а потом, увидев крольчиху, суетливо, скороговоркой сказал: - Ой, какой кроль! Где ты такого достал, Васька? Весной у вас другой по двору бегал. Правда? Этот красивее, целый баран, а не кроль! Но напрасно вытанцовывал Петька перед моей крольчихой. Зря причмокивал он губами от восторга. Я и Куница прекрасно понимали, что Петька просто хотел подмазаться к нам. Все было напрасно. Одно из двух: либо с нами дружить, либо со скаутами голоногими в театр ходить. И мы делали вид, что не замечаем Маремуху. Помолчав немного, Маремуха снова заговорил: - Я не доглядел все представление. Еще одно действие осталась... - Что ж так? Сидел бы уж там до конца. Зачем сюда притащился? - не вытерпел Куница и сурово оборвал Петьку: - Какие мы тебе товарищи? Панычи, скауты - твои товарищи. Котька Григоренко - твой товарищ. Иди к нему в гости. - И Юзик со злостью сунул в нос крольчихе морковную ботву. - Ну их! Пусть они подавятся... Больше я к ним не пойду...- вздохнул Маремуха и вдруг, покраснев, сразу выпалил: - Они меня выпороли! Мы насторожились. Я с недоверием поглядел на взъерошенные волосы Петьки. Взволнованный, в зеленом скаутском костюмчике, он стоял перед нами и виновато заглядывал Юзику в глаза. Кто бы мог его выпороть, такого подлизу? Не могло этого быть. И я, решив, что Петька врет, прямо сказал: - Ты брешешь! - Ей-богу! Пусть меня гром побьет! Слушайте, я вам расскажу все но порядку. Только никому не говорите, - попросил Петька, - ладно? Повели нас в театр. Под барабан. После второго звонка Бобырь ушел в залу, а я гуляю один. Нехай, думаю, все усядутся, а я, как только свет в зале загасят, возьму и тоже сяду где-нибудь с краешка... Вот хожу по коридору и думаю: да тушите, черти, свет поскорее! А в это время кто-то хлоп меня по плечу. Я сначала думал - Сашка, хотел было ему сдачи дать. Оглянулся, смотрю нет, это Жорж Гальчевский, - знаете, из седьмого класса бойскаут. - Какой Жорж? Тот, что с крепостного моста в водопад прыгал? - спросил Юзик. - Да нет. То Мацист прыгал. Того Жоржа Мацистом зовут. Да ты же должен знать Гальчевского: он худой такой, костлявый, высокий, все с кастетом ходит. Приятель Кули-бабы. Его отец поп, служит в Преображенской церкви за Подзамчем. Ну вот, Гальчевский поймал меня за плечо и говорит: "А ты почему, шкет, тут вертишься?" - "Там душно очень,- говорю. - Пока не началось, я здесь воздухом подышу". - "А билет есть? Покажи-ка билет!" вдруг потребовал Жорж. Стал я искать билет, ищу, ищу, то в один карман полезу, то за пазуху, то в другой карман, а сам все думаю: лишь бы свет поскорее потушили, он тогда отвяжется и побежит в залу на свое место. Но не тут-то было. Он стоял, ждал, а потом вдруг как толкнет меня сзади коленкой да как закричит: "Пошел вон отсюда, сопляк! Пока я здесь дежурным, ни один заяц у меня не пройдет!" Я споткнулся, чуть было не полетел, яблоки мои покатились к вешалке, я их догоняю, а Гальчевский еще кричит контролеру: "Не пускайте этого зайца обратно, чтоб духу его больше не было!" Я подобрал яблоки - и бегом на галерку. Там у меня взяли билет и пропустили, слова не сказали. Вбегаю - уже темно. Нащупал свободное место на боковой скамейке у самого барьера, сел и грызу яблоко. Съел одно, взял другое, только надкусил, вижу, занавес подымается. Ну, думаю, доем потом. Только было хотел положить яблоко на барьер, а оно сорвалось да как полетит вниз... Ох, я и напугался! Уронил и даже глянуть вниз боюсь страшно. Слышу только, выругался кто-то в партере и стулом заскрипел. Потом тихо стало. А представление идет, интересное такое, с запорожцами, с танцами и с музыкой. "Про шо тырса шелестила" - так называется. Я засмотрелся и позабыл про яблоко. Кончилось первое действие, зажгли свет, я сижу, не встаю, чтобы место не заняли, а сам высматриваю, где знакомые хлопцы сидят. Вдруг кто-то опять цап меня за плечо. Обернулся я, гляжу - снова Жорж Гальчевский. "Ты яблоко на голову офицеру бросил?" - спрашивает. "Какому офицеру?" - "А вот погляди!" И схватил меня за шиворот да перегнул головой вниз через барьер так, что я чуть было не упал вниз. А оттуда, снизу, из партера, ихний офицер рукою Жоржу машет и мне грозится. Тогда Гальчевский как закричит: "Пойдем к кошевому!" - и повел меня за кулисы. Там артисты бегают, пыльно, досок много навалено, темно, я чуть-чуть не упал - зацепился за какую-то веревку, а Гальчевский все меня толкает вперед. Хотел было я удрать - не вышло. Привел меня Жорж к самому Гржибовскому, а тот сегодня на сцене запорожца играл, весь вымазанный такой, и брови и нос - все в краске. Нос у него большой - нашлепку наклеил. Гальчевский козырнул ему и все про то яблоко рассказал, а меня он даже и не спросил, нарочно я или нечаянно. Тогда Марко Гржибовский сказал Гальчевскому: "Врезать ему пять шомполов" - и на меня головой кивнул. А Гальчевский мне сразу ка-ак даст! Ногой! - И шомполами били? - все еще не веря Петьке, спросил я. - А чем же еще? Конечно, шомполами! - Где? Там же, за кулисами? - поинтересовался Куница. - Ну вот еще... за кулисами... Просто вывели туда, за театр, где помойная яма, сняли рубашку и пять раз ударили. Вот погляди, еще знак есть! - И Маремуха, задрав рубашку, показал нам свою спину. На его гладкой спине краснело пять неровных вздувшихся полос. Они легли почти рядышком, одна возле другой. Куница решил проверить, не врет ли Маремуха, не нарисовал ли он эти полосы, чтобы разжалобить нас. Он послюнил палец и провел им по багровой полосе. Маремуха съежился и отскочил. - А кто бил? - спросил я. - Кто? Известно - Гальчевский. Марко ему приказал. Гальчевский бил, а Кулибаба и еще два скаута, я их совсем не знаю, держали. Один за руки, другой за голову. Потом я вырвался и побежал сюда, к вам... Ничего, он меня будет помнить... Я ему морду побью... Я не испугался его кастета... - Кому морду побьешь? - спросил Куница. - Гальчевскому... и кошевому... Марко... всем, всем побью... Ночью подслежу - и буду бить... - Да Гальчевский же тебя выпорет, как щенка. Нашелся тоже вояка! А у кошевого револьвер есть, он в тебя из револьвера пальнет. А потом, они ж твои начальники, зачем же их бить? - подтрунивая над Маремухой, сказал Куница. - Я их не слушаюсь больше. Кто им дал право меня пороть? Я разве виноват, что яблоко само упало? Больше я к ним не пойду. Будь они прокляты со своей самостийной вместе... Поскорее бы красные возвращались... - Ишь как запел, - отрезал Куница. - А сколько раз мы тебе говорили: подкупают петлюровцы таких, как ты, растяп своими цацками, формой да маисовой кашей. Американцы да англичане все это присылают нарочно - крупу да сахар, чтобы Петлюра здесь для них шпионов готовил, чтобы молодых хлопцев подкупал. А такие, как ты да Бобырь, словно та мышь на приманку, полезли к ним... - Я теперь и сам понял, какие они подлецы, - огорченно протянул Маремуха. - Понял, когда тебе ижицу шомполом прописали, - едко сказал Куница. - Мало тебе еще дали! И за компанию Бобыря жаль, что не выпороли. Ох, и вредный же Юзик, когда разозлится! - Да оставь ты его, Юзик! - заступился я за Маремуху и сказал: - Эх, был бы ты, Петька, надежным парнем, кто знает, может, мы и приняли бы тебя в нашу компанию, дружить стали. А то не верю я тебе. Такому, как ты, даже ничего сказать нельзя. Сегодня ты с нами, а завтра к Котьке побежишь. - Пусть меня гром убьет - не побегу! Я сердит на него, ничего вы не знаете! Маремуха от волнения просунул в клетку пальцы. Крольчиха сразу подскочила и стала обнюхивать их. - А шапка рыжая у тебя чья? Не Котькина разве? - строго напомнил Куница. - Ну, это когда было...- вконец смутился Маремуха - Мы первый год тогда жили в Старой усадьбе, моя мама понесла Котькиному отцу деньги за аренду, а Котькина мама подарила ей ту шапку. У меня ведь зимней не было. Я виноват? - Твоя мама, Котькина мама... А вот ты Котькин подхалим - это мы все знаем. А ну, поклянись, что больше не будешь с ним дружить, поклянись, что не пойдешь к скаутам, а мы тогда посмотрим, взять или не взять тебя в нашу компанию, - милостиво потребовал Куница. - Возьмете? Да? - заерзал около клетки Маремуха. И вдруг неожиданно для нас обоих он сорвал с плеча пучок разноцветных ленточек и злобно швырнул его на землю. Ногтями он содрал с рукава скаутской гимнастерки желто-голубую нашивочку и тоже бросил ее под ноги. Он немного подумал, поглядел на землю и затем, как козел, сразу прыгнул обеими ногами на эти скаутские украшения и стал топтать их так, словно под ним были не ленты и нашивки, а настоящий, живой тарантул. Маремуха подпрыгивал, сопел от волнения и, устав, сказал торжественно: - Вот!.. Мы молчали Чтобы окончательно доказать нам, что ему не жаль расставаться со своими голоногими скаутами, Петька топнул ногой еще раз и вдруг размашисто перекрестил свой живот. - Вот крест святой, не буду дружить с Григоренко! Нужен он мне, подумаешь! - А если ты с ним и в самом деле дружить не будешь,- сказал я, растроганный клятвой Петьки и тем, что он растоптал скаутские цапки, - то мы возьмем тебя в Нагоряны У меня там дядька, а у дядьки отец гостит. Мы сами, без скаутов, пойдем туда. Рыбу половим - там рыбы ой как много! И я вам Лисьи пещеры покажу. Хочешь? - Ну конечно хочу! - пуще прежнего засуетился Петька.- А я сетку возьму и удочку ту длинную с бамбуковым удилищем. Сеткой за один раз можно много рыбы наловить! А червяков, может, накопаем здесь? У нас на Старой усадьбе под камнями их много, жирные, длинные - бери сколько хочешь. - Только помни, Петька, если сболтнешь тетке, что меня выгнали из гимназии,- несдобровать тебе, смотри! Сброшу со скалы! И Куница поможет! - Я сам тебя сброшу, задавака! - ответил, повеселев, Петька и уселся на клетку. И тут я сразу простил ему все - и то, что он ластился к Григоренко, и то, что был скаутом. "Он вовсе не такой уж плохой парень, Петька",- подумал я и сказал: - Слушай, Петро, мы сейчас собираемся в одно место,- и я рассказал обо всем Петьке. - Зеленая рубашка? Худой такой? Рваные штаны? Да что ты говоришь! Его расстреляли? Не может быть! - сказав это, Петька мигом спрыгнул с клетки на землю Клетка зашаталась и чуть не упала. Петька побледнел и смотрел на нас широко открытыми, испуганными глазами. - Нет, в самом деле? - спросил он. - Убили, зарыли и следа не оставили! Тяжелобольного человека, который сопротивляться не мог. Еле-еле стоял. Вот что петлюровцы делают! Их всех надо покидать в водопад с крепостного моста, а Петлюру первым, и мотузок с камнем на шею привязать, чтоб не выплыл! - глухо сказал Куница. - Постой, а ты откуда знаешь, что он в зеленой рубашке? Ты что - его видел? - спросил я у Петьки. - Да он... я... я видел, как его вели... мимо нас...- пробормотал Петька. - Значит, тот самый! - задумчиво сказал Куница. - Его у нас, в Старой усадьбе, поймали. Над скалой. Вчера вечером. И Сашка Бобырь тоже видел. - Мы хотим сейчас могилу убрать. Пойдем с нами, Петька. А у тебя жасмина наломаем, - предложил я. - Я пойду... А не поздно только? Может, завтра утречком? - Утречком нельзя. Надо сейчас. Пошли! - твердо приказал Юзик и вышел первым из крольчатника.
КЛЯТВА
- Вы подождите здесь: я погляжу, кто дома, - сказал нам Маремуха, когда мы подошли к Старой усадьбе. Мы уселись с Куницей на полусгнившее бревно. Старая усадьба, в которой жила семья Маремухи, раскинулась у скалистого обрыва. Внизу текла речка. На другом ее берегу, тоже над обрывом, подымалась Старая крепость. Отсюда можно было хорошо разглядеть все крепостные башни и высокий мост. Раньше, много лет назад, этой Старой усадьбой владел помещик Мясковский. Жил он бобылем с одним только старым лакеем. Незадолго перед смертью Мясковского дом, в котором он жил, сгорел, а после его смерти Старая усадьба перешла в наследство к двоюродному брату Мясковского - доктору Григоренко. Видно, не очень она ему пригодилась. У Григоренко на Житомирской был собственный двухэтажный дом с большим фруктовым садом. В Старую усадьбу он не переселился. Доктор только сдал в аренду Петькиному отцу - сапожнику Маремухе - единственный уцелевший от пожара флигель. Маремуха должен был оберегать от потравы фруктовые деревья и ежегодно косить для Григоренко сено. Этим сеном доктор Григоренко кормит свою серую в яблоках лошадь. - Идите сюда! - выскочив из флигеля, закричал Петька. - Батьки нет дома, он пошел в лавочку за дратвой. Мы сразу почувствовали себя свободнее здесь и смело пошли за Петькой к растущим над скалой высоким кустам жасмина. - Ломайте побыстрее, а я тут покараулю! - сказал Маремуха, вскочив на высокий пенек. Жасмин в Старой усадьбе растет замечательный. Мы с Куницей тянем к себе упругие высокие ветви и с хрустом обламываем их. Обломанные ветви отскакивают назад с шумом, задевая соседние кусты. Мы ломаем жасмин торопливо и безжалостно - будет беда, если отец Петьки застукает нас. Но вот букеты наломаны. Мой букет тяжелый, он слегка влажен от первой вечерней росы. Чем бы его перевязать, чтобы не рассыпался? Ну, да ладно, перевяжем, вот только выйдем из Старой усадьбы. С букетами в руках мы бредем по улице Понятовского. Смеркается. Первые летучие мыши неслышно скользят у нас над головами. - Подожди-ка, поглядим, что там, - остановил нас Куница у высшеначального училища. На дощатом заборе нашего бывшего училища налеплен свежий, еще не просохший петлюровский плакат. - Когда же его здесь повесили? Я бежал - еще не было, - тихо сказал Маремуха. Куница быстро оглянулся и, зацепив ногтями плохо приклеенный верхний уголок плаката, потянул его к себе. - Раз! Два! - И не успели мы сообразить, в чем дело, серединки плаката как не бывало. Куница смял этот липкий, мокрый от клейстера кусок бумаги, швырнул его под забор и спокойно скомандовал: - Пошли, хлопцы!.. Мы пошли, и я позавидовал смелости Куницы. Почему я сам не догадался сорвать плакат? "Трус! - ругал я себя. - Такой же трус, как и Петька. Ведь никого не было вокруг!" Улица Понятовского круто повернула влево, и мы вышли на каменный крепостной мост. Доски на мосту были теплые и шершавые. Они скрипели у нас под босыми ногами. А внизу шумела вода. Она прорывалась у самого подножья моста сквозь пробитый тоннель и слетала на скалы ослепительно белым, день и ночь шумящим водопадом. Желтый серп месяца висел над островерхой Черной башней. Далеко, за Калиновским лесом, - должно быть, в Приворотье,- протяжно пели унылую украинскую песню. Крепость подымалась над городом, молчаливая, настороженная. Грохот тряской телеги, далекая печальная песня, тревожный лай собак на Заречье, быстрый стук копыт бегущего по Калиновской дороге коня - все было слышно здесь особенно громко. Глубокие окна крепостных башен и низкие бастионные входы усиливали эти звуки. Казалось, вся крепость дрожит, встревоженная ими. А там, за крепостным мостом, притаился засыпающий город и тоже вздрагивал от каждого звука: и от ржания запоздалой лошади, и от далекого выстрела, неожиданно врывающегося в эту вечернюю тишину. В городе, наверно, уже давно зажгли огни. Но мы не видели их отсюда. Даже высшеначальное училище, которое стояло почти рядом, за мостом, было скрыто от нас высокой крепостной стеной. Со всех сторон нас окружали башни, низенькие покатые бастионы и белые развалины пересыльной тюрьмы. Сколько видели на своем веку эти крепостные стены! Прозрачное, звездное небо раскинулось высоко над нами. Я видел нахмуренные лица Петьки и Куницы, озаренные светом молодого месяца. Вдруг Юзик выпрямился, поднял голову и, повернувшись к могиле, сказал: - А теперь, хлопцы, поклянемся, что будем стоять друг за друга, как брат за брата, и отомстим проклятым петлюровцам за этого человека! Давайте руки! Молча мы протянули над могилой руки. Я цепко схватил чуть вспотевшую и вздрагивающую ладошку Маремухи, а Куница положил свою холодную ладонь поверх наших. Мы окружили могилу, как в хороводе, и большая тень от наших сомкнутых рук упала на траву бастиона далеко за могильной плитой. - И в трудный час будем заступаться друг за друга! И будем помогать тем, кто борется за Советскую власть! Правда? Поклянитесь! - строго приказал Куница. - Клянемся! - дрожащей скороговоркой почти выкрикнули мы, и тотчас же быстрое эхо испуганно повторило вслед за нами торжественные слова клятвы, которую наспех придумал Куница. Я успокоился только на обратном пути, когда мы подошли к середине крепостного моста. Крепость осталась позади. Здесь, на воле, вдали от ее башен, было совсем не страшно. Даже Петька Маремуха повеселел и на ходу постукивал кулаком по перилам крепостного моста. Но вот где-то за улицей Понятовского загудел автомобиль. Вслед за ним другой. Далекий гул донесся сюда, заглушив шум водопада под крепостным мостом. - Тише, хлопцы! - остановил нас Куница. Мы прислушались. Автомобили гудели на горе, за Старым бульваром. - А то не в губернаторском саду, Юзик? - тихо спросил у Куницы Петька. - Наверно, в губернаторском, - сказал Куница, и в эту же минуту в автомобильный гул ворвались какие-то посторонние, резкие звуки. Похоже, там, наверху, сразу разломали пополам несколько досок. - Стреляют! - прошептал Куница. - То они нарочно автомобили завели, чтобы не слышно было... Автомобили гудят под стенкой, на дворе, а они в подвале людей мордуют. Куница говорил правду. Я тоже слышал немало об этих расстрелах. Ночью, чтобы заглушить выстрелы, петлюровцы заводят автомобили, днем они расстреливают людей под оркестр. Почти каждый будний день на сосновых скамейках под высокой стеной губернаторского сада рассаживаются с большими сияющими трубами петлюровские музыканты. Они приносят с собой из казармы легкие деревянные пюпитры и раскладывают на них нотные тетради. Под командой низенького капельмейстера музыканты без устали играют то быстрые польки, то громкие марши, то веселые краковяки. А в это время за спиной у музыкантов, в низких подвалах желтого с колоннами дома, в котором до революции жил губернатор, петлюровцы-черножупанники в присутствии начальника петлюровской контрразведки Чеботарева расстреливают арестованных большевиков. - Сколько они людей замордовали!..- тихо сказал Куница, прислушиваясь к далекому автомобильному шуму. Я молча прикоснулся к перилам крепостного моста. Они были влажны от росы. Автомобили продолжали гудеть. Страшно было подумать, что всего в нескольких кварталах от нас, за каменной стеной губернаторского сада, один за другим падают на холодный пол застреленные черножупанниками люди. А около остывающих трупов, весь в сером, в желтых лакированных крагах, стоит комендант черножупанников Драган. Кто знает, может, там и доктор Григоренко? И, может, Драган, как Марко Гржибовский, угощает усатого доктора душистыми заграничными папиросами, а тот, покурив, снова медленно ощупывает глаза и грудь у стынущих людей и, проверив, убиты ли они, вытирает чистым платочком свои розовые морщинистые пальцы... Я невольно вспомнил своего отца, который прятался сейчас от петлюровцев там, в Нагорянах, у дядьки Авксентия. Отец, коренастый, молчаливый, в синей сатиновой рубахе с расстегнутым воротом, возник в памяти. Я видел его так ясно, будто он стоял рядом со мной, с Куницей и Маремухой на крепостном мосту. Мне чудилось, что я трогаю его шершавую руку, что я заглядываю в его строгие глаза. Как бы и его не поймали петлюровцы за то, что он не захотел печатать их петлюровские деньги. Ведь они и его могут расстрелять в губернаторском подвале, стоит только Марко Гржибовскому вспомнить, как мой отец выбросил его из мастерской Маремухи. От одной этой мысли я задрожал. Я очень любил своего отца, и мне еще сильнее захотелось повидать его, быть с ним вместе. За крепостью задребезжала подвода. Едут сюда. Надо уходить. Но мне не хотелось в этот вечер так рано возвращаться к себе, на Заречье... Пойти разве к губернаторскому дому? Но как проберешься туда, если Губернаторская площадь оцеплена? Патрули, наверное, стоят около доминиканского костела и никого не пускают на площадь. А что, если махнуть сейчас прямо отсюда на Житомирскую, к Котькиному дому, да и расквитаться с Котькой за то, что меня выгнали из гимназии? Он хвастает этим, подлиза, докторский сынок. Куница ведь врать не станет. Сейчас мне никакой Прокопович не страшен, пойду отлуплю Котьку, а хлопцы мне помогут; пусть жалуется кому хочет. И я предложил ребятам: - Давайте, хлопцы, сейчас на Житомирскую, к Котьке. Отомстим Григоренкам за все! Шкоду сделаем... - А какую шкоду? - деловито спросил Куница, подтягивая штаны. - А там посмотрим. Может, Котька около дома, - затащим его в кусты и надаем ему... - Брось... И не думай даже...- засуетился Маремуха. - Он только крикнет, и мы пропали. Ты забыл разве, что у них на квартире живут два петлюровских офицера? - Ну, ты известный боягуз, Петька! - сказал я Маре-мухе. - Ну, где ты видел, чтобы офицеры сейчас дома сидели? Да они с доктором, наверное, в губернаторских подвалах, а ты боишься. Давай пойдем, а, Юзик? Куница стоял, раздумывая; - Так теперь поздно, Васька, домой уже надо,- опять заколебался Маремуха. - А ты хочешь утром? Когда все видно? Тоже чудак! Пошли, - упрямо мотнув головой, решил Куница. - Ты что, даром клялся? Не бойся, никто нас не поймает. - И он взял Маремуху под руку. - Хлопцы... Васька... Юзик, постой, да не тяни меня!..- запрыгал, отбиваясь, Маремуха.- Вы ж ничего не знаете... На моего папу и так подозрение есть... Он побитый лежит... Я вам все расскажу... Я боялся говорить, а теперь скажу. Куница отпустил Маремуху, а Петька с жаром выпалил: - Тот человек, которого сегодня убили, у нас все время прятался! - Ты врешь! - перебил я Петьку. - Ты его и не знаешь. - Я не знаю? Вот крест святой! - И Петька перекрестился. - Я знаю. Он восстание хотел поднять против Петлюры. Народ собирал для этого. Но тяжело заболел. Его к нам ночью привел Омелюстый. Он просил спрятать его, пока не выздоровеет. Оставил хлеба, денег, сахару кулек. Тато согласился. Мы его положили на печку. Мама печку занавеской закрыла, он там и лежал больной. У него лихорадка, наверное, была. Ух, страшенная. Через день его мучила. К вечеру он отходил, слезал с печки, чай с нами пил, а днем так его трясло, - я думал, умирает. Мама не поспевала белье стирать. Выстирает ему рубашку, высушит, только он наденет - заколотит, затрясет его, враз рубашка мокрая от пота. Пил мало, а потел ой как здорово! Полез я как-то раз к нему за рубашкой, а он - цап револьвер из-под подушки и в меня нацелился. Не помню даже, как я слетел оттуда. Прямо на пол. Чего ты смотришь так, Васька, ей-богу! Вот из-за этого револьвера его и взяли. Позавчера приехал к нам доктор Григоренко. Ходил по усадьбе, траву смотрел, выругал маму за то, что все черешни пооборваны на тех деревьях, что за флигелем, а потом зашел в комнату воды напиться. А больной лежал на печке. Не знаю, кашлянул он или ногой шевельнул, а может - застонал, вдруг Григоренко поднялся из-за стола, взял свою палку, отдернул занавеску - и к папе: "Кто здесь?" А больной поднялся, стал на колени, худой такой, зеленый, рубашка мокрая, и в доктора из нагана целит. Целит и шепчет что-то. Григоренко сразу задернул занавеску и задом, задом вышел из комнаты, прыгнул в бричку и уехал. Папе даже слова не сказал. И шляпа его соломенная на столе осталась. Доктор уехал, а папа сразу отнял у больного наган и стал одевать его. Как маленького. Штаны натягивает, а тот хоть бы ногой шевельнул, так ему плохо было. Бредил. Папа одел его, дал воды и с мамой разговаривает: куда бы его отвести? Пока они говорили, вбежали в хату к нам три петлюровца, враз связали этого больного человека и к папе: "Кого ховаешь? Москаля ховаешь, пес поганый!" И давай нагайкой хлестать. Ой, как били! То по ногам, то по груди. Тато схватил стул, чтобы защищаться, тогда его один петлюровец по руке нагайкой как ударил, аж кровь выступила. Отняли стул и - наганом, наганом! У папы вся щека сейчас синяя-синяя, на спине синяки и рука распухла. Он лежит на кровати и ни с кем не разговаривает. А мама плачет и говорит: хорошо, что еще в тюрьму папу не забрали. Мама боится, чтобы Григоренко не выгнал нас из Старой усадьбы. Где мы жить тогда будем? А ты меня на Житомирскую зовешь... А вдруг меня поймают? Пропали мы тогда совсем. - И Маремуха жалобно зашмыгал носом. - Пойдем, Петька! Пойдем! - со злостью зашептал Куница. - Пойдем, отплатим этому гаду усатому и Котьке за все. Давай пошли! - Хорошо...- вдруг решился Петька.- Хорошо... И он затянул пояс.
КЛЯТВА
- Вы подождите здесь: я погляжу, кто дома, - сказал нам Маремуха, когда мы подошли к Старой усадьбе. Мы уселись с Куницей на полусгнившее бревно. Старая усадьба, в которой жила семья Маремухи, раскинулась у скалистого обрыва. Внизу текла речка. На другом ее берегу, тоже над обрывом, подымалась Старая крепость. Отсюда можно было хорошо разглядеть все крепостные башни и высокий мост. Раньше, много лет назад, этой Старой усадьбой владел помещик Мясковский. Жил он бобылем с одним только старым лакеем. Незадолго перед смертью Мясковского дом, в котором он жил, сгорел, а после его смерти Старая усадьба перешла в наследство к двоюродному брату Мясковского - доктору Григоренко. Видно, не очень она ему пригодилась. У Григоренко на Житомирской был собственный двухэтажный дом с большим фруктовым садом. В Старую усадьбу он не переселился. Доктор только сдал в аренду Петькиному отцу - сапожнику Маремухе - единственный уцелевший от пожара флигель. Маремуха должен был оберегать от потравы фруктовые деревья и ежегодно косить для Григоренко сено. Этим сеном доктор Григоренко кормит свою серую в яблоках лошадь. - Идите сюда! - выскочив из флигеля, закричал Петька. - Батьки нет дома, он пошел в лавочку за дратвой. Мы сразу почувствовали себя свободнее здесь и смело пошли за Петькой к растущим над скалой высоким кустам жасмина. - Ломайте побыстрее, а я тут покараулю! - сказал Маремуха, вскочив на высокий пенек. Жасмин в Старой усадьбе растет замечательный. Мы с Куницей тянем к себе упругие высокие ветви и с хрустом обламываем их. Обломанные ветви отскакивают назад с шумом, задевая соседние кусты. Мы ломаем жасмин торопливо и безжалостно - будет беда, если отец Петьки застукает нас. Но вот букеты наломаны. Мой букет тяжелый, он слегка влажен от первой вечерней росы. Чем бы его перевязать, чтобы не рассыпался? Ну, да ладно, перевяжем, вот только выйдем из Старой усадьбы. С букетами в руках мы бредем по улице Понятовского. Смеркается. Первые летучие мыши неслышно скользят у нас над головами. - Подожди-ка, поглядим, что там, - остановил нас Куница у высшеначального училища. На дощатом заборе нашего бывшего училища налеплен свежий, еще не просохший петлюровский плакат. - Когда же его здесь повесили? Я бежал - еще не было, - тихо сказал Маремуха. Куница быстро оглянулся и, зацепив ногтями плохо приклеенный верхний уголок плаката, потянул его к себе. - Раз! Два! - И не успели мы сообразить, в чем дело, серединки плаката как не бывало. Куница смял этот липкий, мокрый от клейстера кусок бумаги, швырнул его под забор и спокойно скомандовал: - Пошли, хлопцы!.. Мы пошли, и я позавидовал смелости Куницы. Почему я сам не догадался сорвать плакат? "Трус! - ругал я себя. - Такой же трус, как и Петька. Ведь никого не было вокруг!" Улица Понятовского круто повернула влево, и мы вышли на каменный крепостной мост. Доски на мосту были теплые и шершавые. Они скрипели у нас под босыми ногами. А внизу шумела вода. Она прорывалась у самого подножья моста сквозь пробитый тоннель и слетала на скалы ослепительно белым, день и ночь шумящим водопадом. Желтый серп месяца висел над островерхой Черной башней. Далеко, за Калиновским лесом, - должно быть, в Приворотье,- протяжно пели унылую украинскую песню. Крепость подымалась над городом, молчаливая, настороженная. Грохот тряской телеги, далекая печальная песня, тревожный лай собак на Заречье, быстрый стук копыт бегущего по Калиновской дороге коня - все было слышно здесь особенно громко. Глубокие окна крепостных башен и низкие бастионные входы усиливали эти звуки. Казалось, вся крепость дрожит, встревоженная ими. А там, за крепостным мостом, притаился засыпающий город и тоже вздрагивал от каждого звука: и от ржания запоздалой лошади, и от далекого выстрела, неожиданно врывающегося в эту вечернюю тишину. В городе, наверно, уже давно зажгли огни. Но мы не видели их отсюда. Даже высшеначальное училище, которое стояло почти рядом, за мостом, было скрыто от нас высокой крепостной стеной. Со всех сторон нас окружали башни, низенькие покатые бастионы и белые развалины пересыльной тюрьмы. Сколько видели на своем веку эти крепостные стены! Прозрачное, звездное небо раскинулось высоко над нами. Я видел нахмуренные лица Петьки и Куницы, озаренные светом молодого месяца. Вдруг Юзик выпрямился, поднял голову и, повернувшись к могиле, сказал: - А теперь, хлопцы, поклянемся, что будем стоять друг за друга, как брат за брата, и отомстим проклятым петлюровцам за этого человека! Давайте руки! Молча мы протянули над могилой руки. Я цепко схватил чуть вспотевшую и вздрагивающую ладошку Маремухи, а Куница положил свою холодную ладонь поверх наших. Мы окружили могилу, как в хороводе, и большая тень от наших сомкнутых рук упала на траву бастиона далеко за могильной плитой. - И в трудный час будем заступаться друг за друга! И будем помогать тем, кто борется за Советскую власть! Правда? Поклянитесь! - строго приказал Куница. - Клянемся! - дрожащей скороговоркой почти выкрикнули мы, и тотчас же быстрое эхо испуганно повторило вслед за нами торжественные слова клятвы, которую наспех придумал Куница. Я успокоился только на обратном пути, когда мы подошли к середине крепостного моста. Крепость осталась позади. Здесь, на воле, вдали от ее башен, было совсем не страшно. Даже Петька Маремуха повеселел и на ходу постукивал кулаком по перилам крепостного моста. Но вот где-то за улицей Понятовского загудел автомобиль. Вслед за ним другой. Далекий гул донесся сюда, заглушив шум водопада под крепостным мостом. - Тише, хлопцы! - остановил нас Куница. Мы прислушались. Автомобили гудели на горе, за Старым бульваром. - А то не в губернаторском саду, Юзик? - тихо спросил у Куницы Петька. - Наверно, в губернаторском, - сказал Куница, и в эту же минуту в автомобильный гул ворвались какие-то посторонние, резкие звуки. Похоже, там, наверху, сразу разломали пополам несколько досок. - Стреляют! - прошептал Куница. - То они нарочно автомобили завели, чтобы не слышно было... Автомобили гудят под стенкой, на дворе, а они в подвале людей мордуют. Куница говорил правду. Я тоже слышал немало об этих расстрелах. Ночью, чтобы заглушить выстрелы, петлюровцы заводят автомобили, днем они расстреливают людей под оркестр. Почти каждый будний день на сосновых скамейках под высокой стеной губернаторского сада рассаживаются с большими сияющими трубами петлюровские музыканты. Они приносят с собой из казармы легкие деревянные пюпитры и раскладывают на них нотные тетради. Под командой низенького капельмейстера музыканты без устали играют то быстрые польки, то громкие марши, то веселые краковяки. А в это время за спиной у музыкантов, в низких подвалах желтого с колоннами дома, в котором до революции жил губернатор, петлюровцы-черножупанники в присутствии начальника петлюровской контрразведки Чеботарева расстреливают арестованных большевиков. - Сколько они людей замордовали!..- тихо сказал Куница, прислушиваясь к далекому автомобильному шуму. Я молча прикоснулся к перилам крепостного моста. Они были влажны от росы. Автомобили продолжали гудеть. Страшно было подумать, что всего в нескольких кварталах от нас, за каменной стеной губернаторского сада, один за другим падают на холодный пол застреленные черножупанниками люди. А около остывающих трупов, весь в сером, в желтых лакированных крагах, стоит комендант черножупанников Драган. Кто знает, может, там и доктор Григоренко? И, может, Драган, как Марко Гржибовский, угощает усатого доктора душистыми заграничными папиросами, а тот, покурив, снова медленно ощупывает глаза и грудь у стынущих людей и, проверив, убиты ли они, вытирает чистым платочком свои розовые морщинистые пальцы... Я невольно вспомнил своего отца, который прятался сейчас от петлюровцев там, в Нагорянах, у дядьки Авксентия. Отец, коренастый, молчаливый, в синей сатиновой рубахе с расстегнутым воротом, возник в памяти. Я видел его так ясно, будто он стоял рядом со мной, с Куницей и Маремухой на крепостном мосту. Мне чудилось, что я трогаю его шершавую руку, что я заглядываю в его строгие глаза. Как бы и его не поймали петлюровцы за то, что он не захотел печатать их петлюровские деньги. Ведь они и его могут расстрелять в губернаторском подвале, стоит только Марко Гржибовскому вспомнить, как мой отец выбросил его из мастерской Маремухи. От одной этой мысли я задрожал. Я очень любил своего отца, и мне еще сильнее захотелось повидать его, быть с ним вместе. За крепостью задребезжала подвода. Едут сюда. Надо уходить. Но мне не хотелось в этот вечер так рано возвращаться к себе, на Заречье... Пойти разве к губернаторскому дому? Но как проберешься туда, если Губернаторская площадь оцеплена? Патрули, наверное, стоят около доминиканского костела и никого не пускают на площадь. А что, если махнуть сейчас прямо отсюда на Житомирскую, к Котькиному дому, да и расквитаться с Котькой за то, что меня выгнали из гимназии? Он хвастает этим, подлиза, докторский сынок. Куница ведь врать не станет. Сейчас мне никакой Прокопович не страшен, пойду отлуплю Котьку, а хлопцы мне помогут; пусть жалуется кому хочет. И я предложил ребятам: - Давайте, хлопцы, сейчас на Житомирскую, к Котьке. Отомстим Григоренкам за все! Шкоду сделаем... - А какую шкоду? - деловито спросил Куница, подтягивая штаны. - А там посмотрим. Может, Котька около дома, - затащим его в кусты и надаем ему... - Брось... И не думай даже...- засуетился Маремуха. - Он только крикнет, и мы пропали. Ты забыл разве, что у них на квартире живут два петлюровских офицера? - Ну, ты известный боягуз, Петька! - сказал я Маре-мухе. - Ну, где ты видел, чтобы офицеры сейчас дома сидели? Да они с доктором, наверное, в губернаторских подвалах, а ты боишься. Давай пойдем, а, Юзик? Куница стоял, раздумывая; - Так теперь поздно, Васька, домой уже надо,- опять заколебался Маремуха. - А ты хочешь утром? Когда все видно? Тоже чудак! Пошли, - упрямо мотнув головой, решил Куница. - Ты что, даром клялся? Не бойся, никто нас не поймает. - И он взял Маремуху под руку. - Хлопцы... Васька... Юзик, постой, да не тяни меня!..- запрыгал, отбиваясь, Маремуха.- Вы ж ничего не знаете... На моего папу и так подозрение есть... Он побитый лежит... Я вам все расскажу... Я боялся говорить, а теперь скажу. Куница отпустил Маремуху, а Петька с жаром выпалил: - Тот человек, которого сегодня убили, у нас все время прятался! - Ты врешь! - перебил я Петьку. - Ты его и не знаешь. - Я не знаю? Вот крест святой! - И Петька перекрестился. - Я знаю. Он восстание хотел поднять против Петлюры. Народ собирал для этого. Но тяжело заболел. Его к нам ночью привел Омелюстый. Он просил спрятать его, пока не выздоровеет. Оставил хлеба, денег, сахару кулек. Тато согласился. Мы его положили на печку. Мама печку занавеской закрыла, он там и лежал больной. У него лихорадка, наверное, была. Ух, страшенная. Через день его мучила. К вечеру он отходил, слезал с печки, чай с нами пил, а днем так его трясло, - я думал, умирает. Мама не поспевала белье стирать. Выстирает ему рубашку, высушит, только он наденет - заколотит, затрясет его, враз рубашка мокрая от пота. Пил мало, а потел ой как здорово! Полез я как-то раз к нему за рубашкой, а он - цап револьвер из-под подушки и в меня нацелился. Не помню даже, как я слетел оттуда. Прямо на пол. Чего ты смотришь так, Васька, ей-богу! Вот из-за этого револьвера его и взяли. Позавчера приехал к нам доктор Григоренко. Ходил по усадьбе, траву смотрел, выругал маму за то, что все черешни пооборваны на тех деревьях, что за флигелем, а потом зашел в комнату воды напиться. А больной лежал на печке. Не знаю, кашлянул он или ногой шевельнул, а может - застонал, вдруг Григоренко поднялся из-за стола, взял свою палку, отдернул занавеску - и к папе: "Кто здесь?" А больной поднялся, стал на колени, худой такой, зеленый, рубашка мокрая, и в доктора из нагана целит. Целит и шепчет что-то. Григоренко сразу задернул занавеску и задом, задом вышел из комнаты, прыгнул в бричку и уехал. Папе даже слова не сказал. И шляпа его соломенная на столе осталась. Доктор уехал, а папа сразу отнял у больного наган и стал одевать его. Как маленького. Штаны натягивает, а тот хоть бы ногой шевельнул, так ему плохо было. Бредил. Папа одел его, дал воды и с мамой разговаривает: куда бы его отвести? Пока они говорили, вбежали в хату к нам три петлюровца, враз связали этого больного человека и к папе: "Кого ховаешь? Москаля ховаешь, пес поганый!" И давай нагайкой хлестать. Ой, как били! То по ногам, то по груди. Тато схватил стул, чтобы защищаться, тогда его один петлюровец по руке нагайкой как ударил, аж кровь выступила. Отняли стул и - наганом, наганом! У папы вся щека сейчас синяя-синяя, на спине синяки и рука распухла. Он лежит на кровати и ни с кем не разговаривает. А мама плачет и говорит: хорошо, что еще в тюрьму папу не забрали. Мама боится, чтобы Григоренко не выгнал нас из Старой усадьбы. Где мы жить тогда будем? А ты меня на Житомирскую зовешь... А вдруг меня поймают? Пропали мы тогда совсем. - И Маремуха жалобно зашмыгал носом. - Пойдем, Петька! Пойдем! - со злостью зашептал Куница. - Пойдем, отплатим этому гаду усатому и Котьке за все. Давай пошли! - Хорошо...- вдруг решился Петька.- Хорошо... И он затянул пояс.