ПРОЩАЙ, УЧИЛИЩЕ!
Однажды, вскоре после прихода петлюровцев, вместо математика к нам в класс вошел Валериан Дмитриевич Лазарев. Он поздоровался, протер платочком пенсне и, горбясь, зашагал от окна к печке. Он всегда любил, прежде чем начать урок, молча, как бы собираясь с мыслями, пройтись по классу. Вдруг Лазарев остановился, окинул нас усталым, рассеянным взглядом и сказал: - Будем прощаться, хлопчики. Жили мы с вами славно, не ссорились, а вот пришла пора расставаться. Училище наше закрывается, а вас переводят в гимназию. Добровольно они туда не могли набрать учеников, так на такой шаг решились... Сейчас можете идти домой, уроков больше не будет, а в понедельник извольте явиться в гимназию. Вы уже больше не высшеначалъники, а гимназисты. Мы были ошарашены. Какая гимназия? Почему мы гимназисты? Уж очень неожиданной показалась нам эта весть. В классе сразу стало удивительно тихо. Первым нарушил эту тишину конопатый Сашка Бобырь. - Валериан Дмитриевич, а наши учителя, а вы - тоже с нами? - выкрикнул он с задней парты, и мы, услышав его вопрос, насторожились. Было видно, что Сашкин вопрос задел Валериана Дмитриевича за живое. - Нет, хлопчики, мне на покой пора. С паном Петлюрой у нас разные дороги. Я в той гимназии ни к чему, - криво улыбнувшись, ответил Лазарев и, присев к столу, принялся без цели перелистывать классный журнал. Тогда мы повскакали из-за парт и окружили столик, за которым сидел Лазарев. Валериан Дмитриевич молчал. Мы видели, что он расстроен, что ему тяжело разговаривать с нами, но все же мы стали приставать к нему с вопросами. Сашка Бобырь спрашивал Лазарева, будем ли мы носить форму. Куница - на каком языке будут учить в гимназии; каждый старался выведать у Валериана Дмитриевича самое главное и самое интересное для себя. Особенно хотелось нам узнать, почему Лазарев не хочет переходить в гимназию. И когда мы его растравили вконец, он встал со стула, еще раз медленно протер пенсне и оказал: - Я и сам не хочу покидать вас в середине учебного года, да что ж поделаешь? - Помолчав немного, он добавил: - Главное-то, хлопчики, в том, что они набирают в гимназию своих учителей, а я для них не гожусь. - Почему не годитесь? - удивленно выкрикнул Куница. - Я, хлопчики, не могу натравливать людей одной нации на людей другой так, как этого хотелось бы петлюровцам. По мне был бы человек честным, полезным обществу, а то, на каком языке он говорит, - дело второстепенное. Мне абсолютно безразлично: поляк, еврей, украинец или русский мой знакомый, была бы у него душа хорошая, настоящая, вот основное! И я всегда считал и считаю, что нельзя решать судьбу Украины в отрыве от будущего народов России... И никогда они мне не простят, что я рассказывал вам правду о Ленине... Невесело расходились мы в этот день по домам. Было жалко покидать навсегда наше старое училище. Никто не знал, что нас ожидает в гимназии, какие там будут порядки, какие учителя. - Это все Петлюра выдумал! - со злостью сказал Куница, когда мы с ним спускались по Старому бульвару к речке. - Вот холера, чтоб он подавился! Я молчал. Конечно, прав был мой польский друг! Что говорить, никому не хотелось расставаться со старым училищем. Да и как мы будем учиться вместе с гимназистами? Еще от старого режима сохранялись у них серые шинели с петлицами на воротнике, синие мундиры и форменные фуражки с серебряными пальмовыми веточками на околыше. А когда пришли петлюровцы, многие гимназисты, особенно те, что записались в бойскауты, вместо пальмовых веточек стали носить на фуражках петлюровские гербы - золоченые, блестящие трезубцы. Иногда под трезубцы они подкладывали шелковые желто-голубые ленточки. Мы издавна ненавидели этих панычей в форменных синих мундирах с белыми пуговицами и едва завидев их, принимались орать во все горло: - Синяя говядина! Синяя говядина! Гимназисты тоже были мастера дразниться. На медных пряжках у нас были выдавлены буквы "В.Н.У.", что означало "Высшеначальное училище". Отсюда и пошло - увидят гимназисты высшеначальников и давай кричать: - Внучки! Внучки! Ну и лупили же их за это наши зареченские ребята! То плетеными нагайками, то сложенными вдвое резиновыми трубками. А маленькие хлопцы стреляли в гимназистов из рогаток зелеными сливами, камешками, фасолью. Жаль только, что к нам на Заречье, где жила преимущественно беднота, они редко заглядывали. Почти все гимназисты жили на главных улицах города: на Киевской, Житомирской, за бульварами, а многие и около самой гимназии. Наступил понедельник. Ох и не хотелось в то ясное, солнечное утро в первый раз идти в незнакомую, чужую гимназию! Еще издали, с балкона, когда мы с Петькой Маремухой и Куницей переходили площадь, кто-то из гимназистов закричал нам: - Эй вы, мамалыжники, паны цыбульские! А воши свои на Заречье оставили? Мы промолчали. Хмурые, насупленные вошли мы в темный, холодный вестибюль гимназии. В тот день у нас, у новичков, никаких занятий не было. Делопроизводитель в учительской записал всех в большую книгу, а потом сказал: - Теперь подождите в коридоре, скоро придет пан директор. А директор засел в своем кабинете и долго к нам не выходил. Мы слонялись по сводчатым коридорам, съезжали вниз по гладким перилам лестницы, а потом забрели в актовый зал. Там, в огромном пустом зале, горбатый гимназический сторож Никифор снимал со стен портреты русских писателей. Вместо писателей Никифор стал вставлять под стекло петлюровских министров, но министров оказалось больше, чем писателей, - девятнадцать человек, и золоченых рам для них не хватало. Тогда Никифор постоял, поскреб затылок и заковылял в кабинет естествознания. Он притащил оттуда целую пачку застекленных картинок разных зверей и животных. Но едва он принялся потрошить эти картинки, как в актовый зал вбежал рассвирепевший учитель природоведения Половьян. Природовед поднял такой крик, что мы думали - он убьет горбатого Никифора. Половьян бегал вокруг стремянки и кричал: - Что ты выдумал, изверг? Да ты с ума сошел! Я не отдам своего муравьеда! Ведь это кощунство! Такой муравьед на весь город один. А Никифор только огрызнулся: - Та видчепиться, пане учителю, чого вы тутечки галас знялы? Идите до директора. Покружившись в актовом зале, Половьян убежал жаловаться директору, но тот только похвалил горбатого Никнфора за его выдумку. Сторож, хитро улыбаясь, стал выдирать из вишневого цвета рамок львов, тигров, носорогов, а с ними и половьяновского муравьеда. - Ну, ты, изверг, вылезай, - сказал Никифор, вытаскивая муравьеда из рамки. Сидя на паркетном полу, Никифор клещами выдергивал из рамки гвоздики, и фанерная крышечка выпадала сама. Никифор вынимал картинки, обтирал рамки влажной тряпкой и клал на стекло кого попало - то морского министра, то министра церковных дел, то хмурого усатого министра просвещения. Когда все портреты были развешаны, сторож Никифор покропил водой паркетный пол актового зала и вымел в коридор весь мусор и паутину. Вместе с нами он расставил перед сценой несколько длинных сосновых скамеек. Все высшеначальники собрались в актовый зал и сели на скамейки. Бородатый директор гимназии Прокопович вылез на сцену, откашлялся и, поставив правую ногу на суфлерскую будку, стал говорить речь. Половину его слов мы не разобрали. Я запомнил только, что мы - "молодые сыны самостийной Украины" - должны хорошо учиться в гимназии и заниматься в скаутских отрядах, чтобы, окончив учение, поступить в военные петлюровские школы. Маремуха, Сашка Бобырь, Куница и я попали в один класс. Первое время мы держались вместе и даже могли при случае дать сдачи любому гимназисту. Но потом Петька Маремуха стал все больше и больше подмазываться к ловкому и хвастливому гимназисту Котьке Григоренко. Они, правда, и раньше, по Старой усадьбе, были знакомы друг с другом. Петькин отец, сапожник Маремуха, арендовал у доктора Григоренко флигель в Старой усадьбе. Котька иногда приезжал со своим отцом в Старую усадьбу и там познакомился с Петькой. Здесь, в гимназии, они встретились как старые знакомые, Котька вдобавок подкупил Маремуху архивной бумагой с орлами, и Петька Маремуха совсем раскис.: Отец Котьки был главный врач больницы. Он позволял своему сыну рыться в больничном архиве и выдирать из пахнущих лекарствами ведомостей чистые листы. Котька часто брал с собой в больничные подвалы и Маремуху добывать чистую бумагу. Маремуха не раз бывал у Котьки дома, на Житомирской улице, не раз они вместе ходили на речку ловить раков. Григоренко его и в бойскауты записал одним из первых. А вскоре, вслед за Маремухой, под команду Котьки перекочевал и Сашка Бобырь. Он, дурень, похвастался однажды перед Котькой своим никелированным "бульдогом", а Котька и припугнул его, что скажет про этот револьвер петлюровским офицерам. Вот Сашка Бобырь с перепугу и стал также подлизываться к Котьке. Остались неразлучными только мы с Куницей. Обидной нам сперва показалась измена Маремухи и Сашки Бобыря, а потом мы бросили думать о них и еще крепче сдружились. И до чего же скучно было учиться первое время в гимназии! Классы здесь хмурые, неприветливые, точно монастырские кельи. Да тут и в самом деле когда-то были кельи. Раньше в этом доме был монастырь. В монастырских подвалах, слышал я, замуровывали живьем провинившихся монахов. Здание это много раз перестраивали, но все-таки оно и изнутри и снаружи походило на монастырь. Гимназисты, которые и до нас учились в этом здании, чувствовали себя здесь хозяевами. Они позанимали лучшие места на первых партах, а нам, высшеначальникам, осталась одна "Камчатка". А гимназические учителя нудные, злые, слова интересного не скажут, не пошутят, как, бывало, Лазарев в высшеначальном. Не раз вспоминали мы Валериана Дмитриевича Лазарева, его интересные уроки по истории, прогулки с ним в Старую крепость. Тут, в гимназии, запретили изучать русский язык, общую историю сразу отменили, а вместо нее стали мы учить историю одной только Украины. А учителем истории директор назначил петлюровского попа Кияницу. Высокий, обросший рыжими волосами, в зеленой рясе, с тяжелым серебряным распятием на груди, он стал приходить в класс задолго до звонка. Мы еще по двору бегаем, а он уже тут как тут. Кияница преподавал историю скучно, неинтересно. Часто посреди урока он вдруг останавливался, кряхтел, теребил свою рыжую бороду и лез за помощью в учебник Грушевского - старого украинского националиста. А когда надоедало рыться в этой толстой, тяжелой книге, он начинал задавать нам вопросы. А однажды Кияница венчал адъютанта самого Петлюры и пришел в гимназию прямо со свадьбы. От него сильно пахло водкой. Кияница поднялся на второй этаж и двинулся прямо в директорскую за учебниками. Он прятал учебники в шкафу у директора. А в этот день директора вызвали в министерство просвещения, и он ушел, закрыв свой кабинет. Мы подсмотрели, как Кияница покрутился около директорской, заглянул в замочную скважину, потом крякнул с досады и, пошатываясь, вернулся в класс. Он долго хмыкал что-то непонятное под нос, совал длинные руки под кафедру, кашлял, а потом вдруг пробурчал: - Ну-с, так... Да... Так... Сегодня, дети... сегодня мы вспомним, что я рассказывал вам о крепости Кодак... Крепость Кодак знаменита тем, что ее построил около Днепровских порогов... Кто построил крепость Кодак? Ну, вот как тебя, отрок? - И поп ткнул пальцем прямо в Маремуху. Бедный Петька не ожидал такого каверзного вопроса. Он завертелся на скамейке, оглянулся, потом вскочил и, краснея. сказал: - Маремуха! - Маремуха?- удивился поп. - Ну-с, итак, объясни нам, отрок Маремуха, кто построил крепость Кодак? В классе наступила тишина. Было слышно, как далеко за Тернопольским спуском проезжала подвода. Кто-то свистнул на Гимназической площади. Петька долго переминался с ноги на ногу и затем, зная, что больше всех гетманов поп любит изменника Мазепу, и желая подмазаться к учителю, собравшись с духом, выпалил: - Мазепа! - Брешешь, дурень! - оборвал Маремуху поп. - Мазепы тогда еще на свете не было... Крепость Кодак построил... построил... да... построил иудей Каплан, а наш славный рыцарь атаман Самойло Кошка сразу взял ее в плен... - Нет, не Кошка!- дрожащим голосом на весь класс сказал Куница. Поп насторожился, вскинул кверху голову и грозно спросил: - Кто сказал не Кошка? А ну, встань! Куница встал и, опустив глаза вниз, бледный, взволнованный, глядя в чернильницу, тихо ответил: - Я сказал. Мне стало очень страшно за Юзика. Я ждал, что Кияница набросится на него с кулаками, изобьет его здесь же, у нас на глазах. Но поп, опираясь здоровенными своими лапами на кафедру, нараспев, басом сказал: - А-а, это, значит, ты такой умник? Чудесно! Итак, ты утверждаешь, что я извращаю истину? Тогда выйди, голубчик, сюда и расскажи нам, кто же, по-твоему, построил крепость Кодак? Поп думал, что Куница испугается и не ответит, но Куница выпрямился и, глядя попу прямо в глаза, твердо сказал: - Крепость Кодак построил совсем не Каплан, а французский инженер Боплан, а в плен ее захватил никакой не Кошка, а гетман Сулима. - Сулима? - переспросил поп и закашлялся. Кашлял он долго, закрывая широким рукавом волосатый рот. В эту минуту в классе еще сильнее запахло водкой. Накашлявшись вдоволь, красный, со слезящимися глазами Кияница спросил: - Кто же это тебя научил такой ерунде? - Валериан Дмитриевич научил, - смело сказал Юзик и добавил, объясняя: Лазарев. - Ваш Лазарев ничего не знает! - вспыхнул поп. - Ваш Лазарев богоотступник и шарлатан! Кацапский прислужник! - И то неправда! - сказал Куница. - Валериан Дмитриевич все знает. - Что? - заорал поп. - Неправда? А ну, стань в угол, польское отродье! На кукурузу! На колени! Даже стекла задрожали в эту минуту от крика Кияницы. Бледный Юзик подождал немного, а потом тихо пошел к печке и стал там, в углу, на колени. После этого случая мы еще больше возненавидели попа Кияницу.
ГОЛОС ТАРАСА
Очень здорово ехать на грохочущей Подводе по знакомому городу в тот самый час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если бы не эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке закона божия да заучивать наизусть "Отче наш". А разве в такую погоду полезет в голову "Отче наш" или история попа Кияницы? Куница тоже доволен. - Я каждый день согласен ездить за барвинком - нехай освобождают от уроков. А ты? - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне сразу стало очень грустно, что только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра... - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик. Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся от пота. Сбоку с хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера: солдат заставил надеть синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в легоньком френче английского покроя, на голове у него летняя защитная фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца. Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару, - вот-вот мы зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории. Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь. Колонна поравнялась с нами. Сотник, пропустив солдат вперед, подбежал к вознице и. размахивая хлыстиком, закричал: - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь - казаки идут? - Та я...- хотел было оправдаться возница, седой старик в соломенном капелюхе, но петлюровский сотник вдруг повернулся и, догоняя отряд, закричал: - Отставить песню! И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал: - Смирно! Солдаты сразу пошли по команде смирно, повернув головы налево. Вороненые дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее. Но чего ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что! На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из них - маленький, белокурый, другой, постарше, - краснолицый, с черными бакенбардами. Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды. Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор. Не замечают. Сотник снова командует на всю улицу: - Смирно! Заметили. Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил пояс и зашагал, глядя на колонну. Только когда первый ряд подошел к офицерам, оба ловко вскинули к лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник вытянулся так, словно хотел выскочить из своего френча, и, нежно ступая по мостовой, приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде. Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и кривой улице. Куница искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники. Офицеры шли, улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал: - Совершенно ненужное лакейство! - Но чего пан поручик хочет? Он мужик и мужиком сгинет, - ответил белокурому офицер с бакенбардами и, вынув из кармана маленький, обшитый кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды, словно мыши, зашевелились на его румяных щеках Я понял, что пилсудчики смеются над петлюровским сотником, который дважды подавал команду "смирно", лишь бы только выслужиться перед ними. У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему штабу, а мы с грохотом въехали на площадь. Замощенная булыжником, она правильным квадратом расстилалась перед гимназией. В гимназии было тихо. Видно, еще шли уроки. Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую. Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии. Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил: - Принесли? - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу. - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали? Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил: - Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка! - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали? - Не встречали! - ответил Юзик, и Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил: - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну... как твоя фамилия? - Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро. - Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать? - А что? - Ну, не бойся. Тебя спрашивают. - "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки. - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и. отпустив мой пояс. потер руки. - В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно! Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал: - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра приедет... - А домой идти... сейчас? - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю. - А если пан инспектор спросит? - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия? - Манджура! - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен,- пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор. - Эх ты, подлиза!..- Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.
Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос: Вперед, бики! Бадилля зсохло, Самi валяться будяки, А чересло, лемiш новiї... Чого ж ви стали? Ген, бики! - Быки, быки!- крикнула мне, выглянув из окна, тетка.- Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу! - Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение,- весело ответил я.- Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу! Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть. Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй. Подуст не отпустил бы меня домой. ...Лишь к вечеру следующего дня я наконец заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту. - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Ты будешь... выжимать гири? "Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил: - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи. - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура? Пряча в карман пенсне. Подуст предложил: - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!.. И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце. За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко. Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул. - Давай! Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением: Та гей, бики! Чого ж ви стали? Чи поле страшно заросло? Чи лемеша iржа поїла? Чи затупилось чересло? Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира. Подуст в такт чтению притопывал ногой. Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку. - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь? Я кивнул головой. - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь? - А утиное можно? - Это не играет роли - утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял? - Послушайте остальные, пане учитель... - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл. Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал. - Да постой, как твоя фамилия? Вынув карандаш и листочек бумаги, щуря свои подслеповатые глаза. Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз. - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя. - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.
Записочку эту Подуст не потерял. Когда в день праздника я пришел в гимназию, меня встретил на лестнице Юзик и насмешливо сказал: - Подумаешь, артист... Он вынул из кармана розовую программку и протянул ее мне. Рядом со словам "декламация" в этой программке я нашел напечатанную настоящими типографскими буквами свою фамилию. Это было очень приятно. - Петлюра будет! - наклоняясь ко мне, прошептал Куница. - Правда? - А вот смотри, уже караулит! Мимо нас, высоко подняв голову и, видно, высматривая кого-то, прошел в хорошо выутюженном мундире директор гимназии Прокопович. Из петлицы мундира у него торчал букетик цветов иван-да-марья. Директор нарочно посылал в соседний Должецкий лес гимназического сторожа Никифора за этими желто-синими цветами. Говорили, что Прокопович дружит с Петлюрой, а Подуст даже рассказывал, что наш директор скоро будет у атамана министром просвещения. До начала вечера оставалось много времени. Вдвоем с Куницей мы долго бродили по гимназическим коридорам, зашли в разукрашенный сосновыми ветками буфет, и там он угостил меня сельтерской водой с вкусным сиропом "Свежее сено". Взамен я разрешил ему залезть ко мне в карман и вытащить оттуда пригоршню жареной кукурузы. Мы грызли эти белые, лопнувшие на огне зернышки и следили. как высокий скаут Кулибаба, стоя с посохом на контроле, пускает в гимназию приглашенных гостей. Когда кто-нибудь пробегал мимо меня, я сторонился: боялся, что раздавят утиное яйцо, которое я принес с собой на вечер. Оно лежало в фуражке. Это яйцо сегодня снесла наша старая белая утка, и я тайком от тетки стащил его из гнезда. Было непривычно гулять по коридору в тесном суконном мундирчике. Я одолжил его у зареченского хлопца Мишки Криворучко, которого еще при гетмане выгнали из гимназии за то. что он побил окна в доме помещика Язловецкого. Мундир жал под мышками, было жарко. Чем больше собиралось в актовом зале народу, тем страшнее становилось мне. Ведь я никогда раньше не декламировал на таких вечерах. В классе у доски я читал наизусть вирши, но то было в классе, где сидели свои знакомые хлопцы из высшеначального. Здесь же многих людей, особенно военных, я не знал. У меня сильно колотилось сердце и тяжелели ноги, когда мы с Куницей, прогуливаясь по коридору, подходили к дверям зрительного зала. - Говорят, на Русских фольварках сегодня выключили электричество, чтобы у нас горело всю ночь. Слышал? - прошептал мне Юзик. - Да? Нет, не слышал! - ответил я. На Заречье, где жили мы, и вовсе никогда не было электричества. Стоило ли мне теперь из-за этого тревожиться? Зато я все чаще подумывал: а не сбежать ли мне отсюда, пока не поздно? Самое страшное - мне все больше и больше казалось, что я забыл стихи. Шевеля холодными губами, я шептал про себя строчки и с перепугу вовсе не понимал ничего. Чудилось, что это не я читаю, а что рядом со мной идет совсем незнакомый человек и нашептывает на ухо какие-то чужие и непонятные слова. А тут еще Куница пристал. Заглянув мне в лицо, он засмеялся. - Йой! Чего ты такой белый, Васька, словно тебя мелом вымазали? - Откуда ты взял? - Да, откуда, - засмеялся Куница. - Я знаю, ты боишься. Правда? А ну, признавайся! - И совсем не страшно! - сказал я твердо, но тотчас предложил: - Юзик, а давай я тебе прежде прочту! Вот зайдем сюда! - И я кивнул головой на полуоткрытую дверь темного класса. Юзик заглянул в класс, но, видно, ему не понравилось, что в классе совсем темно, и он сказал, грызя кукурузу: - Нет, зачем здесь? Я тебя лучше в зале послушаю. - А как объявлять лучше: вирш Шевченко или вирш Тараса Григорьевича Шевченко? - Ну, конечно, Тараса Григорьевича. Ведь так нам и Лазарев объяснял. В эту минуту пронесся черноволосый восьмиклассник с повязкой распорядителя на рукаве и закричал на весь коридор: - Артисты, на сцену! - Иди! - И Юзик втолкнул меня в освещенный актовый зал.
Однажды, вскоре после прихода петлюровцев, вместо математика к нам в класс вошел Валериан Дмитриевич Лазарев. Он поздоровался, протер платочком пенсне и, горбясь, зашагал от окна к печке. Он всегда любил, прежде чем начать урок, молча, как бы собираясь с мыслями, пройтись по классу. Вдруг Лазарев остановился, окинул нас усталым, рассеянным взглядом и сказал: - Будем прощаться, хлопчики. Жили мы с вами славно, не ссорились, а вот пришла пора расставаться. Училище наше закрывается, а вас переводят в гимназию. Добровольно они туда не могли набрать учеников, так на такой шаг решились... Сейчас можете идти домой, уроков больше не будет, а в понедельник извольте явиться в гимназию. Вы уже больше не высшеначалъники, а гимназисты. Мы были ошарашены. Какая гимназия? Почему мы гимназисты? Уж очень неожиданной показалась нам эта весть. В классе сразу стало удивительно тихо. Первым нарушил эту тишину конопатый Сашка Бобырь. - Валериан Дмитриевич, а наши учителя, а вы - тоже с нами? - выкрикнул он с задней парты, и мы, услышав его вопрос, насторожились. Было видно, что Сашкин вопрос задел Валериана Дмитриевича за живое. - Нет, хлопчики, мне на покой пора. С паном Петлюрой у нас разные дороги. Я в той гимназии ни к чему, - криво улыбнувшись, ответил Лазарев и, присев к столу, принялся без цели перелистывать классный журнал. Тогда мы повскакали из-за парт и окружили столик, за которым сидел Лазарев. Валериан Дмитриевич молчал. Мы видели, что он расстроен, что ему тяжело разговаривать с нами, но все же мы стали приставать к нему с вопросами. Сашка Бобырь спрашивал Лазарева, будем ли мы носить форму. Куница - на каком языке будут учить в гимназии; каждый старался выведать у Валериана Дмитриевича самое главное и самое интересное для себя. Особенно хотелось нам узнать, почему Лазарев не хочет переходить в гимназию. И когда мы его растравили вконец, он встал со стула, еще раз медленно протер пенсне и оказал: - Я и сам не хочу покидать вас в середине учебного года, да что ж поделаешь? - Помолчав немного, он добавил: - Главное-то, хлопчики, в том, что они набирают в гимназию своих учителей, а я для них не гожусь. - Почему не годитесь? - удивленно выкрикнул Куница. - Я, хлопчики, не могу натравливать людей одной нации на людей другой так, как этого хотелось бы петлюровцам. По мне был бы человек честным, полезным обществу, а то, на каком языке он говорит, - дело второстепенное. Мне абсолютно безразлично: поляк, еврей, украинец или русский мой знакомый, была бы у него душа хорошая, настоящая, вот основное! И я всегда считал и считаю, что нельзя решать судьбу Украины в отрыве от будущего народов России... И никогда они мне не простят, что я рассказывал вам правду о Ленине... Невесело расходились мы в этот день по домам. Было жалко покидать навсегда наше старое училище. Никто не знал, что нас ожидает в гимназии, какие там будут порядки, какие учителя. - Это все Петлюра выдумал! - со злостью сказал Куница, когда мы с ним спускались по Старому бульвару к речке. - Вот холера, чтоб он подавился! Я молчал. Конечно, прав был мой польский друг! Что говорить, никому не хотелось расставаться со старым училищем. Да и как мы будем учиться вместе с гимназистами? Еще от старого режима сохранялись у них серые шинели с петлицами на воротнике, синие мундиры и форменные фуражки с серебряными пальмовыми веточками на околыше. А когда пришли петлюровцы, многие гимназисты, особенно те, что записались в бойскауты, вместо пальмовых веточек стали носить на фуражках петлюровские гербы - золоченые, блестящие трезубцы. Иногда под трезубцы они подкладывали шелковые желто-голубые ленточки. Мы издавна ненавидели этих панычей в форменных синих мундирах с белыми пуговицами и едва завидев их, принимались орать во все горло: - Синяя говядина! Синяя говядина! Гимназисты тоже были мастера дразниться. На медных пряжках у нас были выдавлены буквы "В.Н.У.", что означало "Высшеначальное училище". Отсюда и пошло - увидят гимназисты высшеначальников и давай кричать: - Внучки! Внучки! Ну и лупили же их за это наши зареченские ребята! То плетеными нагайками, то сложенными вдвое резиновыми трубками. А маленькие хлопцы стреляли в гимназистов из рогаток зелеными сливами, камешками, фасолью. Жаль только, что к нам на Заречье, где жила преимущественно беднота, они редко заглядывали. Почти все гимназисты жили на главных улицах города: на Киевской, Житомирской, за бульварами, а многие и около самой гимназии. Наступил понедельник. Ох и не хотелось в то ясное, солнечное утро в первый раз идти в незнакомую, чужую гимназию! Еще издали, с балкона, когда мы с Петькой Маремухой и Куницей переходили площадь, кто-то из гимназистов закричал нам: - Эй вы, мамалыжники, паны цыбульские! А воши свои на Заречье оставили? Мы промолчали. Хмурые, насупленные вошли мы в темный, холодный вестибюль гимназии. В тот день у нас, у новичков, никаких занятий не было. Делопроизводитель в учительской записал всех в большую книгу, а потом сказал: - Теперь подождите в коридоре, скоро придет пан директор. А директор засел в своем кабинете и долго к нам не выходил. Мы слонялись по сводчатым коридорам, съезжали вниз по гладким перилам лестницы, а потом забрели в актовый зал. Там, в огромном пустом зале, горбатый гимназический сторож Никифор снимал со стен портреты русских писателей. Вместо писателей Никифор стал вставлять под стекло петлюровских министров, но министров оказалось больше, чем писателей, - девятнадцать человек, и золоченых рам для них не хватало. Тогда Никифор постоял, поскреб затылок и заковылял в кабинет естествознания. Он притащил оттуда целую пачку застекленных картинок разных зверей и животных. Но едва он принялся потрошить эти картинки, как в актовый зал вбежал рассвирепевший учитель природоведения Половьян. Природовед поднял такой крик, что мы думали - он убьет горбатого Никифора. Половьян бегал вокруг стремянки и кричал: - Что ты выдумал, изверг? Да ты с ума сошел! Я не отдам своего муравьеда! Ведь это кощунство! Такой муравьед на весь город один. А Никифор только огрызнулся: - Та видчепиться, пане учителю, чого вы тутечки галас знялы? Идите до директора. Покружившись в актовом зале, Половьян убежал жаловаться директору, но тот только похвалил горбатого Никнфора за его выдумку. Сторож, хитро улыбаясь, стал выдирать из вишневого цвета рамок львов, тигров, носорогов, а с ними и половьяновского муравьеда. - Ну, ты, изверг, вылезай, - сказал Никифор, вытаскивая муравьеда из рамки. Сидя на паркетном полу, Никифор клещами выдергивал из рамки гвоздики, и фанерная крышечка выпадала сама. Никифор вынимал картинки, обтирал рамки влажной тряпкой и клал на стекло кого попало - то морского министра, то министра церковных дел, то хмурого усатого министра просвещения. Когда все портреты были развешаны, сторож Никифор покропил водой паркетный пол актового зала и вымел в коридор весь мусор и паутину. Вместе с нами он расставил перед сценой несколько длинных сосновых скамеек. Все высшеначальники собрались в актовый зал и сели на скамейки. Бородатый директор гимназии Прокопович вылез на сцену, откашлялся и, поставив правую ногу на суфлерскую будку, стал говорить речь. Половину его слов мы не разобрали. Я запомнил только, что мы - "молодые сыны самостийной Украины" - должны хорошо учиться в гимназии и заниматься в скаутских отрядах, чтобы, окончив учение, поступить в военные петлюровские школы. Маремуха, Сашка Бобырь, Куница и я попали в один класс. Первое время мы держались вместе и даже могли при случае дать сдачи любому гимназисту. Но потом Петька Маремуха стал все больше и больше подмазываться к ловкому и хвастливому гимназисту Котьке Григоренко. Они, правда, и раньше, по Старой усадьбе, были знакомы друг с другом. Петькин отец, сапожник Маремуха, арендовал у доктора Григоренко флигель в Старой усадьбе. Котька иногда приезжал со своим отцом в Старую усадьбу и там познакомился с Петькой. Здесь, в гимназии, они встретились как старые знакомые, Котька вдобавок подкупил Маремуху архивной бумагой с орлами, и Петька Маремуха совсем раскис.: Отец Котьки был главный врач больницы. Он позволял своему сыну рыться в больничном архиве и выдирать из пахнущих лекарствами ведомостей чистые листы. Котька часто брал с собой в больничные подвалы и Маремуху добывать чистую бумагу. Маремуха не раз бывал у Котьки дома, на Житомирской улице, не раз они вместе ходили на речку ловить раков. Григоренко его и в бойскауты записал одним из первых. А вскоре, вслед за Маремухой, под команду Котьки перекочевал и Сашка Бобырь. Он, дурень, похвастался однажды перед Котькой своим никелированным "бульдогом", а Котька и припугнул его, что скажет про этот револьвер петлюровским офицерам. Вот Сашка Бобырь с перепугу и стал также подлизываться к Котьке. Остались неразлучными только мы с Куницей. Обидной нам сперва показалась измена Маремухи и Сашки Бобыря, а потом мы бросили думать о них и еще крепче сдружились. И до чего же скучно было учиться первое время в гимназии! Классы здесь хмурые, неприветливые, точно монастырские кельи. Да тут и в самом деле когда-то были кельи. Раньше в этом доме был монастырь. В монастырских подвалах, слышал я, замуровывали живьем провинившихся монахов. Здание это много раз перестраивали, но все-таки оно и изнутри и снаружи походило на монастырь. Гимназисты, которые и до нас учились в этом здании, чувствовали себя здесь хозяевами. Они позанимали лучшие места на первых партах, а нам, высшеначальникам, осталась одна "Камчатка". А гимназические учителя нудные, злые, слова интересного не скажут, не пошутят, как, бывало, Лазарев в высшеначальном. Не раз вспоминали мы Валериана Дмитриевича Лазарева, его интересные уроки по истории, прогулки с ним в Старую крепость. Тут, в гимназии, запретили изучать русский язык, общую историю сразу отменили, а вместо нее стали мы учить историю одной только Украины. А учителем истории директор назначил петлюровского попа Кияницу. Высокий, обросший рыжими волосами, в зеленой рясе, с тяжелым серебряным распятием на груди, он стал приходить в класс задолго до звонка. Мы еще по двору бегаем, а он уже тут как тут. Кияница преподавал историю скучно, неинтересно. Часто посреди урока он вдруг останавливался, кряхтел, теребил свою рыжую бороду и лез за помощью в учебник Грушевского - старого украинского националиста. А когда надоедало рыться в этой толстой, тяжелой книге, он начинал задавать нам вопросы. А однажды Кияница венчал адъютанта самого Петлюры и пришел в гимназию прямо со свадьбы. От него сильно пахло водкой. Кияница поднялся на второй этаж и двинулся прямо в директорскую за учебниками. Он прятал учебники в шкафу у директора. А в этот день директора вызвали в министерство просвещения, и он ушел, закрыв свой кабинет. Мы подсмотрели, как Кияница покрутился около директорской, заглянул в замочную скважину, потом крякнул с досады и, пошатываясь, вернулся в класс. Он долго хмыкал что-то непонятное под нос, совал длинные руки под кафедру, кашлял, а потом вдруг пробурчал: - Ну-с, так... Да... Так... Сегодня, дети... сегодня мы вспомним, что я рассказывал вам о крепости Кодак... Крепость Кодак знаменита тем, что ее построил около Днепровских порогов... Кто построил крепость Кодак? Ну, вот как тебя, отрок? - И поп ткнул пальцем прямо в Маремуху. Бедный Петька не ожидал такого каверзного вопроса. Он завертелся на скамейке, оглянулся, потом вскочил и, краснея. сказал: - Маремуха! - Маремуха?- удивился поп. - Ну-с, итак, объясни нам, отрок Маремуха, кто построил крепость Кодак? В классе наступила тишина. Было слышно, как далеко за Тернопольским спуском проезжала подвода. Кто-то свистнул на Гимназической площади. Петька долго переминался с ноги на ногу и затем, зная, что больше всех гетманов поп любит изменника Мазепу, и желая подмазаться к учителю, собравшись с духом, выпалил: - Мазепа! - Брешешь, дурень! - оборвал Маремуху поп. - Мазепы тогда еще на свете не было... Крепость Кодак построил... построил... да... построил иудей Каплан, а наш славный рыцарь атаман Самойло Кошка сразу взял ее в плен... - Нет, не Кошка!- дрожащим голосом на весь класс сказал Куница. Поп насторожился, вскинул кверху голову и грозно спросил: - Кто сказал не Кошка? А ну, встань! Куница встал и, опустив глаза вниз, бледный, взволнованный, глядя в чернильницу, тихо ответил: - Я сказал. Мне стало очень страшно за Юзика. Я ждал, что Кияница набросится на него с кулаками, изобьет его здесь же, у нас на глазах. Но поп, опираясь здоровенными своими лапами на кафедру, нараспев, басом сказал: - А-а, это, значит, ты такой умник? Чудесно! Итак, ты утверждаешь, что я извращаю истину? Тогда выйди, голубчик, сюда и расскажи нам, кто же, по-твоему, построил крепость Кодак? Поп думал, что Куница испугается и не ответит, но Куница выпрямился и, глядя попу прямо в глаза, твердо сказал: - Крепость Кодак построил совсем не Каплан, а французский инженер Боплан, а в плен ее захватил никакой не Кошка, а гетман Сулима. - Сулима? - переспросил поп и закашлялся. Кашлял он долго, закрывая широким рукавом волосатый рот. В эту минуту в классе еще сильнее запахло водкой. Накашлявшись вдоволь, красный, со слезящимися глазами Кияница спросил: - Кто же это тебя научил такой ерунде? - Валериан Дмитриевич научил, - смело сказал Юзик и добавил, объясняя: Лазарев. - Ваш Лазарев ничего не знает! - вспыхнул поп. - Ваш Лазарев богоотступник и шарлатан! Кацапский прислужник! - И то неправда! - сказал Куница. - Валериан Дмитриевич все знает. - Что? - заорал поп. - Неправда? А ну, стань в угол, польское отродье! На кукурузу! На колени! Даже стекла задрожали в эту минуту от крика Кияницы. Бледный Юзик подождал немного, а потом тихо пошел к печке и стал там, в углу, на колени. После этого случая мы еще больше возненавидели попа Кияницу.
ГОЛОС ТАРАСА
Очень здорово ехать на грохочущей Подводе по знакомому городу в тот самый час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если бы не эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке закона божия да заучивать наизусть "Отче наш". А разве в такую погоду полезет в голову "Отче наш" или история попа Кияницы? Куница тоже доволен. - Я каждый день согласен ездить за барвинком - нехай освобождают от уроков. А ты? - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне сразу стало очень грустно, что только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра... - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик. Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся от пота. Сбоку с хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера: солдат заставил надеть синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в легоньком френче английского покроя, на голове у него летняя защитная фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца. Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару, - вот-вот мы зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории. Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь. Колонна поравнялась с нами. Сотник, пропустив солдат вперед, подбежал к вознице и. размахивая хлыстиком, закричал: - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь - казаки идут? - Та я...- хотел было оправдаться возница, седой старик в соломенном капелюхе, но петлюровский сотник вдруг повернулся и, догоняя отряд, закричал: - Отставить песню! И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал: - Смирно! Солдаты сразу пошли по команде смирно, повернув головы налево. Вороненые дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее. Но чего ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что! На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из них - маленький, белокурый, другой, постарше, - краснолицый, с черными бакенбардами. Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды. Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор. Не замечают. Сотник снова командует на всю улицу: - Смирно! Заметили. Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил пояс и зашагал, глядя на колонну. Только когда первый ряд подошел к офицерам, оба ловко вскинули к лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник вытянулся так, словно хотел выскочить из своего френча, и, нежно ступая по мостовой, приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде. Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и кривой улице. Куница искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники. Офицеры шли, улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал: - Совершенно ненужное лакейство! - Но чего пан поручик хочет? Он мужик и мужиком сгинет, - ответил белокурому офицер с бакенбардами и, вынув из кармана маленький, обшитый кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды, словно мыши, зашевелились на его румяных щеках Я понял, что пилсудчики смеются над петлюровским сотником, который дважды подавал команду "смирно", лишь бы только выслужиться перед ними. У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему штабу, а мы с грохотом въехали на площадь. Замощенная булыжником, она правильным квадратом расстилалась перед гимназией. В гимназии было тихо. Видно, еще шли уроки. Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую. Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии. Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил: - Принесли? - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу. - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали? Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил: - Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка! - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали? - Не встречали! - ответил Юзик, и Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил: - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну... как твоя фамилия? - Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро. - Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать? - А что? - Ну, не бойся. Тебя спрашивают. - "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки. - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и. отпустив мой пояс. потер руки. - В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно! Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал: - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра приедет... - А домой идти... сейчас? - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю. - А если пан инспектор спросит? - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия? - Манджура! - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен,- пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор. - Эх ты, подлиза!..- Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.
Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос: Вперед, бики! Бадилля зсохло, Самi валяться будяки, А чересло, лемiш новiї... Чого ж ви стали? Ген, бики! - Быки, быки!- крикнула мне, выглянув из окна, тетка.- Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу! - Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение,- весело ответил я.- Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу! Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть. Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй. Подуст не отпустил бы меня домой. ...Лишь к вечеру следующего дня я наконец заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту. - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Ты будешь... выжимать гири? "Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил: - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи. - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура? Пряча в карман пенсне. Подуст предложил: - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!.. И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце. За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко. Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул. - Давай! Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением: Та гей, бики! Чого ж ви стали? Чи поле страшно заросло? Чи лемеша iржа поїла? Чи затупилось чересло? Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира. Подуст в такт чтению притопывал ногой. Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку. - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь? Я кивнул головой. - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь? - А утиное можно? - Это не играет роли - утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял? - Послушайте остальные, пане учитель... - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл. Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал. - Да постой, как твоя фамилия? Вынув карандаш и листочек бумаги, щуря свои подслеповатые глаза. Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз. - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя. - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.
Записочку эту Подуст не потерял. Когда в день праздника я пришел в гимназию, меня встретил на лестнице Юзик и насмешливо сказал: - Подумаешь, артист... Он вынул из кармана розовую программку и протянул ее мне. Рядом со словам "декламация" в этой программке я нашел напечатанную настоящими типографскими буквами свою фамилию. Это было очень приятно. - Петлюра будет! - наклоняясь ко мне, прошептал Куница. - Правда? - А вот смотри, уже караулит! Мимо нас, высоко подняв голову и, видно, высматривая кого-то, прошел в хорошо выутюженном мундире директор гимназии Прокопович. Из петлицы мундира у него торчал букетик цветов иван-да-марья. Директор нарочно посылал в соседний Должецкий лес гимназического сторожа Никифора за этими желто-синими цветами. Говорили, что Прокопович дружит с Петлюрой, а Подуст даже рассказывал, что наш директор скоро будет у атамана министром просвещения. До начала вечера оставалось много времени. Вдвоем с Куницей мы долго бродили по гимназическим коридорам, зашли в разукрашенный сосновыми ветками буфет, и там он угостил меня сельтерской водой с вкусным сиропом "Свежее сено". Взамен я разрешил ему залезть ко мне в карман и вытащить оттуда пригоршню жареной кукурузы. Мы грызли эти белые, лопнувшие на огне зернышки и следили. как высокий скаут Кулибаба, стоя с посохом на контроле, пускает в гимназию приглашенных гостей. Когда кто-нибудь пробегал мимо меня, я сторонился: боялся, что раздавят утиное яйцо, которое я принес с собой на вечер. Оно лежало в фуражке. Это яйцо сегодня снесла наша старая белая утка, и я тайком от тетки стащил его из гнезда. Было непривычно гулять по коридору в тесном суконном мундирчике. Я одолжил его у зареченского хлопца Мишки Криворучко, которого еще при гетмане выгнали из гимназии за то. что он побил окна в доме помещика Язловецкого. Мундир жал под мышками, было жарко. Чем больше собиралось в актовом зале народу, тем страшнее становилось мне. Ведь я никогда раньше не декламировал на таких вечерах. В классе у доски я читал наизусть вирши, но то было в классе, где сидели свои знакомые хлопцы из высшеначального. Здесь же многих людей, особенно военных, я не знал. У меня сильно колотилось сердце и тяжелели ноги, когда мы с Куницей, прогуливаясь по коридору, подходили к дверям зрительного зала. - Говорят, на Русских фольварках сегодня выключили электричество, чтобы у нас горело всю ночь. Слышал? - прошептал мне Юзик. - Да? Нет, не слышал! - ответил я. На Заречье, где жили мы, и вовсе никогда не было электричества. Стоило ли мне теперь из-за этого тревожиться? Зато я все чаще подумывал: а не сбежать ли мне отсюда, пока не поздно? Самое страшное - мне все больше и больше казалось, что я забыл стихи. Шевеля холодными губами, я шептал про себя строчки и с перепугу вовсе не понимал ничего. Чудилось, что это не я читаю, а что рядом со мной идет совсем незнакомый человек и нашептывает на ухо какие-то чужие и непонятные слова. А тут еще Куница пристал. Заглянув мне в лицо, он засмеялся. - Йой! Чего ты такой белый, Васька, словно тебя мелом вымазали? - Откуда ты взял? - Да, откуда, - засмеялся Куница. - Я знаю, ты боишься. Правда? А ну, признавайся! - И совсем не страшно! - сказал я твердо, но тотчас предложил: - Юзик, а давай я тебе прежде прочту! Вот зайдем сюда! - И я кивнул головой на полуоткрытую дверь темного класса. Юзик заглянул в класс, но, видно, ему не понравилось, что в классе совсем темно, и он сказал, грызя кукурузу: - Нет, зачем здесь? Я тебя лучше в зале послушаю. - А как объявлять лучше: вирш Шевченко или вирш Тараса Григорьевича Шевченко? - Ну, конечно, Тараса Григорьевича. Ведь так нам и Лазарев объяснял. В эту минуту пронесся черноволосый восьмиклассник с повязкой распорядителя на рукаве и закричал на весь коридор: - Артисты, на сцену! - Иди! - И Юзик втолкнул меня в освещенный актовый зал.