Ведь они прячутся недалеко отсюда - в соседних лесах, но особенно их много на одиннадцатой версте. В этом месте Калиновское шоссе окружено густым, дремучим лесом с глухими оврагами и лощинами. Этими оврагами бандиты часто подкрадываются до самого шоссе и грабят проезжих крестьян, убивают коммунистов и даже нападают на красноармейцев. Они могут в любую ночь обогнуть город со стороны крепости и, убив часового, ворваться в центр. Недаром каждую ночь ревком и комитеты бедноты снаряжают дежурства жителей. Жителям выдают в ревкоме винтовки и патроны, они ходят с ними по улицам города. На зеленом заборе высшеначального училища развешаны кожаные седла. Дощатые ворота училища распахнуты. Во дворе дымится походная кухня. Под самым крыльцом на траве сохнет белье. На Губернаторской площади пусто. Напротив губернаторского дома виднеется убранный еловыми ветвями деревянный помост. С этого помоста во время революционных митингов говорят речи. Минуя Губернаторскую площадь, узеньким проулочком я подошел к типографии. Она была еще закрыта. На ступеньках крыльца сидел сторож. Часовые стрелки на ратуше показывали половину восьмого. Мне оставалось ждать еще два с половиной часа. "Пойти разве домой? Нет, домой все равно не пойду", решил я и медленно, не спеша пошел дальше по Тернопольскому спуску, на Новый бульвар. Навстречу все чаще и чаще стали попадаться одинокие прохожие. Проехала телега с пятью красноармейцами. В руках они держали ружья. Обгоняя телегу, галопом проскакал всадник, одетый в черное, с полевым биноклем на груди. Как мне хотелось повстречать сейчас кого-нибудь из знакомых хлопцев! Если бы они только знали, куда я шел! Я бы, пожалуй, показал им синий конверт или краешек повестки, где на машинке напечатана моя фамилия. Но, как на грех, никого из знакомых не было видно. Чтобы побыстрее шло время, я останавливался перед каждым магазином, разглядывал восковые женские головы в парикмахерской Мрочко, выцветшие портреты в фотографии Токарева, вязаные жакеты за окнами магазина Самуила Фишмана на Ларинке. Потом свернул на бульвар. Здесь, в аллеях Нового бульвара, совсем прохладно. Где-то вверху, в кленовой листве, щебечут птицы, воздух чистый, дышать легко и приятно. Вон под кустами местечко, где мы отдыхали тогда, ночью после налета на григоренковский дом. Ведь это было совсем недавно, а уж все позабылось, и кажется, с той ночи добрый год прошел. Долго я еще слонялся по тенистым аллеям Нового бульвара, а потом свернул на самую крайнюю тропинку над скалой. С этой тропинки хорошо видна поднимающаяся над крышами серая вышка ратуши, а на ней - позолоченный циферблат городских часов. Слышно, как отбивают они - глухо, протяжно сперва четверти, а потом целые часы. Когда большая часовая стрелка подползла к половине десятого, я еще раз ощупал повестку и смело пошел вверх, к Семинарской улице. Но странное дело: с каждым шагом я волновался все больше и больше. Хоть и стыдно сознаться в этом, но я чего-то побаивался. Будь бы еще кто-нибудь со мной - Куница, Сашка Бобырь или хоть Петька Маремуха, - да я сам первый потащил бы их вперед. А одному было страшновато. Сквозь деревья на углу Семинарской уже забелело здание Чрезвычайной комиссии. Я быстро перебежал улицу и, поравнявшись с часовым, молча протянул ему повестку. - Зайди в здание. Вторая дверь наверху, - спокойно сказал часовой. В просторном вестибюле, у коричневой доски с дверными ключами, сидели красноармейцы. Они сразу, как только я вошел, обернулись в мою сторону. - Где... здесь... комната... двенадцать? - запинаясь, спросил я. И в эту минуту среди красноармейцев я узнал посыльного - молодого веснушчатого парня, который приносил мне вчера письмо. Он тоже узнал меня, улыбнулся и вышел навстречу. - Пришел, говоришь? Дай-ка повестку, так уж и быть - проведу по знакомству. Тебе в двенадцатую? Я подал ему измятый конверт и попробовал тоже улыбнуться, но улыбка у меня получилась кривая. Прочитав повестку, посыльный сказал: - Пойдем, парень! Проводив меня на второй этаж, он сказал, показывая на скамью у дверей какой-то комнаты: - Сиди тут и дожидайся! Вызовут! После его ухода я заметил, что в конце этой удобной, с выгнутой спинкой, лакированной скамьи сидел еще какой-то хлопец. Я обернулся к нему и едва не закричал от радости - Юзик, и тебя вызвали? Мне сразу стало веселее. - Вызвали! - смущенно протянул Куница. - А зачем - не знаю... - А я тоже не знаю! - едва успел сказать я, как открылась обитая клеенкой дверь двенадцатой комнаты и на пороге появилась девушка в высоких зашнурованных ботинках. Где-то я ее уже видел. - Заходите, ребята! - пригласила она. - Мне... к Кудревич! - опешив, сказал я. - Знаю. Кудревич - это я! - чуть улыбнувшись, объявила девушка. Проходите быстрей да усаживайтесь! Очень светлая, продолговатая комната. Три окна ее выходят прямо на Семинарскую. Сквозь стекла видны верхушки серебристых тополей, растущих перед зданием в палисаднике. Около самой двери на стене висит большая карта, а сбоку стоит шкаф. Видно, эта девушка - большой начальник, раз у нее есть в этом доме своя отдельная комната, почти такая же, как кабинет директора гимназии Прокоповича. Мы осторожно уселись на стулья у затянутого зеленым сукном письменного стола. Стол совсем чистый, будто только что купленный, - ни одной бумажки на нем не видно. - Ну. как живете, ребята? - спросила девушка и, шумно придвинув к себе кресло, села за письменный стол, наискосок от нас. Она немного скуластая, но красивая. Смуглый румянец заливает ее щеки. Глаза у нее карие, спокойные, ровно подстриженные каштановые волосы заложены за уши. А уши маленькие, розовые. Они совсем не оттопыриваются, как, например, у Куницы. Лицо у Кудревич доброе, веселое. Не ее ли это держал под руку Омелюстый у могилы Сергушина? - Ну, что же вы, рассказывайте,- продолжала девушка. - Что у вас тут в городе творилось, когда наших не было? - Да мы... уходили из города...- медленно, запинаясь, ответил Куница. - Куда? - А в Нагоряны! - Это возле Думанова? - Ага! - Долго вы там были? - Да нет, недолго, дня два, - помог я Кунице. - А остальное время жили в городе, так? - спросила Кудревич. - Остальное время жили в городе, - повторил ее слова Куница. - Гуляли по городу, дрались, в крепость ходили, правда? - прищурив глаза, спросила девушка. - В крепость ходили! - согласился Куница. - Пришли, а там человека того петлюровцы убивали. - Какого человека? - Ну... какого! - вдруг заволновался Куница.- Вы будто не знаете. А того, что доктор Григоренко выдал петлюровцам, Сергушина. Ему ж памятник в крепости поставили. То мы могилу его показали. Вы Омелюстого знаете? Вот, спросите у него. Да, да. вы знаете... - вдруг смешался Куница, заметив, что девушка улыбнулась. - А зачем вы тогда спрашиваете? - протянул он обидчиво и замолк. - Да, я все знаю, - спокойно и уже не улыбаясь, ответила Кудревич. - Ну, вот что. Я сейчас при вас поговорю с одним типом, а вы послушаете... Кудревич поднялась и сразу ушла, но не успели мы перекинуться друг с другом парой слов, как она возвратилась вдвоем с доктором Григоренко. Искоса глянув на нас, доктор присел на стул напротив следователя. Он держится так, будто ему совсем безразлично, о чем будет спрашивать Кудревич. Григоренко оброс бородой. У него мешки под глазами. Пояска на рубашке нет, и коричневые его туфли не зашнурованы. - Я возвращаюсь к старому вопросу, - доставая из стола папку с бумагами, сказала Кудревич. - Я думаю, что вы наконец расскажете, каким образом, выдав этим наймитам Антанты Сергушина, вы стали свидетелем и участником его расстрела? - Я никого не выдавал... И свидетелем не был... Это клевета... Чистая клевета...- пробормотал доктор. - Скажите, - не слушая Григоренко, снова спросила Кудревич, - вы, должно быть, хорошо знакомы с Гржибовским? Приятели с ним, так? Чем вы объясните, что он обратился за помощью именно к вам? - Какой Гржибовский? Какая крепость? Что вы, барышня, в самом деле выдумываете? - сказал доктор, чуть приподнимаясь со стула. - А кстати, доктор, я про крепость вас сейчас совсем и не спрашиваю! улыбнулась Кудревич. - Да, конечно, сейчас не спрашиваете, зато раньше спрашивали! - быстро вывернулся доктор и даже стулом заскрипел. - Значит, в крепости вы тоже не были? - Да господь с вами, какая крепость? Конечно, не был. Я живу на другом краю города, мало мне дела, чтобы в крепость ходить, - шевеля усами, ответил доктор. - Как же вы, дядя, не были, когда туда на своей коняке приезжали? И землю щупали, - неожиданно вмешался в разговор Куница. Доктор хмуро, с презрением глянул на Куницу и отвернулся к следователю. - Погоди, паренек! - остановила Куницу Кудревич и снова посмотрела на доктора. - Значит, вы и сегодня утверждаете, что никогда ни с кем в Старой крепости не бывали и с Марком Степановичем Гржибовским не знакомы? Так я вас понимаю? - Так! - облегченно вздохнул доктор. - Ну, хорошо, - согласилась Кудревич и захлопнула папку с бумагами Доктор вынул из кармана грязный, измятый платок и вытер им свои жесткие усы. А Кудревич, выйдя из-за стола, быстрыми шагами, чуть покачиваясь на высоких каблуках, подошла к шкафу. Она приподнялась на носках и, открыв шкаф, достала с верхней полки завернутый в газету сверток. Она подошла к доктору и развернула перед ним на столе этот тючок. Да ведь это одежда убитого Сергушина! - Эта вещь вам тоже незнакома? - спросила Кудревич доктора, вешая на спинке свободного стула выпачканную известкой зеленую рубашку Сергушина. - Незнакома, а что? - встрепенулся Григоренко. - Да нет, я просто так спросила! - снова усаживаясь в кресло, сказала Кудревич, внимательно рассматривая доктора. Он ерзал на стуле. - Послушайте, мадемуазель, я вам уже однажды говорил и сейчас повторяю, неожиданно скороговоркой забормотал доктор,- я никогда в жизни не уважал Петлюру, я всегда говорил, что это выскочка, авантюрист и мошенник. - Да оставьте, - перебила его Кудревич. - Сейчас вы его называете авантюристом, а когда он был в городе, вы приютили у себя офицеров из его булавной сотни - Догу и Кривенюка? А какую речь вы произнесли о петлюровской директории, когда город заняли петлюровцы? Помните? А кто адрес Петлюре подносил на Губернаторской площади во время молебна? А сейчас вы мне объясняете, кто такой Петлюра? Да мы и без вас знаем, кто он. Такой же наемник мировой буржуазии и Пилсудского, как все эти коновальцы, огиенки и прочая националистическая шваль. Служат тому, кто больше заплатит. Расскажи-ка ты, паренек, как было дело, - внезапно обратилась ко мне Кудревич. Я оторопел и сперва не мог связать двух слов. Но потом, сбиваясь и путая слова, я стал рассказывать, как петлюровцы убивали Сергушина. Я заодно передал Кудревич и Петькин рассказ о том, как доктор Григоренко повстречал Сергушина во флигеле сапожника Маремухи Кудревич кивнула головой Видно было, что все-это она и без нас хорошо знала и что лишний раз слушала мой рассказ только затем, чтобы заставить сознаться доктора. А Григоренко, когда я говорил, все ерзал на стуле и глухо покашливал, точно напугать меня хотел, чтобы я всего не рассказывал. - А после того как они выстрелили, доктор того человека ощупал и руки платочком вытер! - помог мне Куница. - Да что ты брешешь, босяк! - неожиданно вскочил доктор, но тотчас же, спохватившись, снова грузно опустился на стул. - Вы издеваетесь надо мной, мадемуазель! Я Львовский университет кончил, я - доктор медицины, а вы мне здесь очные ставки со всякой босотой устраиваете! Да это выродки - мало ли кто вам что наговорит Я не был. - Сами вы выродок... и, брехун! - вдруг, блеснув глазами, зло перебил доктора Куница, но Кудревич в ту же минуту осадила его. - Тише! - сказала она. - Нужно будет - спрошу. - Я и говорю... Дайте им волю - они и про вас наговорят, - обрадовался доктор - А я вам сейчас объясню, почему они про меня выдумывают. У меня сад есть. Знаете... груши, яблоки всякие Как осень - прямо мука одна, только и гляди, как бы не пообрывали И все такие шаромыжники, а я им пощады не даю. Как поймаю, сразу - к родителям Ну, а они, конечно, злятся на меня Да вы их побольше еще соберите, они могут вам сказать, что я вор, разбойник . - Погодите! - оборвала доктора Кудревич и крикнула: - Товарищ Довгалюк! Из коридора в комнату вошел красноармеец с винтовкой - Внизу, в свидетельской, дожидается гражданин Блажко Приведите его сюда! - попросила часового девушка. Красноармеец, стукнув прикладом, ушел - А вы, ребята, свободны, - сказала нам Кудревич. - Давайте ваши повестки, я отмечу Уже внизу, у выхода, мы столкнулись со сторожем Старой крепости. Вон оно что! Так это и есть Блажко Он держал в руках такую же, как и наши, повестку и, прихрамывая, шел нам навстречу Сторож нас не узнал. На улице Куница возмущенно сказал: - Ты смотри, ты смотри, как отпирается! - А ты ему хорошо сказал, что он брехун Пусть знает! Мы вышли на Новый бульвар с чувством большого облегчения, чуть усталые и взволнованные. Вокруг хорошо пели птицы То здесь, то там на утоптанных глинистых аллеях искрились желтые пятна солнца. Спешили куда-то по своим делам суетливые прохожие Мы побрели вслед за ними.
   Сегодня с самого утра льет проливной дождь. Струи дождя стучат по железной крыше. Вода гремит в водосточных трубах и разливается по всему двору мутными, пенящимися лужами По окнам, извиваясь, бегут прозрачные струйки. В комнатах так темно, будто наступил вечер. В эту пору со двора ко мне на кухню вдруг ввалился Куница - весь мокрый, блестящий от дождя. - Васька, я уезжаю! Я изумленно уставился на Куницу. - Куда? - В Киев! К дядьке! На, читай! И с этими словами Куница протянул мне влажное, слегка помятое письмо. Пишет его дядя - тот самый, о котором не раз рассказывал мне Куница. Он плавает старшим механиком на днепровском пароходе "Дельфин". Дядя зовет Куницу к себе в Киев Он обещает устроить его в школу моряков. Пока я, усевшись на топчане, читал письмо, Куница ждал. В мокрых его волосах блестели, как росинки, крупные капли воды. Тонкие струйки ее стекали по щекам Куницы - Когда едешь? - Послезавтра Мама уже пирожки печет на дорогу! - усаживаясь около меня, с гордостью говорит он. Осторожно смахнув с письма дождевую каплю. Куница спрятал письмо в карман штанов. Я следил за его движениями, и мне стало почему-то очень грустно Вот Куница уедет в большой город, а мы с Петькой Маремухой останемся здесь одни Распалась наша компания. Вдвоем уже будет не то. Разве Петька сможет заменить Куницу? Никогда. С ним даже в Старую крепость - и то не полезешь .. Эх, жалко, что Куница уезжает. А он, точно угадывая мои мысли, сказал: - Вот я выучусь в морской школе на капитана, тогда приезжай ко мне, я тебя бесплатно на пароходе покатаю! - Да, покатаешь... Когда это еще будет...- с горечью ответил я. - Когда? Ну, когда... Очень скоро...- утешил меня Куница, но говорил он это неуверенно. Видно, он чувствовал, что расстается со мной надолго. Дождь как будто перестает. Проясняется. Юзик подошел к окну. Он провел пальцем по заплывшему стеклу и, не глядя на меня, сказал: - А хочешь, попрошу дядю, он. и тебя устроит в школу. Поедешь в Киев, будем жить вместе... - Да, устроит... Он меня и не знает... - Ничего... Устроит...- так же нерешительно протянул Куница. Теперь мне стало совсем ясно, что он сам не верит своим обещаниям. - Васька, хочешь, я тебе турманов своих подарю? Банточных! - вдруг предложил Куница. - Они хорошие, ты не думай, они тебе таких молодых еще выведут! - Подари! - Конечно! Ты будешь Петькиных голубей подманивать. Приходи завтра после обеда. - Приду, только смотри - никому не отдавай. - Ну, что ты! - возмутился Куница. - А писать мне будешь? Я тебе оставлю дядькин адрес. Я записал новый, киевский, адрес Юзика, и мы расстались с ним до завтра. Наступил день отъезда Куницы. Вечером вместе с Маремухой мы отправляемся к Юзику домой. У ворот усадьбы Стародомских топчется запряженная в линейку их тощая лошадь. Чтобы отвезти Юзика к поезду, его отец снял с линейки черный фургон - собачью тюрьму. - Давай, тато, скорей. Опоздаем, - раздался за воротами голос Куницы, и он выбежал на улицу. Куница одет по-праздничному. На нем голубая шелковая рубашка, сшитая из куска скаутского знамени, - из того самого куска, который достался ему по жребию. Ворот рубахи наглухо застегнут; новенькие перламутровые пуговки так и переливаются на голубом шелку. На Кунице какие-то особенные серые брюки, чуть ли не из настоящей шерсти, на ногах деревянные сандалии. Я никогда не видел Юзика таким нарядным, гладко причесанным. Ишь нарядился, прямо франт! - Ну вот... сейчас поедем, - увидев нас, тихо сказал Куница. Видно, ему было не по себе в этом наряде - он стыдился и своей новой рубашки, и новых штанов. - Это все твои вещи? - спросил Маремуха, показывая на маленькую плетеную корзинку. - Ага, мои! Тут белье, пирожки...- устанавливая корзинку на линейке, сказал Юзик. Вышел кривоногий Стародомский с кнутом в руках. - Тато, можно, чтобы хлопцы тоже с нами поехали? - попросил Куница. - Они пришли провожать меня. - Ладно, садитесь, - разрешил Стародомский. И, пока он расправлял поводья, мы уселись на линейку. - А твоя мама не поедет? - шепнул Маремуха. - У мамы ноги опухли, ревматизм, - сказал Куница. Линейка трогается. Мы едем к вокзалу. Тощая лошадка хорошо бежит. Линейка так дребезжит и подпрыгивает на камнях, что нам трудно разговаривать друг с другом. Лишь за городом, выехав на мягкую и ровную проселочную дорогу, мы заговорили, и Куница напомнил мне: - Так, гляди же, пиши! - А к нам сегодня Григоренчиха с Котькой за вещами прибежала. Ее выпустили, а доктор сидит! А может, его уже расстреляли? - прошептал Маремуха, поглядывая на Куницывого отца. - С Котькой? А откуда взялся Котька? - насторожился Куница. - Из Кременчуга приехал. Наверное, горничная ему написала про все, вот он и вернулся, - объяснил Маремуха. - И у вас живет, да? - насупившись, спросил Куница. - Нет, что ты! Он не у нас. Он у Прокоповича живет, у директора. Прокопович их взял к себе на квартиру, - ответил Петька. - Вы смотрите, не поддавайтесь Котьке! - сказал Куница. - Он сейчас подмазываться к вам будет. Но вот показался вокзал. Нам уже виден хвост поезда, который повезет Куницу в Киев. Эх, счастливый Юзька, уезжает! Хорошо, наверное, жить в Киеве! Ведь Киев большой, красивый город, в нем много трамваев и совсем рядом протекает Днепр. Я бы с удовольствием поехал с Куницей вместе. У железной ограды вокзального палисадника Стародомский осадил лошадь и, соскочив с облучка, привязал поводья к стволу клена Через маленький грязный зал мы вышли на перрон. Посадка уже началась. В окнах вагонов видны люди - Давай-ка сюда, Юзьку! - показал Стародомский сыну на предпоследний вагон, в котором было не так много народу - Этот до самого Киева пойдет? на всякий случай спросил он у стоящего в тамбуре красноармейца - До Киева, отец, до Киева, - ответил красноармеец, поправляя пояс. - А ты, служивый, в самый Киев едешь? - осторожно спросил у красноармейца Стародомский. - Я - дальше, в Брянск. В Киеве у меня только пересадка, - охотно объяснил красноармеец - Сделай такую милость, присмотри в дороге за моим сынком! - попросил Стародомский - Он у меня в первый раз по железной колее едет. - Ладно, не пропадет У меня рядом полка свободная,- сказал красноармеец И вот Куница в вагоне. Через окно видно, как белеет на верхней полке его корзинка. Он расстегнул ворот рубашки и высунулся к нам из окна вагона А мы стоим на перроне рядом с низеньким отцом Куницы. Тяжело бывает провожать знакомых, видеть перед собой мелькающие вагоны отходящего поезда, а еще тяжелее провожать друга, товарища, с которым прожито столько веселых и тревожных дней А когда загудел в последний раз паровоз и поезд тронулся, я, глядя на уходящие вагоны, почувствовал, как на глаза навернулись слезы Квадратик последнего вагона становится все меньше и меньше, стихает далекий стук колес, расходятся с перрона люди, и вскоре пассажирский поезд, увозящий Куницу, исчезает за поворотом в желтеющем широком поле.
   ОДИННАДЦАТАЯ ВЕРСТА
   На другой день после отъезда Куницы Маремуха принес мне лобзик Еще вчера я просил его об этом Я хотел лобзиком пропилить дырку в стенке крольчатника, чтобы устроить там турманам настоящую голубятню. Я уже и досок припас для нее и гвоздей. Прежде чем приняться за работу, я предложил Петьке поесть вместе со мной Тетка ушла на речку полоскать белье и оставила мне в глиняной миске гречневой каши с молоком. Вооружившись деревянными ложками, мы с Петькой сели за стол и принялись за кашу В это время из своей комнатки к нам на кухню вышел Полевой. - Тише! Ложки поломаете! - засмеялся он, остановившись у порога. Петька Маремуха сразу присмирел и оставил ложку. - Слушайте, молодцы, кто из вас знает дорогу в Нагоряны? - вдруг спросил нас Полевой. - Я знаю. А что? - Хорошо знаешь? - пытливо посмотрел на меня Нестор Варнаевич Широкоплечий, лохматый, он стоял в дверях, загородив собой весь проход Ворот его гимнастерки был расстегнут, на груди алели три остроконечные красные полоски - их звали "разговорами". - А как же? Хорошо знаю! У меня там дядька живет,- сказал я, предчувствуя какое-то интересное дело - Мне надо за фуражом съездить,- медленно объяснил Полевой. - Хочешь прокатиться со мной? Еще бы! Как не хотеть! Но я спокойно, безразличным тоном ответил: - Верхом поедем или как? - Нет. На бричке. Наши лошади останутся здесь. - А Петьке можно? - показал я на Маремуху. Он, бедняга, жалобно, с тоской смотрел на Полевого. А тот, поглядев на Маремуху, сказал: - Ну что ж, хорошо, езжайте вдвоем! Петька чуть не подпрыгнул от радости. Подумать только, какое счастье: проехать столько верст на казенных лошадях, да еще вместе с красноармейским командиром! И вот после обеда мы прибежали к Полевому в епархиальное училище. У бревенчатой конюшни во дворе училища мы увидели запряженную парой сытых лошадей желтую полковую бричку. Полевой стоял у входа в конюшню Он внимательно следил, как маленький белобрысый красноармеец запрягал лошадей в забрызганную грязью подводу. На плечах у Полевого была длиннополая кавалерийская шинель, а на голове - барашковая с малиновым верхом кубанка. Увидев нас. Полевой строго спросил: - Не оделись почему? - Так сегодня же не холодно, дядя Полевой! - удивленно ответил я. - Да, не холодно. Ночью в поле очень холодно. Бегите-ка домой и возьмите пальто. Только побыстрее - одна нога здесь, другая там! Что делать? Ведь бричку уже запрягли. Пока мы побежим до Успенской церкви, ездовой приготовит и подводу. Разве станут они дожидаться нас? Возьмут и покатят сами в Нагоряны. Нет, бежать домой за пальто никак нельзя. - Нестор Варнаевич, у нас нет пальто! Мы так поедем! И не простудимся, честное слово, не простудимся! - сказал я. - Ах вы лентяи, лентяи, - покачал головой наш квартирант. - Неохота бежать? Правда? Ну, ладно! - и, запахнув шинель, он ушел в конюшню. Немного погодя он вынес оттуда потрепанную и обсыпанную соломенной трухой кавказскую бурку с приподнятыми плечами. - Это моя собственная, старинная, - сказал Полевой. - Ездила когда-то со мной в обозе. Я уж не думал, что будет нужна, а сейчас пригодится. Ею еще пять таких мальцов, как вы, закутать можно. Ну, залезайте в бричку, живо! Я уселся рядом с Полевым, а Петька полез на облучок к Кожухарю. Свернутая черная бурка лежала у ног Полевого. От нее пахло лошадиным потом. Полевой уложил на бурку две винтовки с ремнями и несколько обойм русских патронов с белыми острыми пулями. - Поехали! - приказал он Кожухарю. Тот подобрал вожжи и чмокнул губами; лошади тронулись, и мы выехали со двора епархиального училища прямо на Успенский спуск. Дорога предстоит немалая, ехать будет хорошо. Бричка весело подпрыгивает по булыжникам мостовой. Низенькие пожелтевшие липы, пестро размалеванные вывески парикмахерских, деревянные будочки медников, жестянщиков мелькают по обеим сторонам дороги. Вот мы проехали дворик Стародомских. Как жалко, что Куница уехал в Киев. Подождал бы еще денька два - мы бы и его захватили сегодня в Нагоряны. Мимо нас в новых буденовках проходит рота курсантов военно-политических курсов. Ротой командует пожилой сутулый командир в темно-коричневой гимнастерке. Курсанты поют:
   Гей, нумо, хлопцi, ви комсомольцi Треба нам в спiлку єднаться! Пану гладкому, богу старому Годi вже нам покоряться!
   В Черному морi панство топили, Гади й в Парижi дрнжали... Рейдом зарвались глибоко в Польшу, Чули. "Дайош!" - пiд Варшавой.
   Я знаю эту песню. Ее всегда поют комсомольцы. Мы проезжаем Успенский базар. Дощатые, крытые жестью рундуки закрыты на тяжелые засовы. Мальчишки с удивлением поглядывают на нас. Как мы гордимся тем, что едем на полковой бричке вместе с командиром Полевым! Смотрите, смотрите! А вот вас не возьмут на бричку, как бы вы ни просились! Бричка взбирается на гору. Мы выезжаем на Житомирскую улицу. Вдоль нее тянутся рядами молодые акации, каштановые деревья и высокие грабы. А вот и усадьба доктора Григоренко! Над резными дубовыми дверями докторского дома колышется белый флаг с красным крестом посредине. Теперь здесь помещается дивизионный лазарет. На столбе у ворот можно заметить светленькое пятно: оно напоминает прохожим, что когда-то здесь висела медная дощечка с фамилией Котькиного отца. Бричка въезжает на Тюремную улицу. Влево от нас белеет тюрьма. Перед нашими глазами расстилается широкое поле с уходящим к горизонту Калиновским трактом. Мы уже за городом. Где-то, за высокими подсолнухами, кричит "пить-пилить" запоздалый перепел. Пахнет чабрецом, мятой и полынью. Полевой закуривает трубку. Синий дымок вьется над бричкой и сразу же уносится вольным полевым ветром. До нагорянского кладбища оставалось совсем немного - каких-нибудь полверсты, как вдруг у нашей брички лопнула задняя ось. Полевой спрыгнул на землю. Он осмотрел лопнувшую ось и, крякнув с досады, достал из брички свою шинель, винтовки, патроны, черную бурку и бросил их на траву. - Вот петрушка приключилась, будь ты неладна! - с сердцем произнес Кожухарь. Подвода, которая ехала сзади, догнала нас. Белобрысый красноармеец спрыгнул с облучка и подошел к Кожухарю. Вдвоем они ощупывают ось, советуются. Из села нам навстречу идет сутулый крестьянин в коричневой свитке. Поравнявшись с нами, он снимает шапку и кланяется. - Добрий день! - Здравствуй, папаша, - ответил Нестор Варнаевич. - Скажи, где тут кузница? - Кузня? А он, за церквою, на горбку! - А Манджура в селе сейчас? Вы его знаете? - спросил я у старика. - Авксентий? В сели, в сели. Вин у нас голова сильрады! - Кто, кто? - заинтересовался Полевой. - Манджура? Он что, председатель сельсовета? - Эгеж! - подтвердил крестьянин. - Твой Дядя? - тихо спросил у меня Полевой. Я кивнул головой. - Хорошо я, значит, сделал, что взял тебя, - улыбнулся Полевой. - Давай тогда искать твоего дядьку. - И, подойдя к Кожухарю, Нестор Варнаевич приказал: - Вот тебе, Петро. винтовка, патроны. Езжай полегонечку к кузнице. Как-нибудь дотащишься. А потом шпарь в город один - мы на подводе доедем... Ну, садитесь, ребята. Миновав кладбище, мы заезжаем прямо во двор к Авксентию. Дядьки нет дома, и Оська мчится за ним в сельсовет. Авксентий радостно встречает нас. Я знакомлю его с Полевым. В хате дядька рассказывает: - А в селе у нас новостей, новостей! Староста наш прежний, Сигорский, удрал с петлюровцами, пес поганый. Мельницу водяную у помещика Тшилятковского мы отобрали. Главный мельник у нас теперь Прокоп Декалюк вы ж его наверное, знаете? А я, кто я - как бы вы думали? - смеется дядька. - Такая шишка, не дай бог! Я голова сельрады! Верное слово! Был сход - беднота меня и выбрала. "Ты, говорят. Авксентий, пострадал от петлюровцев, так будь теперь у нас за главного". Ясное дело, куркули ой как недовольны. Знают, лихо им в бок, что я покажу им бенефис! Они уж мне записки бросали: "Не загибай, Авксентий,- подожжем!" Так я и испугался! Одно плохо, что они с бандитами снюхались, а те немалую шкоду могут селу сделать. Их же много теперь по лесам шляется. Тем временем жена Авксентия ставит на стол миску с зеленым борщом и каравай хлеба. За едой Нестор Варнаевич договаривается с дядькой о поставке фуража. - К четвергу подготовлю тебе десяток возов, а сейчас дам подводу, обещает Авксентий. Оксана разостлала на столе вышитое полотенце. Она приносит в подоле яблоки-цыганки и высыпает их на стол. Яблоки твердые и чуть продолговатые. - Ну как, племянничек, много ты стекол побил за это время? - спрашивает Авксентий, видя, как я уплетаю вместе с Маремухой яблоки. - Он - герой, дорогу нам сюда показал, - хвалит меня Полевой. - Мы вот его скоро в комсомол определим, пусть только подрастет немного.