Беляев Владимир Павлович. Город у моря (Старая крепость - 3)

   Разговорились мы с Закаблуком, и оказалось, что этот коренастый паренек с таким количеством веснушек на лице, что они переползали даже на его узкие, поджатые губы, вовсе не врожденный бумагомаратель. Он был занят этим скучным делом по необходимости.
   Коля Закаблук стучал на машинках, формуя детали для жаток, с того дня, как завод был пущен в ход Советской властью после разгрома Врангеля. Условия работы в литейной в те послевоенные годы были куда хуже нынешних. Формовали первое время, как и при царизме, без всякой вентиляции. Немудрено, что в кромешной пыли да в чаду Закаблук подхватил чахотку. А питание известно какое тогда было: тюлька да хлеб из дуранды. Голод в Поволжье давал знать себя и в Таврии.
   Легче стало Коле Закаблуку и другим болезненным хлопцам лишь после того, как старый литейщик Иван Руденко стал красным директором, а бывший старорежимный инженер Андрыхевич, командовавший заводом после Джона Гриевза, отошел на второй план. На заводе появился собственный амбулаторный пункт, провели вентиляцию, доктора стали периодически осматривать рабочих. Но больше всего, по словам Закаблука, ему помог тот самый ночной санаторий, который открыли по приказу Руденко в доме бывшего заводчика Гриевза. И когда Колю подкормили в том санатории да "заштопали" ему легкие, врачи разрешили ему работать, но пока не у машинки. Так бывший формовщик Коля Закаблук принялся орудовать арифмометром...
   В день получки, о которой я веду речь, Коля Закаблук, видя, что заливка близится к концу, вынес из конторки продолговатый ящик с пакетами, в которых были разложены деньги. К этому времени из расчетных книжек, розданных утром, литейщики, формовщики, шишельники уже знали, сколько им причитается получить заработной платы.
   Одну за другой обходил Закаблук машинки, перепрыгивая через кучи песка, минуя дымящиеся опоки. Он знал каждого рабочего в лицо и, подходя к его рабочему месту, мигом выдергивал приготовленный для него пакетик.
   Формовщик, вытирая руки от прилипшего к ним песка, принимал конверт и расписывался в тетради. Мало кто пересчитывал деньги: всему цеху было ведомо, что Закаблук надежный парень и никого никогда не обсчитает.
   Закаблук улыбнулся, показывая мне оба ряда белых мелких зубов, и, задерживаясь на секунду у наших машинок, шепнул:
   - Будут скандалить - подсобишь, а, Василь?
   - Ясно! - пообещал я. - Но, смотри, сам держись твердо!
   Закаблук быстро пошел к соседям.
   Вскоре он вынырнул у машинок, подле которых суетились Кашкет и Тиктор. Не задерживаясь подле них, Закаблук быстро прошел мимо, к вагранке.
   - Эй, эй, Коленька, не обходи друзей! - зашепелявил Кашкет. - Давай сперва сюда заворачивай со всей своей шарманкой!
   Закаблук обернулся на этот крик. Лицо его было напряженно. Блеснув зубами, он сказал громко:
   - Прогульщики и бракоделы получают деньги в последнюю очередь!
   - Тю! - свистнул от неожиданности Кашкет. - Что за новости?
   - А вот такие новости! - отрезал Коля и поспешил к вагранке.
   Там его уже ждали горновые в широкополых шляпах.
   Кашкет засуетился пуще прежнего, подгоняя своего напарника и обмениваясь с ним короткими и злыми фразами. Они быстренько пошабашили, и Кашкет помчался в контору жаловаться.
   Тем временем мы обдули машинки, разложили на полочке гладилки, ланцеты, крючки, душники, ковшик с водой и помазком - все чин по чину, чтобы можно было поутру приступать к формовке без промедления.
   Приятно было, как всегда, пошабашив, помыть под краном блестящую лопату, а потом, нагрев ее над машиновым слитком чугуна, медленно обсыпать днище молотой канифолью. Желтоватая канифоль растекалась по днищу лопаты липким глянцевитым сиропом. Запахи сосновой рощи, высоких чешуйчатых деревьев, истекающих смолою в жаркий августовский день, чудились мне и заглушали все другие запахи литейной. Канифоля лопату, я не заметил, как к щиту, прибитому Закаблуком в цехе, быстро подошел Гриша Канюк: он развернул и приколол на щите первый номер нашей газеты "Молодой энтузиаст".
   Под броской надписью "Рекордсмены брака в литейной" была помещена заметка и нарисовано несколько выстроившихся в ряд фигурок. Полураздетые, как борцы, важно выпячивая увешанные косушками груди, шествовали они в церемониальном марше к одной цели: их влекло к огромной бутыли с черепом на этикетке, наполненной голубоватой жидкостью. Как и следовало ожидать, в числе бракоделов и прогульщиков шли к заветной бутылке чубатый Тиктор и юркий загорелый Кашкет, похожий в своем нелепом красном платочке на испанского пикадора.
   А под карикатурой было написано:
   "По просьбе всех честных тружеников цеха с нынешнего дня бракоделы, прогульщики и дезорганизаторы производства получают заработную плату в особом порядке".
   И в ту же минуту появился со стулом и маленьким раскладным столом Закаблук. Он быстро развернул на столике ведомости и, сев на стул, застыл в ожидании, как в своей канторке. Он готов был немедленно рассчитаться со всеми бракоделами.
   Откуда ни возьмись у цеховых дверей появился инженер Андрыхевич. По давней привычке он носил инженерскую фуражку с высокой тульей и с молоточком и разводным ключом на бархатном околыше. Завидя главного инженера, литейщики расступились и дали ему дорогу.
   Высокий, костлявый, с сединой на висках, резко оттененной зеленым околышем фуражки, Андрыхевич остановился перед стенновкой, посмотрел на столик и презрительно бросил:
   - Что это за выдумки? Позовите мастера!
   - Я здесь, Стефан Медардович! - откликнулся Федорко, видимо вызванный сюда кем-то из обиженных прогульщиков.
   - Почему вы допустили это? - крикнул на мастера главный инженер.
   - Я думал... Я решил, что это по общественной... линии...
   - Никаких "общественных линий"! - ядовито, с прищуркой процедил Андрыхевич. - Производство есть производство. Немедленно снять эту мазню!
   Много пришлось пережить мне в эти минуты. Сейчас мог провалиться весь план нашего наступления на бракоделов и дезорганизаторов производства. И, набираясь отваги, я быстро шагнул к инженеру.
   - Убрать стенную газету мы не позволим! - выкрикнул я срывающимся голосом.
   Добрую минуту Андрыхевич разглядывал меня молча, шевеля мохнатыми бровями и, видимо, припоминая нашу первую встречу. А потом, припомнив, решил действовать обходными путями.
   - А-а-а! Строитель нового мира! Здравствуйте, любезный! - промолвил он с напускной шутливостью и подал мне морщинистую руку с массивным золотым перстнем. - Теперь разрешите вас спросить, молодой человек, от чьего имени вы протестуете? - продолжал инженер, явно желая меня унизить. - По собственному почину? Или в порядке известного уже мне юношеского противоречия?
   - Я возражаю от имени цеховой ячейки комсомола! Стенная газета выпущена нами, и вы не можете ее запрещать.
   - Позвольте, голубчик! Но разве комсомольская организация правомочна своевольничать и нарушать трудовую дисциплину? - спросил инженер.
   - Кто нарушает трудовую дисциплину? Мы?! Это они нарушают трудовую дисциплину - прогульщики, бракоделы, те, что тянут нас назад!
   - Потише, потише, юноша! Умерьте ваш пыл! Я еще не оглох, и кричать мне не надо. Тем более пора революционных митингов миновала. Я завел сей разговор вот к чему. Пока я здесь главный инженер. Я приказываю мастеру убрать этот листок. А вы - лицо, не обладающее ни опытом, ни административными полномочиями, - вмешиваетесь в мои действия, повышаете тон, грубите. Как это прикажете понимать? Разве это не нарушение трудовой дисциплины?
   Злорадное, уже торжествующее полную победу лицо бракодела Кашкета виднелось рядом, а передо мною ехидно блестели зеленоватые глаза Андрыхевича. Но я еще не сдался:
   - Вопрос о порядке очередности получения заработной платы, Стефан Медардович, согласован с директором завода товарищем Руденко и с нашим заводским комитетом профсоюза. Тот, кто работает лучше всех, получает зарплату в первую очередь. И мне кажется, что главный инженер также должен выполнять волю директора, не противоречить ей.
   - Я ничего не знаю о таком согласовании, - буркнул Андрыхевич. Директор не говорил со мной.
   - С вами не говорил, а со всеми членами бюро общезаводского коллектива комсомола говорил. Иван Федорович одобрил все наши меры... а стенгазету - в первую очередь.
   - Я это еще выясню! Так легко вам эти фокусы не пройдут! - явно теряясь, хмуро пробурчал Андрыхевич.
   Возле меня появился Турунда. Обращаясь к инженеру, он сказал миролюбиво:
   - Стефан Медардович, я могу поручиться, что Манджура говорит правду и не собирается вас обманывать. Я заявляю это не от себя лично, а от партийной организации. Мы полагали, что вы нам спасибо скажете, а тут такое разногласие...
   - Это мы еще посмотрим! - угрожающе бросил инженер, не дослушав Турунду. Он поправил фуражку с лакированным козырьком и торопливо вышел из цеха.
   - Шесть - ноль в нашу пользу, Вася! - выкрикнул Закаблук, как только захлопнулась скрипучая дверь за инженером.
   - Слушай, ты, комсомолист! - подойдя к нему вплотную и обдавая водочным перегаром, прошамкал Кашкет. - Чего ты ко мне прилип? Язык у тебя сорочий, охотник ты тарахтеть всякое, только затея твоя ни к чему. Я скорее удавлюсь, чем здесь деньги получу. Несите их мне до машинки!
   - Ну и не получай! Кланяться не будем! - поддержал Турунда. Заводоуправление переведет их тебе в сберкассу.
   - У меня нема книжки. Я не такой скопидом, как ты! - злобно кричал Кашкет.
   - Вот и обзаведешься заодно книжечкой! А серчать тебе нечего. Кто у нас короли бракоделов? Разве не ты со своим напарником? - в упор выстрелил в Кашкета Турунда, поблескивая быстрыми глазами. - Ребята дело здесь пишут. Раз тебя на брак тянет - имей и очередь особую... А то выкатывайся из цеха на море - волокушу тягать. Авось там подфартит больше!
   - Да что же это такое, а, братва? Зажимают рабочий класс, а вы молчите? - завопил Кашкет, ища поддержки у смеющихся литейщиков.
   Но ни у кого он сочувствия не встретил. Понемногу все стали расходиться.
   И тут неожиданно столик с ведомостями закрыла чья-то спина: у Закаблука получал деньги пожилой вагранщик Чучвара. Незадолго до получки он прогулял целый рабочий день на свадьбе у кума, в Матросской слободке. Музыка грохотала на той свадьбе так, что на косе было слышно, а Чучвара на следующий день ходил сонный. Теперь он решил, не делая шума, взять получку да убраться побыстрее с людских глаз, без лишнего позора.
   - Почин есть! - громко сказал Коля Закаблук. - Кто следующий? Прошу поспешить.
   И только теперь, впервые после шабаша, услышал я голос Тиктора. Молчаливый доселе и какой-то приунывший, Тиктор дернул Кашкета за руку и сказал:
   - Нечего кобениться! Брак был? Был! С обеда прогулял на трех роликах? Прогулял! Получай деньгу - и уходи!..
   Цех опустел сразу, как только Кашкет со своим напарником, проявившим на сей раз благоразумие, получил заработную плату. Мы шли к проходной вместе с Турундой и Закаблуком, и, помнится, Лука бросил невзначай:
   - Глянь-ка, Василь! А ваш-то подолянин присмирел, увидя себя в такой компании. Подействовало! Не такой он отпетый.
   Лука был прав! Я-то думал, что как раз Тиктор начнет бузить больше всех, завидя свой портрет в газете. Случилось обратное, и к лучшему.
   Взволнованный схваткой с Андрыхевичем, шагал я вместе с товарищами к заводским воротам и думал: "Теперь "папуленька" проработает меня, раба божьего, за обедом! "Такой-сякой, - скажет он доченьке, - чумазый твой поклонник! Поперек дороги мне стал. А мы его, шельмеца, пивом поили да осетриной угощали!" И конечно же, Анжелика станет нос воротить при встрече со мною. Ну и пусть! Ради ее прихотей принципы менять, что ли? Моя дороженька совсем иная: с Турундой, Головацким, Науменко и со всеми моими новыми друзьями в этом городе".
   Согретый этими мыслями, я, крепко взяв Турунду под локоть, сказал:
   - Почин сделали, Лука Романович! То-то разговоров будет в литейной!.. А сколько боев нас еще ожидает!
   - Большое дело делаем, Василь, - серьезным голосом ответил Турунда. Политика - это бои миллионов, - сказывали мне в рабочем университете. Одиночки в этой борьбе всегда проигрывают. А ведь нас миллионы!
   ЗАПИСКА ПОД КАМНЕМ
   Спустя два дня после появления в нашем цехе стенной газеты с заметкой о прогульщиках, Маремуха, уходя после меня на работу, увидел на дорожке, ведущей к нашей калитке, придавленный тяжелым булыжником белый конверт.
   Содержание письма заслуживает того, чтобы привести его полностью:
   "Слушай, ты, хохол голопупый! Больно задирист стал сразу. Не ведаешь того, что батька Махно скоро-скоро прибудет со своей ватагой в родные края. Перебьем мы тогда крылышки всем партейным и комсомолистам. Так что сиди потише, а то еще лучше - убирайся, пока ноги целы, с попутным ветерком в свою Подолию, откуда тебя черти принесли. И пикни, гляди, кому об этом письме - пощады не жди. Враз хавку закроем!"
   А вместо подписи - оскаленный череп и под ним перекрещенные две кости.
   Когда мы вернулись с завода, Маремуха протянул мне конверт с этим письмом и сказал взволнованно:
   - Гады, угрожают! Читай, Василь!
   Пробежал я наспех это послание, написанное неровными буквами и, по всей видимости, левой рукой, и рассмеялся.
   - Что за глупый смех, не понимаю! - буркнул Саша. Он, как деревенская бабка пряжу, наматывал на спинку двух стульев длинные и тонкие резинки для своего аэроклуба.
   Я поглядел испытующе на одного, потом на другого и сказал:
   - Вы меня, хлопцы, не разыгрываете?
   Петр возмутился:
   - Видал Фому неверующего! Он думает, что это мы ему от имени махновцев письмо послали! - И тут же Петро рассказал мне, как обнаружил конверт, прижатый камнем.
   Доводы Петьки убедили меня. Да и в самом деле: разве пристало комсомольцам шутить так, подделываясь под врагов Советской власти?
   - Кто же это написал, а, Василь? - наивно осведомился Маремуха. - Не из литейной ли кто?
   - Ясно, из литейной. Кто-то из прогульщиков. Мы им на хвост наступили, а они теперь запугивают, - согласился я.
   Бобырь полушепотом посоветовал:
   - Раз ты уверен, что это Кашкет, - беги в ГПУ и заяви. Дело это политическое!
   - Если бы я знал точно... Не пойман - не вор. Он отвертится, а я окажусь в глупом положении. Еще и на смех подымут!
   Саша сказал очень уверенно:
   - Ничего, ничего! Там разберут. Там умные люди сидят и до всего докопаются. По одному почерку всюду человека найдут.
   - Василь, послушай, Саша говорит дело, - опять вступил в разговор Маремуха. - Письмецо это покажи кому надо. Там примут меры. Ведь это вылазка врага!
   До позднего вечера мы обсуждали проклятое это письмо, заполнившее все наши мысли, и ни о чем другом не говорили. Мы пришли к общему выводу, что не от хорошей жизни, не от силы, а скорее всего от слабости прибегают наши враги к таким подлым письмам.
   Еще совсем недавно я очень обижался, когда меня считали мальчишкой. Как хотелось побыстрее перескочить юношеские годы, сделаться взрослым, таким, как Турунда или хотя бы Головацкий! Однако обидное прилагательное "голопупый", намекавшее на мои молодые годы, задело меня сегодня не столько, как оскорбительная и противная кличка "хохол".
   ...Бобырь и Петро уже давно не подавали голоса. Саша посапывал все больше и больше. Желтоватый месяц, похожий на ломоть тонко отрезанной тыквы, заглядывал в распахнутое окно. В городском сквере по случаю субботы все еще шумели гуляющие. С востока потянуло бризом, и заодно с легким дуновением ветерка я услышал звонкий стук щеколды. Заскрипел гравий под ногами человека, быстро идущего от калитки к нашему домику. Кто бы это мог быть? Хозяйка давно уже спала. Соседи в столь поздний час редко ее тревожили. Из окна я окликнул идущего.
   - Телеграмма! Василию Манджуре, - отозвался тот снизу.
   Опрометью бросился я по лестнице. И пока расписывался у почтальона и взбегал обратно в мезонин, разбуженные суматохой хлопцы зажгли свет. Сонные, в одних трусиках, стояли они, поджидая меня, и лица их выражали нетерпение.
   При свете лампы прочел я станцию отправления: "Синельниково". Что за чепуха! В Синельникове у меня решительно никого не было. А возможно, это мой батька решил проведать меня и едет из своих Черкасс в отпуск к морю?
   - Да раскрывай ее скорее! Не мучай! - простонал Саша.
   Внимая его совету, я разорвал синенькую заклеечку, и жесткая телеграмма с наклеенными ленточками букв раскрылась перед глазами, как маленькая географическая карта.
   Печатные буквы запрыгали перед глазами. Их сочетание поразило меня своей неожиданностью, и я завопил: - Хлопцы! Никита сюда едет!
   - Никита едет к нам? Ты шутишь! Тут какая-то ошибка! - выкрикнул Маремуха, приподнявшись на цыпочки и через мое плечо заглядывая в телеграмму.
   - Какая ошибка? Слушай! - И я прочел раздельно: - Завтра полудню прибываю товарняком встречайте подготовьте немедленно прием груза тчк Коломеец.
   - Как жаль, что я не смогу его встретить!
   - С ума спятил? - набросился я на Бобыря. - Ты что?.. Не пойдешь встречать Никиту?
   Бобырь жалобно протянул:
   - Не смогу, Вася. Важное дело есть!
   - Какие могут быть важные дела в воскресенье? - принимая мою сторону, сказал Маремуха.
   Но Саша не сдавался и многозначительно заявил:
   - Такие. Важные. Но пока они - тайна!
   - Своего секретаря, Никиту, и не пойдешь встретить? Да он нам чугун везет, баламут ты этакий!.. Обязан быть на вокзале! В порядке комсомольской дисциплины. Понятно? - тоном приказа сказал Маремуха Сашке.
   - А я не могу! - упрямо твердил Бобырь. - Как раз на полдень у меня такое назначено...
   И ничто не помогло. Как мы ни укоряли Сашу, как ни стыдили его, что он встречу старого друга и воспитателя меняет на какое-то свидание, Бобырь оказался непреклонен и не поддался на уговоры.
   На следующий день, прихватив с собою Головацкого, мы с Петром пришли на вокзал. Пассажирский из Екатеринослава пришел еще утром. Пустой зеленый состав давно угнали на запасный путь. Весовщики, стрелочники, буфетчик - все укрылись от полуденного зноя в прохладных комнатах вокзала, который еще не так давно был для нас, фабзавучников, новым и чужим. А сегодня приморская тупиковая эта станция с раскаленными от солнца, поблескивающими рельсами казалась родной и знакомой чуть ли не с самого детства. Как быстро можно освоиться в новом городе, если встретишь на своем пути хороших людей! Даже веснушчатый моложавый дежурный по вокзалу, похожий в своей красной фуражке на гриб мухомор, воспринимался мною как давно знакомый.
   Вдали, у выходных стрелок, щелкнул, поднимаясь кверху, щиток семафора, и тонко загудели стальные тросы в ящике, проложенном вдоль путей. Мы услышали далекий гудок паровоза. "Каков-то сейчас Никита? Станет ли он по-прежнему беседовать с нами как старший или будет уже считать нас равными?" - думал я, напряженно следя за увеличивающимся клубочком паровозного дыма.
   Товарный эшелон, влекомый тяжелым паровозом, летел из степей Таврии навстречу морским просторам. И вот, наконец, обдавая и без того накаленный солнцем перрон облаками горячего пара, паровоз промчался перед вокзалом черный, маслянистый, лоснящийся от смазки и лака, пахучий и громоздкий, с молодым чумазым машинистом, выглядывающим из квадратного окошечка.
   Коричневые платформы со строительным лесом, с ящиками неизвестного груза, засыпанные поташом и углем, мелькали перед нами, и я думал, что конца-краю им не будет. Но вот на одной из платформ показалась фигура в соломенном капелюхе, не похожая на тех проводников, что нет-нет да и приветствовали нас флажками из тамбуров. Прошла секунда, другая, и мы узнали Коломейца. Одетый в синий комбинезон, он стоял на каком-то огромном станке.
   Только наши взгляды встретились - Коломеец сорвал с головы капелюх и замахал им, приветствуя нас. Удивительно черный, сухощавый, с распущенными по ветру волосами, он что-то кричал, но стук вагонных колес глушил его слова. Не успел еще поезд замедлить ход, как Никита ловко спрыгнул на перрон.
   - Здорово, хлопцы! - выкрикнул он.
   Вначале Никита просто пожал мне руку, затем, поколебавшись мгновение, крепко обнял меня и расцеловал в обе щеки. От него пахло степными просторами, полынной горечью, таволгой и чебрецом. И с Маремухой он расцеловался. Тогда я представил Никите Головацкого.
   Коломеец, весело глядя на Толю, жал ему руку:
   - Слышал, как же! Василь писал мне о тебе. Спасибо за то, что приютили наших воспитанников... А вот жатки-то будут?
   - А чугун будет? - также улыбаясь в ответ, спросил Толя.
   Коломеец обернулся лицом к эшелону и показал рукой на прицепленные к хвосту его три нагруженные платформы.
   - Неужто не хватит? - сказал он не без гордости.
   - Еще и останется! - определил Толя. - Но, я вижу, не дошли еще до ваших краев слова Феликса Эдмундовича: "С металлом обращаться, как с золотом". Целые залежи, видно, его у вас. А я, признаться, думал, что Василь маленько преувеличивает.
   - До вашей телеграммы нам как-то в голову не приходило подобрать весь этот лом, - оправдывался Никита. - Спасибо, надоумили!
   - И как вы все это быстро собрали! - удивился Петро.
   - Надо быстро. Урожай не ждет. Ночью, при факелах собирали. Теперь вся надежда на вас!
   - А что это за штука, Никита? - спросил я, показывая на разбитую чугунную станину, с виду напоминавшую основание огромного стола.
   - Это, брат, не "штука", а машина для печатания денег!
   - Не та ли, что в духовной семинарии стояла? - вспомнил я.
   - Она самая! - подтвердил Никита и, обращаясь к одному только Головацкому, объяснил: - Видишь ли, в нашем городе задержалась однажды петлюровская директория. И вот немцы прислали тогда Петлюре из Берлина эту машину для печатания денег. Петлюра столько гривен и карбованцев на ней напечатал, что и до сего дня дядьки в селах ими светлицы вместо обоев оклеивают. Стояла потом эта поломанная машина в подвале сельскохозяйственного института. Получили мы телеграмму Василия - и давай по всем подвалам рыскать, металл собирать. А комсомольцы-студенты ее обнаружили за штабелями дров. Подойдет?..
   Головацкий медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:
   - А не жалко такую махину на лом брать? Нельзя ли ее для какой-нибудь типографии приспособить?
   - Думали. Прикидывали. Артель "напрасный труд"! - бросил Никита. Немецкие инструктора как дали тягу с Петлюрой за Збруч, так с собою все ценные части захватили, а станину эту подорвали. Вся она трещинами изошла. Новую легче сделать, чем ее чинить.
   Я глядел на громоздкую станину, водруженную посредине платформы и притянутую к ее бортам канатами. Вспомнился мне далекий год гражданской войны, когда в городе, захваченном петлюровцами, прошел слух, что в духовной семинарии будут печатать новые деньги. Живо вспомнилось мне, как силком хотели петлюровцы и моего батьку, печатника, заставить под охраной гайдамаков печатать их размалеванные бумажки с трезубами, скрепленные подписью главного петлюровского казначея, какого-то Лебедя-Юрчика. Отец закричал: "Я печатник, а не фальшивомонетчик!" - и был таков. Он ушел тогда в Нагоряны, к партизанам.
   И вот снова проклятая машина, от которой убегал в те годы из города отец, встретилась на моем пути, но теперь она годилась только в переплавку.
   Головацкий сразу же пошел к дежурному по станции и попросил его отцепить платформы с чугуном.
   - Вы, друзья, ведите гостя домой. Он проголодался небось. Да и помыться ему не вредно, - сказал Толя, принимая от Коломейца накладные. - А я уж тут все сам протолкну!
   - Да, помыться бы не вредно, - заметил Никита и погладил себя по загорелой щеке.
   - Неужели ты на открытой платформе всю дорогу ехал? - спросил Маремуха, когда мы вышли на вокзальную площадь.
   Лихо тряхнув шевелюрой, Коломеец сказал:
   - Знатно ехал! Как бродяга у Джека Лондона! С той лишь разницей, что никто не сгонял меня с поезда. Ночью, на больших перегонах, проводники ко мне собирались, как в клуб.
   Не без зависти я спросил:
   - Весело ехалось?
   - И не говори! Дом отдыха на колесах. Как солнце поднялось - спецовку срываю и давай загорать. Ветерком тебя провевает, а по сторонам пролетают полустанки, села, речки, поля, вся Украина!.. До чего ж богатая наша страна! Мы вечером к Екатеринославу подъезжали, так зарево над заводами во все небо! Вот индустрия - даже дух захватывает! Словом, замечательная поездка у меня была. Подобного удовольствия я еще в жизни не испытывал!
   - Никита, а что же все-таки с Печерицей? - встрепенулся Маремуха.
   - С Печерицей? - Коломеец сразу сделал загадочное лицо. - Это, брат, длинный разговор. И ночи не хватит, чтобы все вам поведать.
   В эту минуту на Кобазовой горе послышался какой-то нарастающий треск. Он все усиливался, перерастая в гул. Обратив взгляды в ту сторону, мы увидели, как с краю горы внезапно сорвался и поплыл над городом небольшой аэроплан.
   Аэроплан накренился, забирая еще круче, к морю, и мы увидели на небольшой высоте не только широкоплечего пилота в очках и кожаном шлеме, но и сидящего за ним позади второго человека - худенького, вихрастого и удивительно знакомого. Струя воздуха, бьющая от пропеллера, забрасывала назад и трепала его светлые волосы. Пассажир махал нам рукой, и Маремуха вдруг взвизгнул:
   - Хлопцы, да это Бобырь! Верное слово, это он!
   И, путаясь, сбиваясь, но не сводя глаз с самолета, Маремуха быстро рассказал нам, что вот уже две недели четверо комсомольцев из ремонтно-инструментального цеха что-то колдовали вместе с комиссаром Руденко возле учебного самолета, привезенного из подшефной эскадрильи. Все теперь становилось ясным: и частые исчезновения Саши по вечерам, и его таинственный отказ встречать Коломейца. Не будучи уверены в успехе, не зная, удастся ли им отремонтировать самолет, заговорщики из аэроклуба до последней минуты скрывали свой первый полет. Как же только они сумели перетащить тайком самолет из аэроклуба на Кобазову гору?