Беляев Владимир Павлович. Город у моря (Старая крепость - 3)

   Думалось совсем о другом. Еще не остыл азарт тех дней, когда мы сообща, веселой молодежной артелью, с помощью заводских стариков мастерили жатки для Никиты Коломейца и очистили часть цеха, где была обнаружена мина.
   А сколько еще труда впереди! Флегонтов рассказывал, как участвует в борьбе за повышение производительности труда комсомолия Ленинграда. Хотелось и у себя применить ее опыт. Заведем для всего цеха щит "Потерянные минуты" и будем отмечать на нем каждую минуту вынужденного простоя, а Коля Закаблук станет подсчитывать, во что обходятся эти потери... Деревья между цехами посадим, клумбы разобьем... Много дел ждет нас!
   Словно угадывая мои мысли, Анжелика сказала тихо:
   - Я вам надоела?
   - Нет, зачем... - очнулся я.
   - Скажите, почему вы меня сторонитесь?
   - Мы с вами разно смотрим на жизнь, - сказал я прямо.
   - Я охотно это признаю, но признайте и вы, что нельзя рассматривать человека только в одном измерении.
   - Как так?
   - А вот так, как вы смотрите хотя бы на меня. Думаете небось: пустая, взбалмошная девчонка, которой очень хорошо живется под крылышком у своего папы! - В словах Анжелики послышалась горечь.
   - А как же думать иначе, послушайте, Лика? Раз вы сами...
   Но она не дала мне договорить.
   - Видите, Василь, - сказала она горячо, - вы любите все осуждать бесповоротно и не хотите войти в положение человека, у которого, может быть, кошки скребут на душе. А так нельзя! Тогда, на лодке, стоило мне сказать: "Жду счастливого случая", - как вы сразу напали на меня. Вы поленились даже поинтересоваться, как надо понимать эти слова. Я прекрасно знаю: вы меня зачислили в разряд безвольных барышень, которые все будущее свое видят в замужестве. Но поймите и поверьте, что такая жизнь меня не устраивает! Я не хочу быть только отражением чьей-то активной жизни. Я не хочу быть с другой стороны, быть похожей на этих тучнеющих смолоду торговок, которые все удовольствие в жизни видят в том, чтобы покушать посытнее, нарядиться в свои тряпки и выйти в воскресенье с мужем под руку на проспект - себя показать.
   Признаться, эти откровенные слова ошарашили меня. Сбитый с толку, я спросил:
   - А что же вас устраивает?
   Она встряхнула волосами и, думая о своем, сказала:
   - Если бы вы только знали, как я ненавижу этот удушающий запах провинции!
   - Вы опять говорите не то, Лика! - возразил я. - Вольно вам с обывателями дружить. Но есть же и хорошие люди в нашем городе. А вы их всех в одну кучу сваливаете. Возьмите, к примеру, завод. Сколько там доброго, интересного, умного люда есть. При чем здесь "провинция"?
   Мы уселись на парапет набережной, вблизи того самого места, где я увидел Анжелику впервые.
   Вдали, на рейде, поблескивал освещенными иллюминаторами грузовой пароход "Балтимора". К нему подвозили на больших барках-шаландах зерно; команда парохода сама перегружала его в трюмы с помощью лебедок. Вот и сейчас их треск доносился к нам издали, смешиваясь со звуками чужой, иностранной речи и топотом ног матросов, то и дело пробегающих освещенной палубой.
   - Я знаю, Василь, что в нашем городе есть немало интересных людей, у которых при желании можно научиться и твердости воли, и умению найти в жизни главную цель, - нарушая молчание, сказала Лика. - Но в данную минуту я говорю с вами о своем собственном окружении. Можно говорить с вами откровенно? - Голос у нее дрогнул.
   - Рискните. Я больше всего в жизни люблю откровенных людей.
   - И не будете шуметь по поводу моих слов? - Она посмотрела на меня как-то особенно, и я понял, что она хочет доверить мне какую-то тайну.
   - Зачем же мне шуметь?
   - Я вам верю. Слушайте, Василь... Папа и мама думают, что все это ненадолго... Ну, Советская власть и все такое прочее.
   - Ох, вы меня и удивили, Лика! Разве не мог я догадаться об этом и без ваших признаний, один лишь раз поговорив с вашим папашей?
   - Догадались? Ну, видите! С вами он был очень откровенен. Во всяком случае, больше, чем с другими... Так вот, мои родители уверены, что это ненадолго, что это все надо переждать, как мелкий дождик. И люди, с которыми они общаются, думают так же. К маме приходят всякие кумушки и говорят: "Скоро, скоро... Еще немного терпеть осталось". То на Врангеля у них была надежда, то на Кутепова. Одно время прошел слух, что Махно соединился с Петлюрой, и якобы сели они на корабли и прямиком едут из Варны сюда, в Таврию, спасать Россию от большевиков. Мама даже купоны царских государственных займов подсчитывать стала...
   Я не выдержал и сказал хмуро:
   - Не дождутся они этого! Облысеют совсем, как ваш Зюзя Тритузный в той живой картине. Вся их жизнь пройдет никчемно, а Советская власть как стояла, так и будет стоять!
   - Прежде всего, Василь, давайте договоримся: Зюзя такой же "мой", как и "ваш". - В голосе ее послышалась обида. - Дайте же мне досказать... - И она взглянула на меня пристально.
   - Конечно, говорите! - буркнул я.
   - Так вот, судачат эти кумушки целыми днями в нашем доме, вспоминают, какие тут свадьбы играли, как некто Эдварде на Рогалихе женился, сколько у них хрусталя разбили пьяные гости, и вся жизнь их заключена в этих воспоминаниях. Слушаю я ежедневно одно и то же и думаю все чаще: "А мне-то до этого какое дело? Ведь у них нет ничего, кроме воспоминаний, а я-то жить хочу! А у меня может быть настоящее будущее".
   Искренность последних слов Лики тронула меня, и я спросил мягко:
   - Почему же вы мне возражали тогда?
   - Ах, по глупости! Просто из чувства противоречия.
   - С этим чувством далеко не уйдешь!
   - А я, думаете, не знаю? - сказала она так же душевно. - Знаю! И оттого, раскаявшись, записку писала и сейчас подошла к вам. Этого раньше со мной никогда не бывало, чтобы я, упрямое создание, призналась в своей неправоте...
   - Я, Лика, считал и считаю так: лучше сказать в глаза человеку всю правду, все, что про него думаешь, чем сюсюкать с ним, потакать его прихотям.
   - Это верно. Скажите лучше, вы действительно уверены в моей безнадежности?
   Хитро и ловко подвела она меня к этому вопросу. Сказала с усмешкой, будто между прочим, а теперь глядела на меня своими внимательными и глубокими глазами.
   - Никто этого не думает, но мне кажется...
   - Да нечего мямлить! Говорите прямо, что вам кажется! - подзадорила меня Анжелика.
   Я и отрезал: - А вам не жаль будет оставить уют родительского дома, ваши ковры и фей? Мне кажется, что вы привыкли к ним очень!
   Она сказала уверенно:
   - Поверьте, если увижу проблеск впереди, нащупаю выход, то расстанусь со всем этим бесповоротно.
   - Вы это твердо решили? - спросил я напористо и серьезно.
   - Твердо! Ах, как мне все это надоело, если бы вы знали! Остепенилась, из сорванца барышней стала, а мать все еще отца Пимена нет-нет да и пригласит домой, чтобы закону божию учил меня. Какой тут может быть закон божий, если миллионы людей давно по новым законам живут!
   Трудно мне было скрыть свою радость, и я сказал облегченно:
   - Значит, вы в божественное не верите?
   Она звонко рассмеялась и весело похлопала меня по руке:
   - Смешной, Василь, вы иной раз бываете. И наивный. Да неужели вы меня считаете такой безнадежной дурехой? Ну конечно, не верю!
   - Отчего же у вас над диваном лампадка горит?
   Продолжая улыбаться, она ответила просто:
   - Пока я живу в родительском доме, я не могу каждый день скандалы устраивать.
   - А вы плюньте на них! Бросьте ко всем чертям эти лампадки, кумушек, фей и поступайте учиться. И лучше в другом городе. Вот послушайте, что я вам расскажу. Была у нас в фабзавуче одна девушка, Галя Кушнир. Училась с нами два года, ни в чем не отставала, хотя ей подчас и трудненько было зажимать болванки на токарном станке. Закончили мы фабзавуч, получили путевки, и она вместе с нами получила. А ведь у нее тоже, как и у всех, имелись отец и мать, и никто бы не стал попрекать ее, если бы она при них осталась. Но Галя решила правильно. "Чем я хуже хлопцев?" - сказала она. Наша Галя гордая и смелая девушка! Она тоже уехала в Одессу. Я вот письмо от нее получил. Устроилась. Рада. Сама себе хлеб зарабатывает и ни от кого не зависит.
   Лика взглянула на меня вопросительно:
   - Бросить, вы думаете? А не страшно?..
   - Чего же страшиться? Ведь были же у нас в фабзавуче хлопцы - полные сироты: родителей у них петлюровцы поубивали. И что вы думаете - погибли хлопцы? Выучились! Мастерами стали! Конечно, жить на восемнадцать рублей стипендии трудно было, слов нет. На чечевице да на мамалыге неделями сидели. Выдержали все, и в люди вышли. А разве вы не сможете жить самостоятельно, без папы с мамой? Я вам от души советую: бросайте всю эту музыку, идите учиться.
   Она сидела молча, постукивая каблучками о стенку парапета. Взгляд ее был устремлен к маяку, который поглаживал море вокруг себя серебристым лучом света. Задумчивое ее лицо казалось особенно милым в эти решительные минуты.
   - Да, Василь, решено! - сказала она, резко поворачиваясь ко мне. Помяните мое слово. Но как раз музыку я бросать не собираюсь. Я хочу учиться в консерватории. Может, поеду в Ленинград, у меня там в Свечном переулке тетка живет. Приезжала однажды - звала к себе. Вот я и поеду к ней.
   - Прекрасно! - сказал я, тронутый этими словами. - Да вы, оказывается, хорошая!
   - Может быть, не знаю... - ответила она просто.
   Я помог ей спрыгнуть с парапета, и мы быстро зашагали к клубу, откуда чуть слышно сюда, на море, доносилась музыка.
   - Признайтесь, - сказала Лика, попадая в такт моим шагам, - на отца сильно вы обиделись за его иронический тон?
   - Я больше обиделся на него за другое.
   - Вы разве с ним еще встречались?
   - Даже не раз. Мы с ним схватились однажды. И он мое изобретение забраковать хотел...
   - Папа? - спросила Лика так, будто ее папаша был святым.
   Он самый! Я придумал одну штуку. Ну, по поводу общего подогрева формовочных машинок... Провели мое предложение на цеховом производственном совещании: и партийная ячейка поддержала, и старые рабочие. Послали предложение вашему папе как главному инженеру. Без него же все эти дела не решаются. А он знаете что на предложении написал?
   - Он меня в свои дела мало посвящает, - сказала Лика.
   - Написал бы просто "нет" - и весь разговор. Я бы постучался в другие двери. А он ехидную такую резолюцию наложил: "Проект юного фантазера, который сам по себе горяч и без подогрева". Как вам это нравится?
   - Узнаю папин стиль, - сказала Лика и утешила меня: - А вы не огорчайтесь. Он весь в чудачествах. Даже яблоки и те с червями ест и приговаривает: "Пока я имею возможность, я этого червяка съем, а то позже он меня слопает!"
   - Но эта резолюция не чудачество, а издевательство!
   - Я вам могу откровенно сказать: папа себялюб и большой эгоист. Очень часто ему даже приятно видеть чужие неудачи. Он приговаривает в таких случаях: "Чем хуже, тем лучше!" Хотите, я попытаюсь уговорить его, чтобы пересмотрел свое решение? - охотно предложила Лика, и я увидел сочувствие в ее глазах.
   - Нет уж, не надо! Без заступников обойдемся.
   ...Громкие звуки духового оркестра встретили нас, едва мы, жмурясь от яркого света, вошли в вестибюль клуба металлистов. Я узнал старинный вальс "Лесная сказка".
   Первое, что бросилось в глаза, как только мы приблизились к танцующим, были старички, кружащиеся в плавном вальсе. Они не ушли домой и не завернули в "Родимую сторонку", как обычно, а, придя в гости к заводской молодежи, вспомнили свою собственную юность. Даже стриженый Гладышев чинно, но не очень, правда, ловко вальсировал со своей женой. О молодежи и говорить нечего. Было ее здесь куда больше, чем в самый доходный вечер у Рогаль-Пионтковской. Смотрел я на мелькавшие предо мною знакомые лица молодых рабочих и понимал, что все они чувствуют себя тут куда привольнее, чем на Генуэзской.
   Вот пролетел в танце перед нами, прижимая к себе смуглянку Катерину с янтарным монистом на шее, Лука Турунда в голубоватой простеганной белыми нитками морской робе. Он подмигнул мне на ходу и сразу же вслед за этим сделал большие глаза, увидев, что я стою с дочерью главного инженера. Турунда знал о той обидной резолюции, какую нацарапал на моем заявлении Андрыхевич, обзывал его "старорежимным чертом" и сейчас не мог понять, почему я так мирно беседую с Анжеликой.
   Музыканты заиграли польку. Я уже собрался пригласить Лику на танец, как неожиданно вздрогнул, будто меня укололи. На противоположной стороне, неподалеку от Маремухи, стоял, скрестив на груди руки, Головацкий и внимательно наблюдал за нами. Не забыл еще, видно, Толя, как предупреждал он шутливо меня, чтобы я "не занозил сердце у соседей". Теперь, видя нас вдвоем мирно беседующих, он терялся в догадках.
   "Эх, ладно! - подумал я. - После, Толенька, растолкую тебе все". И, схватив Лику под локотки, пустился в пляс.
   Не успел дотанцевать польку, как увидел в дверях Гришу Канюка. Лицо его, в струйках пота, хранило следы только что законченной работы в литейной. И странным показалось, что Гриша Канюк не забежал домой переодеться, а пришел в клуб, на танцы, в грязной робе. Отыскав меня глазами, он делал нетерпеливые знаки, вызывая из зала.
   - Меня зовут, Лика, простите, - сказал я и, подведя ее к свободному стулу, пошел напрямик к Грише.
   - Головацкого, тебя и всех активистов комсомола срочно требуют на завод! - тяжело дыша, шепнул Канюк.
   Было видно, что он не шел, а бежал сюда. Ничего не понимая, я протянул:
   - Там же никого уже нет...
   Пробегая мимо, видимо, тоже вызванный кем-то, Лука Турунда тронул меня за локоть и сказал:
   - Быстрее, Манджура! На совещание к Руденко!
   Пока мы добежали, кабинет директора уже заполнили коммунисты завода и секретари многих комсомольских ячеек. Горели две лампы под зелеными абажурами, и при их свете я успел заметить секретаря горкома партии Казуркина, нашего Флегонтова и начальника городского отдела ГПУ, уже виденного мною в тот день, когда под основанием мартена мы обнаружили иностранную мину.
   Когда все расселись, Руденко, обведя глазами собравшихся, заговорил:
   - Больше ждать не будем. Итак, товарищи, сегодня ночью, используя канун выходного дня, враг хотел подорвать основные жизненные узлы завода. Вражеский план минирования у нас в руках! Вот он. - Руденко показал пальцем на мятый чертеж, лежащий перед ним. - Считаю долгом поблагодарить за своевременную находку этого документа наших товарищей чекистов!
   С этими словами Иван Федорович повернулся к начальнику городского отдела ГПУ и крепко пожал ему руку. А тот затряс головой, как бы говоря, что ни он, ни его работники не заслуживают благодарности. Новость, объявленная директором, ошеломила нас. И в напряженной тишине еще строже и внушительнее прозвучал голоса Руденко:
   - Первый тревожный сигнал о вражеских "подарках" мы, как известно, получили во время комсомольского воскресника. Подлый наймит буржуазии, кому было поручено подорвать мину, в самую последнюю минуту растерялся и не сумел произвести диверсию. А потом молодежь перечеркнула его планы своим воскресником. К счастью, он изолирован и на первом же следствии оказался очень разговорчивым. Такие же мины, заложенные здесь диверсантами еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году, изъяты в кочегарке и возле вагранок.
   - Кто этот наймит, Иван Федорович? - послышались голоса.
   - Пропойца и бракодел Ентута, обманным путем затесавшийся в ряды рабочего класса, - в настороженной тишине сказал директор.
   "Так вот кто, наверно, пытался запугать нас своим подметным письмом, когда мы стали выводить его на чистую воду!" - пронеслось у меня в голове.
   Директор, помолчав, продолжал:
   - А об остальном вам доложит Кузьма Никанорович! - И снова он посмотрел на низенького, очень добродушного человека в сером коверкотовом костюме, предлагая ему жестом руки занять председательское место.
   Всю ночь, до рассвета, участники этого внезапного совещания дежурили в цехах, охраняя завод до той минуты, пока действия врага не были полностью обезврежены. То, что лодырь и пьянчужка Кашкет оказался наемником врагов, довольно быстро потеряло остроту новизны.
   "Разве не ясно было и раньше, что именно среди таких разложившихся типов иностранная буржуазия вербует своих агентов! - раздумывал я, шагая около остывающих вагранок. - В погоне за длинным рублем, за лишней четвертью водки они, не знавшие никогда, что такое родина, могут пойти на любое кровавое дело..."
   Мадам Рогаль-Пионтковская, о которой сдержанно, но очень веско в тот вечер сказал нам Кузьма Никанорович, располагала сведениями о прошлом Кашкета уже давно, еще с той поры, как дала согласие быть резиденткой английской разведки в нашем городе, прикрывая тайную подрывную работу против Советского государства вывеской мирного танцкласса.
   Первый же связной, прибывший из Лондона на грузовом пароходе "Балтимора", вручил ей при тайном свидании не только письмо от муженька-сахарозаводчика, бежавшего из-под Умани за кордон, но и некий "деловой документ". Это был список "верных еще людей", составленный по заданию иностранных разведок, видимо самим Нестором Махно, который в те годы жил в Париже и даже, по слухам, преподавал там в академии генерального штаба свое бандитское ремесло. Он мечтал с помощью войск Антанты вернуться на своих тачанках к берегам Азовского моря.
   Был занесен в этот список и анархист Ентута по прозвищу Кашкет. Его-то и прибрала к своим холеным рукам, украшенным бриллиантовыми перстнями, мадам Рогаль-Пионтковская еще в те дни, когда ей принадлежал ресторанчик "Родимая сторонка". Кашкет приходил к "мамаше" выпить в долг, часто без отдачи, пользуясь ее "добрым сердцем". И когда уже в собственном танцклассе на Генуэзской мадам потребовала от него первую расписку в получении ста рублей за работу для разведывательной службы Интеллидженс сервис, Кашкет не колебался.
   Потом целый год после их свидания Рогаль-Пионтковская и ее агенты были предоставлены самим себе. Связь с Лондоном порвалась. Пароходы под британским флагом долгое время не заходили за грузом в советские порты. Хозяева Рогаль-Пионтковской решили связаться с мадам из танцкласса иным путем.
   Попович из Ровно, Козырь-Зирка, должен был после взрыва штаба ЧОНа в нашем подольском городе посетить Донбасс и Приазовье и вручить новые инструкции из Лондона резидентам, замаскировавшимся, подобно Рогаль-Пионтковской, на советской земле. Это и была та вторая задача, поставленная поповичу из Ровно, которую так долго и упорно разгадывал Вукович. Многие на первый взгляд мелочи помогли Вуковичу в этом деле. Среди них важно было и случайное предположение, высказанное в письме к Никите, насчет того, что нет ли родственной связи между содержательницей танцкласса и старой графиней, виденной нами еще в далеком детстве на Заречье.
   Вукович установил связь между появлением в городе у моря Печерицы и тем, что оставшийся в живых муженек "вдовы инженера из Умани" благополучно пребывает за границей и даже благодаря своему графскому титулу занесен в справочную книгу, где значатся именитые люди Европы, под странным названием "Кто есть кто?"
   Когда Полевой ранил Козыря-Зирку на чердаке штаба ЧОНа, попович из Ровно вынужден был остаться до выздоровления в квартире Зенона Печерицы и передал ему свое второе задание.
   Вполне возможно, не разузнай Вукович своевременно, где скрывается Козырь-Зирка, Печерица спокойно под видом очередной служебной командировки уехал бы в Харьков, а там завернул бы и к Азовскому морю. Но случилось иначе. Печерице пришлось одновременно и бежать и выполнять задание, порученное ему ровенским поповичем.
   Имея в руках Печерицу и Козыря-Зирку, Вукович уже мог связать все нити.
   Предупреждение, сделанное мне Коломейцем около железнодорожного кипятильника, было не случайным: лишняя болтовня о Рогаль-Пионтковской могла помешать поимке врагов.
   А нервы мадам в последнее время сдали. Как только ей стало известно, что Кашкет арестован, она поспешно собрала фамильные бриллианты и, дождавшись сумерек, решила "покататься на лодке".
   В то время как Петро Маремуха изображал ее на сцене, мадам Рогаль-Пионтковская огибала на легком тузике волнорез, чтобы незаметно со стороны открытого моря подобраться к пароходу "Балтимора", который догружался на рейде зерном.
   Кузьма Никанорович не сказал нам в тот вечер, что по соседству с Рогаль-Пионтковской оказалась другая лодка и в ней были наши, советские люди. Они-то и помешали Глафире Павловне ухватить штормтрап, спущенный заблаговременно с борта ржавого грузового парохода... Он лишь объяснил нам, какая опасность угрожала заводу, и обронил фразу: "Мадам задержана своевременно".
   Признаюсь, многим из нас не все было ясно в ту ночь, когда мы несли охрану завода. Я пишу теперь обо всем столь подробно потому, что последующие дни, наполненные разговорами и пересудами об этом таинственном деле, помогли понять происшедшее.
   ПЛЕЩУТ АЗОВСКИЕ ВОЛНЫ...
   Шторм к вечеру разгулялся такой, что даже в порту желтые волны с грохотом били в гранитную стенку мола. Атакуя бешено порт, они то поднимали кверху, то лениво опускали вниз приземистый колесный пароход, готовый к отплытию.
   Над ободком колеса виднелась полукруглая надпись:
   Феликс Дзержинский
   В прошлый рейс этот пароход, идя в Керчь, завернул к нам и первый принес горестную весть о смерти человека, именем которого был назван.
   Он вошел тогда в порт со стороны косы и еще с внешнего рейда загудел тревожно и печально. Окаймленный траурным крепом флаг его был приспущен.
   Комсомольцы порта узнали от радиста подробности правительственного сообщения еще до получения из Мариуполя номера газеты "Приазовский пролетарий". Они рассказали нам, что Феликс Эдмундович умер в Москве от разрыва сердца после своего выступления на Пленуме ЦК, где он, как всегда горячо и гневно, разоблачал презренных врагов народа - троцкистов. Весть о смерти товарища Дзержинского ошеломила всех нас... Еще совсем недавно, перед отъездом сюда, я слышал, как поздней ночью звонил Феликс Эдмундович начальнику нашего погранотряда. Вспомнилось, с каким волнением сказал мне тогда Никита Коломеец: "Ты знаешь, кто это звонил? Первый чекист революции!"
   На следующий день, в перерыве, по поручению Флегонтова я читал рабочим литейной, собравшимся на плацу возле больших машинок, обращение Центрального Комитета ВКП(б) по поводу смерти Дзержинского:
   - "Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев...
   Его больное, вконец перегруженное сердце отказалось работать, и смерть сразила его мгновенно. Славная смерть на передовом посту..."
   Прочел я это и остановился. Почувствовал, как рыдания подступают к горлу. С трудом сдержал себя, чтобы не разрыдаться перед всем цехом, перед грустными и суровыми лицами моих товарищей по работе. А потом, когда тихим, приглушенным голосом дочитал обращение до конца и, свернув газету, направился к рабочему месту, меня догнал Флегонтов. Он по-отечески положил мне на плечо свою тяжелую, припорошенную графитом руку и сказал вполголоса:
   - Трудно было читать, Василь? Я тебя хорошо понимаю. Такая потеря! Ты понимаешь, дорогой, как все мы - старики и молодежь, коммунисты и беспартийные - должны сплотиться вокруг партии, чтобы восполнить и эту потерю и смело идти вперед, несмотря на все происки буржуазии?..
   И, глядя сейчас в порту на близкую и родную надпись: "Феликс Дзержинский", я все никак не мог свыкнуться с мыслью, что этого человека уже нет в живых.
   "Феликс Дзержинский" возвращался в Ростов-на-Дону со стороны Крыма, и мы должны были уйти с ним в рейс до Мариуполя, на окружную конференцию комсомола.
   Нам, непривычным к шторму, было страшновато уходить в ночь в это шумящее беспокойное море.
   На самой верхней палубе появился высокий моряк и крикнул:
   - Эй, Селезень! Завинти повсюду на шлюпках донные пробки! Выйдем в море, там разведет волну еще больше.
   Голос моряка показался знакомым, но со свету я не мог разглядеть его лицо.
   Толя Головацкий, стоявший рядом, сказал:
   - Дело будет, братки! Барометр падает.
   - А мне казалось, ветер тише...
   - Пусть тебе не кажется, Манджура. Глянь-ка лучше на метеовышку. Сколько там было черных мячиков днем? Восемь! А сейчас уже появился и девятый.
   - Да уж коли капитан отдал приказ подготовить шлюпки, значит, на море настоящая качка, - согласился с Головацким секретарь комсомольской ячейки таможни Колотилов.
   По скрипучему трапу мы поднялись к вахтенному. Он проверил наши билеты, и тогда Головацкий предложил забраться всем повыше.
   - В каютах жара. Разморит, - сказал Толя, поглядывая на побледневшего Колотилова.
   Мы сложили наши вещички возле кормовой шлюпки, и, подойдя к борту, поглядывали на далекие сигнальные огоньки, повешенные где-то на уровне Кобазовой горы.
   Вскоре убрали сходни. Грузчики, оставшиеся на берегу, отдали носовой канат. Засвистал пар, машина заработала, и пароход стал медленно отчаливать от гранитной стенки мола.
   Вот и кормовой канат, ослабев, упал с причальной тумбы. Его перебросили на палубу. Уже ничем не сдерживаемый пароход, маневрируя, быстрее залопотал колесами. Заскрежетала, заерзала на верхней палубе рулевая цепь. Полукруглые портовые пакгаузы алюминиевого цвета отходили от нас все дальше.
   Силясь перекричать ветер, Головацкий спросил:
   - Споем, ребята?
   И, видимо, понимая, что возражений не последует, он запел низким приятным голосом: