Беляев Владимир Павлович. Город у моря (Старая крепость - 3)

   ...Вечером сорвался тримунтан, и белые барашки побежали через бухту. Острый степной ветер гнал их со страшной силой, заворачивал гребешки волн, и тогда водяная пыль взлетала кверху, розовея в отблесках холодного заката. Свет гаснущего солнца окрасил на несколько минут лицо Маремухи и, должно быть, мое тоже густо-багровой краской. Вода залива, встревоженная порывистым ветром, меняла свой цвет на глазах у нас, сидящих на скамеечке поблизости от портового ресторана.
   Незаметно наступила ночь. Сумерки покрыли землю низкой синеватой дымкой и принесли сюда к нам, на маленькое взгорье, сладкий запах свежеиспеченного хлеба и соленой морской влаги.
   Зная, что у Петра нет сегодня репетиции в клубе, я предложил ему пойти прогуляться по бережку моря. Петрусь охотно согласился, и, когда мы сели на скамеечке, он сказал, облегченно вздохнув:
   - Хорошо меня сегодня Флегонтов выручил, правда? Словно знал, что в английских делах я разбираюсь не очень крепко. Понимаешь, я про Китай нацелился говорить. Столько выписок себе сделал - ужас! А Головацкий заставил читать об отношениях с Англией...
   Он помолчал и вдруг, словно решившись наконец сбросить с себя смущение, горячо заговорил:
   - Слушай, Василь, а ты помнишь обращение Сунь Ятсена к Советскому правительству?
   - Я пропустил что-то... Но ведь... постой... Он же умер?
   - А он перед смертью своей обращался, весною прошлого года. Вызвал, понимаешь, к себе своих друзей и продиктовал им обращение. Как здорово написано! Вот послушай: "Вы, - пишет Сунь Ятсен, - возглавляете Союз свободных республик - то наследие, которое оставил угнетенным народам мира бессмертный Ленин. С помощью этого наследия..." - Петро наморщил широкий лоб, мучительно припоминая точные слова, и потом радостно продолжал: - Да, а потом так: "...С помощью этого наследия жертвы империализма неизбежно добьются освобождения от того международного строя, основы которого издревле коренятся в рабовладельчестве, войнах и несправедливостях..." Здорово сказано, правда? Какая уверенность! А кончает-то он как: "Прощаясь с вами, дорогие товарищи, я хочу выразить надежду, что скоро настанет день, когда СССР будет приветствовать в могучем, свободном Китае друга и союзника, и что в великой борьбе за освобождение угнетенных народов мира оба союзника пойдут к победе рука об руку". И понимаешь, Василь, быть может, мы с тобой дождемся такого дня. И сколько врагов будут все время мешать нам.
   В эту минуту за спиной у нас послышался говор.
   - А тут кто-то сидит! - услышал я громкий голос Головацкого. - Давай сюда, вот здесь есть свободная скамейка. В ресторан ты еще успеешь зайти.
   И вдруг словно холодной водой меня окатили - я услышал колючий, задиристый голос Тиктора:
   - А какой интерес тебе говорить со мной? Я же не комсомолец...
   - По-твоему, если я секретарь комсомольской организации, то мне с тобой не о чем толковать?
   - По-моему, да... Вы меня в своей газетке так обрисовали, как последнего вредителя.
   Мы сидели на подветренной стороне, и потому каждое слово нам было слышно отлично, но в эту минуту из-за портовых пакгаузов выползли огни паровоза. Освещая себе путь довольно тусклым керосиновым фонарем, маневровый паровоз потащил мимо нас пустой товарный состав. Все окрест заполнилось шипеньем пара, скрипом вагонных колес, лязгом буферов.
   О чем говорили под этот шум проползающего над морем состава Толя с Тиктором, я не знаю, но, когда последний вагон нескончаемо длинного эшелона мигнул красным огоньком и скрылся в темноте, ветер опять принес к нам взволнованный голос Головацкого:
   - У тебя, Яков, молодость, сила, ловкость. Я не верю, чтобы ты не мог работать хорошо, вот убей меня - не верю! А ты между тем выдаешь брак, работаешь небрежно, с ленцой, на авось. И о плохих моделях ты мне лучше не вспоминай. Я литейное дело слегка знаю и никогда не поверю, что при существующих условиях ты не можешь работать по-человечески.
   - Пусть от меня возьмут такого напарника, я покажу тогда им...
   - Кому это "им", Тиктор?
   - Ты разве не знаешь сам кому? Землячкам моим! Небось нажаловались на меня?
   - Если ты имеешь в виду Маремуху и Бобыря, тогда ты глубоко ошибаешься, Тиктор. С ними о тебе никаких разговоров не было. Что же касается Манджуры, то он давно на тебя махнул рукой. Мы даже с ним повздорили из-за тебя.
   - Повздорили? - удивленно спросил Тиктор.
   - Представь себе! Манджура считает, что ты неисправим, а я убеждаю его в обратном. Он рад бы с тобой потолковать по-хорошему, забыть старое, да все думает, что его рука повиснет в воздухе.
   - А ты что думаешь? - пересиливая свою гордость, с заметным интересом спросил Тиктор.
   Головацкий молчал.
   И это молчание, прерываемое далекими гудками паровоза, пиликаньем оркестра в портовом ресторане и резкими порывами штормового ветра, мне подсказало, что Флегонтов рассказал Головацкому о моих сегодняшних нападках на Тиктора.
   - Что я думаю? - переспросил Головацкий. - Изволь, я скажу. Но прежде всего ты мне ответишь на то, что меня интересует.
   - Отвечу! - решительно сказал Тиктор.
   - На все, что я тебя спрошу, ответишь?
   - Говорю тебе - да!
   Это "да" прозвучало очень искренне.
   - Зачем ты частые подряды выполнял, когда учился в фабзавуче?
   - Знаешь и об этом?.. Ладно, скажу... Чтобы подработать!
   - А родные разве тебе не помогали?
   - Черта с два! Батька после смерти матери женился на другой, а та, мачеха, его под башмак взяла и против меня настраивала...
   - Это правда, Тиктор? - очень серьезно спросил Толя.
   - А зачем мне тебе врать! Да я больше могу сказать тебе: батька уедет на паровозе в прогон, а мачеха и ну измываться надо мной, спасу нет. Я терпел, потому что деваться было некуда. Стипендии-то нам, кто у родителей жил, долгое время не давали.
   - Ты же мог ребятам сказать, что у тебя такое в семье творится, они бы помогли, - заметил Головацкий.
   - Стыдно было... - сознался Тиктор. - Неохота было в семейные дрязги целую школу посвящать. Вот и приходилось деньги зашибать любыми способами; даже к спекулянтам нанимался, лишь бы от мачехи материально не зависеть.
   - Хочу верить, что это правда, Яков! - сказал Головацкий. - К чему весь этот разговор, как ты думаешь? Мы крепко заинтересованы в твоем будущем, Тиктор, так же как и в будущем любого другого молодого парня. Я хочу, чтобы каждое движение твоих рук приносило пользу обществу. Как этого достигнуть? Спаяться с коллективом! Жить его заботами! Меньше думать о себе и как можно больше - о других. А ты, передавали мне, молчишь, на многих смотришь исподлобья, будто все только тем и заняты, чтобы тебе каверзу какую-нибудь подстроить. А мы хотим лишь одного: чтобы не болтался ты где-то посередке. Рано или поздно такие люди гибнут. А я вовсе не желаю такого исхода. Воспитай в себе настоящую любовь к труду, к коллективу, подави гордыню, разъедающую тебя, как ржавчина, - и, поверь мне, ты станешь другим человеком.
   - Ну раз ты от сердца желаешь мне добра, я попробую, - сказал, помедлив, Тиктор, и в голосе его я не услышал уже той пренебрежительной язвительности, с какой он обычно беседовал с людьми.
   Они ушли по направлению к городу и быстро растворились в темноте.
   Маремуха сказал мне:
   - А ведь и правда мачеха лупила Тиктора! Помнишь, как однажды Яшка явился в школу весь в синяках и обманул нас, что его босяки на свадьбе побили? А потом мы узнали, что это его мачеха разукрасила.
   - Нас стеснялся, чтобы не засмеяли, потому и таился. Мы же самостоятельно жили, а он - на отцовских харчах, и стыдно ему было, что лупцуют, как маленького, - сказал я, искренне сожалея о том, что мы вовремя не узнали о семейных делах Тиктора. Знай мы об этом раньше - можно было б совсем по-иному с ним поговорить.
   НАХОДКА ПОД МАРТЕНОМ
   Теплынь усилилась еще больше. Случайные штормы чередовались с полным безветрием. Но знойные, размаривающие дни не смогли задержать того, что было задумано. Полезное дело - изготовление жаток для молодежной коммуны - как бы послужило толчком для других начинаний.
   Сперва мы думали, что главный инженер не поленится прочесть второй номер стенной газеты "Молодой энтузиаст" и особенно статью Закаблука. Но не тут-то было! Появляясь в цехе, Андрыхевич всякий раз проходил мимо газеты, явно пренебрегая ею.
   А мы продолжали думать о будущем цеха и, поддержанные цеховой партийной ячейкой, позвали молодежь завода на воскресник.
   Шагая поутру вместе с Маремухой и Бобырем на воскресник, я вспомнил все с самого начала: продолжительные поиски запасных частей и моделей к "пулеметам"; составление чертежа по установке этих новых двенадцати машинок в пролете, который мы заранее назвали комсомольским; распределение обязанностей между всеми активистами завода в часы воскресника; мучительную волокиту в отделе главного инженера, где всеми силами хотели замариновать наш проект, и, наконец, мой первый доклад на бюро цеховой партийной ячейки.
   Сперва я отнекивался от доклада. Казалось, что лучше всего объяснит наш замысел Головацкий как секретарь коллектива и как бывший рабочий литейного цеха. Но Толя решительно сказал:
   - Не стесняйся, Манджура. Начинание родилось в литейной, да? Так кому же, как не тебе, рассказать о нем партийной организации?
   Молодые чертежники сумели размножить к заседанию план будущего комсомольского пролета. Перед докладом я раздал синие листочки с белыми линиями чертежа всем членам партийного бюро.
   Пока я докладывал, Флегонтов, изучая каждый штрих на синьке, то и дело отрывал от чертежа свой взгляд и зорко посматривал сквозь запыленные окна цеховой конторки в цех.
   Там под задымленной стеной высились кучи пересохшего - еще, как мы говорили, "старорежимного" - песка. Под этим песком скрывались фундаменты для формовочных машинок. Мировая война помешала заводчику Гриевзу установить на этом месте новые машинки. Производство жнеек было свернуто, часть рабочих мобилизовали в армию, а формовщики, не ушедшие на фронт, делали всем цехом лишь одну деталь - зубчатый корпус для ручной гранаты. Завод выпускал сотни тысяч таких кругленьких, похожих на ананасы, гранат. Формовали их споро, и никто не бранил рабочих за то, что скрап, окалину, пережженный песок и всякий мусор они выбрасывали в спешке к недостроенному мартену. Так и образовалась цеховая свалка, которую мы решили упразднить.
   - Доброе дело задумали комсомольцы! И подсчитано все правильно, поддержал нас Флегонтов. - Двенадцать новых машин - это сотни жаток сверх плана! Это свободные места для тех рабочих, которые ждут своей очереди на бирже труда.
   У цеховых ворот мы разошлись. Петро пошел в столярный цех, Бобырь сразу же исчез в кладовой, где его ребята орудовали у новых машинок. А я направился к своей "песчаной бригаде".
   Первое, что заметил я в цехе, была широкая спина Тиктора. Стоя у машинки, Яков стягивал синюю рубаху.
   "Пришел-таки!" - подумал я облегченно.
   По совету Флегонтова и выполняя слово, данное Головацкому, в субботу перед окончанием заливки я первый подошел к Тиктору и сказал:
   - Завтра воскресник, Яков. Придешь поработать?
   - Слышал... - не глядя, бросил Тиктор и принялся перекладывать пустые опоки.
   По такому ответу я не мог еще судить, придет он или не придет, и вот сейчас, увидя и его с нами, обрадовался.
   Когда начали раздавать свободные лопаты людям из других цехов, Тиктор, оставшись в одной майке-безрукавке, вразвалочку подошел ко мне и глухо спросил:
   - Ну, а мне куда прикажете?
   - Выбирай, что хочешь, - предложил я. - Либо здесь - плац расчищать, либо песок носить. А может, хочешь пересеивать его возле бегунков?
   - Останусь тут, - решил Тиктор. - Дай вот лопату захвачу.
   - Да ты бы кепку надел, - взглянув на его пышную шевелюру, посоветовал я, - запорошатся - не отмоешь...
   - Не беда! - упрямо махнул Тиктор светлым чубом.
   И пяти минут не прошло, как он одним из первых вогнал с размаху глянцевитую лопату в сухой слежавшийся песок.
   Вскоре поднялась такая пыль, что мы видели друг друга как в тумане. Натыкаясь на окалину, на обломки ржавых опок, лопаты скрежетали и быстро тупились.
   Под жесткое их царапанье я думал: "Еще лишний кусочек металла останется на решете. Высеют его ребята, отделят от песка, и пойдет он вместе с чугунными чушками в люк вагранки, а потом его снова принесут сюда же, на заливку, в тяжелом огнедышащем ковше..."
   Признаться, до приезда сюда я не отдавал себе отчета в том, какую ценность представляет металл для будущего страны. Но после разговора с директором завода я совсем по-иному вдумывался и в тот вопрос. Слова директора глубоко запали в мое сознание, и теперь, освобождая плац от залежей песка, я радовался каждому найденному куску чугуна.
   Чего только не было на свалке! Обломанные держаки лопат, которыми орудовали, возможно, еще до революции, и недолитые корпуса гранат, возвращавшие мысли к тем временам, когда через мой родной город ко Львову двигались вооруженные подобными ручными гранатами войска Юго-Западного фронта. Лопаты выволакивали обрывки газет с твердым знаком и буквой "ять", осколки чугунных ковшиков, употребляемых для воды во время примачивания форм, какие-то шестереночки и позеленевшие гильзы от ружейных патронов.
   Все вместе с песком мы на носилках тащили во двор.
   Вскоре Яков сбросил с себя даже синюю майку. Его примеру последовали и другие хлопцы. Их обнаженные до пояса потные тела поблескивали при свете электрических ламп. Мы то и дело невольно поглядывали в сторону Тиктора. Радостно было уже одно то, что в свободный день он работал заодно с нами, а не просиживал за мраморными столиками у Челидзе со своей гопкомпанией и шепелявым Кашкетом. "Надо драться за каждую молодую душу и сделать ее своей, а не отбрасывать на поживу врагам!" - вспомнились слова Головацкого. И нынче я понял, что в споре о Яшке все-таки был прав Анатолий, а не я.
   "Но почему, в таком случае, не можем мы драться за душу Анжелики? Папаша ее - буржуазный спец и не любит нас. Это факт? Да, факт! Но ведь она-то может стать лучше собственных родителей?" Однако, назвав ее как-то "самонадеянной мамзелью" и "гагарой", Головацкий как бы отмахивался от нее навсегда. "Нет, Толенька, чего-то ты, друг любезный, недодумал!" - сказал я себе и еще сильнее стал орудовать лопатой. Руки скользили по ее гладкому древку, как по шесту в спортивном зале. Настроение у меня было отличное еще и потому, что вчера я получил пересланную мне Коломейцем открытку Гали Кушнир. Оказывается, мое письмо до нее не дошло.
   На заводе, куда командировали Галю, свободных вакансий не было. Профсоюз металлистов помог ей устроиться токарем в механической мастерской судостроительного завода. Судя по бодрому тону открытки, Галя была очень довольна. "Возможно, на следующий год, Василь, поедешь в отпуск морем, через Одессу, - так не забудь, что здесь живет твой старый и верный друг, - писала она. - Обязательно разыщи меня. А пока - пиши, не забывай!!!"
   Три восклицательных знака в конце письма, да и вся открытка Гали, с видом на море, и особенно тот факт, что Галя все-таки разыскала меня, вызвали в душе моей много радости. "Я несправедлив был к Гале", - думалось мне. И, швыряя лопатой на носилки пересохший песок, я твердо решил в будущем году ехать в отпуск только морем, через Одессу...
   Не дожидаясь, пока мы уберем весь песок, водопроводчики уже тянули на новый плац трубы для сжатого воздуха. Наблюдая исподволь, как навинчивали они патрубки, я невольно думал об изобретении, которое беспокоило меня все прошедшие дни. То одно, то другое: жатки для коммуны, приезд Никиты, подготовка к вечеру юнсекции и многие другие дела отвлекали, мешали связно записать на бумаге то, что давно роилось в мозгу...
   Тут я заметил, что Тиктор швырнул в сторону лопату и, нагнувшись, схватил какой-то провод. Потом он выпрямился и, заметив монтера в синем комбинезоне, стоявшего на стремянке, крикнул:
   - Молодой человек, давай-ка сюда!
   Думая, что его приглашают наваливать песок, монтер недовольно отозвался:
   - Не видишь - проводку тяну?
   - Слезай быстрей! Тут уже есть какая-то проводка.
   Монтер неохотно слез со стремянки. Помахивая отверткой, он не спеша подошел к Тиктору и, припав на колено, небрежно поглядел на обрывок шнура.
   Как крысиный хвост, шнур торчал из песка. Вокруг скрежетали лопаты, и никто не обращал ни малейшего внимания на Яшкину находку. Монтер наклонился к шнуру все ближе, ближе - казалось, он хочет лизнуть его языком, - но вдруг, как ужаленный, вскочил на ноги и отпрыгнул прочь. Поводя глазами вокруг, он завопил не своим голосом:
   - Эй, остановитесь!..
   И тут же с ходу вырвал изо рта у подбежавшего Закаблука папиросу.
   - Не паникуй!.. Скажи, в чем дело? - тронул за плечи ошалелого монтера Тиктор.
   - Я не паникую. Я всевобуч проходил, - объяснил монтер. - То не проводка... то бикфордов шнур!.. Понимаете!.. Кто тут старший?
   Грозные слова "бикфордов шнур", подобно молнии, вспыхнувшей среди ночи, осветили в моей памяти неудачный налет врага на штаб ЧОНа. Я не знал, что делать: кричать или рвать этот шнур?
   К счастью, в эту минуту из кладовой вышел Флегонтов. Пока мы очищали плац, Кирилл Панкратьевич Флегонтов, Турунда и другие формовщики годами постарше помогали слесарям из инструментального проверять запасные машинки.
   - Кирилл Панкратьевич!.. Сюда! - крикнул Тиктор на весь цех.
   Флегонтов чуть-чуть ускорил шаги и, подходя к плацу, спокойно спросил:
   - Что случилось?
   - Да вот, гляньте-ка... - показал ему монтер.
   - Бикфордов шнур?.. - проронил Флегонтов. - Откуда? - И тут же, принимая на ходу решение, крикнул: - А ну, не курить здесь!
   Он быстро зашагал в застекленную конторку, и мы увидели, как зашевелились его губы, когда он схватил телефонную трубку...
   Устали мы на воскреснике до ломоты в костях. Покидали цех уже в сумерки, когда последняя, двенадцатая машинка переползла с деревянных катков на каменное основание фундамента. Думалось не раз, что от криков "раз-два взяли!" стекла с крыши посыплются на азартный коллектив молодежи и стариков.
   В промежутках между машинками плотники поставили сколоченные ими чистенькие, пахнущие смолой ящики для формовочной смеси. Новая проводка уже белела повсюду. Смоченный водой каменный под издали казался вороненым.
   Для того чтобы новые двенадцать "пулеметов" застучали без перебоев, предстояло еще выверить их в серийной работе. Следовало чернорабочим подтащить сюда сотни новых опок и разгородить решетчатыми штабелями каждую работающую пару. Десятки тонн годного для набивки, чисто просеянного, влажного песка надо было доставить сюда от бегунков и рассыпать кучами в рост человека на новом, отвоеванном нами у цеховой свалки просторном плацу. Но самая трудная подготовительная работа была уже сделана на воскреснике.
   Казалось, можно было нам, усталым до изнеможения, упасть без промедления на жесткие матрацы и забыться в тяжелом сне. Впереди ждала нас целая неделя сдельной работы. Но мы, и придя домой, все еще не могли успокоиться.
   - Когда же они ту мину заложили? - спросил Бобырь.
   - Ясно когда: как Врангель убегал! - ответил я. - Их пароходы в тот год и в Азовское море заходили. А как пришло время сматывать удочки, они и решили взорвать завод, чтобы нам не достался, да что-то им помешало. Дядя Вася не зря мне рассказывал, как иностранные техники по ночам в цехах шныряли...
   Внизу, в садике, скрипели цикады. Слышно было, как тяжело вздыхает сквозь сон в своей комнатке квартирная хозяйка.
   Беседуя вполголоса с друзьями, я все время мысленно был еще там, в литейном, и видел снова, как осторожно монтер откапывал под основанием недостроенного мартена бикфордов шнур, засыпанный песком. Еще до того как появился в нашем цехе вызванный по телефону Флегонтовым начальник горотдела ГПУ - низенький, на первый взгляд добродушный человек в сером коверкотовом костюме, - сам Флегонтов обследовал таинственный ящик, клейменный заграничными надписями, и сказал, что его содержимого вполне хватило бы, чтобы подорвать не только основание мартеновской печи и грушу для плавки меди, но и ведущую к вагранкам капитальную стену цеха.
   Толя Головацкий показал нам на этот ящик со взрывчаткой и сказал: "Смотрите и запоминайте, какие подарки оставила рабочему классу иностранная буржуазия! Чертежи увезли, а взрывчатку тут положили. Для чего, спрашивается? А для того, чтобы, подорвав литейную, остановить на долгие месяцы завод. Чтобы полить вот этот песок рабочей кровью".
   - Одно тут неясно, - нарушая тишину, сказал Бобырь. - Буржуи-то сюда вернуться хотят. Зачем же им, спрашивается, литейную подрывать?
   - Смешной ты, право! - совсем по-взрослому ответил Саше Маремуха. - А страховка на что? Возможно, еще до революции Гриевз завод застраховал. Что бы ни случилось, он свои миллионы всегда от страхового общества получит, дай ему только снова до власти здесь дорваться.
   - Ну хорошо, - не унимался Бобырь, - а чего они этот шнур понадежней не заховали?
   Тут новая догадка осенила Петра:
   - Кто знает, может, кто-нибудь из буржуйских холуев нарочно вытащил его наверх? Мы на эту свалку все время остатки чугуна выплескивали. Представьте себе - попадет капелька чугуна на этот шнур, и мина рванет!
   - Даже страшно подумать! - бросил Бобырь.
   - Но ты вот что скажи, Саша, - трогая Бобыря за плечо, спросил Маремуха, - отчего начальник ГПУ с тобой за руку поздоровался? Ты знаком с ним, что ли?
   - Да он со всеми здоровался, - увильнул Саша.
   - Не ври. С Флегонтовым и с тобой только, - возразил Маремуха.
   - Не знаю, - буркнул Саша.
   - Зато я знаю! Петро, дай спички!
   Маремуха пошарил рукою у себя под изголовьем и, крикнув: "Лови!" перебросил мне коробок. Чиркнув спичкой, я зажег лампу и при его разгорающемся свете вытащил из расшитого нагрудного кармашка своей рубашки сложенную вчетверо бумагу, о существовании которой чуть не забыл совсем.
   - Читай, Петро! Узнаешь, чей это почерк? - сказал я, протягивая ему бумагу.
   Минуты не прошло, как Маремуха, указывая пальцем на Бобыря, воскликнул:
   - Его! Конечно, его!
   Заглядывая в бумажку, которую Маремуха милостиво поднес к Сашкиному носу, Бобырь простонал:
   - У-у-у, забудька!.. Как же я это не спалил!
   - Ну, рассказывай все! Разве мы тебе чужие? - сказал я.
   - Да что рассказывать? Видите сами... Вы тогда не поверили мне, что я Печерицу встретил. Еще смеялись надо мной. А я думаю: нехай смеются, черти, а мои глаза верные. И снес заявление. Жаль, копию не уничтожил... И нечего вам надо мною издеваться.
   - Кто издевается? Чудак ты, право! Очень правильно сделал!.. Мины под нас подводят, а мы что - ушами хлопать должны? - сказал я Саше.
   Той ночью я заснул последним. Под легкое посапыванье друзей до боли в затылке передумывал все, что пришлось увидеть сегодня.
   Совсем иным представлялся мне теперь тихий и солнечный курортный городок у моря. За его обманчивой, спокойной внешностью тоже скрывалась отчаянная борьба нового со старым. Признаки этой напряженной борьбы обнаруживались внезапно, как подметное письмо неизвестного махновца или как хвостик бикфордова шнура, замеченный сегодня Тиктором. Скрытые классовые враги еще надеялись вернуть прежнее положение, отнятое у них навсегда революцией. Они пытались задержать наше движение вперед и пускались на любые подлости.
   "Они подстерегают каждую нашу ошибку, всякий наш зевок, - думал я, - и впредь захотят воспользоваться нашим добродушием и беспечностью. Они ждут нашей смерти; если мы уцелеем, будем жить и расти, то, несомненно, - рано или поздно - доконаем их во всем мире... Они чуют это, свирепеют, идут на все. А раз так - не зевай, комсомолец! Держи ушки топориком, как советовал Полевой. Всюду и везде, где бы ты ни был, будь начеку".
   ЧАРЛЬСТОНИАДА
   Мы старались сберечь в тайне план наступления на салон Рогаль-Пионтковской и проводили репетиции драмкружка юнсекции при закрытых дверях, но слух об этом расползался по городу. Старички и те стали выпытывать, когда же наконец покажут тот спектакль, который придумали комсомольцы.
   В наш приморский город приехал отдыхать из Ленинграда артист, певец и музыкант Аркадий Игнатьевич с женой - артисткой ленинградской эстрады.
   Аркадий Игнатьевич часто приходил на пляж со своей гитарой. Надоест ему загорать молча - сядет на краю причала, свесит ноги над морем и давай передразнивать бродячих эстрадников-шарлатанов, которые бог знает за какую чепуху сдирают с доверчивой публики деньги.
   Он сам сочинял едкие пародии на распространенные песенки тех нэповских времен. Ох и досталось же в его пародии одесской песенке "Клавочка", в которой героиня "много лопает, ножкой топает" и под ней "бедный стул трещит"! Не пощадил Аркадий Игнатьевич даже новый романс, который нравился слишком доверчивым людям: "Он был шахтер, простой рабочий..." В этой песне, составленной на манер жестокого романса, Аркадий Игнатьевич заметил то, чего многие не замечали: пошлость. Да и в самом деле, шахтер, который "долбил пласты угрюмых шахт", в этом романсе влюблялся и страдал, как великосветский лодырь!
   Гость из Ленинграда привез также с собою блестящий никелированный саксофон. Когда по утрам он брал высокие ноты на этом никогда не виданном мною раньше инструменте, то даже задумчивая коза Агнии Трофимовны начинала жалобно блеять, а куры, кудахча, разбегались в стороны, словно по двору скользила страшная тень ястреба.