Страница:
— Да кроме того, не такой уж крепкий авторитет для профсоюзов господин Немченко, — снова подал голос Щеглов, — Мой человек туда ездил, покрутился пару дней в Объедкоме… Говорит, авторитет Фю… Адольфа Тарасовича сильно упал в последнее время. Если год назад он крутил Пупковым, как хотел, то теперь Пупков вышел из-под контроля…
— С чего вдруг? — поинтересовался Старцев.
Леня пожал плечами:
— По предприятиям распространился слух о том, что Немченку скоро снимут, — пояснил он, — Надо понимать, именно поэтому…
— И кем заменят?… — спросил Старцев, уже с большим интересом.
— Кандидатуры две называются — Березников и Симкин…
О, тонко чувствующий народ!… Конечно, ни слова из тех, что были произнесены здесь между ним, Денисовым и Малышевым, не долетели до Снежного, да и за порог кабинета не вышли…Значит, основывались слухи на элементарных логических рассуждениях. В самом деле — Березников и Симкин, Симкин и Березников — больше выбирать и не из чего, но ведь и это не выбор, и это все не то, а менять Немченку надо, вот какую ошибку совершил с профсоюзами, домолчался, доскрывался, а что впереди будет?…
— Еще варианты?… — спросил Старцев.
— Сам Пупков, — откликнулся Шевелев, — Если вы обратили внимание, в перечне требований — дополнительная рабочая одежда… Ну, там на самом деле ситуация сложная — рукавицы плавильщикам выдаются пара на месяц, а реальный срок службы — два дня… Так вот у Пупкова где-то на юге Сибири фабричка своя — как раз по пошиву спецодежды… Годовой заказ «горки» на те же рукавицы и спецовки миллионов на пятьдесят потянет… Пупков вполне мог затеять бучу, чтобы получить этот заказ…
— Отработайте версию, — кивнул Старцев и что-то себе в блокноте пометил, — Спасибо, что оперативно сработали. Вы, Георгий Петрович, — обратился он к Шевелеву, — занимаетесь Пупковым. Ну и… отправьте своих людей в Снежный, теперь снежнинской безопасности веры нет… Вы, Леонид, — он повернулся к Щеглову, — Готовьте программу контрпиара. Я бы хотел посмотреть предложения уже завтра утром.
Короткая заполярная весна катилась к исходу. Почти уже вывезли из города оставшийся снег — совершенно черный, твердый, слежавшийся насмерть. Уже плескалось буйное солнце в снежнинском Городском озере шириной в лужу, плавало солнце в лужах глубиной с озеро…
Ничего особенного не происходило в городе. По крайней мере, постороннему взгляду не открылось бы ничего особенного — ну, люди гуляют по подсыхающим тротуарам с детьми и собаками. Теплых дней выдается мало, и едва переполз столбик термометра нулевую отметку, едва поднялся чуть выше — все на улицу!… Редкие приезжие, в основном, командировачные, связанные с делами Снежнинской горной, дивились: мать честная, что ж такое — ночь, заполночь, а улицы полны народу, шатающегося без дела и жующего шашлыки из собачатины на каждом перекрестке, ибо на каждом перекрестке стоят почему-то крытые клеенчатыми тентами забегаловки с мангалами…
Да ведь и ночью летней в Снежном светло, как днем, потому что солнце не заходит вовсе, а только переползает вдоль горизонта с запада к востоку — круглое, красное, больное. Так и называется — полярный день. А зимой наоборот — днем темно, как ночью, и спать хочется круглые сутки, и не хочется жить, и работать не можется — полярная ночь…
И вот обессилившие за многомесячную ночь, бледные, как ростки картофеля, проросшего в подполе, лезут и лезут снежнинцы на улицу, на воздух, на волю, размять отсиженное за зиму тело.
Немного осталось — через неделю пройдет Енисей, пронесет в Карское море грохочущие льдины, и настанет настоящее тепло. Градусов пятнадцать, двадцать, да что там — и тридцать бывает здесь. В городе-то в такие дни становится вовсе невмоготу, раскаляется и мягким становится асфальт, а ядовитый дым из заводских труб опускается на город густым непроницаемым облаком.
Двадцать пять ПДК — предельно допустимых концентраций вредных веществ — вдыхали ль вы?… О, безмятежные москвичи, не нюхавшие настоящей жизни — промышленной, черной, страшной, удушающей!…
Город построен в низине и окружен заводами с таким хитрым расчетом, что, откуда бы ни дул ветер — обязательно нанесет на город то одно, то другое черное облако, явственно воняющее серой, рождающее во рту сладковатый привкус газовой камеры. В такие дни улицы пустеют, мертвеет город — закрыты наглухо все окна, люди дышат собственным домашним воздухом — душным и гадким, а все ж неопасным.
Не, сегодня выбросы небольшие, сегодня дышать можно. И хорошо бы выйти на улицу, прогуляться по единственному проспекту (Ленинскому, разумеется), от управления СГК, что стоит полукругом на Гвардейской площади, до площади Металлургов, где спешно красят в яркие цвета лавочки и в очередной раз высаживают на газоны тщедушные тундровые кустики — не приживаются, подлые, каждый год отмирают… Прогуляться бы, говорю, сейчас, поглазеть на девочек, одетых в мини вопреки столичной моде, ан нет, нельзя — разгар рабочего дня и кипа документов на столе…
Алеша Симкин вздохнул, стоя у окна кабинета.
Всем хорош был его кабинет — на пятом, предпоследнем этаже здания Управления СГК. И расположен удобно, и отделан не без чувства меры, и всем, чем нужно, оснащен — техника самая современная, мебель стильная, комната отдыха в шесть квадратных метров, и даже душевая кабинка шведского производства в уборной… И окна выходят, куда следует — на самую Гвардейскую площадь, на круглый газон ее, посреди которой торчит сиротливо огромный нетесаный камень с табличкой: «Через десять лет на этом месте будет стоять памятник первым строителям Снежного».
Дотошный Симкин, как приехал, так на другой день и поинтересовался — когда камень установили?… Выяснилось — в шестидесятом году. Вот те раз!… А чего ж памятника нет до сих пор?… Неужто у богатого Снежного денег не нашлось?…
Да деньги, говорят, находились, и не раз уже. Вот только никак не решат городские власти, кому именно памятник ставить, кто были этими самыми первыми строителями Снежного. Если по хронологии событий брать, первыми строителями здесь были заключенные Снежлага, все больше политические, репрессированные. Строили первые рудники, возводили старейший из заводов, да и Старый город, где сейчас промышленная зона, все эти двухэтажные уродцы с зачаточной лепниной — их рук дело.
А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди — комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города — включая Гвардейскую площадь — так напоминает петербургские кварталы…
Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…
Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался — а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.
А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой — апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки — кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…
Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи — не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей — антисемитизм в городе процветал страшный.
Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы — аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, — говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, — Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»
Алеша непротивленческих маминых позиций не разделял — и дрался, когда задирали, и бит бывал очень и очень жестоко толстоносыми вислогубыми парубками. И ненавидел с тех пор, до зубной боли ненавидел хохляцкий выговор и с недобрым прищуром хохляцкий взгляд.
Учиться уехал в Москву, хотя знал почти наверняка — не поступить ему со своей пятой графой, с неизбывным львовским выговором. Но поклялся себе: не возвращаться в родной город никогда и ни за что, лучше уж сдохнуть с голоду на московской улице, где нет до тебя никому никакого дела…
Сдохнуть не пришлось — на удивление всем, и себе в первую очередь, Алеша поступил. Да с блеском!… Учеба, работа, первые заработки… Вскоре снял квартиру, перевез из Львова мать. Софа смотрела на сына испуганными глазами — ее ли Алеша, нежный пугливый мальчик, стал вдруг таким деловым и жестким?… Вскоре после окончания института подвернулась работа в ЮНИМЭКСе, и мама рыдала: «Глупое мое дитя, куда ты лезешь?… Единственный в стране нееврейский банк, что тебе там делать?… Затопчут тебя там, Алешенька, сотрут в порошок неумные злые люди…»
Однако, обошлось — не стерли, не затоптали, дали подняться сначала на одну ступенечку, после — на следующую… Алеша взрослел, рос, вытравил из своей речи напрочь львовский выговор, купил себе квартиру, и маме Софе — отдельный апартамент, стал человеком и ездил на темно-зеленом «Лексусе» с видом хозяина жизни…
И как, как, скажите, оказался он вдруг здесь вот, на шестьдесят девятой параллели, в четырех тысячах километров от полюбившейся Москвы?… В ледяном этом городе, среди злых и неумных людей…
Главный злыдень сидел как раз над Алешиной головой. С ненавистным своим фрикативным «г», с упрямо защуренными глазами, с ответной ненавистью в этом взгляде.
Как не любил Алеша Немченку, так и Немченко его не любил — еврей, москаль, да еще и из этих… в очочках… интэлихэнт бисов… А самое главное — был Алеша Симкин, засланный сюда Центральным офисом, олицетворением недоверия, выказываемого этим самым Центральным офисом ему, Немченке…
Дает Фюрер, к примеру, распоряжение кинуть сотню тыщонок на ремонт заводской столовой. Так как-то, кстати пришлось — был с ревизией на заводе, тут рабочие пожаловались — принимаем, дескать, пищу, в антисанитарных условиях, выручайте, товарищ директор!… Товарищ директор тут же торжественно обещает денег выделить. А через день приходит к нему Симкин и тычет чистеньким пальчиком в бумажку: мол, не выйдет, Адольф Тарасович, у нас такие расходы бюджетом не предусмотрены, я смету не подпишу… И хоть ори на него, хоть сверкай очами грозно — будет сидеть и бубнить свое: бюджетом не предусмотрено… И не подпишет, стервец!… И слово директорское летит на ветер…
Затем, собственно, Алешу и оторвали от родного банка и сослали в Снежный, чтобы в финансовом смысле Немченку контролировать и усмирять его лихие порывы, пока он из соображений единения с рабочим классом не раздарил полкомпании. Задумка, конечно, хорошая, и там, в Москве, знали, что делали, только стоять против Немченки нет у Алеши уже никаких сил…
Симкин глянул на потолок. Потолок безмолвствовал. Вздохнув, заместитель генерального директор СГК по финансам отлепился от окна и сел за стол. Взял в руки первую бумагу — сводку Службы безопасности СГК
Ну, что ты будешь делать!…
«В служебном помещение ЦПП службой охраны обнаружены четыре пластиковых мешка, содержащие КП-1 общим весом в 11,687 кг. Мешки с похищенным КП-1, очевидно, были спрятаны неизвестными злоумышленниками для последующего вынесения их за охраняемую территорию ЦПП»
Для последующего вынесения… Алеша горько вздохнул — несли, несли беспощадно с охраняемой территории ЦПП этот самый КП-1. Несли в пластиковых пакетах и матерчатых мешках, несли в коробках и ящиках, в карманах брюк, в трусах, в емкостях с мусором… Несли. И не было никакой возможности это прекратить.
ЦПП — цех по производству платиноидов — был в Снежном самым охраняемым цехом. Ибо производили тут самый дорогой для Снежного продукт — этот вот самый КП-1, проще говоря — концентрат платиноидов, серый порошок вроде золы, на сорок процентов состоящий из редкоземельных металлов, самым ценным из которых было не золото, не платина даже — палладий.
Палладий извлекали из концентрата уже в Белогорске, на аффинажном заводе. Небольшие такие брусочки благородного цвета графита. На вид — ничего особенного. Украшений из него не делают, в сейфах богачей не томят. Тонюсенькие стержни из палладия ставят всего-навсего в очистные фильтры автомобилей, ибо палладий, как выяснилось несколько лет назад — единственный нерасходуемый катализатор, пригодный для разрушения вредных веществ в автомобильных выхлопах.
Много лет подряд ездили по миру автомобили без всяких катализаторов — пока экологи не затрубили тревогу. Воздух загажен, здоровье человечества в опасности. И теперь ни одна из крупных автомобилестроительных компаний не обходится без палладиевых катализаторов.
А фокус в том, что палладия во всем мире — кот наплакал. Всего несколько месторождений, крупнейшее из которых пришлось как раз на Нганасанский округ, на рудники Снежнинской горной компании. И в тот год, когда обязательным стал в мире контроль за уровнем выброса вредных веществ в отходящих газах автомобилей, Снежный обнаружил вдруг, что вовсе не медь, не никель, не кобальт, не платина даже самый ценный из его металлов — а тускло-графитный, неприметный такой палладий.
И мигом взлетели цены. Почти тысяча долларов за тройскую унцию — втрое дороже платины. И жизнь Снежного изменилась.
Рудник, старейший из снежнинских, готовый уже к закрытию, стал вдруг предметом пристального внимания и заботы начальства. Руды там истощились уже, богатые жилы давно были исчерпаны, оставались руды медистые и вкрапленные, где меди и никеля было — всего ничего. Зато платиноидов — до двух процентов: и содержание высочайшее, и запас огромный — рудное тело тянулось и тянулось прямо вдоль города, знай себе добывай.
И с новой силой стали добывать. И очень скоро Снежный превратился в крупнейшего поставщика редкого металла на внешнем рынке — здесь производили до шестидесяти процентов всего мирового палладия.
А где большие деньги — там и криминал. Воровство и подкуп. Будто Алеша не знает, что «неизвестные злоумышленники» нипочем не вынесли бы из ЦПП ни единого грамма концентрата, если б не попустительство, а то и прямое участие в воровстве начальства и охраны. Всюду камеры слежения, всюду вооруженные люди, металлоискатели, спецдосмотры… И если несут краденое через весь этот строй — значит, все договорено заранее, и человек, ответственный за охрану, уже получил свои деньги и теперь просто отвернется в нужный момент…
Ведь сколько раз уже подходил к Немченке с проектом реорганизации охранной службы в ЦПП: давайте, мол, Адольф Тарасович, сделаем так и вот так, и «неизвестным злоумышленникам» куда сложней станет договориться с контрольно-пропускной службой, а сделаем вот этак — и отсечем злоумышленникам все отступные пути… Фюрер глядел злобно, демонстративно откладывал служебные записки в дальнюю папку и обещал «разобраться». Не верил в симкинский разум…
Симкин перелистнул страницу.
«Вчера прошло заседание профкома Медного завода. На заседании большинством голосов было одобрено решение Объединенного комитета профсоюзов СГК выдвинуть к руководству компании требования по повышению благосостояния трудящихся компании.»
Ну что ж… Забастовка, значит, неминуема. И снова Симкин горько вздохнул. Ну чего не живется людям спокойно, чего не работается?… Ведь это ж немыслимо просто — требовать таких деньжищ, что ж они, не понимают разве, что никто им не кинет эти 200 миллионов?…
Была у Алеши Симкина такая слабость — за деньги, чьи бы они не были, переживал как за свои собственные. Тяжело ему было расставаться с ними — касалось ли дело хрустящих купюр из собственного Алешиного кошелька, или многозначных цифр на банковских счетах СГК. Двести миллионов… Ужас!…
Тут и зазвонил телефон. Весело, быстро, звонок за звонком — межгород.
— Да?… — Алеша снял трубку, — Кто?… О, блин, как неожиданно… Да рад, рад, конечно, столько не виделись, не слышались… — Алеша и впрямь обрадовался — звонил старый товарищ, с которым связан был полуделовыми, полудружескими отношениями во время работы в банке, — Ты где сейчас?… Ты как вообще?… У меня вроде тоже порядок… Информация?… Для меня?… Ну-ка, ну-ка…
И далее в течение пяти, примерно, минут, Алеша молчал, слушал, и радостная улыбка на лице гасла.
— Погоди, погоди… Кто скупил-то?… Да понимаю, что не разглашается… Но — для меня?… Я в долгу не останусь, ты ж знаешь… Ага, ага… — он что-то быстро записывал на первом подвернувшемся листе, — На какую сумму?… — и охнул, — Мать моя!… Триста миллионов… триста… Слушай, ну ты уж разузнай, а?… Очень тебя прошу!… Я в долгу… ну да, ну да, конечно… Спасибо тебе, большое спасибо!…
И, положив трубку, сел, обхватив руками голову. Это что же такое делается-то?… Ой-вэй…
В кабинете, выгороженном углу огромного зала, где помещался Департамент информации и общественных связей, в кабинете, принадлежащем директору Департамента Леониду Щеглова, близилось к концу экстренное совещание.
Присутствовали: собственной персоной Леонид Валентинович в ленинской жилетке, начальник Аналитического отдела Департамента Миша Гончаров, начальник пресс-службы Еремин, «дедушка русского пиара» Роман Иванович Бочарников, отвечающий за связи с общественными организациями и органами власти, а также загадочный и невозмутимый Вася Кан.
Обсуждали: проект предложения Президенту корпорации «Росинтер» по формированию общественного мнения относительно готовящейся в Снежном забастовки.
Первое же предложение, выдвинутое «главным по анализам», Мишей Гончаровым, встречено было с горячим одобрением, ибо выглядело удивительно просто и разумно. Миша предложил с профсоюзами не бодаться, ни в коем случае им не противодействовать, а даже напротив — помочь словом и делом в организации шумной информационной кампании.
— Пусть, пусть орут на всех перекрестках, что в Снежном надо повышать зарплату, — горячился Миша, — Пусть кричат, как им, бедным, там плохо! Пусть жалуются и бьют себя в грудь! Пусть дают пресс-конференции, пусть публикуют интервью…
— А мы на это ответим информационной справкой, — подхватил Еремин, — О среднем уровне оплаты труда, о социальном пакете на СГК и о стоимости всей Снежнинской социалки. Да каждая редакция от смеха сдохнет, увидев, чем они недовольны!…
— А довольно забавно выйдет, — подал свой старческий голос Роман Иванович, — Можно представить, что подумает читатель… Забастовка в Снежном, где людям не хватает тысячи долларов на прокорм, а рядом — сообщение из Приморья, к примеру, где народ год зарплаты не получал…
— Сами, сами себе яму выроют! — продолжал волноваться Гончаров, — Над ними вся страна смеяться будет…
— Принято! — рубанул воздух ладонью доселе молчавший Щеглов, — Значит, никаких опровержений, никаких возмущений — реакция компании спокойная и как бы недоумевающая: вот вам требования профсоюзов, вот вам реальное положение дел — а теперь решайте сами, чего этим карбонариям не хватает…
— Хорошо бы пресс-тур устроить, — мечтательно зажмурился Еремин, — Взять журналистов потолковей, человек двадцать, свозить в Снежный…
— Теме лишь бы в Снежный смотаться, — прокомментировал Кан, не подымая тяжелых век, — Завел там себе девочку из местных…
— А хоть бы и девочку, — не подумал отрекаться Еремин, — Работе это не мешает. А прессу свозить надо. Любят они это дело, отписываются всегда очень хорошо… А, Леня?…
— Угу, — кивнул Леня, делая пометку в органайзере, — Пресс-тур, так… Еще что?… Роман Иванович, как думаете, через НПР на них повлиять никак невозможно?…
НПР — Независимые Профсоюзы России — числилась крупнейшей професоюзной организацией страны, в которую входил, конечно, и снежнинский Объедком. Бочарников возвел очи к потолку и сложил на груди дрожащие руки в старческой пигментации:
— Сомнительно, Леонид Валентинович. Снежный, конечно, формально подчиняется НПРу… Но только формально. Они, знаете ли, для НПРа — организация донорская, а потому сохраняют фактически полную независимость. НПР им не указ. Хотя, конечно, там Снежным очень недовольны. НПР сейчас планирует громкую акцию в Приморье, а тут наши дурачки высунутся со своими непотребными запросами… Внимание отвлекут и вообще, так сказать, нивелируют идею борьбы за права… Хм… Я уж, Леонид Валентинович, честно говоря, прощупывал в НПР почву, уже там кое-какие шевеления начались… И с Пупковым у них серьезный разговор был… Только… хм… только, боюсь, толку от этого не будет. Пупков сам себе хозяин, плевать он хотел на НПР…
— Ясно, — подытожил огорченный Щеглов, — Ну да ладно, обойдемся без НПРа… — и решительно воздвигся над столом, — Всем спасибо, господа… Все свободны!
— Есть, Олег!… Эмиссию разрешили!…
Ну, слава богу… ФКЦБ не встала на дыбы, выдала питерскому концерну «Энергия» разрешение на регистрацию дополнительной эмиссии акций.
— Теперь очередность такая, — говорила Тамара, блестя глазами, — Объявляем о выпуске акций, переводим акции на «Росинтер» и подаем в ФКЦБ документы на регистрацию результатов размещения. С этим мы должны уложиться в неделю максимум. Дальше — ждем реакции ФКЦБ. В течение тридцати дней они должны будут отреагировать — либо зарегистрировать результаты, либо заявить об отказе и обозначить причины.
— Ну, и как думаешь, — спросил Старцев, — Могут отказать?
— Нет резона, — пожала Тамара плечами, — Они весьма лояльно отнеслись к нам. Если бы Юровский смог на них повлиять, они уже сейчас начали бы на нас давить, затягивать прием документов, да просто бумаги бы потеряли — и дело с концом… Это у них запросто… Нет, Олег, я думаю, все будет в порядке…
— Будем надеяться, — задумчиво протянул Старцев.
Черт его знает, чего стоит ждать от этого Юровского. Вроде бы, невелика птица, но больно уж шустрый, да и зол очень на Корпорацию… Впрочем, сам виноват — наделал долгов, довел предприятие до развала, стал уязвим… Не «Росинтер», так кто-нибудь другой увел бы концерн…
Петр Юровский, пребывающий последние дни в статусе полновластного владельца концерна «Энергия», вышел из некрупных партийных функционеров. Был когда-то «главным по промышленности» в Свердловском облисполкоме. Затем возглавлял последовательно десяток государственных машиностроительных предприятий, пока в 1994 году не добрался до государственного концерна «Энергии».
«Энергию» создали несколько ведущих машиностроительных заводов Петербурга — объединились в концерн, чтобы освоиться в новых рыночных условиях. Вместе выживать было легче. Однако, как вскоре выяснилось, инициатива заводов их же и погубила.
Возглавив «Энергию», Юровский год просидел тише воды, ниже травы. Прислушивался, приглядывался. А на второй год начал завинчивать гайки.
Выстроил новую схему управления — таким образом, что предприятия концерна зависели теперь целиком от головной конторы. Через «Энергию» заключались все контракты, она контролировала все финансовые потоки, и большая часть прибыли от реализации продукции оседала на ее счетах, а затем попросту исчезала в неизвестном направлении. В конце концов, Юровский провел гибельную для заводов реструктуризацию активов: контрольные пакеты всех предприятий, вошедших в «Энергию», были переведены на ее баланс.
В 1996 году настало время приватизации концерна. И в тендере на право владения «Энергией» победили никому не известные «западные инвесторы». Не много времени понадобилось, чтобы выяснить — «западные инвесторы» оказались обыкновенной оффшорной фирмочкой, зарегистрированной на одном из островов Атлантики. Фирмочка же принадлежала не кому иному, как лично Петру Юровскому.
Так Юровский получил концерн в собственное владение. Однако, вышедший из «красных директоров» бизнесмен толку концерну не дал.
Лишив продукцию петербургских заводов привычного бренда — «Петербургские турбины», «Энергосила» — он попытался раскрутить бренд новый — «Энергия». Однако же, внешний рынок среагировал на перемены негативно: марка нераскрученная, доверия нет — значит, нет и спроса. Внутренний же рынок энергетического машиностроения замер, и замер надолго.
Объемы продаж концерна падали на глазах. Кредиты, в том числе и выкупленный «Росинтером» двадцатимиллионный долг компании «Simens», в прок не пошли: Юровский не сумел не наладить сбыт, не модернизировать производство, чтобы сделать его конкурентоспособным на западном рынке. Лишенные зарплаты рабочие уходили с предприятия, разбегались инженеры и конструкторы, начальство воровало — заводы концерна попросту умирали.
— С чего вдруг? — поинтересовался Старцев.
Леня пожал плечами:
— По предприятиям распространился слух о том, что Немченку скоро снимут, — пояснил он, — Надо понимать, именно поэтому…
— И кем заменят?… — спросил Старцев, уже с большим интересом.
— Кандидатуры две называются — Березников и Симкин…
О, тонко чувствующий народ!… Конечно, ни слова из тех, что были произнесены здесь между ним, Денисовым и Малышевым, не долетели до Снежного, да и за порог кабинета не вышли…Значит, основывались слухи на элементарных логических рассуждениях. В самом деле — Березников и Симкин, Симкин и Березников — больше выбирать и не из чего, но ведь и это не выбор, и это все не то, а менять Немченку надо, вот какую ошибку совершил с профсоюзами, домолчался, доскрывался, а что впереди будет?…
— Еще варианты?… — спросил Старцев.
— Сам Пупков, — откликнулся Шевелев, — Если вы обратили внимание, в перечне требований — дополнительная рабочая одежда… Ну, там на самом деле ситуация сложная — рукавицы плавильщикам выдаются пара на месяц, а реальный срок службы — два дня… Так вот у Пупкова где-то на юге Сибири фабричка своя — как раз по пошиву спецодежды… Годовой заказ «горки» на те же рукавицы и спецовки миллионов на пятьдесят потянет… Пупков вполне мог затеять бучу, чтобы получить этот заказ…
— Отработайте версию, — кивнул Старцев и что-то себе в блокноте пометил, — Спасибо, что оперативно сработали. Вы, Георгий Петрович, — обратился он к Шевелеву, — занимаетесь Пупковым. Ну и… отправьте своих людей в Снежный, теперь снежнинской безопасности веры нет… Вы, Леонид, — он повернулся к Щеглову, — Готовьте программу контрпиара. Я бы хотел посмотреть предложения уже завтра утром.
* * *
В это же время. Снежный.Короткая заполярная весна катилась к исходу. Почти уже вывезли из города оставшийся снег — совершенно черный, твердый, слежавшийся насмерть. Уже плескалось буйное солнце в снежнинском Городском озере шириной в лужу, плавало солнце в лужах глубиной с озеро…
Ничего особенного не происходило в городе. По крайней мере, постороннему взгляду не открылось бы ничего особенного — ну, люди гуляют по подсыхающим тротуарам с детьми и собаками. Теплых дней выдается мало, и едва переполз столбик термометра нулевую отметку, едва поднялся чуть выше — все на улицу!… Редкие приезжие, в основном, командировачные, связанные с делами Снежнинской горной, дивились: мать честная, что ж такое — ночь, заполночь, а улицы полны народу, шатающегося без дела и жующего шашлыки из собачатины на каждом перекрестке, ибо на каждом перекрестке стоят почему-то крытые клеенчатыми тентами забегаловки с мангалами…
Да ведь и ночью летней в Снежном светло, как днем, потому что солнце не заходит вовсе, а только переползает вдоль горизонта с запада к востоку — круглое, красное, больное. Так и называется — полярный день. А зимой наоборот — днем темно, как ночью, и спать хочется круглые сутки, и не хочется жить, и работать не можется — полярная ночь…
И вот обессилившие за многомесячную ночь, бледные, как ростки картофеля, проросшего в подполе, лезут и лезут снежнинцы на улицу, на воздух, на волю, размять отсиженное за зиму тело.
Немного осталось — через неделю пройдет Енисей, пронесет в Карское море грохочущие льдины, и настанет настоящее тепло. Градусов пятнадцать, двадцать, да что там — и тридцать бывает здесь. В городе-то в такие дни становится вовсе невмоготу, раскаляется и мягким становится асфальт, а ядовитый дым из заводских труб опускается на город густым непроницаемым облаком.
Двадцать пять ПДК — предельно допустимых концентраций вредных веществ — вдыхали ль вы?… О, безмятежные москвичи, не нюхавшие настоящей жизни — промышленной, черной, страшной, удушающей!…
Город построен в низине и окружен заводами с таким хитрым расчетом, что, откуда бы ни дул ветер — обязательно нанесет на город то одно, то другое черное облако, явственно воняющее серой, рождающее во рту сладковатый привкус газовой камеры. В такие дни улицы пустеют, мертвеет город — закрыты наглухо все окна, люди дышат собственным домашним воздухом — душным и гадким, а все ж неопасным.
Не, сегодня выбросы небольшие, сегодня дышать можно. И хорошо бы выйти на улицу, прогуляться по единственному проспекту (Ленинскому, разумеется), от управления СГК, что стоит полукругом на Гвардейской площади, до площади Металлургов, где спешно красят в яркие цвета лавочки и в очередной раз высаживают на газоны тщедушные тундровые кустики — не приживаются, подлые, каждый год отмирают… Прогуляться бы, говорю, сейчас, поглазеть на девочек, одетых в мини вопреки столичной моде, ан нет, нельзя — разгар рабочего дня и кипа документов на столе…
Алеша Симкин вздохнул, стоя у окна кабинета.
Всем хорош был его кабинет — на пятом, предпоследнем этаже здания Управления СГК. И расположен удобно, и отделан не без чувства меры, и всем, чем нужно, оснащен — техника самая современная, мебель стильная, комната отдыха в шесть квадратных метров, и даже душевая кабинка шведского производства в уборной… И окна выходят, куда следует — на самую Гвардейскую площадь, на круглый газон ее, посреди которой торчит сиротливо огромный нетесаный камень с табличкой: «Через десять лет на этом месте будет стоять памятник первым строителям Снежного».
Дотошный Симкин, как приехал, так на другой день и поинтересовался — когда камень установили?… Выяснилось — в шестидесятом году. Вот те раз!… А чего ж памятника нет до сих пор?… Неужто у богатого Снежного денег не нашлось?…
Да деньги, говорят, находились, и не раз уже. Вот только никак не решат городские власти, кому именно памятник ставить, кто были этими самыми первыми строителями Снежного. Если по хронологии событий брать, первыми строителями здесь были заключенные Снежлага, все больше политические, репрессированные. Строили первые рудники, возводили старейший из заводов, да и Старый город, где сейчас промышленная зона, все эти двухэтажные уродцы с зачаточной лепниной — их рук дело.
А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди — комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города — включая Гвардейскую площадь — так напоминает петербургские кварталы…
Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…
Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался — а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.
А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой — апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки — кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…
Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи — не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей — антисемитизм в городе процветал страшный.
Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы — аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, — говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, — Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»
Алеша непротивленческих маминых позиций не разделял — и дрался, когда задирали, и бит бывал очень и очень жестоко толстоносыми вислогубыми парубками. И ненавидел с тех пор, до зубной боли ненавидел хохляцкий выговор и с недобрым прищуром хохляцкий взгляд.
Учиться уехал в Москву, хотя знал почти наверняка — не поступить ему со своей пятой графой, с неизбывным львовским выговором. Но поклялся себе: не возвращаться в родной город никогда и ни за что, лучше уж сдохнуть с голоду на московской улице, где нет до тебя никому никакого дела…
Сдохнуть не пришлось — на удивление всем, и себе в первую очередь, Алеша поступил. Да с блеском!… Учеба, работа, первые заработки… Вскоре снял квартиру, перевез из Львова мать. Софа смотрела на сына испуганными глазами — ее ли Алеша, нежный пугливый мальчик, стал вдруг таким деловым и жестким?… Вскоре после окончания института подвернулась работа в ЮНИМЭКСе, и мама рыдала: «Глупое мое дитя, куда ты лезешь?… Единственный в стране нееврейский банк, что тебе там делать?… Затопчут тебя там, Алешенька, сотрут в порошок неумные злые люди…»
Однако, обошлось — не стерли, не затоптали, дали подняться сначала на одну ступенечку, после — на следующую… Алеша взрослел, рос, вытравил из своей речи напрочь львовский выговор, купил себе квартиру, и маме Софе — отдельный апартамент, стал человеком и ездил на темно-зеленом «Лексусе» с видом хозяина жизни…
И как, как, скажите, оказался он вдруг здесь вот, на шестьдесят девятой параллели, в четырех тысячах километров от полюбившейся Москвы?… В ледяном этом городе, среди злых и неумных людей…
Главный злыдень сидел как раз над Алешиной головой. С ненавистным своим фрикативным «г», с упрямо защуренными глазами, с ответной ненавистью в этом взгляде.
Как не любил Алеша Немченку, так и Немченко его не любил — еврей, москаль, да еще и из этих… в очочках… интэлихэнт бисов… А самое главное — был Алеша Симкин, засланный сюда Центральным офисом, олицетворением недоверия, выказываемого этим самым Центральным офисом ему, Немченке…
Дает Фюрер, к примеру, распоряжение кинуть сотню тыщонок на ремонт заводской столовой. Так как-то, кстати пришлось — был с ревизией на заводе, тут рабочие пожаловались — принимаем, дескать, пищу, в антисанитарных условиях, выручайте, товарищ директор!… Товарищ директор тут же торжественно обещает денег выделить. А через день приходит к нему Симкин и тычет чистеньким пальчиком в бумажку: мол, не выйдет, Адольф Тарасович, у нас такие расходы бюджетом не предусмотрены, я смету не подпишу… И хоть ори на него, хоть сверкай очами грозно — будет сидеть и бубнить свое: бюджетом не предусмотрено… И не подпишет, стервец!… И слово директорское летит на ветер…
Затем, собственно, Алешу и оторвали от родного банка и сослали в Снежный, чтобы в финансовом смысле Немченку контролировать и усмирять его лихие порывы, пока он из соображений единения с рабочим классом не раздарил полкомпании. Задумка, конечно, хорошая, и там, в Москве, знали, что делали, только стоять против Немченки нет у Алеши уже никаких сил…
Симкин глянул на потолок. Потолок безмолвствовал. Вздохнув, заместитель генерального директор СГК по финансам отлепился от окна и сел за стол. Взял в руки первую бумагу — сводку Службы безопасности СГК
Ну, что ты будешь делать!…
«В служебном помещение ЦПП службой охраны обнаружены четыре пластиковых мешка, содержащие КП-1 общим весом в 11,687 кг. Мешки с похищенным КП-1, очевидно, были спрятаны неизвестными злоумышленниками для последующего вынесения их за охраняемую территорию ЦПП»
Для последующего вынесения… Алеша горько вздохнул — несли, несли беспощадно с охраняемой территории ЦПП этот самый КП-1. Несли в пластиковых пакетах и матерчатых мешках, несли в коробках и ящиках, в карманах брюк, в трусах, в емкостях с мусором… Несли. И не было никакой возможности это прекратить.
ЦПП — цех по производству платиноидов — был в Снежном самым охраняемым цехом. Ибо производили тут самый дорогой для Снежного продукт — этот вот самый КП-1, проще говоря — концентрат платиноидов, серый порошок вроде золы, на сорок процентов состоящий из редкоземельных металлов, самым ценным из которых было не золото, не платина даже — палладий.
Палладий извлекали из концентрата уже в Белогорске, на аффинажном заводе. Небольшие такие брусочки благородного цвета графита. На вид — ничего особенного. Украшений из него не делают, в сейфах богачей не томят. Тонюсенькие стержни из палладия ставят всего-навсего в очистные фильтры автомобилей, ибо палладий, как выяснилось несколько лет назад — единственный нерасходуемый катализатор, пригодный для разрушения вредных веществ в автомобильных выхлопах.
Много лет подряд ездили по миру автомобили без всяких катализаторов — пока экологи не затрубили тревогу. Воздух загажен, здоровье человечества в опасности. И теперь ни одна из крупных автомобилестроительных компаний не обходится без палладиевых катализаторов.
А фокус в том, что палладия во всем мире — кот наплакал. Всего несколько месторождений, крупнейшее из которых пришлось как раз на Нганасанский округ, на рудники Снежнинской горной компании. И в тот год, когда обязательным стал в мире контроль за уровнем выброса вредных веществ в отходящих газах автомобилей, Снежный обнаружил вдруг, что вовсе не медь, не никель, не кобальт, не платина даже самый ценный из его металлов — а тускло-графитный, неприметный такой палладий.
И мигом взлетели цены. Почти тысяча долларов за тройскую унцию — втрое дороже платины. И жизнь Снежного изменилась.
Рудник, старейший из снежнинских, готовый уже к закрытию, стал вдруг предметом пристального внимания и заботы начальства. Руды там истощились уже, богатые жилы давно были исчерпаны, оставались руды медистые и вкрапленные, где меди и никеля было — всего ничего. Зато платиноидов — до двух процентов: и содержание высочайшее, и запас огромный — рудное тело тянулось и тянулось прямо вдоль города, знай себе добывай.
И с новой силой стали добывать. И очень скоро Снежный превратился в крупнейшего поставщика редкого металла на внешнем рынке — здесь производили до шестидесяти процентов всего мирового палладия.
А где большие деньги — там и криминал. Воровство и подкуп. Будто Алеша не знает, что «неизвестные злоумышленники» нипочем не вынесли бы из ЦПП ни единого грамма концентрата, если б не попустительство, а то и прямое участие в воровстве начальства и охраны. Всюду камеры слежения, всюду вооруженные люди, металлоискатели, спецдосмотры… И если несут краденое через весь этот строй — значит, все договорено заранее, и человек, ответственный за охрану, уже получил свои деньги и теперь просто отвернется в нужный момент…
Ведь сколько раз уже подходил к Немченке с проектом реорганизации охранной службы в ЦПП: давайте, мол, Адольф Тарасович, сделаем так и вот так, и «неизвестным злоумышленникам» куда сложней станет договориться с контрольно-пропускной службой, а сделаем вот этак — и отсечем злоумышленникам все отступные пути… Фюрер глядел злобно, демонстративно откладывал служебные записки в дальнюю папку и обещал «разобраться». Не верил в симкинский разум…
Симкин перелистнул страницу.
«Вчера прошло заседание профкома Медного завода. На заседании большинством голосов было одобрено решение Объединенного комитета профсоюзов СГК выдвинуть к руководству компании требования по повышению благосостояния трудящихся компании.»
Ну что ж… Забастовка, значит, неминуема. И снова Симкин горько вздохнул. Ну чего не живется людям спокойно, чего не работается?… Ведь это ж немыслимо просто — требовать таких деньжищ, что ж они, не понимают разве, что никто им не кинет эти 200 миллионов?…
Была у Алеши Симкина такая слабость — за деньги, чьи бы они не были, переживал как за свои собственные. Тяжело ему было расставаться с ними — касалось ли дело хрустящих купюр из собственного Алешиного кошелька, или многозначных цифр на банковских счетах СГК. Двести миллионов… Ужас!…
Тут и зазвонил телефон. Весело, быстро, звонок за звонком — межгород.
— Да?… — Алеша снял трубку, — Кто?… О, блин, как неожиданно… Да рад, рад, конечно, столько не виделись, не слышались… — Алеша и впрямь обрадовался — звонил старый товарищ, с которым связан был полуделовыми, полудружескими отношениями во время работы в банке, — Ты где сейчас?… Ты как вообще?… У меня вроде тоже порядок… Информация?… Для меня?… Ну-ка, ну-ка…
И далее в течение пяти, примерно, минут, Алеша молчал, слушал, и радостная улыбка на лице гасла.
— Погоди, погоди… Кто скупил-то?… Да понимаю, что не разглашается… Но — для меня?… Я в долгу не останусь, ты ж знаешь… Ага, ага… — он что-то быстро записывал на первом подвернувшемся листе, — На какую сумму?… — и охнул, — Мать моя!… Триста миллионов… триста… Слушай, ну ты уж разузнай, а?… Очень тебя прошу!… Я в долгу… ну да, ну да, конечно… Спасибо тебе, большое спасибо!…
И, положив трубку, сел, обхватив руками голову. Это что же такое делается-то?… Ой-вэй…
* * *
Москва.В кабинете, выгороженном углу огромного зала, где помещался Департамент информации и общественных связей, в кабинете, принадлежащем директору Департамента Леониду Щеглова, близилось к концу экстренное совещание.
Присутствовали: собственной персоной Леонид Валентинович в ленинской жилетке, начальник Аналитического отдела Департамента Миша Гончаров, начальник пресс-службы Еремин, «дедушка русского пиара» Роман Иванович Бочарников, отвечающий за связи с общественными организациями и органами власти, а также загадочный и невозмутимый Вася Кан.
Обсуждали: проект предложения Президенту корпорации «Росинтер» по формированию общественного мнения относительно готовящейся в Снежном забастовки.
Первое же предложение, выдвинутое «главным по анализам», Мишей Гончаровым, встречено было с горячим одобрением, ибо выглядело удивительно просто и разумно. Миша предложил с профсоюзами не бодаться, ни в коем случае им не противодействовать, а даже напротив — помочь словом и делом в организации шумной информационной кампании.
— Пусть, пусть орут на всех перекрестках, что в Снежном надо повышать зарплату, — горячился Миша, — Пусть кричат, как им, бедным, там плохо! Пусть жалуются и бьют себя в грудь! Пусть дают пресс-конференции, пусть публикуют интервью…
— А мы на это ответим информационной справкой, — подхватил Еремин, — О среднем уровне оплаты труда, о социальном пакете на СГК и о стоимости всей Снежнинской социалки. Да каждая редакция от смеха сдохнет, увидев, чем они недовольны!…
— А довольно забавно выйдет, — подал свой старческий голос Роман Иванович, — Можно представить, что подумает читатель… Забастовка в Снежном, где людям не хватает тысячи долларов на прокорм, а рядом — сообщение из Приморья, к примеру, где народ год зарплаты не получал…
— Сами, сами себе яму выроют! — продолжал волноваться Гончаров, — Над ними вся страна смеяться будет…
— Принято! — рубанул воздух ладонью доселе молчавший Щеглов, — Значит, никаких опровержений, никаких возмущений — реакция компании спокойная и как бы недоумевающая: вот вам требования профсоюзов, вот вам реальное положение дел — а теперь решайте сами, чего этим карбонариям не хватает…
— Хорошо бы пресс-тур устроить, — мечтательно зажмурился Еремин, — Взять журналистов потолковей, человек двадцать, свозить в Снежный…
— Теме лишь бы в Снежный смотаться, — прокомментировал Кан, не подымая тяжелых век, — Завел там себе девочку из местных…
— А хоть бы и девочку, — не подумал отрекаться Еремин, — Работе это не мешает. А прессу свозить надо. Любят они это дело, отписываются всегда очень хорошо… А, Леня?…
— Угу, — кивнул Леня, делая пометку в органайзере, — Пресс-тур, так… Еще что?… Роман Иванович, как думаете, через НПР на них повлиять никак невозможно?…
НПР — Независимые Профсоюзы России — числилась крупнейшей професоюзной организацией страны, в которую входил, конечно, и снежнинский Объедком. Бочарников возвел очи к потолку и сложил на груди дрожащие руки в старческой пигментации:
— Сомнительно, Леонид Валентинович. Снежный, конечно, формально подчиняется НПРу… Но только формально. Они, знаете ли, для НПРа — организация донорская, а потому сохраняют фактически полную независимость. НПР им не указ. Хотя, конечно, там Снежным очень недовольны. НПР сейчас планирует громкую акцию в Приморье, а тут наши дурачки высунутся со своими непотребными запросами… Внимание отвлекут и вообще, так сказать, нивелируют идею борьбы за права… Хм… Я уж, Леонид Валентинович, честно говоря, прощупывал в НПР почву, уже там кое-какие шевеления начались… И с Пупковым у них серьезный разговор был… Только… хм… только, боюсь, толку от этого не будет. Пупков сам себе хозяин, плевать он хотел на НПР…
— Ясно, — подытожил огорченный Щеглов, — Ну да ладно, обойдемся без НПРа… — и решительно воздвигся над столом, — Всем спасибо, господа… Все свободны!
* * *
Не все новости в этот день были плохими. Вечером Старцева достигло и приятное известие. Принесла его сияющая Тамара Железнова, вошедшая в кабинет шефа с улыбкой:— Есть, Олег!… Эмиссию разрешили!…
Ну, слава богу… ФКЦБ не встала на дыбы, выдала питерскому концерну «Энергия» разрешение на регистрацию дополнительной эмиссии акций.
— Теперь очередность такая, — говорила Тамара, блестя глазами, — Объявляем о выпуске акций, переводим акции на «Росинтер» и подаем в ФКЦБ документы на регистрацию результатов размещения. С этим мы должны уложиться в неделю максимум. Дальше — ждем реакции ФКЦБ. В течение тридцати дней они должны будут отреагировать — либо зарегистрировать результаты, либо заявить об отказе и обозначить причины.
— Ну, и как думаешь, — спросил Старцев, — Могут отказать?
— Нет резона, — пожала Тамара плечами, — Они весьма лояльно отнеслись к нам. Если бы Юровский смог на них повлиять, они уже сейчас начали бы на нас давить, затягивать прием документов, да просто бумаги бы потеряли — и дело с концом… Это у них запросто… Нет, Олег, я думаю, все будет в порядке…
— Будем надеяться, — задумчиво протянул Старцев.
Черт его знает, чего стоит ждать от этого Юровского. Вроде бы, невелика птица, но больно уж шустрый, да и зол очень на Корпорацию… Впрочем, сам виноват — наделал долгов, довел предприятие до развала, стал уязвим… Не «Росинтер», так кто-нибудь другой увел бы концерн…
Петр Юровский, пребывающий последние дни в статусе полновластного владельца концерна «Энергия», вышел из некрупных партийных функционеров. Был когда-то «главным по промышленности» в Свердловском облисполкоме. Затем возглавлял последовательно десяток государственных машиностроительных предприятий, пока в 1994 году не добрался до государственного концерна «Энергии».
«Энергию» создали несколько ведущих машиностроительных заводов Петербурга — объединились в концерн, чтобы освоиться в новых рыночных условиях. Вместе выживать было легче. Однако, как вскоре выяснилось, инициатива заводов их же и погубила.
Возглавив «Энергию», Юровский год просидел тише воды, ниже травы. Прислушивался, приглядывался. А на второй год начал завинчивать гайки.
Выстроил новую схему управления — таким образом, что предприятия концерна зависели теперь целиком от головной конторы. Через «Энергию» заключались все контракты, она контролировала все финансовые потоки, и большая часть прибыли от реализации продукции оседала на ее счетах, а затем попросту исчезала в неизвестном направлении. В конце концов, Юровский провел гибельную для заводов реструктуризацию активов: контрольные пакеты всех предприятий, вошедших в «Энергию», были переведены на ее баланс.
В 1996 году настало время приватизации концерна. И в тендере на право владения «Энергией» победили никому не известные «западные инвесторы». Не много времени понадобилось, чтобы выяснить — «западные инвесторы» оказались обыкновенной оффшорной фирмочкой, зарегистрированной на одном из островов Атлантики. Фирмочка же принадлежала не кому иному, как лично Петру Юровскому.
Так Юровский получил концерн в собственное владение. Однако, вышедший из «красных директоров» бизнесмен толку концерну не дал.
Лишив продукцию петербургских заводов привычного бренда — «Петербургские турбины», «Энергосила» — он попытался раскрутить бренд новый — «Энергия». Однако же, внешний рынок среагировал на перемены негативно: марка нераскрученная, доверия нет — значит, нет и спроса. Внутренний же рынок энергетического машиностроения замер, и замер надолго.
Объемы продаж концерна падали на глазах. Кредиты, в том числе и выкупленный «Росинтером» двадцатимиллионный долг компании «Simens», в прок не пошли: Юровский не сумел не наладить сбыт, не модернизировать производство, чтобы сделать его конкурентоспособным на западном рынке. Лишенные зарплаты рабочие уходили с предприятия, разбегались инженеры и конструкторы, начальство воровало — заводы концерна попросту умирали.