Страница:
Настя и вправду очень растерялась от этого праздного великолепия вокруг, от обилия зеркал и сияющего паркета под ногами, от роскоши драгоценной сервировки на столиках, от тихого перебора фортепьянной мелодии…
Несмотря на вечернее время, народу было немного — хорошо одетые усталые мужчины, миловидные дамы в неярких костюмах. Никаких голых плеч, никаких вызывающе длинных ног и сверкающих бриллиантов: господа обоего пола с очень высоким доходом мирно ужинали или решали какие-то свои дела.
Малышев поднялся навстречу, и Насте стало вовсе не по себе — у-у-у-у, какой нарядный, какой красивый… Она подала ему руку с коротко остриженными детскими ногтями.
Малышеву нравились другие руки — с длинными холеными пальцами, с острыми хищными коготками, с кольцами… Это так сексуально, черт возьми!… Детская же Настина ладошка неожиданно умилила. Прелесть какая!…
Лакей подсуетился, подвигая высокое, зеленоватым атласом обитое кресло, протянул обоим кожаные папочки меню. Настя, не знающая, куда спрятать глаза от внимательного молодого господина напротив, ухватилась за папочку и погрузилась внимательнейшим образом в ее изучение.
Названия какие-то непонятные… Как прикажете понимать это «Яйцо Поше в золотистой картофельной скорлупе, увенчанное трюфелями в соусе Периге»?… Зато, вроде бы, недорого, даже слишком недорого для такой роскошной обстановки. Вот цены проставлены — 20, 35, 50… Когда же до Насти, наконец, дошло, что цифры обозначены не в рублях вовсе, а в тех самых «долларах США», ей захотелось встать и немедленно отсюда уйти.
Это как же? Разве такое бывает? Разве можно просто прийти и за вечер проесть столько, сколько она, почитающая себя транжирой, тратит в месяц?… Да нет, в месяц столько и не выходит — вот пара-тройка блюд, винишко не самое дорогое — и ужин на двоих встанет долларов в 200…
Малышев, из-за прикрытия меню наблюдавший за переменой в Настином лице, поспешил прийти на помощь:
— Выбрали что-нибудь?…
Настя вздохнула, папку закрыла и отложила в сторону.
— Мне, к сожалению, эти загадочные названия ни о чем не говорят…
Ух ты, какая улыбка у девочки!… Да нет, не зря он положил на нее глаз, все правильно разглядел тогда на раздаче грантов. Чудесная улыбка, правда, чудесная!…
Настя, улыбаясь смело и весело, уговаривала себя: ну, наверное, он может себе это позволить… наверное, мне не из-за чего волноваться… Он состоятельный человек, он, поди, в любой момент может здесь поужинать. Почему бы и не пригласить за компанию девочку из народа, сам же говорил — холостяцкая трапеза… и о деле поговорим…
Насте, видите ли, никак не приходило в голову, что этот нарядный господин с лицом капризного ангела может пригласить ее с каким-нибудь «этаким» смыслом. Он красив и богат, у него, верно, ослепительной красоты подруга, может даже, киноактриса… Как Ариадна Кукулина, например. А что? Очень даже гармоничная пара получилась бы… Зачем ему Настя?… Поговорить о деле… об этой, как ее… программе стажировки молодых специалистов…
Если б даже и сказал кто-нибудь Насте, что Малышев сейчас бесконечно далек от программы стажировок, и, глядя на нее, мечтает только об одном — поскорей закончить ужин и увезти ее в квартирку на Ленинском, Настя бы все равно не поверила. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!…
Малышев же, именно этот нехитрый план и лелеющий, на Настино признание отреагировал самой очаровательной из своих улыбок и сделал заказ сам. Официант сменил перед ними бокалы и бесшумно умелся.
— Анастасия, — торжественно начал банкир, — Ваш руководитель столько лестного о вас наговорил…
— Валентин Петрович-то?… — и Настя снова улыбнулась. Передние зубы тоже детские — крупные, с крохотной щербинкой, — Он меня любит… и балует…
— Как я понял, есть за что любить. Вы, прямо-таки, надежда и опора кафедры… Валентин Петрович рассказывал мне, что вы открыли эти, как их… поверхностные…
— Поверхностно активные вещества, — засмеялась Настя, — Бог с вами, Сергей Константинович! Не открывала я их!… Это традиционная технология. Моя же задача — всего лишь сделать их… ну, что ли, более активными… сделать более эффективным процесс обеднения шлаков…
— Интересная, наверное, работа, — поддержал Малышев, сам не веря в свои слова.
— Очень!… — искренне откликнулась Настя, — Если посудить, сегодняшняя российская металлургия — это ограбление самих себя. Мы просто выбираем из земли самые богатые руды, вытягиваем из них какую-то часть полезного компонента — а остальное выбрасываем. Но ведь запасы жилистых руд не бесконечны, и даже в Снежном, насколько я знаю, их хватит разве что на ближайшие тридцать лет…
— Да-да, я в курсе, — поспешил кивнуть Малышев, представления не имевший о запасах каких-то там «жилистых руд» в Нганасанском округе.
— Ну, вот моя задача и состоит в том, чтобы найти возможность извлекать как можно больше ценного компонента из руды. С одной стороны, это повысит эффективность производства, с другой — отсрочит истощение рудной базы. Кроме того, позволит пустить в переработку «хвосты», которые сегодня просто лежат мертвым грузом…
Хвосты?…
— У нас сейчас промышленники и экологи стоят по разные стороны баррикад, — продолжала, увлекшись, Настя, — А ведь, в сущности, у них есть и общие задачи, поскольку промышленники же тоже заинтересованы в более бережном использовании природных ископаемых, правда?… Нельзя же жить сегодняшним днем только…
О, наивное дитя…
— Я думаю, это очень хорошо, что в России есть теперь частный бизнес, — призналась Настя, — Тот, который будет передаваться по наследству детям. Потому что тогда владельцы будут думать не только о том, какую прибыль они получат от своего производства сегодня, но и о том, что останется следующему поколению… Да?…
Хм…
— Э-э-э… — сказал Малышев глубокомысленно. Разговор шел куда-то не туда. Такими темпами он ее не скоро до постели дотащит. — Ну… В общем и целом я согласен. — и взял инициативу в свои руки, — А вот интересно… чем занимается такая умная девушка на досуге? Что-нибудь помимо проблем экологии интересует эту красивую головку?…
Настя хлопнула ресницами.
— Ночные клубы, танцы, хорошее вино?… — продолжал наседать Малышев, — Беседы с подружками, модные фильмы, прогулки по вечерней Москве, шашлыки на природе?… Спорт, книги, музыка, путешествия?…
Настя рассмеялась:
— Сколько, оказывается, всего интересного в жизни бывает… Ну, разумеется, не химией единой… Но на большинство этих увлекательных занятий у меня ни времени нет, ни… ни денег…— она легко вздохнула, — Если и выхожу иногда куда-то — в театр, или на концерт, или в оперу. Но и это не часто случается. Я учусь, и работаю — там же в институте, сразу на несколько ставок…
— Да, мне говорил господин Быстров… — Малышеву снова стало неловко — что это он сегодня все невпопад говорит и делает?… — Вы, Настя, удивительная женщина. Сильная. И настоящая героиня…
— Он и про семью рассказывал? — нахмурилась Настя. Опустила глаза, покрутила в руках маленькую вилочку, — Ничего героического нет. У меня просто не было другого выхода — надо было выжить, и все…
— Остаться в восемнадцать лет вместо матери собственной сестре…
— А что еще я могла сделать?… — она смотрела на него сердито, — Говорю же, выбора у меня не было. Сдать собственную, как вы говорите, сестру в сиротский приют или растить самой — это что, выбор, что ли?… Да бог с ним, ладно… Самое сложное время уже позади, девочка взрослая почти, ей тринадцать… Подрабатывает после школы в супермаркете, учится неплохо — я рада за нее…
И какая-то новая, удивительно теплая улыбка тронула Настины губы.
А ведь, пожалуй, красавица, подумал Малышев. Приодеть бы, так не хуже кукулиных всяких выглядела бы… Ну, «приодевать» он, разумеется, не будет, не в его это правилах… Но подбросить бы чего-нибудь на честную бедность не мешает. Хотя, такая ведь и не возьмет…
— Глядите. — сказала вдруг Настя, и глазами лукаво повела, — Официант похож на тапира…
На кого, на кого?… Малышев не нашел в памяти соответствующей картинки, но, обернувшись по направлению Настиного взгляда, и увидев грустного вислоносого официанта, тут же и вспомнил. Хм, а ведь правда, похож… Сколько раз он тут бывал, и лицо официанта примелькалось уже — а не замечал этого карикатурного сходства…
— А вон та дама похожа на пони, — принял он игру.
Невысокая коренастая женщина с низкой челкой как раз направлялась к соседнему столику. Пони и есть…
— А у меня в детстве собака была, дворняжка, — поделилась Настя, — Похожая на Романа Карцева. Такие же глаза, и брови, и нос…
— А у меня собаки не было, не разрешали заводить. А мне хотелось…
И разговор потек, потек сам собой, по прихотливому руслу случайных ассоциаций. О детских играх в «штандер-вандер» и именинных пирогах, о выпускном вечере и лихих студенческих гулянках, о том, что давно пора уже снести на Тверской безобразную коробку «Интуриста» и о том, какого невозможного ужаса понастроили на Поклонной горе, о песнях Гребенщикова и романах Аксенова, о сырах и дорожных «пробках», о созвездиях и лужах, о «Битлах», о тайфунах, о Питере, о говорящих попугаях, о королях и капусте…
…И когда в сумерках сверкающий эскорт Малышева подъехал к грязноватой пятиэтажке в Перово, и Настя растерялась, стоя у крылечка, Малышев попросил разрешения как-нибудь пригласить ее снова — поужинать… поболтать… прогуляться просто…
— С удовольствием! — и она снова протянула ему детскую свою ладошку.
Малышев же вернулся в кожаное нутро автомобиля и тяжело вздохнул. «Продинамила его девица» — подумал водитель с горечью, ожидая от шефа немедленных негативных эмоций. Но шеф неожиданно мирным голосом попросил:
— Включи-ка музычку… И давай в Озерки…
В зеркале заднего вида отразился малышевский фейс — задумчивый и, в общем, вполне довольный.
В доме, однако, творилось что-то странное. Еще снаружи он заметил, что нигде не горит электричество — странный мерцающий свет, далекий и неяркий, колебался в узких окнах холла, просвечивал легкие занавески столовой. Окно Любашкиной комнаты было темно — а обычно в такое время она запиралась у себя с книжкой…
Источник непонятного мерцания обнаружился уже в прихожей. Свечи. Прямо на полу они выставлены были дорожкой, и дорожка эта, не сворачивая, привела Старцева в столовую. Из-за стола, накрытого на две персоны (серебро и свечи, свечи, свечи), навстречу Старцеву поднялась Женщина.
Сверкающее платье распутного багряного цвета не одевало, но раздевало Женщину. Алые совершенно, коротко и неровно остриженные волосы роковым образом свивались в «завлекушку» на лбу, а на темечке торчали перьями. Рот Женщины был кроваво-красным, а страшно накрашенные глаза черными провалами уходили к висам.
Не меньше тридцати секунд понадобилось Старцеву, чтобы распознать в окровавленной валькирии хозяйку дома, его жену и мать его детей.
— Гы… — выговорил, наконец, Старцев, и губы его самым дурацким образом поползли в стороны, — Анюша, класс… повернись-ка… класс!… Мы едем на маскарад?… А ты чего ж не предупредила-то?…
Углы напомаженного рта вдруг опустились. Растерянным и тревожным стал взгляд.
— Да нет, — попытался уверить Старцев, — Мне нравится, правда!… Очень смешно… хотя, волосы зря остригла…
Но вместо того, чтобы заулыбаться мужниным похвалам, валькирия вдруг всхлипнула, потом еще раз — и метнулась из столовой вон, к лестнице, и быстро застучали по лестнице вверх высоченные каблуки, и вот уже на втором этаже зло и громко хлопнула дверь.
Улыбка сползла с лица Олега Андреевича. Он бросил, наконец, портфель, который до сих пор держал в руке. Свечи, значит. Накрытый на двоих стол. Бутылка Dom Perignon в ведерке со льдом. Сверху не доносилось ни звука — детей, значит, дома нет. Ох, дурак, дурак…
Он остановился у стола, вынул из ведерка оплывшую льдинку и сунул в рот.
Анна затеяла романтический вечер — по все правилам дамских журналов. Только ты и я, приглушенный свет, медленная музыка… Новый медовый месяц. Сексуальную революцию. А он — про маскарад…
Не было у Олега Старцева никаких сил на сексуальную революцию. Не сегодня бы… Но слишком уж нехорошо получилось… И шампанское он из ведерка вытащил и, на ходу снимая пиджак, отправился наверх.
Там, однако, ждал неприятный сюрприз: дверь спальни оказалась изнутри закрыта. Сам же распорядился три года назад поставить защелку, чтобы Андрюшка, имевший привычку врываться к ним по утрам, не застал ненароком чего-нибудь, не предназначенного детскому глазу.
— Анюша… — он игриво постучал в дверь, — Открывай уже, развратница…
Спальня молчала.
— Анюша! — он постучал чуть громче, — Ну, извини… был неправ, признаю, оступился, пошел по скользкой дорожке, качусь теперь по наклонной плоскости… — самым своим проникновенным голосом произнес он давнее заклинание, неизменно восстанавливающее мир после мелких семейных стычек, — Готов искупить вину ударным трудом… Анна!…
В глубине спальни послышался тихий всхлип. Или показалось?…
— Аня…
Вот же, черт… Он отступил от двери, постоял немного, пошел в кабинет. Посмотрел на шампанское в руке, поставил на стол, из маленького бара вынул бутылку коньяку и глотнул прямо из горлышка. Вот же, черт…
Обиделась всерьез. На что, спрашивается?… Ну, свалял дурака, сказал глупость… Она же должна понимать, какая это все чепуха, шелуха — слова и взгляды. Они вместе, и этого довольно, чтобы знать — она нужна ему, он нужен ей, и никакие случайные неумные слова ничего не изменят…
Припомнилось кстати, что в последнее время творится с супругой что-то не то. То смотрит с тревогой, то говорит невпопад, то на невинную шутку долго хлопает ресницами, словно не решаясь — обидеться или не стоит… Замечал это, но значения не придавал. А теперь — нате вам!… Что происходит?…
Может, возрастное это?… Так ведь рано еще, Анне сорок, цветущая женщина… С чего эти перемены в поведении, с чего этот вечер сегодняшний — как будто она решилась реанимировать какие-то умершие чувства?…
Умершие?… Что она там себе напридумывала, дуреха… Разве давал он ей повод думать, будто что-то не так в их жизни?… Разве заставлял волноваться, подозревать, догадываться?…
Нет. Нет и еще раз — нет! Образцовый семьянин Олег Старцев не давал своей жене никаких поводов для волнения.
А вот интересно, появилась в голове скользкая мысль, а мог бы?… И спустя мгновение Старцев ответил утвердительно: мог бы, мог бы, еще как!…
После вечера, проведенного с Тамарой за тихим дружеским ужином, после нескольких еще вечерних разговоров, после вчерашнего совещания, на котором директор Правового департамента Т.А. Железнова не спускала с него обожающих глаз, он знал точно: единый взгляд, единый жест нужен, чтобы сломать разделяющую их непрочную стену служебных отношений. Прав был Малышев, черти б его взяли. Любит Тамарка…
Верный боевой товарищ. Невозможно даже представить ее в какой-нибудь другой роли. Но тут же воображение услужливо предоставило невозможную картинку: ее глаза в полумраке… темные кольца волос, упавшие на обнаженные плечи… крупная грудь… полные, как на старинных полотнах, руки в тяжелых браслетах… Тьфу ты, черт!…
Не может этого быть. И не будет. На фиг не нужно это Олегу Старцеву.
Нельзя сказать, чтобы никогда в жизни своей Олег Старцев не изменял жене. Было, было не раз, многажды, потому что живой же он человек, живой и зрячий, и не может он не замечать, что помимо его Анны идут по земле сотни, тысячи женщин, печатают шаг их умопомрачительные ноги, колышутся в вольном движении груди, зовут глаза… И срывался на этот зов, и летел, очертя голову — в юности особенно — но возвращался назад, к тихой своей Анюше, и не желал ничего иного.
И в такие дни, после вороватых бросков «налево», особенно пронзительно воспринимался вдруг беспечальный Анюшин взгляд, доверчивый Анюшин наклон головы, и такое накатывало чувство вины и нежности!… И с неожиданной страстью он набрасывался на маленькую свою супругу, и разморенная, потрясенная его всплесками Анна задыхалась в сумраке спальни, а потом долго молчала и гладила его по волосам, удивленная и благодарная…
А годы шли, и Старцев взрослел, и женщины вокруг него менялись, пока, оглянувшись, не обнаружил он вокруг себя плотно смокнувшийся круг одинаковых лиц: чужие скучающие жены, праздные красавицы света, алчные и стремительные девочки с окраин, прорвавшиеся в этот свет… И когда пришел его срок понять, как мало действительно важного в жизни, само собой сошло на нет и это желание — узнавать, заглядывать в новые лица… Ничего нового ты там не найдешь. Главное уже найдено, главное — рядом с тобой, спи спокойно, дорогой товарищ.
И с того блаженного мига пребывал Старцев в чувстве восхитительной свободы. Не нужно больше поисков, не нужно коротких этих вспышек и долгой мучительной вины. У него есть его Анна — Анна нежная, Анна кроткая, умеющая по легчайшему оттенку молчания безошибочно распознать его радость и грусть, и внезапную аритмию.
Он рывком поднялся с кресла, затушил сигарету в массивной пепельнице. Вернулся к двери спальни.
— Анюша, — голос был усталым и тихим, — Открой, пожалуйста… Давай, поговорим. Давай успокоимся.
Тишина.
Он постучал. Не дождался ответа. Постучал еще раз. Потом вдруг неожиданно зло рванул дверь — хлипкий замочек не поддался, выдюжил.
— Ну и… — он не договорил.
Тяжелые шаги мужа — прочь от двери, дальше по коридору. Видимо, в кабинет. Анна приподняла голову, прислушалась — что-то в отдаление звякнуло, разбилось что-то стеклянное… На его столе стояло фото в простой стеклянной рамке — он и она, одиннадцать лет назад, на берегу Средиземного моря. Это была потрясающе счастливая неделя, солнечная и бурная… Оттуда, с побережье, провезли они контрабандой груз, о котором и сами еще не подозревали — будущего Андрюшку… Разбил?…
И с новой силой хлынули слезы. Не зря, не зря так гадостно замирало временами сердце, не зря она тревожилась, не солгала гадалка. Она не нужна Олегу больше, она для него давно уже не более, чем хозяйка его дома, мать его детей…
Она лежала поперек широкой супружеской кровати и рыдала. Все тайные страхи последнего месяца перестали быть тайными, вышли наружу, материализовались. Она не нужна ему — иначе он никогда бы не посмеялся так жестоко над ее потугами хоть что-нибудь вернуть…
Господи, ну зачем она поверила Юле?… Ну зачем это все — это дурацкое платье, эта чудовищная новая стрижка, этот вызывающий макияж… Зачем эта вся затея — нелепая, киношная… «Встряхнуться»… «Перезагрузиться»… Встряхнулась, ничего не скажешь!… Встряхнулась так, что мало не показалось…
Ну и ладно, но и пусть, думала Анна, смазывая вместе со слезами остатки косметики на смятую и волглую наволочку. Когда-то это должно было случиться. Нельзя всю жизнь обманывать себя, убеждая, будто у них — все не так, как у прочих, будто они действительно счастливы и не страшно им ни время, не это отвратительное слово — «привычка»…
Не любит он ее. И если до сих пор еще нет у него другой женщины — так будет непременно. Живой же он человек, в конце концов…
Голова разболелась. Надо бы таблетку выпить. Она встала с постели, прошла в ванную. Стянула через голову ненавистное платье. Умылась. Глянула в зеркало. Ох ты, господи… красные мешки вместо глаз, нос распух… С остервенением расчесалась, приглаживая поднятые на дыбы волосы. Идиотка…
Что же делать теперь?… То, что произошло — это что же, разрыв?… Это конец?… Она села на краешке ванны, прижала к груди полотенце.
Невозможно это. Разрыв? Конец? Невозможно!… Как жить дальше в этом уютном доме, как жить теперь рядом чужими людьми?… Как садиться за стол, как разговаривать с детьми, как возвращаться вечером в тепло общей постели?… Как это вообще может быть, чтобы Олег стал ей вдруг чужим человеком?…
Она схватила с вешалки халатик, бегом почти выбежала из ванной. Надо все остановить… просто голова разболелась, извини… покормлю — и спать… а поговорим завтра, да, завтра, не сейчас… Она ткнулась в дверь, обнаружила, что заперт замок, не могла и вспомнить, когда его закрыла. Отодвинула щеколду, сломав второпях ноготь. Пробежала по коридору, вошла в кабинет…
На полу, возле замшевого дивана — пепельница, полная окурков. Открытый коньяк. Туфли, сброшенные впопыхах. С дивана свешивается безжизненная рука — Олег спит.
Она оглянулась. Фотография в стеклянной рамке стояла на его столе. Перед столом, на паркете, поблескивали осколки стакана. Со спинки кресла она сняла плед, осторожно укрыла мужа и, погасив свет, на цыпочках вышла из кабинета.
В эту ночь они впервые так спали — под одной крышей, но в разных комнатах…
7
Несмотря на вечернее время, народу было немного — хорошо одетые усталые мужчины, миловидные дамы в неярких костюмах. Никаких голых плеч, никаких вызывающе длинных ног и сверкающих бриллиантов: господа обоего пола с очень высоким доходом мирно ужинали или решали какие-то свои дела.
Малышев поднялся навстречу, и Насте стало вовсе не по себе — у-у-у-у, какой нарядный, какой красивый… Она подала ему руку с коротко остриженными детскими ногтями.
Малышеву нравились другие руки — с длинными холеными пальцами, с острыми хищными коготками, с кольцами… Это так сексуально, черт возьми!… Детская же Настина ладошка неожиданно умилила. Прелесть какая!…
Лакей подсуетился, подвигая высокое, зеленоватым атласом обитое кресло, протянул обоим кожаные папочки меню. Настя, не знающая, куда спрятать глаза от внимательного молодого господина напротив, ухватилась за папочку и погрузилась внимательнейшим образом в ее изучение.
Названия какие-то непонятные… Как прикажете понимать это «Яйцо Поше в золотистой картофельной скорлупе, увенчанное трюфелями в соусе Периге»?… Зато, вроде бы, недорого, даже слишком недорого для такой роскошной обстановки. Вот цены проставлены — 20, 35, 50… Когда же до Насти, наконец, дошло, что цифры обозначены не в рублях вовсе, а в тех самых «долларах США», ей захотелось встать и немедленно отсюда уйти.
Это как же? Разве такое бывает? Разве можно просто прийти и за вечер проесть столько, сколько она, почитающая себя транжирой, тратит в месяц?… Да нет, в месяц столько и не выходит — вот пара-тройка блюд, винишко не самое дорогое — и ужин на двоих встанет долларов в 200…
Малышев, из-за прикрытия меню наблюдавший за переменой в Настином лице, поспешил прийти на помощь:
— Выбрали что-нибудь?…
Настя вздохнула, папку закрыла и отложила в сторону.
— Мне, к сожалению, эти загадочные названия ни о чем не говорят…
Ух ты, какая улыбка у девочки!… Да нет, не зря он положил на нее глаз, все правильно разглядел тогда на раздаче грантов. Чудесная улыбка, правда, чудесная!…
Настя, улыбаясь смело и весело, уговаривала себя: ну, наверное, он может себе это позволить… наверное, мне не из-за чего волноваться… Он состоятельный человек, он, поди, в любой момент может здесь поужинать. Почему бы и не пригласить за компанию девочку из народа, сам же говорил — холостяцкая трапеза… и о деле поговорим…
Насте, видите ли, никак не приходило в голову, что этот нарядный господин с лицом капризного ангела может пригласить ее с каким-нибудь «этаким» смыслом. Он красив и богат, у него, верно, ослепительной красоты подруга, может даже, киноактриса… Как Ариадна Кукулина, например. А что? Очень даже гармоничная пара получилась бы… Зачем ему Настя?… Поговорить о деле… об этой, как ее… программе стажировки молодых специалистов…
Если б даже и сказал кто-нибудь Насте, что Малышев сейчас бесконечно далек от программы стажировок, и, глядя на нее, мечтает только об одном — поскорей закончить ужин и увезти ее в квартирку на Ленинском, Настя бы все равно не поверила. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!…
Малышев же, именно этот нехитрый план и лелеющий, на Настино признание отреагировал самой очаровательной из своих улыбок и сделал заказ сам. Официант сменил перед ними бокалы и бесшумно умелся.
— Анастасия, — торжественно начал банкир, — Ваш руководитель столько лестного о вас наговорил…
— Валентин Петрович-то?… — и Настя снова улыбнулась. Передние зубы тоже детские — крупные, с крохотной щербинкой, — Он меня любит… и балует…
— Как я понял, есть за что любить. Вы, прямо-таки, надежда и опора кафедры… Валентин Петрович рассказывал мне, что вы открыли эти, как их… поверхностные…
— Поверхностно активные вещества, — засмеялась Настя, — Бог с вами, Сергей Константинович! Не открывала я их!… Это традиционная технология. Моя же задача — всего лишь сделать их… ну, что ли, более активными… сделать более эффективным процесс обеднения шлаков…
— Интересная, наверное, работа, — поддержал Малышев, сам не веря в свои слова.
— Очень!… — искренне откликнулась Настя, — Если посудить, сегодняшняя российская металлургия — это ограбление самих себя. Мы просто выбираем из земли самые богатые руды, вытягиваем из них какую-то часть полезного компонента — а остальное выбрасываем. Но ведь запасы жилистых руд не бесконечны, и даже в Снежном, насколько я знаю, их хватит разве что на ближайшие тридцать лет…
— Да-да, я в курсе, — поспешил кивнуть Малышев, представления не имевший о запасах каких-то там «жилистых руд» в Нганасанском округе.
— Ну, вот моя задача и состоит в том, чтобы найти возможность извлекать как можно больше ценного компонента из руды. С одной стороны, это повысит эффективность производства, с другой — отсрочит истощение рудной базы. Кроме того, позволит пустить в переработку «хвосты», которые сегодня просто лежат мертвым грузом…
Хвосты?…
— У нас сейчас промышленники и экологи стоят по разные стороны баррикад, — продолжала, увлекшись, Настя, — А ведь, в сущности, у них есть и общие задачи, поскольку промышленники же тоже заинтересованы в более бережном использовании природных ископаемых, правда?… Нельзя же жить сегодняшним днем только…
О, наивное дитя…
— Я думаю, это очень хорошо, что в России есть теперь частный бизнес, — призналась Настя, — Тот, который будет передаваться по наследству детям. Потому что тогда владельцы будут думать не только о том, какую прибыль они получат от своего производства сегодня, но и о том, что останется следующему поколению… Да?…
Хм…
— Э-э-э… — сказал Малышев глубокомысленно. Разговор шел куда-то не туда. Такими темпами он ее не скоро до постели дотащит. — Ну… В общем и целом я согласен. — и взял инициативу в свои руки, — А вот интересно… чем занимается такая умная девушка на досуге? Что-нибудь помимо проблем экологии интересует эту красивую головку?…
Настя хлопнула ресницами.
— Ночные клубы, танцы, хорошее вино?… — продолжал наседать Малышев, — Беседы с подружками, модные фильмы, прогулки по вечерней Москве, шашлыки на природе?… Спорт, книги, музыка, путешествия?…
Настя рассмеялась:
— Сколько, оказывается, всего интересного в жизни бывает… Ну, разумеется, не химией единой… Но на большинство этих увлекательных занятий у меня ни времени нет, ни… ни денег…— она легко вздохнула, — Если и выхожу иногда куда-то — в театр, или на концерт, или в оперу. Но и это не часто случается. Я учусь, и работаю — там же в институте, сразу на несколько ставок…
— Да, мне говорил господин Быстров… — Малышеву снова стало неловко — что это он сегодня все невпопад говорит и делает?… — Вы, Настя, удивительная женщина. Сильная. И настоящая героиня…
— Он и про семью рассказывал? — нахмурилась Настя. Опустила глаза, покрутила в руках маленькую вилочку, — Ничего героического нет. У меня просто не было другого выхода — надо было выжить, и все…
— Остаться в восемнадцать лет вместо матери собственной сестре…
— А что еще я могла сделать?… — она смотрела на него сердито, — Говорю же, выбора у меня не было. Сдать собственную, как вы говорите, сестру в сиротский приют или растить самой — это что, выбор, что ли?… Да бог с ним, ладно… Самое сложное время уже позади, девочка взрослая почти, ей тринадцать… Подрабатывает после школы в супермаркете, учится неплохо — я рада за нее…
И какая-то новая, удивительно теплая улыбка тронула Настины губы.
А ведь, пожалуй, красавица, подумал Малышев. Приодеть бы, так не хуже кукулиных всяких выглядела бы… Ну, «приодевать» он, разумеется, не будет, не в его это правилах… Но подбросить бы чего-нибудь на честную бедность не мешает. Хотя, такая ведь и не возьмет…
— Глядите. — сказала вдруг Настя, и глазами лукаво повела, — Официант похож на тапира…
На кого, на кого?… Малышев не нашел в памяти соответствующей картинки, но, обернувшись по направлению Настиного взгляда, и увидев грустного вислоносого официанта, тут же и вспомнил. Хм, а ведь правда, похож… Сколько раз он тут бывал, и лицо официанта примелькалось уже — а не замечал этого карикатурного сходства…
— А вон та дама похожа на пони, — принял он игру.
Невысокая коренастая женщина с низкой челкой как раз направлялась к соседнему столику. Пони и есть…
— А у меня в детстве собака была, дворняжка, — поделилась Настя, — Похожая на Романа Карцева. Такие же глаза, и брови, и нос…
— А у меня собаки не было, не разрешали заводить. А мне хотелось…
И разговор потек, потек сам собой, по прихотливому руслу случайных ассоциаций. О детских играх в «штандер-вандер» и именинных пирогах, о выпускном вечере и лихих студенческих гулянках, о том, что давно пора уже снести на Тверской безобразную коробку «Интуриста» и о том, какого невозможного ужаса понастроили на Поклонной горе, о песнях Гребенщикова и романах Аксенова, о сырах и дорожных «пробках», о созвездиях и лужах, о «Битлах», о тайфунах, о Питере, о говорящих попугаях, о королях и капусте…
…И когда в сумерках сверкающий эскорт Малышева подъехал к грязноватой пятиэтажке в Перово, и Настя растерялась, стоя у крылечка, Малышев попросил разрешения как-нибудь пригласить ее снова — поужинать… поболтать… прогуляться просто…
— С удовольствием! — и она снова протянула ему детскую свою ладошку.
Малышев же вернулся в кожаное нутро автомобиля и тяжело вздохнул. «Продинамила его девица» — подумал водитель с горечью, ожидая от шефа немедленных негативных эмоций. Но шеф неожиданно мирным голосом попросил:
— Включи-ка музычку… И давай в Озерки…
В зеркале заднего вида отразился малышевский фейс — задумчивый и, в общем, вполне довольный.
* * *
Полуторачасовое интервью опустошило его. Последовавшие за ним встречи — с экспортером СГК Березниковым и губернатором Пермской области Смоловым, совещание по «Уральским моторам» и телефонные переговоры с вице-президентом ЕБРР прошли как в тумане. Он устал, и к половине двенадцатого, когда автомобиль привез его к крыльцу собственного дома, ему хотелось одного: спать.В доме, однако, творилось что-то странное. Еще снаружи он заметил, что нигде не горит электричество — странный мерцающий свет, далекий и неяркий, колебался в узких окнах холла, просвечивал легкие занавески столовой. Окно Любашкиной комнаты было темно — а обычно в такое время она запиралась у себя с книжкой…
Источник непонятного мерцания обнаружился уже в прихожей. Свечи. Прямо на полу они выставлены были дорожкой, и дорожка эта, не сворачивая, привела Старцева в столовую. Из-за стола, накрытого на две персоны (серебро и свечи, свечи, свечи), навстречу Старцеву поднялась Женщина.
Сверкающее платье распутного багряного цвета не одевало, но раздевало Женщину. Алые совершенно, коротко и неровно остриженные волосы роковым образом свивались в «завлекушку» на лбу, а на темечке торчали перьями. Рот Женщины был кроваво-красным, а страшно накрашенные глаза черными провалами уходили к висам.
Не меньше тридцати секунд понадобилось Старцеву, чтобы распознать в окровавленной валькирии хозяйку дома, его жену и мать его детей.
— Гы… — выговорил, наконец, Старцев, и губы его самым дурацким образом поползли в стороны, — Анюша, класс… повернись-ка… класс!… Мы едем на маскарад?… А ты чего ж не предупредила-то?…
Углы напомаженного рта вдруг опустились. Растерянным и тревожным стал взгляд.
— Да нет, — попытался уверить Старцев, — Мне нравится, правда!… Очень смешно… хотя, волосы зря остригла…
Но вместо того, чтобы заулыбаться мужниным похвалам, валькирия вдруг всхлипнула, потом еще раз — и метнулась из столовой вон, к лестнице, и быстро застучали по лестнице вверх высоченные каблуки, и вот уже на втором этаже зло и громко хлопнула дверь.
Улыбка сползла с лица Олега Андреевича. Он бросил, наконец, портфель, который до сих пор держал в руке. Свечи, значит. Накрытый на двоих стол. Бутылка Dom Perignon в ведерке со льдом. Сверху не доносилось ни звука — детей, значит, дома нет. Ох, дурак, дурак…
Он остановился у стола, вынул из ведерка оплывшую льдинку и сунул в рот.
Анна затеяла романтический вечер — по все правилам дамских журналов. Только ты и я, приглушенный свет, медленная музыка… Новый медовый месяц. Сексуальную революцию. А он — про маскарад…
Не было у Олега Старцева никаких сил на сексуальную революцию. Не сегодня бы… Но слишком уж нехорошо получилось… И шампанское он из ведерка вытащил и, на ходу снимая пиджак, отправился наверх.
Там, однако, ждал неприятный сюрприз: дверь спальни оказалась изнутри закрыта. Сам же распорядился три года назад поставить защелку, чтобы Андрюшка, имевший привычку врываться к ним по утрам, не застал ненароком чего-нибудь, не предназначенного детскому глазу.
— Анюша… — он игриво постучал в дверь, — Открывай уже, развратница…
Спальня молчала.
— Анюша! — он постучал чуть громче, — Ну, извини… был неправ, признаю, оступился, пошел по скользкой дорожке, качусь теперь по наклонной плоскости… — самым своим проникновенным голосом произнес он давнее заклинание, неизменно восстанавливающее мир после мелких семейных стычек, — Готов искупить вину ударным трудом… Анна!…
В глубине спальни послышался тихий всхлип. Или показалось?…
— Аня…
Вот же, черт… Он отступил от двери, постоял немного, пошел в кабинет. Посмотрел на шампанское в руке, поставил на стол, из маленького бара вынул бутылку коньяку и глотнул прямо из горлышка. Вот же, черт…
Обиделась всерьез. На что, спрашивается?… Ну, свалял дурака, сказал глупость… Она же должна понимать, какая это все чепуха, шелуха — слова и взгляды. Они вместе, и этого довольно, чтобы знать — она нужна ему, он нужен ей, и никакие случайные неумные слова ничего не изменят…
Припомнилось кстати, что в последнее время творится с супругой что-то не то. То смотрит с тревогой, то говорит невпопад, то на невинную шутку долго хлопает ресницами, словно не решаясь — обидеться или не стоит… Замечал это, но значения не придавал. А теперь — нате вам!… Что происходит?…
Может, возрастное это?… Так ведь рано еще, Анне сорок, цветущая женщина… С чего эти перемены в поведении, с чего этот вечер сегодняшний — как будто она решилась реанимировать какие-то умершие чувства?…
Умершие?… Что она там себе напридумывала, дуреха… Разве давал он ей повод думать, будто что-то не так в их жизни?… Разве заставлял волноваться, подозревать, догадываться?…
Нет. Нет и еще раз — нет! Образцовый семьянин Олег Старцев не давал своей жене никаких поводов для волнения.
А вот интересно, появилась в голове скользкая мысль, а мог бы?… И спустя мгновение Старцев ответил утвердительно: мог бы, мог бы, еще как!…
После вечера, проведенного с Тамарой за тихим дружеским ужином, после нескольких еще вечерних разговоров, после вчерашнего совещания, на котором директор Правового департамента Т.А. Железнова не спускала с него обожающих глаз, он знал точно: единый взгляд, единый жест нужен, чтобы сломать разделяющую их непрочную стену служебных отношений. Прав был Малышев, черти б его взяли. Любит Тамарка…
Верный боевой товарищ. Невозможно даже представить ее в какой-нибудь другой роли. Но тут же воображение услужливо предоставило невозможную картинку: ее глаза в полумраке… темные кольца волос, упавшие на обнаженные плечи… крупная грудь… полные, как на старинных полотнах, руки в тяжелых браслетах… Тьфу ты, черт!…
Не может этого быть. И не будет. На фиг не нужно это Олегу Старцеву.
Нельзя сказать, чтобы никогда в жизни своей Олег Старцев не изменял жене. Было, было не раз, многажды, потому что живой же он человек, живой и зрячий, и не может он не замечать, что помимо его Анны идут по земле сотни, тысячи женщин, печатают шаг их умопомрачительные ноги, колышутся в вольном движении груди, зовут глаза… И срывался на этот зов, и летел, очертя голову — в юности особенно — но возвращался назад, к тихой своей Анюше, и не желал ничего иного.
И в такие дни, после вороватых бросков «налево», особенно пронзительно воспринимался вдруг беспечальный Анюшин взгляд, доверчивый Анюшин наклон головы, и такое накатывало чувство вины и нежности!… И с неожиданной страстью он набрасывался на маленькую свою супругу, и разморенная, потрясенная его всплесками Анна задыхалась в сумраке спальни, а потом долго молчала и гладила его по волосам, удивленная и благодарная…
А годы шли, и Старцев взрослел, и женщины вокруг него менялись, пока, оглянувшись, не обнаружил он вокруг себя плотно смокнувшийся круг одинаковых лиц: чужие скучающие жены, праздные красавицы света, алчные и стремительные девочки с окраин, прорвавшиеся в этот свет… И когда пришел его срок понять, как мало действительно важного в жизни, само собой сошло на нет и это желание — узнавать, заглядывать в новые лица… Ничего нового ты там не найдешь. Главное уже найдено, главное — рядом с тобой, спи спокойно, дорогой товарищ.
И с того блаженного мига пребывал Старцев в чувстве восхитительной свободы. Не нужно больше поисков, не нужно коротких этих вспышек и долгой мучительной вины. У него есть его Анна — Анна нежная, Анна кроткая, умеющая по легчайшему оттенку молчания безошибочно распознать его радость и грусть, и внезапную аритмию.
Он рывком поднялся с кресла, затушил сигарету в массивной пепельнице. Вернулся к двери спальни.
— Анюша, — голос был усталым и тихим, — Открой, пожалуйста… Давай, поговорим. Давай успокоимся.
Тишина.
Он постучал. Не дождался ответа. Постучал еще раз. Потом вдруг неожиданно зло рванул дверь — хлипкий замочек не поддался, выдюжил.
— Ну и… — он не договорил.
Тяжелые шаги мужа — прочь от двери, дальше по коридору. Видимо, в кабинет. Анна приподняла голову, прислушалась — что-то в отдаление звякнуло, разбилось что-то стеклянное… На его столе стояло фото в простой стеклянной рамке — он и она, одиннадцать лет назад, на берегу Средиземного моря. Это была потрясающе счастливая неделя, солнечная и бурная… Оттуда, с побережье, провезли они контрабандой груз, о котором и сами еще не подозревали — будущего Андрюшку… Разбил?…
И с новой силой хлынули слезы. Не зря, не зря так гадостно замирало временами сердце, не зря она тревожилась, не солгала гадалка. Она не нужна Олегу больше, она для него давно уже не более, чем хозяйка его дома, мать его детей…
Она лежала поперек широкой супружеской кровати и рыдала. Все тайные страхи последнего месяца перестали быть тайными, вышли наружу, материализовались. Она не нужна ему — иначе он никогда бы не посмеялся так жестоко над ее потугами хоть что-нибудь вернуть…
Господи, ну зачем она поверила Юле?… Ну зачем это все — это дурацкое платье, эта чудовищная новая стрижка, этот вызывающий макияж… Зачем эта вся затея — нелепая, киношная… «Встряхнуться»… «Перезагрузиться»… Встряхнулась, ничего не скажешь!… Встряхнулась так, что мало не показалось…
Ну и ладно, но и пусть, думала Анна, смазывая вместе со слезами остатки косметики на смятую и волглую наволочку. Когда-то это должно было случиться. Нельзя всю жизнь обманывать себя, убеждая, будто у них — все не так, как у прочих, будто они действительно счастливы и не страшно им ни время, не это отвратительное слово — «привычка»…
Не любит он ее. И если до сих пор еще нет у него другой женщины — так будет непременно. Живой же он человек, в конце концов…
Голова разболелась. Надо бы таблетку выпить. Она встала с постели, прошла в ванную. Стянула через голову ненавистное платье. Умылась. Глянула в зеркало. Ох ты, господи… красные мешки вместо глаз, нос распух… С остервенением расчесалась, приглаживая поднятые на дыбы волосы. Идиотка…
Что же делать теперь?… То, что произошло — это что же, разрыв?… Это конец?… Она села на краешке ванны, прижала к груди полотенце.
Невозможно это. Разрыв? Конец? Невозможно!… Как жить дальше в этом уютном доме, как жить теперь рядом чужими людьми?… Как садиться за стол, как разговаривать с детьми, как возвращаться вечером в тепло общей постели?… Как это вообще может быть, чтобы Олег стал ей вдруг чужим человеком?…
Она схватила с вешалки халатик, бегом почти выбежала из ванной. Надо все остановить… просто голова разболелась, извини… покормлю — и спать… а поговорим завтра, да, завтра, не сейчас… Она ткнулась в дверь, обнаружила, что заперт замок, не могла и вспомнить, когда его закрыла. Отодвинула щеколду, сломав второпях ноготь. Пробежала по коридору, вошла в кабинет…
На полу, возле замшевого дивана — пепельница, полная окурков. Открытый коньяк. Туфли, сброшенные впопыхах. С дивана свешивается безжизненная рука — Олег спит.
Она оглянулась. Фотография в стеклянной рамке стояла на его столе. Перед столом, на паркете, поблескивали осколки стакана. Со спинки кресла она сняла плед, осторожно укрыла мужа и, погасив свет, на цыпочках вышла из кабинета.
В эту ночь они впервые так спали — под одной крышей, но в разных комнатах…
7
7 июля 2000 года, пятница. Москва
Ведущий объявил перерыв, люди заговорили, завставали с мест, но к выходу никто не спешил. Взгляды участников внеочередного заседания Союза российского бизнеса были устремлены туда, где возле огромного круглого стола в плотном кольце охраны невысокий светловолосый человек говорил что-то на прощание председателю СРБ, крепко тряс ему руку и явно собирался уходить.
Этот маленький человек, почти неразличимый за спинами телохранителей, присутствовал на заседании СРБ впервые. И именно из-за него собрались здесь сегодня все, кто имел к Союзу хоть какое-то отношение — вдруг да выйдет случай представиться, попасть на глаза, заинтересовать. Да и послушать интересно: что скажет им этот мужчина в светло-сером костюме, с галстуком, завязанным чуть вкось, с настороженными глазами, глядящими всегда исподлобья. Для большинства присутствовавших этот человек еще оставался загадкой: кто? откуда взялся? как сумел протиснуться меж чужими спинами и взлететь столь высоко?… Чуть больше года назад никто не знал его, никто о нем не слышал, а сегодня — нате, пожалуйста! — вот он, выразитель народной воли, олицетворение будущего, главный стратег, непогрешимый гарант, первое лицо, отец родной, Президент Российской Федерации.
В последний раз пожав кому-то руку и улыбнувшись — улыбка гасла так же внезапно, как возникала — он развернулся и четким шагом пошел из зала вон. По дороге зацепил кого-то взглядом, что-то произнес вполголоса одному из подручных — и скрылся за высокими дверями со всей своей свитой.
Следом повалили из зала остальные — банкиры и промышленники, президенты крупных холдингов и экономисты-теоретики, государственные чиновники и рыночные аналитики, председатели всевозможных фондов, политологи, пиарщики, депутаты Думы… То и дело возникали в дверях пробки — участники заседания останавливались, чтоб переброситься парой слов, немедленно подбегали к ним журналисты — с диктофонами, с микрофонами, с целой кучей вопросов.
— Господин Хорьковский, как вы считаете, можно ли расценивать выступление Президента как гарантию того, что «нулевой вариант» будет принят?
— Я бы воздержался от однозначной оценки. Но, по крайней мере, сегодня Президент дал нам понять, что не имеет предвзятого отношения к приватизации девяносто шестого года, и это отрадно. Потому что в ином случае в воздухе запахло бы переделом собственности, а это всегда — процесс крайне болезненный, не только для самих собственников, но и для сотен тысяч людей, чья жизнь так или иначе зависит от судьбы приватизированных предприятий.
— Вопрос господину Чахнашвилли. Каха Андреевич, скажется ли, на ваш взгляд, сегодняшняя речь Президента на капитализации крупных российских предприятий?
— Это было бы логично. По существу, Президент если и не выразил недвусмысленного согласие с «нулевым вариантом», то, по крайней мере, и не отрицал его возможности. Поэтому, мне показалось бы логичным, если бы акции тех предприятий, о которых сегодня шла речь — приватизированных через залоговые аукционы — немножко подросли в ближайшее время. Тем более, что в последнее время — а это связано, прежде всего, с действиями генпрокуратуры относительно «Росинтера» — капитализация данных предприятий день за днем снижалась.
— Олег Андреевич, говорят, инициатива сегодняшнего заседания СРБ принадлежит вам?
— Эта инициатива принадлежит активу Союза. И совершенно естественно, что для обсуждения взята наиболее актуальная сегодня тема — судьба предприятий, приватизированных по системе залоговых аукционов. Если вы внимательно слушали наших докладчиков, то вы увидели, что большинство этих предприятий — ЮКОС, ЛУКОЙЛ, Снежнинская горная компания, многие другие — благополучно пережили наиболее сложные в экономическом смысле времена, успешно функционируют, успешно выступают на мировом рынке. А это значит, что предприятия грамотно управляются, и обеспечивают не только своих собственников, но и целые регионы базирования, а в совокупности являются значительной частью экономики страны… О, извините, я должен отвлечься…
Старцев вырвался из цепких рук журналистки и подошел к невзрачному человеку в сером. Тот, склонившись к самому уху президента «Росинтера», произнес несколько слов, и Старцев, кивнув, последовал за ним куда-то по коридору отеля.
Ведущий объявил перерыв, люди заговорили, завставали с мест, но к выходу никто не спешил. Взгляды участников внеочередного заседания Союза российского бизнеса были устремлены туда, где возле огромного круглого стола в плотном кольце охраны невысокий светловолосый человек говорил что-то на прощание председателю СРБ, крепко тряс ему руку и явно собирался уходить.
Этот маленький человек, почти неразличимый за спинами телохранителей, присутствовал на заседании СРБ впервые. И именно из-за него собрались здесь сегодня все, кто имел к Союзу хоть какое-то отношение — вдруг да выйдет случай представиться, попасть на глаза, заинтересовать. Да и послушать интересно: что скажет им этот мужчина в светло-сером костюме, с галстуком, завязанным чуть вкось, с настороженными глазами, глядящими всегда исподлобья. Для большинства присутствовавших этот человек еще оставался загадкой: кто? откуда взялся? как сумел протиснуться меж чужими спинами и взлететь столь высоко?… Чуть больше года назад никто не знал его, никто о нем не слышал, а сегодня — нате, пожалуйста! — вот он, выразитель народной воли, олицетворение будущего, главный стратег, непогрешимый гарант, первое лицо, отец родной, Президент Российской Федерации.
В последний раз пожав кому-то руку и улыбнувшись — улыбка гасла так же внезапно, как возникала — он развернулся и четким шагом пошел из зала вон. По дороге зацепил кого-то взглядом, что-то произнес вполголоса одному из подручных — и скрылся за высокими дверями со всей своей свитой.
Следом повалили из зала остальные — банкиры и промышленники, президенты крупных холдингов и экономисты-теоретики, государственные чиновники и рыночные аналитики, председатели всевозможных фондов, политологи, пиарщики, депутаты Думы… То и дело возникали в дверях пробки — участники заседания останавливались, чтоб переброситься парой слов, немедленно подбегали к ним журналисты — с диктофонами, с микрофонами, с целой кучей вопросов.
— Господин Хорьковский, как вы считаете, можно ли расценивать выступление Президента как гарантию того, что «нулевой вариант» будет принят?
— Я бы воздержался от однозначной оценки. Но, по крайней мере, сегодня Президент дал нам понять, что не имеет предвзятого отношения к приватизации девяносто шестого года, и это отрадно. Потому что в ином случае в воздухе запахло бы переделом собственности, а это всегда — процесс крайне болезненный, не только для самих собственников, но и для сотен тысяч людей, чья жизнь так или иначе зависит от судьбы приватизированных предприятий.
— Вопрос господину Чахнашвилли. Каха Андреевич, скажется ли, на ваш взгляд, сегодняшняя речь Президента на капитализации крупных российских предприятий?
— Это было бы логично. По существу, Президент если и не выразил недвусмысленного согласие с «нулевым вариантом», то, по крайней мере, и не отрицал его возможности. Поэтому, мне показалось бы логичным, если бы акции тех предприятий, о которых сегодня шла речь — приватизированных через залоговые аукционы — немножко подросли в ближайшее время. Тем более, что в последнее время — а это связано, прежде всего, с действиями генпрокуратуры относительно «Росинтера» — капитализация данных предприятий день за днем снижалась.
— Олег Андреевич, говорят, инициатива сегодняшнего заседания СРБ принадлежит вам?
— Эта инициатива принадлежит активу Союза. И совершенно естественно, что для обсуждения взята наиболее актуальная сегодня тема — судьба предприятий, приватизированных по системе залоговых аукционов. Если вы внимательно слушали наших докладчиков, то вы увидели, что большинство этих предприятий — ЮКОС, ЛУКОЙЛ, Снежнинская горная компания, многие другие — благополучно пережили наиболее сложные в экономическом смысле времена, успешно функционируют, успешно выступают на мировом рынке. А это значит, что предприятия грамотно управляются, и обеспечивают не только своих собственников, но и целые регионы базирования, а в совокупности являются значительной частью экономики страны… О, извините, я должен отвлечься…
Старцев вырвался из цепких рук журналистки и подошел к невзрачному человеку в сером. Тот, склонившись к самому уху президента «Росинтера», произнес несколько слов, и Старцев, кивнув, последовал за ним куда-то по коридору отеля.