Страница:
Однако принцесса Эболи заблуждалась, полагая, что ее любви угрожает только Алькасар. Две другие опасности подстерегали влюбленных, и одна из них воплощалась в красной мантии и ледяном взоре кардинала де Мендосы. Являясь братом Аны, он был в то же время Великим Инквизитором королевства. Суровый, непреклонный и напрочь лишенный жалости кардинал Толедский был вполне способен наложить тяжелую длань Святой Канцелярии на любовника своей сестры — хотя бы для того, чтобы спасти честь семьи.
Вторая опасность пока еще находилась вне стен Мадрида, но приближалась к нему со скоростью летящих галопом сменных лошадей. Ибо вскоре после знаменательной ночи во дворце доньи Аны из Брюсселя в Мадрид отправился один из секретарей дона Хуана Австрийского — губернатора Нидерландов и незаконнорожденного брата Филиппа П. Этот всадник должен был доставить королю важные депеши. Его звали Хуан Эсковедо, и он был некогда конюшим дона Руя Гомеса де Сильва, которому верно служил до самой смерти. К донье Ане он всегда испытывал очень странное и сложное чувство — это была любовь, подозрительно похожая на ненависть…
Прибыв в Мадрид, Хуан Эсковедо быстро узнал, что происходит за толстыми стенами дворца Сильва. Он явился туда сразу же по приезде, еще весь покрытый дорожной пылью, но его не приняли.
— Ее высочество чувствует себя нездоровой, — с порога объявила ему Казильда. — Она никого не принимает.
Девушка не стала добавлять, что здесь не желают видеть именно Эсковедо. Надменная принцесса не выносила бывшего конюшего своего мужа, который слишком часто досаждал ей откровенной слежкой. Эсковедо же был задет вдвойне — страдала и гордость его, и любовь. Поэтому он принялся кружить вокруг дворца и в конце концов заметил то, что отнюдь не предназначалось для посторонних глаз: из дома, где не принимали старых слуг, вышел Антонио Перес.
Эсковедо знал, что идеальным местом для сбора сведений является соседняя таверна, поскольку вино обладает способностью развязывать языки. Заглянув туда, он получил все необходимые разъяснения и вскипел благородным негодованием. На следующий день Эсковедо попросил аудиенции у короля Филиппа II, которому, впрочем, и так должен был передать срочные послания от брата. Но говорить он намеревался вовсе не о политике. Едва представ перед лицом монарха, он выложил все, что лежало у него на сердце.
— Скандал уже нельзя утаить! Принцесса Эболи, забыв о своем положении и долге, обзавелась любовником и даже не сочла нужным скрывать свою преступную связь! Этот Перес является к ней каждый день, его принимают в любой час, выходит он поздно ночью… а для всех других двери дворца Сильва закрыты!
Королевский кулак с грохотом опустился на стол черного дерева, зазвеневший от удара.
— Думайте, о чем вы говорите, Эсковедо! Вы едва успели вернуться из Фландрии, но вашими воплями уже заполнен весь Мадрид. Вы выдвигаете весьма серьезные обвинения, хотя у вас не было времени, чтобы собрать необходимые доказательства. Не думаю, что в Брюсселе или в Лувене до такой степени интересуются поведением Аны де Мендоса!
— Много времени здесь и не потребовалось, сир. Мне хватило нескольких дней, чтобы выяснить все подробности этой возмутительной связи. Сам я не удостоился чести быть принятым принцессой, а ведь я был конюшим дона Руя Гомеса, как известно вашему величеству. И меня — меня не приняли! А между тем как раз в это время Антонио Перес был в доме. Что ж, вероятно, его общество для принцессы приятнее…
— Боюсь, что вас ослепила ревность, — сухо сказал король. — Тем не менее должен напомнить вам, что вы обвиняете одну из самых знатных женщин Испании. Берегитесь, как бы за ее честь не вступились братья — герцог де л'Инфантадо и, что может быть куда опаснее для вас, кардинал Толедский.
— Истина не боится света! — с воодушевлением воскликнул Эсковедо. — Как и тот, кто несет истину.
— Интересно, привлечет ли вас свет костра? — мрачно усмехнулся Филипп. — У инквизиции тонкий слух, сеньор, и своеобразные понятия о чести. Не забывайте, что речь идет о вашей свободе — а быть может, и жизни. Советую вам быть осторожнее, если вы хотите вернуться к дону Хуану Австрийскому, нашему возлюбленному брату… который, кстати, не слишком радует нас в последнее время. При дворе дона Хуана находят убежище все недовольные, и напрасно вы напоминаете мне об этом!
Ледяной голос Филиппа II заставил Хуана Эсковедо содрогнуться от страха. Поклонившись чуть ли не до земли, он попросил разрешения удалиться. Однако едва за бывшим конюшим закрылась дверь, король поспешил в свою спальню и позвал камердинера.
— Сегодня вечером оседлаешь двух лошадей, — приказал он. — Раздобудь мне одежду простого гвардейского офицера и приготовься сопровождать меня.
— С оружием?
— Оно всегда пригодится. Улицы ночного Мадрида небезопасны.
Действительно, на кривых улицах столицы царила темнота и не было видно ни единой живой души. Только у дверей дворца Сильва были подвешены в железных клетках два горшка с пылающими факелами, но они освещали лишь герб, вырезанный на каменной плите портала. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра с предгорья. В глубокой нише у дверей дома, расположенного напротив дворца, укрывались двое мужчин, которые почти сливались со стеной благодаря своим черным плащам. Никто из них не раскрывал рта. Мимо прошел ночной стражник, помахивая коптящей лампой и гнусаво провозглашая два часа после полуночи. Он не заметил тех, кто так надежно прятался в нише, и, когда звук его шагов затих, один из мужчин заговорил.
— Ты уверен, что видел, как он вошел туда?
— Конечно, сир! Было около десяти. С тех пор он не выходил…
В это мгновение послышался негромкий скрежет. Тяжелая дверь дворца, обитая железными полосами, повернулась на петлях. Сначала на пороге возник один слуга с факелом в руках, затем появился второй, ведя в поводу оседланную лошадь. Следом вышел мужчина, закутанный в широкий черный плащ. Шляпу его украшало красное перо, приколотое большой алмазной застежкой. Вскочив в седло, он сразу пустил коня в галоп и исчез в сумраке занимающегося утра. Слуги вернулись в дом, дверь снова скрипнула, и опять наступила тишина. Лишь тогда двое прятавшихся людей покинули нишу.
— Здесь нам больше нечего делать, — сказал король. — Вернемся.
— Вашему величеству удалось его узнать? — спросил камердинер.
— Узнать его было совсем нетрудно, — сухо ответил Филипп II.
Едва лишь рассвело, король вызвал к себе кардинала де Мендосу, чтобы сообщить о своем открытии.
— Я полагаю, Вашему Преосвященству стоило бы получше приглядывать за сестрой, — мрачно заявил он.
— Мне уже все известно, — вздохнул Великий Инквизитор. — Поверьте, я не стал бы дожидаться того, чтобы король взял на себя труд внушить моей сестре понятия чести. Но ваше величество знает, какой у принцессы вспыльчивый и упрямый характер. Любая попытка принуждения может привести ее к прискорбным крайностям… а скандал ничему хорошему не послужит. Однако сеньором Пересом Святая Канцелярия могла бы заняться прямо сейчас. Это зависит только от желания вашего величества.
Филипп задумался, нахмурив брови. Намерения кардинала были ясны: не составляло труда обнаружить в жизни любого человека какой-нибудь грешок против веры, а затем подвергнуть его пытке и послать на костер. Для этого достаточно иметь в жилах несколько капель еврейской крови, слегка нарушить установленный церковный обряд, позволить себе мясное блюдо в пятницу — короче, придраться можно было к чему угодно. Но Филиппу все же не хотелось губить из-за женщины человека, до сих пор безупречно служившего ему и посвященного в важные государственные тайны.
Кардинал следил за ходом его мыслей по выражению лица.
— Если король позволит, — осторожно произнес он наконец, — я могу дать ему совет.
— Какой?
— Лично поговорить с принцессой. Ни для кого не секрет, какое великое уважение и любовь она питает к вашему величеству. Поэтому только вы можете воздействовать на нее.
Филипп II решил последовать этому совету. В тот же день он вызвал к себе принцессу Эболи и долго беседовал с ней в суровом рабочем кабинете, выложенном черной и белой плиткой, где не было другой мебели, кроме заваленного бумагами стола и двух жестких кресел. Дополняли обстановку громадный глобус на бронзовой подставке и большое распятие на стене с истощенным умирающим Христом.
Бесплодный спор утомил короля, который начинал злиться.
— А я вам говорю, что видел его собственными глазами! Он вышел из вашего дома перед рассветом. Неужели вы осмелитесь отрицать это, донья Ана?
— Я ничего не собираюсь отрицать, — ответила она, пожав плечами. — Мы с доном Антонио добрые друзья. Он занимается моими делами, а кроме того, мне нравится беседовать с ним. За приятным разговором время бежит быстро…
— Вы хотите сказать, со мной оно тянется медленно, не так ли, сеньора? И поэтому вы не удостаиваете меня своими посещениями?
— Вашему величеству следовало бы помнить, что мне в моем положении вдовы подобает навещать только королеву. Вдобавок… для нашего общего спокойствия было бы лучше, чтобы я не слишком досаждала вашему величеству.
— Однако столь деликатное положение вдовы не мешает вам компрометировать себя с Антонио Пересом! Я вынужден признать, что Эсковедо был прав.
В гневе король допустил серьезный промах, ибо сам назвал имя человека, раскрывшего ему глаза.
— Эсковедо? — воскликнула донья Ана. — Право, сир, вашему величеству не повезло с доносчиком! Как можно доверять подобному человеку? Он всегда ненавидел меня и пытался оговорить даже перед мужем! Судя по всему, сир, вы совсем забыли, откуда он приехал и кто его послал. Я полагала, что вас не вполне удовлетворяет политика, которую ведет дон Хуан Австрийский в Нидерландах. Там зреет мятеж, а ваш дражайший Эсковедо является правой рукой принца и его доверенным лицом. Невольно возникает мысль, с какой целью приехал он в Мадрид?
Упоминание дона Хуана Австрийского было ловким ходом. Филипп ненавидел своего незаконнорожденного младшего брата, которого признал лишь по прямому распоряжению их общего отца — императора Карла V. Лицо его омрачилось, и он принялся расхаживать по кабинету. Затем резко остановился и взял принцессу за руку.
— Возможно, вы правы, Ана, — мягко сказал он, — а я безумец. Но признайтесь, что вы были ко мне совершенно немилосердны с момента вашего приезда! Вы словно избегаете меня. Разве вы не знаете, что ваша дружба составляет одну из немногих радостей, которые я себе позволяю?
— Почему же в таком случае вы не заходите ко мне во дворец Сильва, сир? Мои двери никогда не будут закрыты для вас, напротив…
— Но будут ли они закрыты для Переса, когда я приду к вам? Или же мне придется ждать своей очереди?
Улыбка погасла на лице принцессы. По отношению к такой женщине фраза была явно неудачной.
— Сир, друзья, которых я принимаю, приходят, чтобы доставить мне удовольствие или развлечь меня. Но не для того, чтобы вести счет своим визитам или выгадывать очередь! И не для того, чтобы задавать вопросы.
Крайне уязвленный Филипп II стиснул зубы и столь же холодно склонил голову в знак прощания.
— Прекрасно, мадам… В один из ближайших вечеров мы убедимся в этом!
Итак, примирение не состоялось, однако король, страдая от ревности, все-таки не счел возможным впутывать в свои сердечные дела Святую Инквизицию. Между тем, получив отповедь от короля, Хуан Эскове-до отнюдь не сложил оружия. Злоба его к принцессе только возросла, и с помощью одного из своих друзей, королевского секретаря Матео Васкеса, который терзался страшной завистью к Пересу, он развязал против обоих любовников целую кампанию. В ход пошли клеветнические пересуды и хитроумные измышления, в которых были очень умело перемешаны правда и ложь. Вскоре злые языки заработали вовсю — особенно усердствовали те люди, которым не давали покоя знатность и богатство Аны и высокое положение Переса при особе короля. Пользуясь тем, что влюбленные почти не таились, недоброжелатели стали утверждать, будто принцесса проматывает наследство своих детей ради обогащения Переса.
Ана и Антонио стоически переносили волну слухов и на ту грязь, которой пытались их замарать, отвечали одним лишь презрением. Однако терпению принцессы Эболи пришел конец, когда она обнаружила, что Эско-ведо раздобыл дубликат ключей от двери ее собственного дворца: однажды вечером, выйдя из спальни, она столкнулась с ним нос к носу в коридоре.
Принцесса пришла в ярость, которая только усилилась, когда обнаруженный в чужом доме интриган, даже не думая извиняться за свое возмутительное вторжение, осмелился читать ей мораль и упрекать за «распущенность». Не тратя лишних слов, Ана де Мендоса позвала своих людей.
— Вышвырните его отсюда! — крикнула она. — И знайте, что вы ответите мне головой, если он когда-либо снова появится здесь!
Слуги схватили Эсковедо, который отбивался изо всех сил.
— Берегитесь, сеньора! — вопил он. — Я не из тех людей, кого можно прогнать, как собаку!
— Как собаку? Вы хуже собаки! Вы просто мерзкий шпион! И советую вам не попадаться мне на глаза, если вы дорожите своей жизнью.
Мгновение спустя Ана, рыдая, упала в объятия Переса.
— Я не могу больше! Пока этот человек жив, он не оставит нас в покое. Он отравляет даже воздух, которым я дышу. Если ты хочешь, чтобы мы были вместе, Антонио, выбирай: или я, или он!
Перес долго молчал, давая ей возможность немного успокоиться, затем ласково сказал:
— Не плачь, Ана. Клянусь тебе, что ты будешь избавлена от Эсковедо… избавлена навсегда!
Сознавая, что на сей раз перешел границы приличия, Эсковедо на какое-то время затаился. Перес воспользовался этим, чтобы окончательно подорвать доверие к нему короля — по правде говоря, и без того довольно хрупкое. Проще всего было внушить монарху, что дон Хуан Австрийский замышляет измену и готов отказаться от Нидерландов ради власти в Испании. Угрюмый и от природы подозрительный Филипп II сразу поверил этому, поскольку никогда не любил брата и завидовал его славе победителя при Лепанто. Оставалось убедить короля в том, что особую опасность представляет доверенное лицо принца…
Между тем Эсковедо дважды чуть не отдал богу душу от яда, подложенного в еду. Но либо доза была плохо рассчитана, либо бывшего конюшего спасло отменное здоровье — как бы там ни было, он отделался лишь тяжелой болезнью. Естественно, злоба его к любовникам только возросла, и он вновь принялся распускать грязные слухи.
Время шло. Один месяц сменялся другим, и принцесса приходила в отчаяние от постоянной угрозы, которую нес в себе этот мстительный человек, преследующий ее своими измышлениями, не имея на то никакого права. Наконец терпение ее иссякло, и она решила взять дело в свои руки.
31 марта 1578 года Хуан Эсковедо, возвращаясь вечером домой, был окружен людьми в масках и застрелен из аркебузы. Принцесса Эболи вздохнула спокойно — ей казалось, что она спасена.
Увы, это заблуждение длилось недолго! Однажды ночью, когда Филипп II при свете факелов направлялся в свой дворец после посещения Эскориала, к его ногам бросились, требуя правосудия, ближайший друг убитого Матео Васкес и недавно прибывшая в Мадрид жена Эсковедо.
— Кого же должно защитить правосудие? — холодно осведомился король.
— Моего мужа, которого подло застрелили у порога собственного дома! — вскричала сеньора Эсковедо, задыхаясь от рыданий. — Я требую суда над убийцами!
— Кто же они? Вы их знаете?
— Мы обвиняем принцессу Эболи и Антонио Переса! — яростно воскликнул Васкес. — Это они приказали убить его, потому что он говорил о них правду!
— Сеньор Васкес, — резко оборвал его король, — я уже предупреждал, что не потерплю бессмысленных воплей и обвинений без доказательств. Эсковедо мертв, но у него было много врагов. Даже по отношению к нам самим его поведение нельзя назвать безупречным. Правосудие свершится, однако прежде нам необходимо выяснить все обстоятельства дела.
— Здесь нечего выяснять! — дерзко выкрикнула женщина. — Я уверена в том, что говорю, и готова в этом поклясться!
От свиты короля отделилась высокая фигура кардинала Толедского. Необычайно мягким голосом он осведомился:
— Готовы ли вы поклясться на Евангелии, дочь моя… перед Святой Канцелярией?
В глазах женщины мелькнул ужас. Она смотрела на красную сутану кардинала с нескрываемым испугом, а когда вспомнила, что он брат принцессы Эболи, окончательно смешалась и начала бормотать что-то невразумительное.
— Уведите эту женщину, — сухо произнес король. — Она сама не знает, что говорит. Пусть о ней позаботятся!
Несмотря ни на что, король был встревожен. Васкес продолжал распускать слухи, и Филипп II попытался заключить с принцессой нечто вроде мирного договора. Он дал ей знать, что Васкес извинится перед ней, если она согласится его принять. Однако для гордости знатной дамы это оказалось непреодолимым препятствием. Взяв перо, она начертала следующий ответ королю:
«Если ваше величество не отомстит за меня мавританскому псу по имени Матео Васкес, я заколю его кинжалом у вас на глазах».
Получив это не слишком соответствующее этикету послание, Филипп сжал кулаки, смял пергаментный свиток и отшвырнул его в угол.
— В таком случае, придется дать правосудию законный ход, — угрюмо произнес он.
Следствие тянулось медленно, поскольку в игру вступили разные силы — некоторые из судей тайно сочувствовали принцессе, другие же поддерживали Васкеса. Тем временем Ана и Антонио, словно желая насладиться последними минутами любви, совершенно перестали таиться и демонстрировали свою страсть всему городу. Подобная бравада не могла не пробудить дремлющую ревность короля: принцесса не только открыто выказывала расположение Антонио, но и отвергала все попытки Филиппа к примирению! Когда же она заявила ему, что желает сохранить верность любовнику, король не возражал. Гнев монарха, подогреваемый к тому же негодованием кардинала Толедского, обрушился на непокорных.
28 июля 1579 года к Антонио Пересу явился алькальд с приказом арестовать его именем короля. А час спустя вооруженный до зубов капитан королевской гвардии вошел во дворец Сильва.
— Я не ожидала вашего визита, — сказала принцесса с надменной улыбкой, — но с вашей стороны было очень любезно зайти ко мне. Полагаю, вы хотели сообщить мне подробности ареста Антонио Переса?
Офицер, поклонившись, вручил ей пергаментный свиток.
— У меня приказ арестовать ваше высочество именем…
— Достаточно, капитан, — прервала его Ана. — Дальнейшее я знаю наизусть и готова следовать за вами.
Час спустя принцесса Эболи покинула свой дворец.
Башня Пинто, расположенная в нескольких лье от Мадрида, некогда была частью мавританской крепости, которая теперь лежала в руинах. Однако сама башня сохранилась прекрасно, и именно сюда поместили под стражу Ану де Мендосу. Она оказалась в ужасном застенке, почти лишенном света, но продуваемом постоянными сквозняками. С приходом суровой кастильской зимы несчастной пришлось страдать от жестокого холода и тяжких лишений: она считалась секретной заключенной, и никто не имел права навещать ее. Но однажды вечером, когда Ана куталась в рваное одеяло, пытаясь хоть немного согреться, в ее камеру вошел король.
У принцессы был жар, она ужасающе похудела и побледнела, однако при виде Филиппа вдруг обрела прежнюю энергию и гордо вскинула голову.
— Что вам угодно? — высокомерно спросила она.
Король смотрел на нее безмолвно и пристально, явно удивленный тем, что даже в таком жалком положении она не утратила присущую ей смелость.
— Я пришел сказать вам, — ответил он наконец бесстрастным тоном, — что Антонио Перес под пыткой признался в своем преступлении.
Узница пожала плечами.
— Хотелось бы мне знать, в чем признались бы вы сами, сир, если бы оказались в руках ваших палачей!
— Дерзость вам не поможет. Он признал свою вину — и искупит ее. Но я хочу сказать вам не только это. Если вы отречетесь от него, вас немедленно освободят. Вам будут возвращены ваши титулы, ваш дворец…
— И ваша любовь, не так ли? Нет, сир! Благодарю вас, но для меня это слишком дорогая плата.
— Ана, я умоляю вас. Ради вас, ради ваших детей откажитесь от этого человека! Вы погубите себя, а его все равно не спасете. Вы принадлежите к роду Мендоса, одному из знатнейших в стране…
— А я уж думала, вы забыли об этом, когда подвергли меня подобному обращению. Да, я — Ана де Мендоса! И вам следовало бы знать, что никто из Мендоса не отрекался от своих друзей!
Ужасный приступ кашля заставил ее умолкнуть. Немного отдышавшись, она продолжила:
— Поймите же, что я люблю его, сир! Ваши палачи и ваши тюрьмы бессильны перед этой любовью.
— Но ведь и я люблю вас…
— А я вас ненавижу! И презираю. Думаете, я не знаю, в чем признался Антонио? Даже здесь это стало известно! Он признался, что, устроив засаду для этого вонючего пса Эсковедо, исполнял ваш собственный приказ…
У короля вырвалось гневное восклицание. Он сжал кулаки, словно опасаясь, что не выдержит и ударит эту слишком осведомленную женщину.
— Вы подписали себе приговор, мадам! Вы останетесь здесь до самой смерти. А его… его также ждет вечное заключение.
Взрыв смеха заглушил последние слова Филиппа.
— Значит, Антонио сказал правду! Вы не решитесь казнить его, потому что боитесь собравшейся у эшафота толпы! Вы страшитесь, что он заговорит, не так ли? Ну еще бы, ведь тогда вся страна узнает о вашем преступлении…
Но Ане де Мендоса не суждено было закончить свои дни в башне Пинто. Ее семья и особенно кардинал приложили все усилия, чтобы она была переведена в крепость Сан-Торкас — столь же зловещую, как Пинто, но более комфортабельную. Там она смогла немного подлечиться и окрепнуть.
Что же касается Переса, то ему удалось спастись из тюрьмы благодаря женщине, о которой в этой истории почти не упоминалось, — своей собственной супруге. Хуана Коэлло-Перес, униженная и почти публично отвергнутая мужем, помогла ему бежать, подкупив тюремщика и передав женскую одежду. Это был великолепный пример верности и любви.
Переодетый женщиной Перес добрался до Арагона, где поднял настоящую революцию. Арагонцы больше всего на свете ценили свою свободу и доблестно сражались с королевскими войсками. Повстанцы были разбиты, однако их предводителю удалось спастись: он сумел перейти через Пиренеи и оказался во Франции. Перес прожил здесь до своей кончины в 1611 году, оставив интереснейшие мемуары, где обвинил короля в убийстве Эсковедо, которому якобы было поручено захватить порт Сантандер для высадки армии дона Хуана Австрийского. Но Антонио так и не довелось вновь увидеть женщину, любившую его до полного самозабвения и всем ради него пожертвовавшую.
Принцесса Эболи долго находилась в крепости Сан-Торкас, но затем здоровье ее вновь резко ухудшилось. Тогда семья добилась, чтобы ей разрешили вернуться в замок Пастранья. Здесь она и угасла в 1592 году. Сердце ее было разбито из-за разлуки с Пересом, а тело не выдержало тягот долгого заключения. До конца верная любви и гордости, она обрела вечный покой в соборе Пастранья среди других представителей рода Мендоса, на которых взирает со стены святой Иероним работы Эль Греко.
Что до убийства Хуана Эсковедо, то оно до сих пор остается загадкой. Был ли Перес правдив в своих мемуарах, и Филипп II действительно опередил принцессу Эболи? Или же Антонио лишь выполнил приказ своей любовницы? Эту тайну никому не удалось разгадать.
ПРЕКРАСНОЕ ЧУДОВИЩЕ ИЗ ЧЕХТА (ЭЛЬЖБЕТА БАТОРИЙ)
Вторая опасность пока еще находилась вне стен Мадрида, но приближалась к нему со скоростью летящих галопом сменных лошадей. Ибо вскоре после знаменательной ночи во дворце доньи Аны из Брюсселя в Мадрид отправился один из секретарей дона Хуана Австрийского — губернатора Нидерландов и незаконнорожденного брата Филиппа П. Этот всадник должен был доставить королю важные депеши. Его звали Хуан Эсковедо, и он был некогда конюшим дона Руя Гомеса де Сильва, которому верно служил до самой смерти. К донье Ане он всегда испытывал очень странное и сложное чувство — это была любовь, подозрительно похожая на ненависть…
Прибыв в Мадрид, Хуан Эсковедо быстро узнал, что происходит за толстыми стенами дворца Сильва. Он явился туда сразу же по приезде, еще весь покрытый дорожной пылью, но его не приняли.
— Ее высочество чувствует себя нездоровой, — с порога объявила ему Казильда. — Она никого не принимает.
Девушка не стала добавлять, что здесь не желают видеть именно Эсковедо. Надменная принцесса не выносила бывшего конюшего своего мужа, который слишком часто досаждал ей откровенной слежкой. Эсковедо же был задет вдвойне — страдала и гордость его, и любовь. Поэтому он принялся кружить вокруг дворца и в конце концов заметил то, что отнюдь не предназначалось для посторонних глаз: из дома, где не принимали старых слуг, вышел Антонио Перес.
Эсковедо знал, что идеальным местом для сбора сведений является соседняя таверна, поскольку вино обладает способностью развязывать языки. Заглянув туда, он получил все необходимые разъяснения и вскипел благородным негодованием. На следующий день Эсковедо попросил аудиенции у короля Филиппа II, которому, впрочем, и так должен был передать срочные послания от брата. Но говорить он намеревался вовсе не о политике. Едва представ перед лицом монарха, он выложил все, что лежало у него на сердце.
— Скандал уже нельзя утаить! Принцесса Эболи, забыв о своем положении и долге, обзавелась любовником и даже не сочла нужным скрывать свою преступную связь! Этот Перес является к ней каждый день, его принимают в любой час, выходит он поздно ночью… а для всех других двери дворца Сильва закрыты!
Королевский кулак с грохотом опустился на стол черного дерева, зазвеневший от удара.
— Думайте, о чем вы говорите, Эсковедо! Вы едва успели вернуться из Фландрии, но вашими воплями уже заполнен весь Мадрид. Вы выдвигаете весьма серьезные обвинения, хотя у вас не было времени, чтобы собрать необходимые доказательства. Не думаю, что в Брюсселе или в Лувене до такой степени интересуются поведением Аны де Мендоса!
— Много времени здесь и не потребовалось, сир. Мне хватило нескольких дней, чтобы выяснить все подробности этой возмутительной связи. Сам я не удостоился чести быть принятым принцессой, а ведь я был конюшим дона Руя Гомеса, как известно вашему величеству. И меня — меня не приняли! А между тем как раз в это время Антонио Перес был в доме. Что ж, вероятно, его общество для принцессы приятнее…
— Боюсь, что вас ослепила ревность, — сухо сказал король. — Тем не менее должен напомнить вам, что вы обвиняете одну из самых знатных женщин Испании. Берегитесь, как бы за ее честь не вступились братья — герцог де л'Инфантадо и, что может быть куда опаснее для вас, кардинал Толедский.
— Истина не боится света! — с воодушевлением воскликнул Эсковедо. — Как и тот, кто несет истину.
— Интересно, привлечет ли вас свет костра? — мрачно усмехнулся Филипп. — У инквизиции тонкий слух, сеньор, и своеобразные понятия о чести. Не забывайте, что речь идет о вашей свободе — а быть может, и жизни. Советую вам быть осторожнее, если вы хотите вернуться к дону Хуану Австрийскому, нашему возлюбленному брату… который, кстати, не слишком радует нас в последнее время. При дворе дона Хуана находят убежище все недовольные, и напрасно вы напоминаете мне об этом!
Ледяной голос Филиппа II заставил Хуана Эсковедо содрогнуться от страха. Поклонившись чуть ли не до земли, он попросил разрешения удалиться. Однако едва за бывшим конюшим закрылась дверь, король поспешил в свою спальню и позвал камердинера.
— Сегодня вечером оседлаешь двух лошадей, — приказал он. — Раздобудь мне одежду простого гвардейского офицера и приготовься сопровождать меня.
— С оружием?
— Оно всегда пригодится. Улицы ночного Мадрида небезопасны.
Действительно, на кривых улицах столицы царила темнота и не было видно ни единой живой души. Только у дверей дворца Сильва были подвешены в железных клетках два горшка с пылающими факелами, но они освещали лишь герб, вырезанный на каменной плите портала. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра с предгорья. В глубокой нише у дверей дома, расположенного напротив дворца, укрывались двое мужчин, которые почти сливались со стеной благодаря своим черным плащам. Никто из них не раскрывал рта. Мимо прошел ночной стражник, помахивая коптящей лампой и гнусаво провозглашая два часа после полуночи. Он не заметил тех, кто так надежно прятался в нише, и, когда звук его шагов затих, один из мужчин заговорил.
— Ты уверен, что видел, как он вошел туда?
— Конечно, сир! Было около десяти. С тех пор он не выходил…
В это мгновение послышался негромкий скрежет. Тяжелая дверь дворца, обитая железными полосами, повернулась на петлях. Сначала на пороге возник один слуга с факелом в руках, затем появился второй, ведя в поводу оседланную лошадь. Следом вышел мужчина, закутанный в широкий черный плащ. Шляпу его украшало красное перо, приколотое большой алмазной застежкой. Вскочив в седло, он сразу пустил коня в галоп и исчез в сумраке занимающегося утра. Слуги вернулись в дом, дверь снова скрипнула, и опять наступила тишина. Лишь тогда двое прятавшихся людей покинули нишу.
— Здесь нам больше нечего делать, — сказал король. — Вернемся.
— Вашему величеству удалось его узнать? — спросил камердинер.
— Узнать его было совсем нетрудно, — сухо ответил Филипп II.
Едва лишь рассвело, король вызвал к себе кардинала де Мендосу, чтобы сообщить о своем открытии.
— Я полагаю, Вашему Преосвященству стоило бы получше приглядывать за сестрой, — мрачно заявил он.
— Мне уже все известно, — вздохнул Великий Инквизитор. — Поверьте, я не стал бы дожидаться того, чтобы король взял на себя труд внушить моей сестре понятия чести. Но ваше величество знает, какой у принцессы вспыльчивый и упрямый характер. Любая попытка принуждения может привести ее к прискорбным крайностям… а скандал ничему хорошему не послужит. Однако сеньором Пересом Святая Канцелярия могла бы заняться прямо сейчас. Это зависит только от желания вашего величества.
Филипп задумался, нахмурив брови. Намерения кардинала были ясны: не составляло труда обнаружить в жизни любого человека какой-нибудь грешок против веры, а затем подвергнуть его пытке и послать на костер. Для этого достаточно иметь в жилах несколько капель еврейской крови, слегка нарушить установленный церковный обряд, позволить себе мясное блюдо в пятницу — короче, придраться можно было к чему угодно. Но Филиппу все же не хотелось губить из-за женщины человека, до сих пор безупречно служившего ему и посвященного в важные государственные тайны.
Кардинал следил за ходом его мыслей по выражению лица.
— Если король позволит, — осторожно произнес он наконец, — я могу дать ему совет.
— Какой?
— Лично поговорить с принцессой. Ни для кого не секрет, какое великое уважение и любовь она питает к вашему величеству. Поэтому только вы можете воздействовать на нее.
Филипп II решил последовать этому совету. В тот же день он вызвал к себе принцессу Эболи и долго беседовал с ней в суровом рабочем кабинете, выложенном черной и белой плиткой, где не было другой мебели, кроме заваленного бумагами стола и двух жестких кресел. Дополняли обстановку громадный глобус на бронзовой подставке и большое распятие на стене с истощенным умирающим Христом.
Бесплодный спор утомил короля, который начинал злиться.
— А я вам говорю, что видел его собственными глазами! Он вышел из вашего дома перед рассветом. Неужели вы осмелитесь отрицать это, донья Ана?
— Я ничего не собираюсь отрицать, — ответила она, пожав плечами. — Мы с доном Антонио добрые друзья. Он занимается моими делами, а кроме того, мне нравится беседовать с ним. За приятным разговором время бежит быстро…
— Вы хотите сказать, со мной оно тянется медленно, не так ли, сеньора? И поэтому вы не удостаиваете меня своими посещениями?
— Вашему величеству следовало бы помнить, что мне в моем положении вдовы подобает навещать только королеву. Вдобавок… для нашего общего спокойствия было бы лучше, чтобы я не слишком досаждала вашему величеству.
— Однако столь деликатное положение вдовы не мешает вам компрометировать себя с Антонио Пересом! Я вынужден признать, что Эсковедо был прав.
В гневе король допустил серьезный промах, ибо сам назвал имя человека, раскрывшего ему глаза.
— Эсковедо? — воскликнула донья Ана. — Право, сир, вашему величеству не повезло с доносчиком! Как можно доверять подобному человеку? Он всегда ненавидел меня и пытался оговорить даже перед мужем! Судя по всему, сир, вы совсем забыли, откуда он приехал и кто его послал. Я полагала, что вас не вполне удовлетворяет политика, которую ведет дон Хуан Австрийский в Нидерландах. Там зреет мятеж, а ваш дражайший Эсковедо является правой рукой принца и его доверенным лицом. Невольно возникает мысль, с какой целью приехал он в Мадрид?
Упоминание дона Хуана Австрийского было ловким ходом. Филипп ненавидел своего незаконнорожденного младшего брата, которого признал лишь по прямому распоряжению их общего отца — императора Карла V. Лицо его омрачилось, и он принялся расхаживать по кабинету. Затем резко остановился и взял принцессу за руку.
— Возможно, вы правы, Ана, — мягко сказал он, — а я безумец. Но признайтесь, что вы были ко мне совершенно немилосердны с момента вашего приезда! Вы словно избегаете меня. Разве вы не знаете, что ваша дружба составляет одну из немногих радостей, которые я себе позволяю?
— Почему же в таком случае вы не заходите ко мне во дворец Сильва, сир? Мои двери никогда не будут закрыты для вас, напротив…
— Но будут ли они закрыты для Переса, когда я приду к вам? Или же мне придется ждать своей очереди?
Улыбка погасла на лице принцессы. По отношению к такой женщине фраза была явно неудачной.
— Сир, друзья, которых я принимаю, приходят, чтобы доставить мне удовольствие или развлечь меня. Но не для того, чтобы вести счет своим визитам или выгадывать очередь! И не для того, чтобы задавать вопросы.
Крайне уязвленный Филипп II стиснул зубы и столь же холодно склонил голову в знак прощания.
— Прекрасно, мадам… В один из ближайших вечеров мы убедимся в этом!
Итак, примирение не состоялось, однако король, страдая от ревности, все-таки не счел возможным впутывать в свои сердечные дела Святую Инквизицию. Между тем, получив отповедь от короля, Хуан Эскове-до отнюдь не сложил оружия. Злоба его к принцессе только возросла, и с помощью одного из своих друзей, королевского секретаря Матео Васкеса, который терзался страшной завистью к Пересу, он развязал против обоих любовников целую кампанию. В ход пошли клеветнические пересуды и хитроумные измышления, в которых были очень умело перемешаны правда и ложь. Вскоре злые языки заработали вовсю — особенно усердствовали те люди, которым не давали покоя знатность и богатство Аны и высокое положение Переса при особе короля. Пользуясь тем, что влюбленные почти не таились, недоброжелатели стали утверждать, будто принцесса проматывает наследство своих детей ради обогащения Переса.
Ана и Антонио стоически переносили волну слухов и на ту грязь, которой пытались их замарать, отвечали одним лишь презрением. Однако терпению принцессы Эболи пришел конец, когда она обнаружила, что Эско-ведо раздобыл дубликат ключей от двери ее собственного дворца: однажды вечером, выйдя из спальни, она столкнулась с ним нос к носу в коридоре.
Принцесса пришла в ярость, которая только усилилась, когда обнаруженный в чужом доме интриган, даже не думая извиняться за свое возмутительное вторжение, осмелился читать ей мораль и упрекать за «распущенность». Не тратя лишних слов, Ана де Мендоса позвала своих людей.
— Вышвырните его отсюда! — крикнула она. — И знайте, что вы ответите мне головой, если он когда-либо снова появится здесь!
Слуги схватили Эсковедо, который отбивался изо всех сил.
— Берегитесь, сеньора! — вопил он. — Я не из тех людей, кого можно прогнать, как собаку!
— Как собаку? Вы хуже собаки! Вы просто мерзкий шпион! И советую вам не попадаться мне на глаза, если вы дорожите своей жизнью.
Мгновение спустя Ана, рыдая, упала в объятия Переса.
— Я не могу больше! Пока этот человек жив, он не оставит нас в покое. Он отравляет даже воздух, которым я дышу. Если ты хочешь, чтобы мы были вместе, Антонио, выбирай: или я, или он!
Перес долго молчал, давая ей возможность немного успокоиться, затем ласково сказал:
— Не плачь, Ана. Клянусь тебе, что ты будешь избавлена от Эсковедо… избавлена навсегда!
Сознавая, что на сей раз перешел границы приличия, Эсковедо на какое-то время затаился. Перес воспользовался этим, чтобы окончательно подорвать доверие к нему короля — по правде говоря, и без того довольно хрупкое. Проще всего было внушить монарху, что дон Хуан Австрийский замышляет измену и готов отказаться от Нидерландов ради власти в Испании. Угрюмый и от природы подозрительный Филипп II сразу поверил этому, поскольку никогда не любил брата и завидовал его славе победителя при Лепанто. Оставалось убедить короля в том, что особую опасность представляет доверенное лицо принца…
Между тем Эсковедо дважды чуть не отдал богу душу от яда, подложенного в еду. Но либо доза была плохо рассчитана, либо бывшего конюшего спасло отменное здоровье — как бы там ни было, он отделался лишь тяжелой болезнью. Естественно, злоба его к любовникам только возросла, и он вновь принялся распускать грязные слухи.
Время шло. Один месяц сменялся другим, и принцесса приходила в отчаяние от постоянной угрозы, которую нес в себе этот мстительный человек, преследующий ее своими измышлениями, не имея на то никакого права. Наконец терпение ее иссякло, и она решила взять дело в свои руки.
31 марта 1578 года Хуан Эсковедо, возвращаясь вечером домой, был окружен людьми в масках и застрелен из аркебузы. Принцесса Эболи вздохнула спокойно — ей казалось, что она спасена.
Увы, это заблуждение длилось недолго! Однажды ночью, когда Филипп II при свете факелов направлялся в свой дворец после посещения Эскориала, к его ногам бросились, требуя правосудия, ближайший друг убитого Матео Васкес и недавно прибывшая в Мадрид жена Эсковедо.
— Кого же должно защитить правосудие? — холодно осведомился король.
— Моего мужа, которого подло застрелили у порога собственного дома! — вскричала сеньора Эсковедо, задыхаясь от рыданий. — Я требую суда над убийцами!
— Кто же они? Вы их знаете?
— Мы обвиняем принцессу Эболи и Антонио Переса! — яростно воскликнул Васкес. — Это они приказали убить его, потому что он говорил о них правду!
— Сеньор Васкес, — резко оборвал его король, — я уже предупреждал, что не потерплю бессмысленных воплей и обвинений без доказательств. Эсковедо мертв, но у него было много врагов. Даже по отношению к нам самим его поведение нельзя назвать безупречным. Правосудие свершится, однако прежде нам необходимо выяснить все обстоятельства дела.
— Здесь нечего выяснять! — дерзко выкрикнула женщина. — Я уверена в том, что говорю, и готова в этом поклясться!
От свиты короля отделилась высокая фигура кардинала Толедского. Необычайно мягким голосом он осведомился:
— Готовы ли вы поклясться на Евангелии, дочь моя… перед Святой Канцелярией?
В глазах женщины мелькнул ужас. Она смотрела на красную сутану кардинала с нескрываемым испугом, а когда вспомнила, что он брат принцессы Эболи, окончательно смешалась и начала бормотать что-то невразумительное.
— Уведите эту женщину, — сухо произнес король. — Она сама не знает, что говорит. Пусть о ней позаботятся!
Несмотря ни на что, король был встревожен. Васкес продолжал распускать слухи, и Филипп II попытался заключить с принцессой нечто вроде мирного договора. Он дал ей знать, что Васкес извинится перед ней, если она согласится его принять. Однако для гордости знатной дамы это оказалось непреодолимым препятствием. Взяв перо, она начертала следующий ответ королю:
«Если ваше величество не отомстит за меня мавританскому псу по имени Матео Васкес, я заколю его кинжалом у вас на глазах».
Получив это не слишком соответствующее этикету послание, Филипп сжал кулаки, смял пергаментный свиток и отшвырнул его в угол.
— В таком случае, придется дать правосудию законный ход, — угрюмо произнес он.
Следствие тянулось медленно, поскольку в игру вступили разные силы — некоторые из судей тайно сочувствовали принцессе, другие же поддерживали Васкеса. Тем временем Ана и Антонио, словно желая насладиться последними минутами любви, совершенно перестали таиться и демонстрировали свою страсть всему городу. Подобная бравада не могла не пробудить дремлющую ревность короля: принцесса не только открыто выказывала расположение Антонио, но и отвергала все попытки Филиппа к примирению! Когда же она заявила ему, что желает сохранить верность любовнику, король не возражал. Гнев монарха, подогреваемый к тому же негодованием кардинала Толедского, обрушился на непокорных.
28 июля 1579 года к Антонио Пересу явился алькальд с приказом арестовать его именем короля. А час спустя вооруженный до зубов капитан королевской гвардии вошел во дворец Сильва.
— Я не ожидала вашего визита, — сказала принцесса с надменной улыбкой, — но с вашей стороны было очень любезно зайти ко мне. Полагаю, вы хотели сообщить мне подробности ареста Антонио Переса?
Офицер, поклонившись, вручил ей пергаментный свиток.
— У меня приказ арестовать ваше высочество именем…
— Достаточно, капитан, — прервала его Ана. — Дальнейшее я знаю наизусть и готова следовать за вами.
Час спустя принцесса Эболи покинула свой дворец.
Башня Пинто, расположенная в нескольких лье от Мадрида, некогда была частью мавританской крепости, которая теперь лежала в руинах. Однако сама башня сохранилась прекрасно, и именно сюда поместили под стражу Ану де Мендосу. Она оказалась в ужасном застенке, почти лишенном света, но продуваемом постоянными сквозняками. С приходом суровой кастильской зимы несчастной пришлось страдать от жестокого холода и тяжких лишений: она считалась секретной заключенной, и никто не имел права навещать ее. Но однажды вечером, когда Ана куталась в рваное одеяло, пытаясь хоть немного согреться, в ее камеру вошел король.
У принцессы был жар, она ужасающе похудела и побледнела, однако при виде Филиппа вдруг обрела прежнюю энергию и гордо вскинула голову.
— Что вам угодно? — высокомерно спросила она.
Король смотрел на нее безмолвно и пристально, явно удивленный тем, что даже в таком жалком положении она не утратила присущую ей смелость.
— Я пришел сказать вам, — ответил он наконец бесстрастным тоном, — что Антонио Перес под пыткой признался в своем преступлении.
Узница пожала плечами.
— Хотелось бы мне знать, в чем признались бы вы сами, сир, если бы оказались в руках ваших палачей!
— Дерзость вам не поможет. Он признал свою вину — и искупит ее. Но я хочу сказать вам не только это. Если вы отречетесь от него, вас немедленно освободят. Вам будут возвращены ваши титулы, ваш дворец…
— И ваша любовь, не так ли? Нет, сир! Благодарю вас, но для меня это слишком дорогая плата.
— Ана, я умоляю вас. Ради вас, ради ваших детей откажитесь от этого человека! Вы погубите себя, а его все равно не спасете. Вы принадлежите к роду Мендоса, одному из знатнейших в стране…
— А я уж думала, вы забыли об этом, когда подвергли меня подобному обращению. Да, я — Ана де Мендоса! И вам следовало бы знать, что никто из Мендоса не отрекался от своих друзей!
Ужасный приступ кашля заставил ее умолкнуть. Немного отдышавшись, она продолжила:
— Поймите же, что я люблю его, сир! Ваши палачи и ваши тюрьмы бессильны перед этой любовью.
— Но ведь и я люблю вас…
— А я вас ненавижу! И презираю. Думаете, я не знаю, в чем признался Антонио? Даже здесь это стало известно! Он признался, что, устроив засаду для этого вонючего пса Эсковедо, исполнял ваш собственный приказ…
У короля вырвалось гневное восклицание. Он сжал кулаки, словно опасаясь, что не выдержит и ударит эту слишком осведомленную женщину.
— Вы подписали себе приговор, мадам! Вы останетесь здесь до самой смерти. А его… его также ждет вечное заключение.
Взрыв смеха заглушил последние слова Филиппа.
— Значит, Антонио сказал правду! Вы не решитесь казнить его, потому что боитесь собравшейся у эшафота толпы! Вы страшитесь, что он заговорит, не так ли? Ну еще бы, ведь тогда вся страна узнает о вашем преступлении…
Но Ане де Мендоса не суждено было закончить свои дни в башне Пинто. Ее семья и особенно кардинал приложили все усилия, чтобы она была переведена в крепость Сан-Торкас — столь же зловещую, как Пинто, но более комфортабельную. Там она смогла немного подлечиться и окрепнуть.
Что же касается Переса, то ему удалось спастись из тюрьмы благодаря женщине, о которой в этой истории почти не упоминалось, — своей собственной супруге. Хуана Коэлло-Перес, униженная и почти публично отвергнутая мужем, помогла ему бежать, подкупив тюремщика и передав женскую одежду. Это был великолепный пример верности и любви.
Переодетый женщиной Перес добрался до Арагона, где поднял настоящую революцию. Арагонцы больше всего на свете ценили свою свободу и доблестно сражались с королевскими войсками. Повстанцы были разбиты, однако их предводителю удалось спастись: он сумел перейти через Пиренеи и оказался во Франции. Перес прожил здесь до своей кончины в 1611 году, оставив интереснейшие мемуары, где обвинил короля в убийстве Эсковедо, которому якобы было поручено захватить порт Сантандер для высадки армии дона Хуана Австрийского. Но Антонио так и не довелось вновь увидеть женщину, любившую его до полного самозабвения и всем ради него пожертвовавшую.
Принцесса Эболи долго находилась в крепости Сан-Торкас, но затем здоровье ее вновь резко ухудшилось. Тогда семья добилась, чтобы ей разрешили вернуться в замок Пастранья. Здесь она и угасла в 1592 году. Сердце ее было разбито из-за разлуки с Пересом, а тело не выдержало тягот долгого заключения. До конца верная любви и гордости, она обрела вечный покой в соборе Пастранья среди других представителей рода Мендоса, на которых взирает со стены святой Иероним работы Эль Греко.
Что до убийства Хуана Эсковедо, то оно до сих пор остается загадкой. Был ли Перес правдив в своих мемуарах, и Филипп II действительно опередил принцессу Эболи? Или же Антонио лишь выполнил приказ своей любовницы? Эту тайну никому не удалось разгадать.
ПРЕКРАСНОЕ ЧУДОВИЩЕ ИЗ ЧЕХТА (ЭЛЬЖБЕТА БАТОРИЙ)
(1600 год)
Замок Чехт возвышался на одном из горных перевалов Карпат у самой границы Словакии. От его громадных черных стен, мощных башен с узкими бойницами, выдвинутых вперед бастионов с ощерившимися жерлами пушек в наши дни почти ничего не осталось — теперь это руины, хотя и весьма внушительные. Но в начале XVII века это была хорошо укрепленная грозная крепость с роскошным дворцом, хозяева которого владели множеством деревень и еще большим количеством крестьян.
В 1600 году Чехт принадлежал сорокалетней женщине. Она носила древнее имя Баториев, подвигами которых в течение четырех веков восхищалась вся Венгрия; предком ее был один из самых прославленных государей Польши — бесстрашный воин, несколько раз наносивший поражение царю Ивану Грозному. Братья владелицы замка полновластно правили Трансильванией, и гордость Эльжбеты Баторий могла сравниться только с ее красотой.
Красоту же эту воспевали во всех краях Священной Империи. Было известно, что сам император Рудольф II пленился прекрасной графиней, и каждый раз, когда она посещала Прагу, ее принимали с особыми почестями. В шестнадцать лет Эльжбета была выдана замуж за неслыханно богатого вельможу, обладателя огромных земельных угодий на венгерской равнине — Ференца Надаски. Брак оказался не слишком счастливым, по крайней мере для мужа, который был человеком спокойным и очень набожным: все его помыслы были устремлены к небу. Жаждущая наслаждений супруга, влюбленная в собственную красоту, составляла для него предмет постоянных забот и опасений — в ее присутствии он явственно ощущал запах костра.
В 1600 году Чехт принадлежал сорокалетней женщине. Она носила древнее имя Баториев, подвигами которых в течение четырех веков восхищалась вся Венгрия; предком ее был один из самых прославленных государей Польши — бесстрашный воин, несколько раз наносивший поражение царю Ивану Грозному. Братья владелицы замка полновластно правили Трансильванией, и гордость Эльжбеты Баторий могла сравниться только с ее красотой.
Красоту же эту воспевали во всех краях Священной Империи. Было известно, что сам император Рудольф II пленился прекрасной графиней, и каждый раз, когда она посещала Прагу, ее принимали с особыми почестями. В шестнадцать лет Эльжбета была выдана замуж за неслыханно богатого вельможу, обладателя огромных земельных угодий на венгерской равнине — Ференца Надаски. Брак оказался не слишком счастливым, по крайней мере для мужа, который был человеком спокойным и очень набожным: все его помыслы были устремлены к небу. Жаждущая наслаждений супруга, влюбленная в собственную красоту, составляла для него предмет постоянных забот и опасений — в ее присутствии он явственно ощущал запах костра.