Страница:
Стоявший перед золотым троном монах еще долго изливал свою яростную скорбь, а император, опустив голову от стыда, не смел возразить ему ни единым словом.
— Мог ли я поступить иначе, Афанасий? — выдавил он наконец.
— Разве для спасения души своей женился ты на Теофании? Ты должен был гнать одну лишь мысль о подобном кощунстве! Разве ты не знаешь, что вдовец и вдовица не имеют права сочетаться браком? Сие запрещено законами нашей Церкви!
— Но без этого нельзя было обойтись, — пробормотал Фока, — ведь она императрица-регентша, мать юных императоров. Если бы я удалил ее, меня могли бы обвинить в узурпации власти…
На тощем и длинном лице Афанасия появилась гримаса отвращения. Седая борода, клочковатые брови и нечесаные космы волос придавали ему диковатый вид, а горящий фанатичной верой взор еще более усиливал это впечатление.
— Какими разумными доводами умеют мужчины прикрывать свое желание затащить женщину в постель! Готов биться об заклад, что, если бы базилисса была уродлива или просто стара, ты нашел бы столь же прекрасный предлог, дабы избавиться от нее. Но всей империи известно, какую преступную страсть внушила тебе эта Теофания. О ваших шашнях судачат на всех перекрестках…
В надежде остановить этот поток оскорблений и упреков, Никифор встал с трона и подошел к своему старому другу, протягивая руки в знак примирения.
— Все это пустые сплетни! Действительно, на какое-то время я подпал под власть ее чар, но быстро в том раскаялся. Прошу тебя верить мне, Афанасий! Никогда более я не взойду к ней на ложе, мы будем жить как брат и сестра…
— Этого недостаточно, — промолвил непреклонный монах. — Ты поклялся стать слугой Господа…
— И я сдержу свое обещание! Как только маленькие императоры достигнут того возраста, когда смогут править, я сложу с себя власть, клянусь тебе! И приму послушание в твоем афонском монастыре.
Возможно, Афанасий не слишком-то поверил в чистосердечие императора — особенно в его обещание жить отныне с обольстительной Теофаний словно брат и сестра. Но монах счел за лучшее не показывать этого, а роскошные подарки монастырю окончательно склонили его к большей терпимости. Поэтому он удалился на свою гору в довольно мирном расположении духа.
Чрезвычайно обрадованный, Никифор решил, что теперь примирение с Церковью не вызовет затруднений, хотя это было делом нелегким: обряды ее отличались типично византийской изощренностью — далеко не каждый был способен разобраться в подобных хитросплетениях. Однако когда новоиспеченный базилевс явился в собор Святой Софии, чтобы получить святое причастие, патриарх Полуэкт преградил ему путь, объявив, что женитьбой своей он совершил смертный грех, в котором должен теперь покаяться. Удар был нанесен исподтишка, однако цели своей достиг.
В покоях Теофаний все предвещало бурю. Никифор, упав ничком на низкую тахту и закрыв ладонями лицо, являл собой живую картину беспримерного отчаяния. Теофания стояла у окна, выходящего на террасу, откуда открывался великолепный вид на Золотой Рог и мачты бесчисленных кораблей. Скрестив руки на груди, императрица мрачно всматривалась в голубые волны залива.
— Так вот каков могущественный базилевс? — произнесла она наконец с невыразимым презрением, которое не ускользнуло от несчастного супруга. — Я вижу перед собой испуганного мальчика, который проливает слезы из-за анафемы выжившего из ума старика! Хорош защитник для Византии и для меня!
— Я не могу, не могу вступить в открытую схватку с Церковью! Постарайся понять меня, Теофания. Я люблю тебя, ты же знаешь, люблю безмерно, но есть предел и моим возможностям! Я не в состоянии жить вне лона Церкви…
— Ты предпочитаешь жить без меня?
Никифор, отняв руки от лица, взглянул на нее с такой печалью, что на мгновение в ее сердце шевельнулась жалость.
— Ты же знаешь, что нет. Этого я тоже не могу…
Между тем дела шли все хуже и хуже. У Полуэкта появились новые, очень серьезные доводы, чтобы с полным правом подвергнуть анафеме их брак. Никифор был крестным отцом одной из дочерей Теофаний, и такое духовное родство считалось столь близким, что супружество приравнивалось к кровосмешению. Едва узнав об этом, Полуэкт стал метать громы и молнии. Каждый день он произносил страстные проповеди в соборе Святой Софии, обличая преступную чету и призывая на нее проклятие небес. В конце концов патриарх холодно объявил Никифору, что выбор за ним — либо он расторгнет брак с Теофанией, либо вся подвластная ему империя будет подвергнута интердикту, а сам он отлучен от Церкви на веки вечные.
Сообщив эту новость Теофаний, император уронил голову ей на плечо и зарыдал, как дитя. Но молодая женщина вырвалась из его объятий и, подойдя к своему ложу, ударила в гонг золотым молоточком. Никифор вздрогнул от неожиданности.
— Что ты собираешься делать?
— Сейчас увидишь… Я не позволю этому безумному попу свергнуть меня с престола.
Явившаяся на звук гонга служанка простерлась у ног императрицы.
— Этот человек здесь? — спросила Теофания.
— Да, госпожа.
— Пусть войдет!
Через секунду в дверях возник благообразный священник — в богатом одеянии, с холеной черной бородой. Он склонился в почтительном поклоне перед императорской четой, и Никифор узнал его — этот дьякон состоял при часовне Священного дворца и наряду с десятком других совершал там богослужения.
— Ты его помнишь? — обратилась Теофания к своему супругу.
— Я не раз видел его…
— Не сомневаюсь. Зовут его Теофил, и он участвовал в той церемонии крещения, где ты якобы был крестным отцом…
— Якобы? Но, Теофания… — начал явно смущенный император, не понимая, куда клонит жена.
Она жестом заставила его умолкнуть.
— Пусть Теофил говорит. Расскажи-ка императору, как происходило крещение и кто в действительности был крестным отцом!
В отличие от Никифора, дьякон совсем не казался смущенным. Потупив взор и сложив руки на животе, он еще раз поклонился и промолвил сахарным елейным голосом:
— Святой патриарх ошибся, могущественный бази-левс! Я совершал обряд крещения, и мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, что августейшим крестным отцом был твой отец, мой господин. Да, это был благородный Бардас Фока… и я готов принести в том клятву перед самим Полуэктом!
В черных глазах императора вспыхнуло пламя. Теперь он наконец все понял: Теофания, несомненно, подкупила этого человека, который не моргнув глазом публично поклянется в том, что Никифор никогда не был крестным дочери базилиссы! Базилевс, прищурившись, оглядел Теофила с головы до ног.
— Ты поклянешься… на святом Евангелии?
Дьякон и бровью не повел.
— Хоть сейчас, божественный император!
— Очень хорошо. Благодарю тебя… рвение твое не останется без подобающей благодарности.
Никифор пошел на это безбожное клятвопреступление, не испытывая никаких угрызений совести. В соборе Святой Софии, в присутствии задыхающегося от бессильной ярости патриарха и злобно настроенной толпы Теофил принес клятву, за которую было заплачено полновесным золотом.
Полуэкт ничего не мог с этим поделать. Преисполненный отвращения, он с тех пор просто перестал обращать внимание на императорскую чету. Вся ее подноготная была ему известна, но патриарх понял, что с Теофанией бороться бесполезно, да и опасно. Сумела же она избавиться от могущественного евнуха Брингаса! Прекрасная базилисса торжествовала: власть ее упрочилась, трону никто более не угрожал, и она могла без помех отдаться своей любовной страсти…
Однако в громадном змеином гнезде, каким был в то время Константинополь и особенно Священный дворец, сохранить тайну оказалось невозможно. Слишком много было глаз, следивших за любым движением властителей, поэтому вскоре ушей императора достигли смутные слухи, а затем он получил неопровержимые доказательства явной склонности Теофании к его красавцу-племяннику.
Первым побуждением Никифора было отправить наглеца на плаху, однако он быстро одумался: Иоанн Цимисес пользовался большой популярностью. Как в свое время сам Фока, он командовал Восточной армией, и добраться до него было затруднительно. Если же напасть открыто, то кто поручится, что Цимисес не последует примеру собственного дяди и не двинется с восставшим войском на Константинополь?
Укротив гнев, Никифор решил действовать осторожно. Воспользовавшись тем, что его целиком захваченный страстью племянник совершил служебную оплошность, базилевс лишил Цимисеса командования и приказал ему удалиться в свои малоазийские поместья. Императрица пришла в ярость, но ей тоже приходилось соблюдать осторожность, поэтому вступиться за любовника открыто она не посмела.
Никифор по-прежнему осыпал ее роскошными подарками и всячески демонстрировал свою любовь к ней, однако с каждым днем становилось все очевиднее, что он избегает близости и старается как можно реже встречаться с супругой. Под пышным золотым одеянием император теперь вновь носил власяницу и почти не показывался в гинекее. Ночи он проводил в своей комнате, где укладывался спать на полу, укрывшись от ночной прохлады шкурой пантеры и словно не замечая уютного ложа с мягкой периной. Впрочем, спал он мало, а вместо этого исступленно молился, посвящая святому бдению все больше и больше времени.
Теофания с вполне понятной тревогой наблюдала за странностями мужа. Она с содроганием замечала, как уменьшается ее власть над императором, ибо тот вновь окружил себя монахами и священниками. Но главное — ей была невыносима разлука с возлюбленным. Донельзя взбешенный Иоанн вынужден был отправиться в свои каппадокийские владения, и Теофания не помнила себя от горя: впервые она познала, что такое отчаяние и муки, впервые ее сердце терзалось неутоленными желаниями. И в душу прекрасной императрицы мало-помалу проникал яд ненависти и жажда мести…
Прошел год. В один прекрасный день Теофания не выдержала и потребовала вернуть изгнанника в Константинополь.
— Среди народа зреет недовольство тобой, а ты, словно обезумев, отослал вернейших своих людей! — говорила она мужу. — Ты настраиваешь против себя и удаляешь своих бывших сподвижников, тогда как должен был бы, напротив, опереться на них. Ты думаешь, я не знаю, что произошло сегодня, когда ты возвращался во дворец из церкви Святого Иоанна? Народ осыпал тебя проклятиями, а кое-кто даже кидался камнями. Твои реформы непопулярны, базилевс… а ты, подобно обиженному мальчику, надулся и спрятался от всех. Зато Полуэкт не дремлет, он настраивает против нас людей, и мы бессильны, потому что лучших своих полководцев ты изгнал.
С почерневшим от внезапного приступа ярости лицом Никифор, сжав кулаки, устремился к своей бесстыдной супруге.
— Если ты надеешься вымолить прощение для Цимисеса, Теофания, то у тебя ничего не выйдет! Уж я-то знаю, что о вас обоих рассказывают…
Императрица великолепно разыграла недоумение, пожав своими прекрасными плечами, прикрытыми лишь прозрачной тканью, на которой были вышиты золотом крохотные звездочки.
— Твой племянник интересует меня не больше, чем старое платье. Если тебя так тревожат эти глупые слухи, есть очень простой способ заткнуть болтливые рты. Ты должен женить Иоанна!
— Женить? На ком?
— Хотя бы на одной из твоих кузин. К примеру, Елена вполне для этого подходит. Она красива, богата и вдобавок носит титул принцессы. Такой брак польстит Цимисесу, и он простит совершенную тобой несправедливость.
Никифор недоверчиво вглядывался в лицо жены. Произнесенные Теофанией слова о браке заронили в его душу серьезные сомнения. Раньше он был уверен в ее виновности, но какая женщина согласится отдать своего возлюбленного другой?
Пока он размышлял, Теофания исподтишка наблюдала за ним, скрывая ненависть за беззаботной улыбкой. На груди у нее хранилось последнее письмо Иоанна:
«Постарайся добиться моего возвращения. Тогда мы обретем свободу. Я больше не могу жить без тебя…»
Теофания несколько раз возобновляла этот разговор, стараясь, однако, не быть слишком назойливой. Между тем женитьба Иоанна на Елене стала самым заветным ее желанием. В конечном счете она убедила императора, и Иоанну Цимисесу было разрешено покинуть Каппадо-кию. Впрочем, Никифор, не вполне избавившийся от подозрений, приказал ему поселиться не во дворце, а на роскошной вилле в Хризополисе, расположенной на другом берегу Босфора.
Счастливая Теофания с нетерпением ожидала приезда любовника. При этом она была так нежна с мужем, что Никифор в знак примирения даже согласился принять Иоанна в Священном дворце. Теперь Теофании предстояло осуществить вторую часть плана: несговорчивый базилевс должен был умереть.
Вилла в Хризополисе, утопавшая в зелени садов, которые спускались террасами к голубым водам Босфора, вскоре превратилась в место встреч тех, кто был недоволен политикой императора. Ядро заговора образовали офицеры Восточной армии, сохранившие верность своему бывшему генералу, а главной пружиной была, естественно, Теофания. Именно она с рвением страстно влюбленной женщины готовила почву для будущего триумфа Иоанна и одновременно обдумывала все детали убийства мужа.
С Никифором предстояло расправиться во дворце, где на каждом углу стояла стража, а значит, туда следовало внедрить своих сообщников.
— Нужно использовать гинекей, — сказала императрица любовнику. — Пусть несколько твоих людей переоденутся в женское платье. Я спрячу их среди горничных.
— Это слишком рискованно. На них могут обратить внимание: ведь раньше их никто не видел.
— Вовсе нет! Через три дня мы ждем в гости трех болгарских принцесс. Они пробудут у нас почти месяц. Твои люди могут выдавать себя за их служанок. Кому придет в голову приглядываться к ним?
Идея показалась Цимисесу удачной, и он согласился. В день приезда иностранных принцесс дюжина заговорщиков, выбранных среди самых юных и стройных воинов, укрылась в гинекее императорского дворца — базилисса лично провела их туда. Было решено убить Никифора в тот же день — вернее, в ночь с 10 на 11 декабря 969 года…
Однако кто-то шепнул императору о готовящемся нападении, и — к великому ужасу Теофании — двое стражей Никифора явились вечером в гинекей с приказом обыскать всех и вся.
Базилисса сама вышла им навстречу и с наигранным радушием провела их по всем комнатам гинекея. Либо в ее присутствии стражники не посмели обыскивать женщин, либо ей удалось подкупить их — как бы то ни было, явившись к Никифору, оба решительно заявили:
— Никого там нет, божественный император. Тебя обманули.
Полностью удовлетворенный, Никифор не стал продолжать расследование, и Теофания вздохнула с облегчением. Положительно, удача была на ее стороне!..
Расположившись на террасе гинекея, возвышавшейся над морем, чьи волны с рокотом бились о высокие стены, базилисса замерла в ожидании. Закутанная в широкий плащ из черной шерсти, она жадным взором вглядывалась в горизонт. Зимняя ночь была темна и безмолвна, но постепенно глаза ее свыклись с мраком. Ей показалось, будто на волнах качается какое-то пятно, но Теофания не была уверена, лодка ли это.
— Ты видишь что-нибудь? — прошептала она, обращаясь к своему спутнику, тоже закутанному в темный плащ.
Скриб Марианос, оставшийся ее доверенным лицом, склонился над парапетом, чутко прислушиваясь. Над Босфором завывал ветер, на море было неспокойно, однако тонкий слух Марианоса уловил долгожданный звук.
— Кажется, я слышу, как они гребут…
Базилисса вздрогнула: ей вдруг стало холодно, несмотря на теплый плащ, доходивший до пят.
— Они должны поторопиться! Если императору вздумается прийти сюда, чтобы узнать, почему я так задержалась, мы все погибнем…
Дело в том, что Теофания, желая действовать наверняка и оставить дверь императорской опочивальни открытой для Цимисеса, пошла на хитрость. Когда Ники-фор после ужина пожаловался на легкое недомогание, она последовала за ним в спальню, окружила самой нежной заботой и заявила, что проведет ночь вместе с ним, — но, уже взойдя на ложе, вдруг остановилась, словно вспомнив о некоем важном деле.
— Эти бедные болгарки так взволнованы и растеряны, что их надо подбодрить, — сказала она с улыбкой. — Я обещала, что зайду пожелать им доброй ночи. Подожди меня, это недолго. Я загляну к ним и сразу же вернусь…
И тут же вышла из спальни.
— Не закрывай дверь, — приказала она одному из стражников, — мне нужно отлучиться на пару минут.
Едва повернув за угол коридора, Теофания помчалась в гинекей, но к болгаркам и не подумала заходить — ей надо было предупредить заговорщиков, что час пробил и Иоанн вот-вот появится. Пока убийцы сбрасывали женское платье и вооружались, она устремилась в свою комнату и вышла на террасу, к которой должна была подплыть лодка. Для того чтобы поднять наверх Цимисеса, сюда заранее принесли большую корзину и веревки.
Внезапно снизу трижды прозвучал негромкий свист. Это был условленный сигнал. У Теофании бешено застучало сердце.
— Вот они! Быстрее… опускайте корзину! — крикнула она Марионосу и его помощникам.
Это было сделано мгновенно, но поднять корзину с грузом оказалось несравненно тяжелее из-за сильных порывов ветра. Все же через несколько минут им это удалось, и любовники бросились в объятия друг друга. Их порыв безжалостно пресек Марианос.
— Нужно спешить, господин! Любовь подождет…
— Он прав, — промолвила Теофания. — Идем!
Взяв любовника за руку, она сама проводила его до дверей императорской опочивальни. Стражники не успели даже вскрикнуть — их мгновенно задушили ловко наброшенными шнурками. Однако, проникнув внутрь, заговорщики едва не выругались от досады: ложе было пустым.
Не растерялась одна Теофания. Приложив палец к губам и по-прежнему держа Иоанна за руку, она заставила его обогнуть внушительное ложе, на котором должен был почивать император. Никифор лежал на полу под шкурой пантеры — судя по всему, он устал ждать ее и перебрался в свой излюбленный угол, где горел вставленный в кольцо на стене факел. Благочестивый император крепко спал.
— Вот тот, кого ты ищешь! — прошептала базилисса.
Все дальнейшее не заняло много времени. Вооруженные мечами мужчины бросились на спящего. Первым же ударом ему проломили череп, однако Никифор, ослепленный кровью, все же сумел приподняться, нащупывая кинжал. Тогда вперед выступил Иоанн и ухватил дядю за бороду с такой силой, что вырвал клок, а один из заговорщиков быстро перерезал императору горло. Тот сразу обмяк и затих. Прижавшись к балдахину кровати, Теофания с горящим взором следила за казнью…
Между тем дворец ожил, разбуженный воплями Никифора. Солдаты сбегались во двор. Из окна им показали отрубленную голову Никифора, которую Цимисес держал за волосы.
— Я убил этого предателя! — крикнул он. — Теперь я ваш император!
Изменить было уже ничего нельзя, и солдаты дружно приветствовали убийцу. Продажный Константинополь, всегда уважавший только силу, последовал их примеру, когда на заре людская молва разнесла весть об убийстве. На сей раз Теофании показалось, что она в самом деле обрела столь долгожданное счастье.
Впрочем, трусами в этом городе были далеко не все. Нашелся человек, которого до глубины души возмутила ночная резня, устроенная новым императором, и он не собирался молчать. Это был все тот же неукротимый патриарх Полуэкт. Когда через два дня после преступления Иоанн с торжеством направился в собор Святой Софии, дабы получить благословение на царство вместе с императорской короной, он, к своему великому изумлению, увидел, что громадные двери заперты и вдобавок прикрыты живым щитом. Прямо перед порталом стоял Полуэкт в полном патриаршем облачении, а вокруг него толпились дрожавшие от ужаса священники. Едва лишь новый базилевс поднялся по ступенькам, как Полуэкт, широко раскинув руки, преградил ему путь.
— Прочь, убийца! Гнусный преступник, запятнанный кровью собственного дяди! Пока я жив; ты не войдешь в жилище всемогущего господа нашего. Ему противны злодеяния твои, и точно так же ты мерзок для всех добрых христиан. Убирайся! Пусть демоны благословят тебя, и у них проси корону, которую ты замарал в крови…
Звенящий от гнева голос святого старца разносился по площади, достигая последних рядов собравшейся у храма огромной толпы. Полуэкт, воздевший руку для анафемы, был столь внушителен, что испуганный Иоанн попятился, невзирая на всю свою отвагу. За его спиной уже начинало глухо роптать громадное человеческое море. Императора охватил ужас: еще одно слово этого тощего старика — и он станет добычей озверелой толпы! Мгновение назад эти люди восторженно приветствовали его, а теперь готовы растерзать… Ему стало так страшно, что он решился на отчаянный шаг. Смиренно преклонив колени перед патриархом, он возопил со слезами на глазах:
— Святейший, мне понятен твой гнев, и я с радостью принял бы справедливую кару, если бы совершил то преступление, в котором ты меня обвинил. Император мертв, это правда… он был подло убит, но не мною! Я не запятнал рук своих кровью дяди…
Патриарх, ошеломленный такой наглостью, сдвинул брови. В глазах его сверкнула молния, и голос задрожал от ярости.
— И ты смеешь это отрицать?! Разве не ты с торжеством показывал солдатам окровавленную голову законного государя?
— Неужели ты больше веришь россказням пьяной солдатни, чем мне? Да, я поднял голову моего несчастного государя, но лишь для того, чтобы показать всем, что он действительно мертв. Как ты можешь обвинять меня в его убийстве, если я со всех ног бежал, чтобы помочь ему? Единственное мое преступление состоит в том, что я опоздал. Вся спальня была уже залита кровью…
Лицо Полуэкта исказилось гримасой отвращения. Он опустил руку, внезапно ощутив бессилие и усталость. Ему стало ясно, что он и на сей раз проиграл: подобно своей жертве, этот человек сумеет найти свидетелей, которые поклянутся на Евангелии, что он говорит чистейшую правду… Бороться с подобными людьми было бессмысленно. Но патриарх все же решил предпринять последнюю попытку.
— Быть может, ты не лжешь, и я готов тебе поверить, если ты докажешь чистоту своих намерений. Ты оплакиваешь смерть дяди? Значит, ты должен отомстить за него. Отдай преступников в руки палача и изгони из дворца коронованную шлюху, которая открыла дверь убийцам собственного мужа! Лишь тогда врата Церкви раскроются перед тобой. Лишь тогда получишь ты корону…
Слова старика вызвали оглушительную овацию. Пришедшая в неистовство толпа горячо поддерживала его. Слышались громкие крики:
— Смерть убийцам! Теофанию в монастырь!
И вновь Цимисес, уже считавший, что опасность миновала, побледнел от страха. Он понял, что должен уступить, иначе ничто не спасет его от этого разъяренного простонародья. Полуэкт, воспрянув духом, ждал ответа. Впервые ему удалось одержать победу — пусть даже и неполную. Он бросил взгляд на коленопреклоненного человека, у которого внезапно поникли плечи, словно роскошное одеяние оказалось для него непосильной тяжестью. Что ж, если ему так нужен императорский пурпур, он за него заплатит!
— Ты подчинишься? — сурово вопросил патриарх.
— Подчинюсь! — воскликнул Иоанн, отбросив все колебания. — Убийцы будут казнены, а Теофания отправится в обитель на вечное заточение.
Он вернулся в Священный дворец под восторженные приветствия толпы. На следующий день его сообщников повели на плаху, а в роскошные покои Теофании ворвалась группа солдат. Несчастная вопила от ужаса и ярости, но никто не слушал ее. Согласно приказу императора, бывшую базилиссу отвезли в монастырь на острове Проти…
Облаченная в грубое монашеское одеяние, с обритой головой, Теофания задыхалась от негодования в суровых стенах своей обители. Не будь так велика в ней жажда жизни, она, наверное, размозжила бы себе голову о каменные стены. Как могла она совершить подобную глупость — предать любившего ее Никифора и предпочесть этого жестокосердого Иоанна, который отказался от нее ради короны? А ведь она пылала к нему страстью, и готова была всем пожертвовать во имя своей любви…
Византийская сирена ничего не понимала и не желала смириться с поражением. У нее не укладывалось в голове, что мужчина оказался способен променять ее красоту на трон… В конце концов она решила, что Иоанн отверг ее только потому, что испугался, но если бы им удалось увидеться вновь, все переменилось бы. А значит, они должны встретиться. Тогда она обретет прежнюю власть над ним — в этом у нее не было сомнений.
Теофании было всего двадцать девять лет, и красота ее достигла полного расцвета — даже обритая голова ничего не могла изменить. Ни у кого не было такого роскошного тела и столь нежной, бархатной кожи. Опальная императрица сказала себе, что если Иоанн увидит ее хотя бы раз, он не устоит. Мысль о бегстве из монастыря пришла ей в голову сразу, и она все больше укреплялась в своей решимости…
Так прошло несколько месяцев. Теофания обдумывала план побега и с жадностью следила за тем, как отрастают волосы. Наконец все было готово, и в одну тихую летнюю ночь она спустилась по веревке со стены монастыря. Ей удалось подкупить рыбака, который согласился отвезти ее в Константинополь за несколько золотых монет. Когда она ступила на мостовую бывшей своей столицы, ей показалось, что победа близка. Она знала, как можно пробраться во дворец, не привлекая к себе внимания. Надо было только дождаться темноты…
— Мог ли я поступить иначе, Афанасий? — выдавил он наконец.
— Разве для спасения души своей женился ты на Теофании? Ты должен был гнать одну лишь мысль о подобном кощунстве! Разве ты не знаешь, что вдовец и вдовица не имеют права сочетаться браком? Сие запрещено законами нашей Церкви!
— Но без этого нельзя было обойтись, — пробормотал Фока, — ведь она императрица-регентша, мать юных императоров. Если бы я удалил ее, меня могли бы обвинить в узурпации власти…
На тощем и длинном лице Афанасия появилась гримаса отвращения. Седая борода, клочковатые брови и нечесаные космы волос придавали ему диковатый вид, а горящий фанатичной верой взор еще более усиливал это впечатление.
— Какими разумными доводами умеют мужчины прикрывать свое желание затащить женщину в постель! Готов биться об заклад, что, если бы базилисса была уродлива или просто стара, ты нашел бы столь же прекрасный предлог, дабы избавиться от нее. Но всей империи известно, какую преступную страсть внушила тебе эта Теофания. О ваших шашнях судачат на всех перекрестках…
В надежде остановить этот поток оскорблений и упреков, Никифор встал с трона и подошел к своему старому другу, протягивая руки в знак примирения.
— Все это пустые сплетни! Действительно, на какое-то время я подпал под власть ее чар, но быстро в том раскаялся. Прошу тебя верить мне, Афанасий! Никогда более я не взойду к ней на ложе, мы будем жить как брат и сестра…
— Этого недостаточно, — промолвил непреклонный монах. — Ты поклялся стать слугой Господа…
— И я сдержу свое обещание! Как только маленькие императоры достигнут того возраста, когда смогут править, я сложу с себя власть, клянусь тебе! И приму послушание в твоем афонском монастыре.
Возможно, Афанасий не слишком-то поверил в чистосердечие императора — особенно в его обещание жить отныне с обольстительной Теофаний словно брат и сестра. Но монах счел за лучшее не показывать этого, а роскошные подарки монастырю окончательно склонили его к большей терпимости. Поэтому он удалился на свою гору в довольно мирном расположении духа.
Чрезвычайно обрадованный, Никифор решил, что теперь примирение с Церковью не вызовет затруднений, хотя это было делом нелегким: обряды ее отличались типично византийской изощренностью — далеко не каждый был способен разобраться в подобных хитросплетениях. Однако когда новоиспеченный базилевс явился в собор Святой Софии, чтобы получить святое причастие, патриарх Полуэкт преградил ему путь, объявив, что женитьбой своей он совершил смертный грех, в котором должен теперь покаяться. Удар был нанесен исподтишка, однако цели своей достиг.
В покоях Теофаний все предвещало бурю. Никифор, упав ничком на низкую тахту и закрыв ладонями лицо, являл собой живую картину беспримерного отчаяния. Теофания стояла у окна, выходящего на террасу, откуда открывался великолепный вид на Золотой Рог и мачты бесчисленных кораблей. Скрестив руки на груди, императрица мрачно всматривалась в голубые волны залива.
— Так вот каков могущественный базилевс? — произнесла она наконец с невыразимым презрением, которое не ускользнуло от несчастного супруга. — Я вижу перед собой испуганного мальчика, который проливает слезы из-за анафемы выжившего из ума старика! Хорош защитник для Византии и для меня!
— Я не могу, не могу вступить в открытую схватку с Церковью! Постарайся понять меня, Теофания. Я люблю тебя, ты же знаешь, люблю безмерно, но есть предел и моим возможностям! Я не в состоянии жить вне лона Церкви…
— Ты предпочитаешь жить без меня?
Никифор, отняв руки от лица, взглянул на нее с такой печалью, что на мгновение в ее сердце шевельнулась жалость.
— Ты же знаешь, что нет. Этого я тоже не могу…
Между тем дела шли все хуже и хуже. У Полуэкта появились новые, очень серьезные доводы, чтобы с полным правом подвергнуть анафеме их брак. Никифор был крестным отцом одной из дочерей Теофаний, и такое духовное родство считалось столь близким, что супружество приравнивалось к кровосмешению. Едва узнав об этом, Полуэкт стал метать громы и молнии. Каждый день он произносил страстные проповеди в соборе Святой Софии, обличая преступную чету и призывая на нее проклятие небес. В конце концов патриарх холодно объявил Никифору, что выбор за ним — либо он расторгнет брак с Теофанией, либо вся подвластная ему империя будет подвергнута интердикту, а сам он отлучен от Церкви на веки вечные.
Сообщив эту новость Теофаний, император уронил голову ей на плечо и зарыдал, как дитя. Но молодая женщина вырвалась из его объятий и, подойдя к своему ложу, ударила в гонг золотым молоточком. Никифор вздрогнул от неожиданности.
— Что ты собираешься делать?
— Сейчас увидишь… Я не позволю этому безумному попу свергнуть меня с престола.
Явившаяся на звук гонга служанка простерлась у ног императрицы.
— Этот человек здесь? — спросила Теофания.
— Да, госпожа.
— Пусть войдет!
Через секунду в дверях возник благообразный священник — в богатом одеянии, с холеной черной бородой. Он склонился в почтительном поклоне перед императорской четой, и Никифор узнал его — этот дьякон состоял при часовне Священного дворца и наряду с десятком других совершал там богослужения.
— Ты его помнишь? — обратилась Теофания к своему супругу.
— Я не раз видел его…
— Не сомневаюсь. Зовут его Теофил, и он участвовал в той церемонии крещения, где ты якобы был крестным отцом…
— Якобы? Но, Теофания… — начал явно смущенный император, не понимая, куда клонит жена.
Она жестом заставила его умолкнуть.
— Пусть Теофил говорит. Расскажи-ка императору, как происходило крещение и кто в действительности был крестным отцом!
В отличие от Никифора, дьякон совсем не казался смущенным. Потупив взор и сложив руки на животе, он еще раз поклонился и промолвил сахарным елейным голосом:
— Святой патриарх ошибся, могущественный бази-левс! Я совершал обряд крещения, и мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, что августейшим крестным отцом был твой отец, мой господин. Да, это был благородный Бардас Фока… и я готов принести в том клятву перед самим Полуэктом!
В черных глазах императора вспыхнуло пламя. Теперь он наконец все понял: Теофания, несомненно, подкупила этого человека, который не моргнув глазом публично поклянется в том, что Никифор никогда не был крестным дочери базилиссы! Базилевс, прищурившись, оглядел Теофила с головы до ног.
— Ты поклянешься… на святом Евангелии?
Дьякон и бровью не повел.
— Хоть сейчас, божественный император!
— Очень хорошо. Благодарю тебя… рвение твое не останется без подобающей благодарности.
Никифор пошел на это безбожное клятвопреступление, не испытывая никаких угрызений совести. В соборе Святой Софии, в присутствии задыхающегося от бессильной ярости патриарха и злобно настроенной толпы Теофил принес клятву, за которую было заплачено полновесным золотом.
Полуэкт ничего не мог с этим поделать. Преисполненный отвращения, он с тех пор просто перестал обращать внимание на императорскую чету. Вся ее подноготная была ему известна, но патриарх понял, что с Теофанией бороться бесполезно, да и опасно. Сумела же она избавиться от могущественного евнуха Брингаса! Прекрасная базилисса торжествовала: власть ее упрочилась, трону никто более не угрожал, и она могла без помех отдаться своей любовной страсти…
Однако в громадном змеином гнезде, каким был в то время Константинополь и особенно Священный дворец, сохранить тайну оказалось невозможно. Слишком много было глаз, следивших за любым движением властителей, поэтому вскоре ушей императора достигли смутные слухи, а затем он получил неопровержимые доказательства явной склонности Теофании к его красавцу-племяннику.
Первым побуждением Никифора было отправить наглеца на плаху, однако он быстро одумался: Иоанн Цимисес пользовался большой популярностью. Как в свое время сам Фока, он командовал Восточной армией, и добраться до него было затруднительно. Если же напасть открыто, то кто поручится, что Цимисес не последует примеру собственного дяди и не двинется с восставшим войском на Константинополь?
Укротив гнев, Никифор решил действовать осторожно. Воспользовавшись тем, что его целиком захваченный страстью племянник совершил служебную оплошность, базилевс лишил Цимисеса командования и приказал ему удалиться в свои малоазийские поместья. Императрица пришла в ярость, но ей тоже приходилось соблюдать осторожность, поэтому вступиться за любовника открыто она не посмела.
Никифор по-прежнему осыпал ее роскошными подарками и всячески демонстрировал свою любовь к ней, однако с каждым днем становилось все очевиднее, что он избегает близости и старается как можно реже встречаться с супругой. Под пышным золотым одеянием император теперь вновь носил власяницу и почти не показывался в гинекее. Ночи он проводил в своей комнате, где укладывался спать на полу, укрывшись от ночной прохлады шкурой пантеры и словно не замечая уютного ложа с мягкой периной. Впрочем, спал он мало, а вместо этого исступленно молился, посвящая святому бдению все больше и больше времени.
Теофания с вполне понятной тревогой наблюдала за странностями мужа. Она с содроганием замечала, как уменьшается ее власть над императором, ибо тот вновь окружил себя монахами и священниками. Но главное — ей была невыносима разлука с возлюбленным. Донельзя взбешенный Иоанн вынужден был отправиться в свои каппадокийские владения, и Теофания не помнила себя от горя: впервые она познала, что такое отчаяние и муки, впервые ее сердце терзалось неутоленными желаниями. И в душу прекрасной императрицы мало-помалу проникал яд ненависти и жажда мести…
Прошел год. В один прекрасный день Теофания не выдержала и потребовала вернуть изгнанника в Константинополь.
— Среди народа зреет недовольство тобой, а ты, словно обезумев, отослал вернейших своих людей! — говорила она мужу. — Ты настраиваешь против себя и удаляешь своих бывших сподвижников, тогда как должен был бы, напротив, опереться на них. Ты думаешь, я не знаю, что произошло сегодня, когда ты возвращался во дворец из церкви Святого Иоанна? Народ осыпал тебя проклятиями, а кое-кто даже кидался камнями. Твои реформы непопулярны, базилевс… а ты, подобно обиженному мальчику, надулся и спрятался от всех. Зато Полуэкт не дремлет, он настраивает против нас людей, и мы бессильны, потому что лучших своих полководцев ты изгнал.
С почерневшим от внезапного приступа ярости лицом Никифор, сжав кулаки, устремился к своей бесстыдной супруге.
— Если ты надеешься вымолить прощение для Цимисеса, Теофания, то у тебя ничего не выйдет! Уж я-то знаю, что о вас обоих рассказывают…
Императрица великолепно разыграла недоумение, пожав своими прекрасными плечами, прикрытыми лишь прозрачной тканью, на которой были вышиты золотом крохотные звездочки.
— Твой племянник интересует меня не больше, чем старое платье. Если тебя так тревожат эти глупые слухи, есть очень простой способ заткнуть болтливые рты. Ты должен женить Иоанна!
— Женить? На ком?
— Хотя бы на одной из твоих кузин. К примеру, Елена вполне для этого подходит. Она красива, богата и вдобавок носит титул принцессы. Такой брак польстит Цимисесу, и он простит совершенную тобой несправедливость.
Никифор недоверчиво вглядывался в лицо жены. Произнесенные Теофанией слова о браке заронили в его душу серьезные сомнения. Раньше он был уверен в ее виновности, но какая женщина согласится отдать своего возлюбленного другой?
Пока он размышлял, Теофания исподтишка наблюдала за ним, скрывая ненависть за беззаботной улыбкой. На груди у нее хранилось последнее письмо Иоанна:
«Постарайся добиться моего возвращения. Тогда мы обретем свободу. Я больше не могу жить без тебя…»
Теофания несколько раз возобновляла этот разговор, стараясь, однако, не быть слишком назойливой. Между тем женитьба Иоанна на Елене стала самым заветным ее желанием. В конечном счете она убедила императора, и Иоанну Цимисесу было разрешено покинуть Каппадо-кию. Впрочем, Никифор, не вполне избавившийся от подозрений, приказал ему поселиться не во дворце, а на роскошной вилле в Хризополисе, расположенной на другом берегу Босфора.
Счастливая Теофания с нетерпением ожидала приезда любовника. При этом она была так нежна с мужем, что Никифор в знак примирения даже согласился принять Иоанна в Священном дворце. Теперь Теофании предстояло осуществить вторую часть плана: несговорчивый базилевс должен был умереть.
Вилла в Хризополисе, утопавшая в зелени садов, которые спускались террасами к голубым водам Босфора, вскоре превратилась в место встреч тех, кто был недоволен политикой императора. Ядро заговора образовали офицеры Восточной армии, сохранившие верность своему бывшему генералу, а главной пружиной была, естественно, Теофания. Именно она с рвением страстно влюбленной женщины готовила почву для будущего триумфа Иоанна и одновременно обдумывала все детали убийства мужа.
С Никифором предстояло расправиться во дворце, где на каждом углу стояла стража, а значит, туда следовало внедрить своих сообщников.
— Нужно использовать гинекей, — сказала императрица любовнику. — Пусть несколько твоих людей переоденутся в женское платье. Я спрячу их среди горничных.
— Это слишком рискованно. На них могут обратить внимание: ведь раньше их никто не видел.
— Вовсе нет! Через три дня мы ждем в гости трех болгарских принцесс. Они пробудут у нас почти месяц. Твои люди могут выдавать себя за их служанок. Кому придет в голову приглядываться к ним?
Идея показалась Цимисесу удачной, и он согласился. В день приезда иностранных принцесс дюжина заговорщиков, выбранных среди самых юных и стройных воинов, укрылась в гинекее императорского дворца — базилисса лично провела их туда. Было решено убить Никифора в тот же день — вернее, в ночь с 10 на 11 декабря 969 года…
Однако кто-то шепнул императору о готовящемся нападении, и — к великому ужасу Теофании — двое стражей Никифора явились вечером в гинекей с приказом обыскать всех и вся.
Базилисса сама вышла им навстречу и с наигранным радушием провела их по всем комнатам гинекея. Либо в ее присутствии стражники не посмели обыскивать женщин, либо ей удалось подкупить их — как бы то ни было, явившись к Никифору, оба решительно заявили:
— Никого там нет, божественный император. Тебя обманули.
Полностью удовлетворенный, Никифор не стал продолжать расследование, и Теофания вздохнула с облегчением. Положительно, удача была на ее стороне!..
Расположившись на террасе гинекея, возвышавшейся над морем, чьи волны с рокотом бились о высокие стены, базилисса замерла в ожидании. Закутанная в широкий плащ из черной шерсти, она жадным взором вглядывалась в горизонт. Зимняя ночь была темна и безмолвна, но постепенно глаза ее свыклись с мраком. Ей показалось, будто на волнах качается какое-то пятно, но Теофания не была уверена, лодка ли это.
— Ты видишь что-нибудь? — прошептала она, обращаясь к своему спутнику, тоже закутанному в темный плащ.
Скриб Марианос, оставшийся ее доверенным лицом, склонился над парапетом, чутко прислушиваясь. Над Босфором завывал ветер, на море было неспокойно, однако тонкий слух Марианоса уловил долгожданный звук.
— Кажется, я слышу, как они гребут…
Базилисса вздрогнула: ей вдруг стало холодно, несмотря на теплый плащ, доходивший до пят.
— Они должны поторопиться! Если императору вздумается прийти сюда, чтобы узнать, почему я так задержалась, мы все погибнем…
Дело в том, что Теофания, желая действовать наверняка и оставить дверь императорской опочивальни открытой для Цимисеса, пошла на хитрость. Когда Ники-фор после ужина пожаловался на легкое недомогание, она последовала за ним в спальню, окружила самой нежной заботой и заявила, что проведет ночь вместе с ним, — но, уже взойдя на ложе, вдруг остановилась, словно вспомнив о некоем важном деле.
— Эти бедные болгарки так взволнованы и растеряны, что их надо подбодрить, — сказала она с улыбкой. — Я обещала, что зайду пожелать им доброй ночи. Подожди меня, это недолго. Я загляну к ним и сразу же вернусь…
И тут же вышла из спальни.
— Не закрывай дверь, — приказала она одному из стражников, — мне нужно отлучиться на пару минут.
Едва повернув за угол коридора, Теофания помчалась в гинекей, но к болгаркам и не подумала заходить — ей надо было предупредить заговорщиков, что час пробил и Иоанн вот-вот появится. Пока убийцы сбрасывали женское платье и вооружались, она устремилась в свою комнату и вышла на террасу, к которой должна была подплыть лодка. Для того чтобы поднять наверх Цимисеса, сюда заранее принесли большую корзину и веревки.
Внезапно снизу трижды прозвучал негромкий свист. Это был условленный сигнал. У Теофании бешено застучало сердце.
— Вот они! Быстрее… опускайте корзину! — крикнула она Марионосу и его помощникам.
Это было сделано мгновенно, но поднять корзину с грузом оказалось несравненно тяжелее из-за сильных порывов ветра. Все же через несколько минут им это удалось, и любовники бросились в объятия друг друга. Их порыв безжалостно пресек Марианос.
— Нужно спешить, господин! Любовь подождет…
— Он прав, — промолвила Теофания. — Идем!
Взяв любовника за руку, она сама проводила его до дверей императорской опочивальни. Стражники не успели даже вскрикнуть — их мгновенно задушили ловко наброшенными шнурками. Однако, проникнув внутрь, заговорщики едва не выругались от досады: ложе было пустым.
Не растерялась одна Теофания. Приложив палец к губам и по-прежнему держа Иоанна за руку, она заставила его обогнуть внушительное ложе, на котором должен был почивать император. Никифор лежал на полу под шкурой пантеры — судя по всему, он устал ждать ее и перебрался в свой излюбленный угол, где горел вставленный в кольцо на стене факел. Благочестивый император крепко спал.
— Вот тот, кого ты ищешь! — прошептала базилисса.
Все дальнейшее не заняло много времени. Вооруженные мечами мужчины бросились на спящего. Первым же ударом ему проломили череп, однако Никифор, ослепленный кровью, все же сумел приподняться, нащупывая кинжал. Тогда вперед выступил Иоанн и ухватил дядю за бороду с такой силой, что вырвал клок, а один из заговорщиков быстро перерезал императору горло. Тот сразу обмяк и затих. Прижавшись к балдахину кровати, Теофания с горящим взором следила за казнью…
Между тем дворец ожил, разбуженный воплями Никифора. Солдаты сбегались во двор. Из окна им показали отрубленную голову Никифора, которую Цимисес держал за волосы.
— Я убил этого предателя! — крикнул он. — Теперь я ваш император!
Изменить было уже ничего нельзя, и солдаты дружно приветствовали убийцу. Продажный Константинополь, всегда уважавший только силу, последовал их примеру, когда на заре людская молва разнесла весть об убийстве. На сей раз Теофании показалось, что она в самом деле обрела столь долгожданное счастье.
Впрочем, трусами в этом городе были далеко не все. Нашелся человек, которого до глубины души возмутила ночная резня, устроенная новым императором, и он не собирался молчать. Это был все тот же неукротимый патриарх Полуэкт. Когда через два дня после преступления Иоанн с торжеством направился в собор Святой Софии, дабы получить благословение на царство вместе с императорской короной, он, к своему великому изумлению, увидел, что громадные двери заперты и вдобавок прикрыты живым щитом. Прямо перед порталом стоял Полуэкт в полном патриаршем облачении, а вокруг него толпились дрожавшие от ужаса священники. Едва лишь новый базилевс поднялся по ступенькам, как Полуэкт, широко раскинув руки, преградил ему путь.
— Прочь, убийца! Гнусный преступник, запятнанный кровью собственного дяди! Пока я жив; ты не войдешь в жилище всемогущего господа нашего. Ему противны злодеяния твои, и точно так же ты мерзок для всех добрых христиан. Убирайся! Пусть демоны благословят тебя, и у них проси корону, которую ты замарал в крови…
Звенящий от гнева голос святого старца разносился по площади, достигая последних рядов собравшейся у храма огромной толпы. Полуэкт, воздевший руку для анафемы, был столь внушителен, что испуганный Иоанн попятился, невзирая на всю свою отвагу. За его спиной уже начинало глухо роптать громадное человеческое море. Императора охватил ужас: еще одно слово этого тощего старика — и он станет добычей озверелой толпы! Мгновение назад эти люди восторженно приветствовали его, а теперь готовы растерзать… Ему стало так страшно, что он решился на отчаянный шаг. Смиренно преклонив колени перед патриархом, он возопил со слезами на глазах:
— Святейший, мне понятен твой гнев, и я с радостью принял бы справедливую кару, если бы совершил то преступление, в котором ты меня обвинил. Император мертв, это правда… он был подло убит, но не мною! Я не запятнал рук своих кровью дяди…
Патриарх, ошеломленный такой наглостью, сдвинул брови. В глазах его сверкнула молния, и голос задрожал от ярости.
— И ты смеешь это отрицать?! Разве не ты с торжеством показывал солдатам окровавленную голову законного государя?
— Неужели ты больше веришь россказням пьяной солдатни, чем мне? Да, я поднял голову моего несчастного государя, но лишь для того, чтобы показать всем, что он действительно мертв. Как ты можешь обвинять меня в его убийстве, если я со всех ног бежал, чтобы помочь ему? Единственное мое преступление состоит в том, что я опоздал. Вся спальня была уже залита кровью…
Лицо Полуэкта исказилось гримасой отвращения. Он опустил руку, внезапно ощутив бессилие и усталость. Ему стало ясно, что он и на сей раз проиграл: подобно своей жертве, этот человек сумеет найти свидетелей, которые поклянутся на Евангелии, что он говорит чистейшую правду… Бороться с подобными людьми было бессмысленно. Но патриарх все же решил предпринять последнюю попытку.
— Быть может, ты не лжешь, и я готов тебе поверить, если ты докажешь чистоту своих намерений. Ты оплакиваешь смерть дяди? Значит, ты должен отомстить за него. Отдай преступников в руки палача и изгони из дворца коронованную шлюху, которая открыла дверь убийцам собственного мужа! Лишь тогда врата Церкви раскроются перед тобой. Лишь тогда получишь ты корону…
Слова старика вызвали оглушительную овацию. Пришедшая в неистовство толпа горячо поддерживала его. Слышались громкие крики:
— Смерть убийцам! Теофанию в монастырь!
И вновь Цимисес, уже считавший, что опасность миновала, побледнел от страха. Он понял, что должен уступить, иначе ничто не спасет его от этого разъяренного простонародья. Полуэкт, воспрянув духом, ждал ответа. Впервые ему удалось одержать победу — пусть даже и неполную. Он бросил взгляд на коленопреклоненного человека, у которого внезапно поникли плечи, словно роскошное одеяние оказалось для него непосильной тяжестью. Что ж, если ему так нужен императорский пурпур, он за него заплатит!
— Ты подчинишься? — сурово вопросил патриарх.
— Подчинюсь! — воскликнул Иоанн, отбросив все колебания. — Убийцы будут казнены, а Теофания отправится в обитель на вечное заточение.
Он вернулся в Священный дворец под восторженные приветствия толпы. На следующий день его сообщников повели на плаху, а в роскошные покои Теофании ворвалась группа солдат. Несчастная вопила от ужаса и ярости, но никто не слушал ее. Согласно приказу императора, бывшую базилиссу отвезли в монастырь на острове Проти…
Облаченная в грубое монашеское одеяние, с обритой головой, Теофания задыхалась от негодования в суровых стенах своей обители. Не будь так велика в ней жажда жизни, она, наверное, размозжила бы себе голову о каменные стены. Как могла она совершить подобную глупость — предать любившего ее Никифора и предпочесть этого жестокосердого Иоанна, который отказался от нее ради короны? А ведь она пылала к нему страстью, и готова была всем пожертвовать во имя своей любви…
Византийская сирена ничего не понимала и не желала смириться с поражением. У нее не укладывалось в голове, что мужчина оказался способен променять ее красоту на трон… В конце концов она решила, что Иоанн отверг ее только потому, что испугался, но если бы им удалось увидеться вновь, все переменилось бы. А значит, они должны встретиться. Тогда она обретет прежнюю власть над ним — в этом у нее не было сомнений.
Теофании было всего двадцать девять лет, и красота ее достигла полного расцвета — даже обритая голова ничего не могла изменить. Ни у кого не было такого роскошного тела и столь нежной, бархатной кожи. Опальная императрица сказала себе, что если Иоанн увидит ее хотя бы раз, он не устоит. Мысль о бегстве из монастыря пришла ей в голову сразу, и она все больше укреплялась в своей решимости…
Так прошло несколько месяцев. Теофания обдумывала план побега и с жадностью следила за тем, как отрастают волосы. Наконец все было готово, и в одну тихую летнюю ночь она спустилась по веревке со стены монастыря. Ей удалось подкупить рыбака, который согласился отвезти ее в Константинополь за несколько золотых монет. Когда она ступила на мостовую бывшей своей столицы, ей показалось, что победа близка. Она знала, как можно пробраться во дворец, не привлекая к себе внимания. Надо было только дождаться темноты…