К несчастью для него, об этом не могло быть и речи. Около восьми вечера в спальне открылась дверь, и на пороге появилась Мария Медичи. Увидев сына в постели, она суровым тоном произнесла:
   — Сын мой, обряд венчания — это всего лишь прелюдия к бракосочетанию. Вы должны отправиться к королеве, вашей супруге. Она ждет вас…
   Привыкший во всем подчиняться матери, Людовик не посмел возражать.
   — Мадам, — вежливо ответил он, — я только ждал вашего приказания. Я пойду к жене вместе с вами, если вам так угодно.
   На него тут же надели халат и подбитые мехом комнатные туфли, и Людовик последовал за матерью через гостиную в комнату маленькой королевы. За ними в опочивальню Анны вошли две кормилицы, гувернер короля господин Сувре, лейб-медик Эроар, маркиз де Рамбуйе, а также хранитель королевского гардероба с обнаженной шпагой государя в руке и старший камердинер Беренгьен с подсвечником.
   Королева сразу направилась к ложу новобрачной и громко произнесла:
   — Дочь моя, я привела к вам короля — вашего супруга; прощу вас: примите его и любите.
   Анна, краснея от смущения, тихонько ответила по-испански:
   — У меня нет иного желания, мадам, как только повиноваться Его Величеству, моему супругу, и угождать ему во всем.
   Король тем временем уже лег в постель рядом с маленькой женой.
   Королева-мать, стоя в проходе между стеной и супружеским ложем, окинула молодоженов суровым взглядом, а потом, нагнувшись, что-то тихо сказала им обоим. Выпрямившись, она громко приказала свите:
   — Теперь пора всем уйти!
   И в спальне, кроме юных супругов, остались только две кормилицы, которым велено было проследить за тем, чтобы король и королева не покидали постель.
   Что же сказала толстая флорентийка двум робким подросткам? Какой совет… или приказ она бесцеремонно дала им? Ей были неведомы нежность, стыдливость и деликатность, ее поведение всегда граничило с грубостью и вульгарностью, и хотя на этот раз — возможно, впервые в жизни — Мария Медичи руководствовалась благими намерениями, результатом ее усилий стала выросшая между королем и королевой Франции стена непонимания.
   Скорее всего Мария, не затрудняя себя выбором слов, назвала вещи своими именами и в нескольких фразах объяснила, что требуется сделать.
   Часа через два король вернулся в свою опочивальню и объявил Эроару, что он часик вздремнул и два раза сделал «это» со своей женой. Лекарь засомневался и попросил короля раздеться, чтобы осмотреть его. Как выяснилось, Людовик XIII по крайней мере пытался лишить жену девственности. В свою очередь кормилицы, остававшиеся в спальне новобрачных, заверили, что король дважды подтвердил свои супружеские права.
   Как бы там ни было, но на следующий день молодые супруги стеснялись смотреть друг на друга, краснели и выглядели печальными. На вторую ночь Людовик и не заикнулся о том, что хочет пойти к жене. Физическая близость с женщиной вызвала в нем отвращение, будни брака показались ему грязными и полными унижения. Он, наверное, был очень неловким, и юной королеве пришлось выдержать ужасное испытание, если вообще допустить, что Людовику удалось лишить ее девственности. Ведь простыни-то никто не осматривал! Ясно одно: Анна не влюбилась в своего супруга после первой брачной ночи. Совершенно очевидно, что оба так и не смогли забыть неудачный финал этого торжественного дня. Понадобилось очень много времени, чтобы неприятные воспоминания стерлись из памяти. Для этого потребовались целых четыре года…
   Только в январе 1619 года Людовик XIII уступил просьбам приближенных и лег в постель с Анной Австрийской. Его долго уговаривали повторить давний, весьма неприятный опыт, уверяя, что все не так страшно, как показалось ему четыре года назад. Людовик, разумеется, не стал за это время удачливым любовником и по-прежнему боялся женщин, однако Анна еще больше похорошела, и все очень надеялись, что она сумеет понравиться своему супругу…
   Впрочем, Людовик тоже изменился. После того как капитан гвардейцев де Витри на Луврском мостике выстрелом из пистолета покончил с бесчестным Кончини, Людовик стал хозяином в собственном королевстве.
   Он перестал заикаться и однажды произнес громко и четко, голосом, исполненным величайшего удовлетворения:
   — Наконец-то я — король!
   Нынешний восемнадцатилетний молодой человек ничуть не походил на того живого веселого мальчугана, что был источником радости для Генриха IV. Он стал суровым, добродетельным и набожным человеком. Он запретил своим придворным дамам носить не только чересчур смелые декольте, но даже слишком обтягивающие фигуру платья, ибо они казались ему откровенным приглашением к прелюбодеянию.
   При одной лишь мысли о том, чтобы возлечь с женщиной, он приходил в ужас, обрекая тем самым Анну Австрийскую на унизительное целомудрие.
   Огорчение королевы вскоре стало настолько заметным, что друг Людовика де Люинь решил посоветовать своему государю утешить супругу. Кроме того, о поведении короля прознали в Испании, и Филипп III оскорбился тем, что король Франции пренебрегает его дочерью, и впал в скверное состояние духа. Во Франции начали опасаться, как бы это не отразилось на дальнейших отношениях монархов обеих стран. В общем, Людовику пришла пора стать государем и в глазах собственной жены!
   Однако к началу 1619 года король все еще продолжал упорствовать.
   Все изменилось, когда одиннадцатого января король с королевой подписали брачный контракт между Кристиной Французской, сестрой Людовика, и принцем Пьемонтским Виктором-Амедеем Савойским.
   По этому случаю папский нунций позволил себе почтительно шепнуть на ухо королю:
   — Сир, я не поверю, что вы допустите, чтобы ваша сестра родила сына раньше, чем у Вашего Величества появится дофин.
   Красный от смущения Людовик пробормотал в ответ:
   — Я подумаю об этом…
   На самом же деле он попал в крайне неловкое положение. Чрезвычайно нервный и впечатлительный, он как огня боялся повторения ночи в Бордо. Он был бы рад появлению сына и хотел бы проявить себя блестящим любовником, чтобы загладить неприятные впечатления жены от первой брачной ночи, когда ей Пришлось закрывать глаза, чтобы не видеть любопытных взглядов кормилиц. Но он отлично понимал, что ничего не умеет и к тому же почти ничего не знает о том, как устроено женское тело.
   Тем временем в Лувре готовились к еще одной свадьбе. Сводную сестру Людовика Екатерину-Генриетту Вандомскую, дочь Генриха IV и Габриэли д'Эстре, выдавали замуж за Карла II Лотарингского, герцога д'Эльбефа. Это событие вряд ли могло бы хоть как-то повлиять на интимную жизнь Людовика, если бы ему в голову не пришла довольно странная мысль: явиться в комнату молодоженов в брачную ночь.
   Как того требовала традиция, король присутствовал на церемонии укладывания супругов в постель. Когда же все удалились, он остался в спальне и до одиннадцати часов вечера с любопытством наблюдал за тем, что делали молодожены. Он хотел перенять у юной четы кое-какой опыт, и его охотно обучили некоторым премудростям…
   Нравы по-прежнему отличались удивительной простотой, а дочь восхитительной Габриэли, уверенная в своей красоте, не страдала излишней стыдливостью. Она не только весьма откровенно показала все королю, но и, видя его оживление, мило посоветовала:
   — Сир, сделайте и вы то же самое с королевой, не пожалеете…
   В глубокой задумчивости вернулся Людовик в свои покои. Иные, правда, надеялись, что он бегом бросится к королеве, чтобы немедленно проверить, правильно ли он затвердил «урок», но этого не случилось. Король решил тщательно обдумать все увиденное и потому предпочел отправиться в постель. Однако на следующий день он тоже не навестил королеву. Герцог де Люинь, сердито покусывая усы, явился к Людовику, дабы выяснить: долго ли еще будет раздумывать Его Величество?
   Мы не знаем, поделился ли король сомнениями со своим лучшим другом, но зато нам известно, как повел себя де Люинь. Он устроил настоящий спектакль: умолял, просил, заклинал и даже плакал!
   — Неужели Его Величество не понимает, — причитал королевский наперсник, — что стране нужен дофин? Так чего же государь ждет?
   И де Люинь надумал перейти от слов к делу и заставить короля быть решительнее. Часы только что пробили одиннадцать. Самое время для визита к королеве. Де Люинь утер слезы, махнул мысленно рукой на то, что ночевать ему, возможно, придется в Бастилии (если и да то по крайней мере с сознанием выполненного долга), склонился над своим королем, схватил его за грудки и рывком вытащил из кровати.
   — Беренгьен! Берите подсвечник! — громко приказал он, выпихивая Людовика за дверь спальни.
   Появившийся невесть откуда старший камердинер нехотя возглавил эту странную процессию. Замыкал же шествие лекарь Эроар. Он потирал руки и посмеивался в усы.
   Людовик, красный от стыда, всячески упирался, цеплялся за мебель и просил дать ему время подумать. Но де Люинь не слушал «го, продолжая подталкивать к спальне королевы. К счастью, опочивальня государыни была совсем близко, и Людовик скоро оказался в покоях супруги да так там и остался.
   Король покинул жену только в два часа утра. Он дважды исполнил свой супружеский долг — при молчаливом одобрении главной камеристки королевы госпожи де Бельер, тайной свидетельницы этой сцены.
   На следующий день Анна Австрийская выглядела хотя и усталой, но весьма довольной. Придворные дамы сразу поняли, что все свершилось наилучшим образом.
   Срочно отправленные депеши оповестили всю Европу о том, что король Франции провел наконец со своей супругой брачную ночь…
   Маленькая королева была в восторге от того, что ей довелось пережить, и попросила короля навещать ее почаще. Людовик XIII охотно повиновался и в течение нескольких недель каждый вечер отправлялся в покои своей супруги, все больше входя во вкус игры, которая еще совсем недавно вызывала у него ужасное отвращение.
   Его усердие, однако, встревожило придворных медиков. Опасаясь за королевское здоровье, они запретили Людовику слишком уж переутомляться.
   Но совет этот запоздал. От природы стыдливый, Людовик сам отказался от ежедневных визитов к королеве и вернулся к целомудренной жизни.
   Спустя некоторое время Анна Австрийская объявила о том, что беременна, но очень скоро она потеряла ребенка по вине своей безрассудной подруги герцогини де Шеврез. Увы, королева потеряла и ту хрупкую любовь, которую питал к ней ее супруг после памятной ночи безумств, когда герцог де Люинь столь отважно сыграл роль Купидона.
   Госпожа де Шеврез, презиравшая короля, постаралась, чтобы эта любовь никогда больше не воскресла. И понадобились одновременно ужасная буря и горячие молитвы монахини, бывшей в миру Луизой де Лафайет и верной любовницей Людовика XIII, чтобы Людовик XIV появился на свет… Девятнадцать лет спустя! Но это уже другая история…

НОЧИ АНГЛИЙСКИЕ И… СТРАННЫЕ

НОЧЬ ЗА ИГРОЙ В КАРТЫ. ГЕНРИХ VIII И АННА КЛЕВСКАЯ

   — Наконец-то, наконец! — радовались жители Лондона, собираясь вокруг ярко горевших костров. Над столицей Англии стоял колокольный перезвон. Вино и эль лились рекой.
   Пока народ ликовал, а двор Генриха готовился к крестинам королевского сына, женщина, которая выносила и произвела на свет долгожданного наследника престола, лежала обессиленная после трех дней родовых мук. Но ее страдания еще не кончились: ей предстояло пережить ряд утомительных церемоний, положенных при крестинах.
   Восседая на ложе в королевской опочивальне, Джейн Сеймур приняла целую толпу почетных гостей и выслушала поздравления и приветствия. Церемония длилась пять часов, после чего гости устремились в часовню, а королева в полном изнеможении откинулась на подушки, блаженно улыбаясь и шепча слова молитвы. Какое счастье! Она родила здорового и крепкого мальчика, подарила королю наследника, и, значит, призраки Екатерины Арагонской и Анны Болейн не будут отныне навещать ее в кошмарных снах. Джейн не прогонят и не казнят за то, что она не смогла родить королю сына.
   Через три дня она почувствовала небольшое недомогание, а неделю спустя, 24 октября 1537 года, на двенадцатый день после родов, Джейн Сеймур, третья жена Генриха VIII, умерла от родильной горячки.
   Удрученный горем Генрих приказал устроить королеве пышные похороны. Джейн была идеальной женой — послушной, нежной и покорной; она родила ему желанного наследника и к тому же умерла прежде, чем он сам пресытился ею.
   Впрочем, Генрих, как и всегда, жалел только самого себя. Король опять остался на троне один, а он терпеть не мог пустоты — ни на троне, ни в своей постели.
   Он было даже подумал, что это Небо ополчилось на него за войну с папой римским… Ведь не прошло еще и полутора лет, как прелестная головка Анны Болейн, отсеченная мечом палача из Кале, скатилась с плахи, и он вновь стал вдовцом. Что ж, видно, не судьба! А ему-то казалось, что с Джейн, милой, нежной и светловолосой Джейн, он проживет долгую и счастливую жизнь! Кто бы мог подумать, что она умрет совсем юной, родив всего одного ребенка?
   Генрих, издавна лелеявший мечту создать большую семью, вдруг почувствовал себя покинутым и ужасно одиноким…
   Чтобы отвлечься от печальных дум, он решил уделять как можно больше внимания сыну. Король зачастил в детскую, где изводил кормилиц, нянек и слуг всяческими замечаниями и придирками. А еще он полюбил, взяв младенца на руки и умильно улыбаясь ему, подходить к дворцовому окну, чтобы показать лондонцам, какой он заботливый и любящий родитель.
   Но все это отнимало слишком мало времени, а одинокие ночи на просторном ложе тянулись очень долго. К тому же язва на ноге не давала ему забыться сном. Она появилась после падения с лошади, и покойная Джейн отлично врачевала ее…
   И вот после некоторого раздумья, облегченно вздохнув, Генрих решил, что пора ему опять жениться, и принялся подыскивать себе очередную супругу.
   Однако сердечные устремления английского монарха натолкнулись на неожиданное препятствие: женщины боялись его, а короли, принцы и герцоги отнюдь не горели желанием подвергать опасности жизни своих сестер или дочерей и выдавать их за человека, столь легко избавлявшегося от неугодных жен.
   Дело усугубили упорные слухи о том, что он виноват и в смерти Джейн Сеймур: мол, во время родов повитуха сказала, что нужно спасать или мать, или дитя, и король без колебаний пожертвовал женой.
   Однако сам Генрих даже не представлял, какая у него теперь дурная слава, и не понимал, почему поиски новой супруги так затянулись.
   Наконец Кромвель, лорд-хранитель печати, любимый и преданнейший советник государя, решил, что ему пора вмешаться. Разумеется, прежде всего он обратил свой взор на столь близкую Францию. В разговоре с французским послом Кромвель ханжески сказал:
   — Его Величеству претит мысль о новом браке, однако он обязан неустанно заботиться о благе подданных и потому сумел превозмочь отчаяние и боль утраты. — И, понизив голос, Кромвель доверительно сообщил послу: — Видите ли, государь желает, чтобы будущая королева была хороша собой. Он решил обозреть всех достойных претенденток, дабы выбрать из них наиболее соблазнительную. Не можете ли вы, друг мой, шепнуть королю Франциску, чтобы ваш монарх прислал в Кале несколько подходящих невест?
   Франциск I, хоть и сам был известный дамский угодник, от подобного предложения все же несколько оторопел.
   — Француженок, — холодно ответствовал он, — не приводят на рынок табуном, словно породистых кобылиц. Да и не лежит у меня душа к тому, чтобы дочь моя принимала участие в таком состязании…
   Генрих немного расстроился, но вскоре вновь воспрял духом. Казалось, он совершенно забыл о том, что вот-вот разменяет шестой десяток и что давно уже далеко не красавец. Состарился король стремительно: изрядно потолстел, так что заплыли жиром глазки-бусинки, дышать стал шумно, с присвистом, а на ноге образовалась незаживающая язва, с которой были не в силах справиться придворные медики.
   И вот однажды он сам заявил французскому послу:
   — Мужчина я статный, и жена мне нужна высокая и стройная. Мария де Гиз, скажем, как раз подойдет.
   Но Мария, прослышав про сватовство английского монарха, не задумываясь, отрезала:
   — Я и в самом деле высока и стройна, да вот шея-то у меня коротковата, как бы палач не промахнулся.
   И гордая красавица предпочла выйти за племянника Генриха — Якова Шотландского, похоронившего пока только одну жену, да и то умершую естественной смертью.
   Ну что ж, с Францией супружеский союз не получился, но в запасе, к счастью, оставалась еще Священная Римская империя. У императора Карла была очаровательная шестнадцатилетняя племянница Кристина, недавно овдовевшая герцогиня Миланская. Но и Кристина не пришла в восторг от неожиданного предложения руки и сердца.
   — Будь у меня даже две головы, — ответила она английскому канцлеру, — я бы и то подумала, стоит ли идти за Его Величество, Сердце мое к нему не расположено, а разум постоянно напоминает, сколь опасно быть супругой Генриха Английского. Тетка моя Екатерина погибла от яда, Анну безвинно казнили, а третья жена умерла оттого, что ей не давали покоя после тяжелых родов…
   Кристина вела себя настолько вызывающе, что Карлу пришлось лично вмешаться в переговоры между Генрихом и юной герцогиней, которая в ту пору жила в Брюсселе вместе со своей тетушкой Марией, регентшей Габсбургов. Именно Мария и объяснила племяннице, что у Генриха за нрав.
   — Никогда ранее не видел я, чтобы из стольких красивых слов не получилось ни одного стоящего дела! — возопил Кромвель после года бесплодных переговоров.
   Но Кристина знала, чего хочет, и король Англии был ей не нужен.
   …Тем временем взаимоотношения католических Франции и Испании становились все теснее, и лондонские дипломаты заволновались. Папа Павел III наконец обнародовал буллу Климента, согласно которой английский король отлучался от церкви. На этот раз Генрих не на шутку встревожился. Кромвель, Кранмер и другие реформаторы убедили короля в необходимости сблизиться с протестантскими государствами, и Генрих принялся искать жену среди протестантских принцесс.
   У герцога Клевского, владевшего землями в Германии, имелись две незамужние сестры — Амалия и Анна. К ним и решили присмотреться.
   Ганса Гольбейна, блестящего фламандского портретиста, жившего в Англии с 1532 года и ставшего «королевским художником», снарядили в путешествие с тем, чтобы он написал портрет старшей из сестер — Анны.
   У Генриха имелись основания беспокоиться о наружности немецкой принцессы, но он доверял портретам Гольбейна, считая их «весьма жизнеподобными».
   Об Анне говорили всякое; хвалили за лик ее и за нрав, за ум и хозяйственность. Но ей при этом явно не хватало некоторых придворных навыков, обязательных для любой знатной английской дамы: умения играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать и бегло изъясняться по крайней мере на одном или двух языках помимо английского. Анна, вполне сведущая в немецком, других языков не знала вовсе. Генриху, который любил музыку и сам прилично музицировал, это, конечно, не понравилось — но зато портрет Гольбейна короля очаровал.
   Кромвель, первым увидевший портрет, довольно кивал и, ссылаясь на некие «секретные донесения», самоуверенно утверждал, что Анна Клевская красотой превосходит Кристину. На самом же деле донесения эти были на удивление краткими. Было лишь известно, что принцессе тридцать четыре года, что она умеет читать и писать (но только на грубом немецком), великолепно шьет и вышивает, весьма сведуща в герадьдике, не пьет пива и с недавних пор стала учить английский.
   Генриху этого было достаточно. Уверенный в том, что он вот-вот женится на сказочной красавице, король приказал готовиться к пышной свадьбе.
   4 сентября 1539 года был подписан брачный договор, и Анна собралась навсегда покинуть родину, чтобы выйти замуж за человека, который, как гласила молва, до нее уже убил трех жен.
   Путешествие в Англию не предвещало ничего приятного. Стоял ноябрь, погода портилась с каждым днем; непрерывно моросил дождь и дул промозглый ветер. Кроме того, нареченной короля надо было выдержать множество торжественных церемоний. Для начала Анне следовало добраться до Кале, где ее уже ждали английские вельможи, чтобы проводить в Дувр, а оттуда — в Лондон.
   Анна двинулась в путь в середине ноября. Кортеж невесты английского монарха состоял из 263 слуг и 226 лошадей и за день делал не больше пяти миль, поэтому в Кале все добрались только 11 декабря 1539 года.
   Узнав о том, что его нареченная покинула свою родину, Генрих спешно отправил в Кале Уильяма Фицуильяма, графа Сауттемптона, и несколько десятков других аристократов — с наказом подобающим образом встретить будущую королеву и сопроводить ее в морском путешествии через Ла-Манш.
   Королевские суда — «Лев» и «Вихрь» — были принаряжены не меньше, чем сами вельможи. На ледяном колючем ветру развевались десятки шелковых знамен, расшитых золотом, а 150 пушек приветствовали Анну такими залпами, что сквозь дым одна часть свиты не различала другую.
   Дым вскоре рассеялся, погода же по-прежнему оставляла желать лучшего. Ни о каком дальнейшем путешествии не могло быть и речи. Две недели пришлось ждать принцессе, пока уймется шторм, однако времени она даром не теряла. Узнав о том, что Генрих большой охотник до игры в карты, она упросила графа Саутгемптона обучить ее некоторым карточным играм. К великому удивлению Фицуильяма, принцесса оказалась весьма способной ученицей и вскоре научилась играть в «сотню», любимую игру Генриха VIII.
   Очарованный принцессой, граф слал королю послание за посланием, восхваляя грацию, ум и удивительную красоту Анны. В свете дальнейших событий стало совершенно очевидно, что граф или слишком много пил, или же пал жертвой опасной любви с первого взгляда. Как бы то ни было, он уделял Анне массу вниманий — показывал ей порт, устраивал для нее турниры и всякие другие развлечения. По вечерам же он непременно играл с нею в карты.
   Рождество Анна встретила в Кале, но уже двадцать седьмого декабря ветер стих, и всего за пять часов ее корабль, сопровождаемый пятьюдесятью королевскими судами, достиг Дувра.
   На берегу Анну от имени короля приветствовали герцог Суффолк и его молодая жена Кэтрин Уиллоуби. Поскольку погода стояла ветреная, холодная и влажная, было решено поскорее отправиться в Кентербери, а оттуда — в Рочестер: Анна, не жалуясь на неудобства, мужественно перенесла дорогу, но все-таки вздохнула с облегчением, когда наконец добралась до епископского замка и осталась одна в хорошо натопленной комнате.
   «Скоро Новый год, — подумала она. — Мне бы очень хотелось провести этот праздник в Лондоне». Там ее ждала первая встреча с Генрихом, а пока принцесса могла отдохнуть и поупражняться в английском.
   Генрих в это время, сгорая от нетерпения, не желал больше покорно ждать невесту в Лондоне. Чтобы показать себя настоящим кавалером, он решил выехать навстречу своей королеве и поскорее заключить ее в объятия и расцеловать. Много лет назад, когда Генрих был прекрасным принцем, он очень помог прелестной и печальной принцессе Екатерине. И вот теперь он собрался разыграть такую же роль — любвеобильного жениха, которому не терпится обнять милую, похитить ее и увезти на край света. Разумеется, ему и в голову не пришло, что в 1509 году такая роль подходила ему куда больше, чем в 1540-м. Он по-прежнему считал себя юным принцем в сияющем одеянии. Недолго думая, Генрих вскочил на коня и с охапкой соболей в седельной сумке, которых он вез невесте в подарок, помчался в Рочестер вместе с Расселом и Энтони Брауни, сводным братом Фицуильяма.
   Прибыв в Рочестер, король решил послать на разведку Брауни, приказав ему вернуться поскорее, чтобы рассказать о принцессе. Увы, несчастный посланник возвратился почти тотчас же и с трудом выдавил из себя, что дама ждет своего повелителя. Больше от него ничего не удалось добиться. Сраженный увиденным, Брауни сослался на болезнь. Он и в самом деле стал бледным, к тому же его била дрожь.
   Обеспокоенный Генрих почти бегом направился в покои невесты. Когда он ворвался к Анне, та как раз смотрела из окна во двор, на медвежью травлю. Удивительно, но принцесса не потеряла самообладания при виде пожилого, обрюзгшего мужчины, внезапно вторгшегося в ее личные покои.
   Генрих, как громом пораженный, застыл на пороге. Он не поверил собственным глазам, и ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. Наконец, овладев собой, он приблизился к принцессе, которая с широкой улыбкой подставила ему щеку для Поцелуя. Пробормотав какое-то приветствие, на которое принцесса ответила по-немецки, Генрих, будучи не в силах скрыть свое разочарование, произнес что-то нечленораздельное, резко развернулся и выбежал прочь из комнаты, позабыв отдать принцессе соболей.
   Только во дворе король остановился и начал бранить лордов, доставивших Анну из Кале, — почему, мол, они не известили его заранее о том, что немка страшна как смертный грех.