прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Медсестра вынула
ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую
секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.
В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они
заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда
Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания,
окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся
черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, -
опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг
ребенка.
Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали
успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в
своей комнате в общежитии. Через неделю он опять начал учиться и, как
обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с ним, и Эрик
был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с отцом ничего не знали,
кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий.
Позже мы узнали - Эрик начал пить, пропускать лекции, приходить на не
правильные семинары, он кричал во сне и будил студентов, живших на его
этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и практические занятия...
Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца года,
потому что он слишком много пропустил. Эрик отреагировал на предложение
отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около комнаты
своего куратора и поджег их. Ему повезло, его не наказали, администрация
Университета снисходительно отнеслась к дыму и небольшим повреждениям
старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной, заперся в своей
комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не выходил в город,
где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков
и ругани, которые он там устаивал. Когда он замечал меня, он пристально
смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по носу и
медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а его нос
часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы, чем очень меня
напугал.
Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец постоянно был в
плохом настроении, много гулял и молчал, думая о своем. Он стал курить
сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около того наш
дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах или сидел в моей комнате и
смотрел телевизор.
Потом Эрик начал пугать городских мальчишек, сначала он швырял в них
червями, потом заталкивал червей за шиворот возвращающимся из школы
мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы поговорить с
моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея,
я сидел в своей комнате, а они встретились в холле, родители кричали на
моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и даже социальный работник из
Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил, просто сидел, улыбаясь и
иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды он пришел
домой избитый, в крови и мы с моим отцом решили, что парни или родители
поймали и избили его.
Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда дети увидели, как мой
брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его.
Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим
то же самое со старой собакой, приманенной сладостями с анисом. Родители
преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли.
Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел арестовать Эрика
за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи вместе с моим отцом,
выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не вернулся. Диггс ушел,
отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел домой спустя три
дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий бензином и дымом, одежда
порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел ранним утром,
сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов, протопал по
лестнице и лег спать.
Отец прокрался к телефону, позвонил Диггсу, который приехал еще до
завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал, потому что он вылез
через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и сбежал
на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две
собаки - он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского ареста
ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал.
Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты,
много раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и
докторов, угрожал подать в суд и убить их. По мере продолжения тестов, угроз
и неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы с отцом,
будто он стал значительно тише, когда его перевели в госпиталь, который
находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я понимаю,
вероятно, он пытался - успешно, как оказалось - приучить своих стражей к
ложному чувству безопасности.
А теперь он возвращался увидеть нас.
Смотря на землю впереди и внизу, я медленно водил биноклем, с севера на
юг, наблюдая за городом и дорогами, колей железной дороги, и полями и
дюнами, и я спрашивал себя, видел ли я место, где сейчас был Эрик, добрался
ли он сюда. Я чувствовал: он был близко. У меня не было никакого
рационального объяснения этому чувству, но времени у него было достаточно,
голос во время звонка прошлой ночью звучал отчетливей и...я просто
чувствовал.
Может быть, он уже здесь, лежит и ждет ночи или пробирается через лес,
или кусты дрока, или горбами дюн, направляясь к дому, или в поисках собак.
Оставив город в нескольких милях к югу, я шел вдоль цепи холмов через
ряды сосен, где было слышно, как вдалеке работали пилы, а темные массы
деревьев были тенистыми и спокойными. Я пересек линию железной дороги,
несколько полей колышущегося ячменя, дороги, овечье пастбище и дюны.
Я натер пятки, ноги слегка болели, я шел вдоль линии твердого песка
пляжа. С моря дул слабый ветер, мне это нравилось, потому что исчезли
облака, и солнце, хотя и постепенно садилось, но еще светило. Я дошел до
реки, которую однажды уже пересек в холмах, перешел ее во второй раз около
моря, поднявшись в дюны, где был канатный мост. Передо мной разбегались
овцы, некоторые из них были стриженные, некоторые еще лохматые, они прыгали,
их мее-е звучали отрывисто; когда овцы решали, что они уже в безопасности,
останавливались и нагибали шеи или становились на колени и продолжали жевать
траву и цветы.
Я помню, как я презирал овец, они же абсолютно тупые. Я видел, как они
ели, ели и ели, я видел, как собаки управляли целыми стадами, я гонял овец и
смеялся над стилем их бега, видел, как они попадали во всякие глупые,
запутанные ситуации. Мне казалось, они вполне заслуживали окончания жизни в
виде баранины, использование их в качестве машин для производства шерсти
слишком ответственное для них дело. Понадобились годы и долгие размышления,
пока я смог осознать, что на самом деле овцы проявляли не собственную
тупость, а нашу силу и эгоизм.
После того, как я узнал об эволюции и немного об истории
животноводства, я понял - глупые белые животные, над которыми я смеялся,
потому что они ходили следом друг за другом и застревали в кустах, были
настолько же результатом работы поколений фермеров, насколько и результатом
размножения поколений овец; мы сотворили их, мы вылепили их из диких и умных
животных, которые были их предками, чтобы они стали покорными, глупыми,
вкусными производителями шерсти. Мы не хотели, чтобы он были
сообразительными, а до некоторой степени интеллект и агрессивность
взаимосвязаны. Естественно, бараны умнее, но даже они деградированы
идиотками, с которыми они вынуждены общаться и которых они вынуждены
осеменять.
Тот же принцип применим и к курам, и к коровам, и почти ко всему, к
чему смогли надолго дотянуться наши жадные, голодные руки. Иногда я думаю:
подобное могло случиться и с женщинами, но хотя эта теория и привлекательна,
я подозреваю - она не правильна.
Я пришел домой к ужину, проглотил яичницу, мясо, жареную картошку с
бобами и остаток вечера смотрел телевизор, доставая изо рта с помощью спички
кусочки мертвой коровы.
Меня всегда раздражало, что Эрик вдруг сошел с ума. Хотя тут и нет
переключателя - нормальный в одну минуту и душевнобольной в другую - нет
сомнений, именно случай с улыбающимся младенцем запустил нечто в Эрике,
неизбежно закончившееся его разрушением. Часть его не могла принять
случившееся, не могла совместить увиденное с тем, как ему думалось, должны
были обстоять дела. Может какая-то глубоко спрятанная часть Эрика,
погребенная под слоями времени и роста как римские развалины под современным
городом, верила в Бога и не выдержала осознание того, что если подобное
маловероятное существо есть, оно страдает из-за происходящего с любой из
тварей, которых предположительно оно сотворило по своему образу и подобию.
Что бы ни сломалось в Эрике, это была слабость, дефект, которого не
должно было быть в настоящем мужчине. Женщины, как я знаю из сотен,
наверное, тысяч фильмов и телепередач, не могут перенести по-настоящему
важных перемен, которые происходят с ними, например, если их изнасилуют или
их возлюбленный умирает, женщины сходят с ума и убивают себя, или просто
болеют, пока не умрут. Конечно, я понимаю, не все они так реагируют, но это
очевидное правило, и не следующие ему женщины в меньшинстве.
Должны быть и сильные женщины, женщины с большей частью мужского в
характере, чем у большинства, и я подозреваю - Эрик был личностью со слишком
большой частью женщины в ней. Чувствительность, желание не обидеть, тонкий,
живой ум были в нем оттого, что он был слишком похож на женщину. До того
отвратительного случая его женская часть никогда его не тревожила, но в
момент чрезвычайных обстоятельств она оказалась достаточно выраженной и
сломала Эрика. Это вина моего отца, не говоря уже о глупой сучке, которая
бросила моего брата ради другого мужчины. Отец хотя бы немного виноват из-за
первых нескольких лет жизни Эрика, когда он разрешал своему сыну одеваться,
как тому хотелось и выбирать между платьями и штанами, Хамсворс и Мораг
Стоувы правильно волновались по поводу методов воспитания племянника и
предложили его забрать. Все могло бы быть по-другому, если бы не странные
идеи моего отца, если бы моя мать не презирала Эрика, если бы Стоувы забрали
его раньше, но все случилось как случилось, и я надеюсь: отец винит себя в
той же степени, как виню его я. Я хочу, чтобы он постоянно ощущал груз своей
вины, ночей бы не спал из-за нее, а когда все же уснет, видел бы кошмары, от
которых бы просыпался покрытый потом в прохладные ночи. Он это заслужил.
Вечером после моего похода по холмам Эрик не звонил, Я пошел спать
довольно рано, но я бы услышал звонок телефона, а я спал после своего
долгого путешествия без помех. На следующее утро я встал как обычно,
прогулялся по песку в прохладе утра и вернулся вовремя к хорошему, большому
завтраку.
В доме стало очень жарко, душно даже с открытыми окнами, я не находил
себе места, а отец был спокойней, чем обычно. Я бродил по комнатам,
выглядывая в окна, ложась на подоконники, осматривая прищуренными глазами
землю. Наконец отец задремал в шезлонге, я пошел в мою комнату, переоделся в
майку и тонкий жилет с карманами, заполнил их полезными вещами, перебросил
через плечо рюкзак и пошел осмотреть подступы к острову и, может быть,
свалку, если там не будет слишком много мух.
Я надел темные очки и коричневые "Поляроиды" сделали цвета ярче. Я
начал потеть как только вышел из дверей. Теплый, почти не охлаждающий
ветерок нерешительно пытался дуть со всех сторон и приносил запах травы и
цветов. Я размеренно шел тропинке, по мосту, по берегу залива и вдоль
течению ручья, перепрыгивая через небольшие его ответвления и притоки,
направляясь к участку, где можно строить дамбы. Потом я повернул на север,
поднялся на цепочку смотрящих на море дюн и шел по их песчаным верхушкам, не
обращая внимание на жару и усилие, которое потребовалось для карабканья по
их южным склонам, я хотел смотреть на юг.
Воздух дрожал на жаре, все стало неопределенным и колеблющимся. Когда я
дотронулся до песка, он оказался раскаленным, насекомые всех форм и размеров
жужжали и толклись вокруг меня. Я отмахивался от них.
Вытирая пот, время от времени я смотрел в бинокль, поднимал его к лицу
и смотрел на округу сквозь колеблющийся от тепла воздух. Кожа головы
чесалась от пота, промежность тоже чесалась. Я чаще, чем обычно, проверял
вещи, которые принес с собой, рассеянно взвешивая на руке мешочек с
железками, трогая нож Боуи и катапульту на брючном ремне, проверяя, не
потерял ли я зажигалку, бумажник, зеркальце, ручку и бумагу. Я выпил воды из
фляжки, хотя вода была уже теплая и затхлая.
Когда я посмотрел на песок и лениво плещущее море, я увидел интересные
штуки, выброшенные прибоем, но я остался в дюнах; когда было нужно, я
поднимался на высокие дюны, двигаясь на север через ручьи и болотца, за
Воронку и место, которое я никак не назвал, откуда улетела Эсмерельда.
Я думал об обоих только после того как прошел мимо.
Примерно через час я повернул от моря, потом на юг, шел вдоль последних
дюн, смотрел на неровные пастбища, где овцы медленно, как опарыши, двигались
и ели. Один раз я остановился и наблюдал за огромной птицей, которая
кружилась высоко в чисто голубом небе, поднимаясь по спирали на восходящих
воздушных потоках, она поворачивала туда и обратно. Ниже ее летали несколько
чаек, их крылья были расправлены, белые шеи указывали в разные стороны,
чайки что-то искали. Высоко на склоне дюны я нашел мертвую лягушку,
высохшую, на спине ее запеклась кровь, лягушка была вся в песке, и я
удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица.
Наконец я одел зеленую кепку, защитив глаза от блеска солнца. Я прошел
по дорожке, которая была на одном уровне с островом и домом. Я шел,
останавливаясь посмотреть в бинокль. Легковушки и грузовики блестели сквозь
деревья, дорога была примерно в миле от меня. Пролетел вертолет, скорее
всего он направлялся к буровым или нефтепроводу.
Сквозь ряды молодых деревьев я дошел до свалки вскоре после полудня. Я
сел в тени дерева и внимательно проинспектировал свалку, используя бинокль.
Зарегистрировал несколько чаек, но людей не было. Небольшой дымок поднимался
от костра в центре свалки, вокруг него был разбросан мусор из города и его
окрестностей: картон и черные пластиковые мешки, блестящая, местами побитая,
белая поверхность старых стиральных машин, газовых плит и холодильников.
Бумажки поднимались и с минуту кружились в начинающихся смерчиках, но падали
обратно. Я прошел по свалке, смакуя ее гнилой, сладковатый запах. Я ударил
по нескольким обломкам, перевернул пару интересных кусков ботинком, но не
смог рассмотреть ничего стоящего. Одна из причин, по которой в прошлые годы
мне начала нравиться свалка, была та, что она никогда не остается прежней,
она движется как нечто огромное и живое, расползаясь как громадная амеба,
поглощая землю и мусор. Но сегодня она выглядела усталой и скучной. Из-за
этого я был нетерпелив, почти сердит. Я бросил пару флаконов из-под
аэрозолей в слабый костер, горящий в центре свалки, но даже это мало меня
развлекло, они тихо хлопнули в бледных языках пламени. Я ушел со свалки и
снова двинулся на юг.
В километре от свалки, около ручейка, было большое бунгало с окнами на
море. Оно было заперто, на неровной дороге, ведущей к дому и в дюнах за ним
не было свежих следов. По этой дороге Вилли, один из друзей Джеми, однажды
прокатил нас на микроавтобусе, мы ездили по песку и скользили вниз со
склонов.
Сквозь окна я заглянул в пустые комнаты, там была старая
разнокалиберная мебель, выглядевшая пыльной и заброшенной. Старый журнал
лежал на столе, один угол его пожелтел от солнца. Я сел и допил воду в тени
дома, снял кепку и вытер лоб носовым платком. Я услышал приглушенные взрывы
вдали, где-то на берегу моря, самолет прогремел над спокойной водой и улетел
на запад.
Недалеко от дома начинались низкие холмы, покрытые дроком и согнутыми
ветром деревьями. Я навел на них бинокль, отмахиваясь от мух, и моя голова
начала побаливать, а язык высох, хотя я только что выпил теплой воды. Когда
я опустил бинокль и одел очки, я услышал это.
Кто-то завыл. Какое-то животное - Боже мой, надеюсь, подобные звуки
издавал не человек - кричало, его пытали. Это был тонкий, агонизирующий
вопль, нота, которую животное могло издавать только in extremis, звук,
который не должно издавать ни одно живое существо.
Я сидел, и с меня капал пот, высыхал, я был болен от испепеляющей жары,
но я задрожал. Я затрясся от холода с головы до ног как пес, отряхивающий
воду. Волоски на тыльной стороне шеи отлепились от пленки пота и встали
дыбом. Я быстро встал, зацепившись руками за теплую деревянную стену дома,
бинокль колотился о грудь. Крик прилетел с холмов. Я поднял очки на лоб,
взялся за бинокль, задевая им кости глазниц, когда боролся с колесиком,
которое наводит резкость. Мои руки дрожали.
Черный силуэт, за которым тянулся дым, выстрелил из кустов. Он сбежал
по склону, по желтеющей траве, под изгородью. Мои руки скачками двигали
бинокль, я пытался следовать за силуэтом. В воздухе висел вой, тонкий и
ужасный. Я потерял беглеца за кустом, затем снова увидел его, горящего,
бегущего и прыгающего через траву и осоку. Рот у меня совсем пересох, я не
мог глотать, я кашлял, но бежал за животным, оно соскальзывало и
поворачивало, взвизгивало и подпрыгивало в воздух, падая и вскакивая. В
нескольких сотнях метров от меня и на таком же расстоянии от подножия холма
оно исчезло из вида.
Я быстро перевел бинокль обратно, посмотреть на вершину холма,
тщательно проверил всю цепочку холмов, вдоль, вниз, обратно, вверх, опять
вдоль, остановился пристально осмотреть куст, помотал головой, опять
осмотрел все холмы. Какая-то безответственная часть меня подумала, что в
фильмах, когда кто-то смотрит в бинокль, и зрители видят картинку, которую
предположительно видит герой, это всегда восьмерка, лежащая на боку, но
когда я смотрю в бинокль, я вижу более-менее правильный круг. Я опустил
бинокль, быстро оглянулся вокруг, никого не увидел, тогда я выбежал из тени
дома, перескочил через невысокий проволочный забор, обозначавший сад и
побежал к холмам.
Около холма я постоял несколько секунд нагнувшись, так, что голова была
на уровне колен, я тяжело дышал, пот капал с волос на траву у ног. Майка
приклеилась к телу. Я уперся руками в колени и поднял голову, напрягая
глаза, я рассматривал дрок и деревья на вершине. Я глянул вниз, на поля, на
следующую линию кустов дрока, отмечавшую просеку железной дороги. Я побежал
трусцой вдоль холмов, поворачивая голову туда-сюда, пока не нашел пятно
горящей травы. Я его затоптал, поискал следы и нашел их. Я побежал быстрее,
не обращая внимания на протестующие горло и легкие, снова нашел горящую
траву и занимающийся куст дрока. Я их потушил и двинулся дальше.
В небольшой долине на другой стороне холмов деревья росли почти
нормально, только их вершины, которые поднимались над гребнем, были
искривлены ветром и наклонены от моря. Я сбежал в травянистую долину, в
движущийся узор теней от медленно колышущихся листьев и веток. Там был
камни, окружавшие почерневший центр. Я посмотрел вокруг и увидел пятно
примятой травы. Остановился, успокоился и опять посмотрел вокруг, но больше
ничего не заметил. Я подошел к камням, потрогал их и пепел в центре. Все
было горячее, слишком горячее, я мгновенно отдергивал пальцы, хотя все было
в тени. Пахло бензином.
Я выбрался из долинки, залез на дерево, успокоил себя и медленно
осмотрел местность вокруг, применяя, когда было нужно, бинокль. Ничего.
Я спустился с дерева, секунду постоял, глубоко вдохнул и сбежал по
смотрящему на море склону холма, направляясь по диагонали к месту, где было
животное. Один раз я изменил направление движения, чтобы затоптать небольшой
огонь. Я испугал пасущуюся овцу, перепрыгнул через нее, овца остолбенела и
поскакала прочь, мекая.
Пес лежал в ручье, вытекающем из болота. Он был еще жив, но большая
часть его черного меха сгорела и кожа под ним была красной и сочилась
жидкостью. Собака дрожала в воде и я дрожал вместе с ней. Подняв голову из
воды, она увидела меня единственным целым глазом. В луже вокруг собаки
плавали кусочки свалявшейся, полусгоревшей шерсти. Я почувствовал запах
сожженного мяса и в горле, чуть пониже кадыка, появился комок.
Я достал мешочек с железками, положил одну из них в катапульту, отцепив
ее от ремня, вытянул руки, ладонь оказалась около лица, где она намокла от
пота, потом отпустил катапульту.
Голова пса дернулась, упала вниз, животное отнесло от меня течением и
перевернуло. Тело проплыло немного, натолкнулось на берег. Из дырки, где
раньше был единственный целый глаз, просочилось немного крови. "Придет
Франк", - прошептал я.
Я вытащил пса из ручья, вырыл яму в торфянистой земле, давясь время от
времени рвотой из-за запаха трупа. Похоронив животное, я опять посмотрел
вокруг, учел слегка усилившийся ветер, отошел в сторону и зажег траву. Огонь
побежал по последним следам огненного пути собаки и по ее могиле. Я
остановился у ручья, куда, как мне казалось, должна была прибежать собака, и
затоптал несколько костерков на дальнем берегу, куда ветром перенесло
угольки.
Когда все было сделано, я повернул в сторону дома и побежал.
Домой я добрался без происшествий, выхлебал две пинты воды, попробовал
расслабиться лежа в прохладной ванне, около которой стоял пакет
апельсинового сока. Я еще долго дрожал и смывал запах гари с волос. Запах
жарящихся овощей приплыл с кухни, где отец готовил обед.
Я был уверен: я почти встретился с братом. Это было не место его
ночевки, решил я, но он был там, и я чуть-чуть разминулся с ним. С одной
стороны, я был рад, что не увидел его, в этом было трудно признаться, но это
так. Я опустился в ванне, вода сомкнулась надо мной.
Я спустился на кухню в халате, отец сидел за столом в шортах и
тенниске, локти на столе, уставившись в "Инвернесский Курьер". Я поставил
пакет с апельсиновым соком в холодильник и поднял крышку кастрюли, в которой
охлаждалось кэрри. Миска с салатом стояла на столе. Отец переворачивал
страницы газеты, игнорируя меня.
- Горячее? - спросил я за неимением лучшего вопроса.
- Х-н-н-х.
Я сел на противоположном конце стола. Отец перевернул еще страницу. Я
кашлянул.
- Около нового дома был огонь. Я его увидел. Я пошел и погасил его, -
сказал я, оправдываясь.
- Погода такая, - сказал отец, не посмотрев вверх. Я кивнул, почесал
лобок сквозь халат.
- Я слышал прогноз погоды, все должно измениться завтра вечером, - я
пожал плечами. - Так передали.
- Ну, поживем - увидим, - сказал отец, возвращаясь к первой странице,
потом поднялся и проверил кэрри. Я еще раз кивнул, играя с концами завязки
халата и небрежно посмотрел на газету. Отец нагнулся над плитой и понюхал
смесь в кастрюле. Я не отрывал глаз от газеты.
Я посмотрел на отца, поднялся, подошел к стулу, на котором он сидел
раньше, стал как будто я смотрел в дверной проем, но на самом деле мои глаза
были скошены в газету. Внизу страницы, слева, был заголовок "ЗАГАДОЧНЫЙ
ПОЖАР В КОТТЕДЖЕ". Незадолго до выхода номера в печать дом к югу от
Инвернесса внезапно сгорел. Полиция проводит расследование.
Я вернулся на свое место за столом и сел на стул.
Мы съели кэрри и салат, я снова начал потеть. Я думал, что я
ненормальный, когда однажды заметил, что после кэрри на следующее утро мои
подмышки пахли специями, но с Джеми случилась такая же история, и теперь я
чувствую себя получше. Кэрри я заедал бананом и йогуртом, но оно все равно
было слишком острое, а отец, у которого к кэрри мазохистский подход, не доел
почти половину своей порции.
Я продолжал сидеть в халате и смотрел в холле телевизор, когда зазвонил
телефон. Я пошел было к двери, но услышал, как отец вышел из кабинета
ответить на звонок, поэтому я остался у двери - слушать. Я мало что услышал,
но затем застучали шаги по лестнице, и я бросился обратно к креслу,
плюхнулся в него, положил голову на спинку, закрыл глаза и открыл рот. Отец
открыл дверь.
- Франк, тебя.
- Хм? - медленно сказал я, приоткрывая глаза, посмотрел на телевизор,
затем поднялся, слегка пошатываясь. Отец оставил дверь открытой и ушел в
кабинет. Я подошел к телефону.
- Мм? Алло?
- Аллоу, это Френк? - сказал очень английский голос.
- Да, алло? - Озадаченно сказал я.
- Хе-хе, Франки, - закричал Эрик. - Я тут, в гуще лесов и по-прежнему
ем горячих собак! Хо-хо! Как ты там, мой юный друг? Звезды пророчат удачу?
Ты под каким знаком родился? Я забыл.
- Пса.
- Ого! Точно?
- Да. А ты? - спросил я, покорно следуя одному из старых ритуалов
ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую
секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.
В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они
заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда
Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания,
окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся
черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, -
опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг
ребенка.
Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали
успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в
своей комнате в общежитии. Через неделю он опять начал учиться и, как
обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с ним, и Эрик
был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с отцом ничего не знали,
кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий.
Позже мы узнали - Эрик начал пить, пропускать лекции, приходить на не
правильные семинары, он кричал во сне и будил студентов, живших на его
этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и практические занятия...
Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца года,
потому что он слишком много пропустил. Эрик отреагировал на предложение
отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около комнаты
своего куратора и поджег их. Ему повезло, его не наказали, администрация
Университета снисходительно отнеслась к дыму и небольшим повреждениям
старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной, заперся в своей
комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не выходил в город,
где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков
и ругани, которые он там устаивал. Когда он замечал меня, он пристально
смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по носу и
медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а его нос
часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы, чем очень меня
напугал.
Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец постоянно был в
плохом настроении, много гулял и молчал, думая о своем. Он стал курить
сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около того наш
дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах или сидел в моей комнате и
смотрел телевизор.
Потом Эрик начал пугать городских мальчишек, сначала он швырял в них
червями, потом заталкивал червей за шиворот возвращающимся из школы
мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы поговорить с
моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея,
я сидел в своей комнате, а они встретились в холле, родители кричали на
моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и даже социальный работник из
Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил, просто сидел, улыбаясь и
иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды он пришел
домой избитый, в крови и мы с моим отцом решили, что парни или родители
поймали и избили его.
Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда дети увидели, как мой
брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его.
Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим
то же самое со старой собакой, приманенной сладостями с анисом. Родители
преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли.
Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел арестовать Эрика
за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи вместе с моим отцом,
выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не вернулся. Диггс ушел,
отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел домой спустя три
дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий бензином и дымом, одежда
порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел ранним утром,
сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов, протопал по
лестнице и лег спать.
Отец прокрался к телефону, позвонил Диггсу, который приехал еще до
завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал, потому что он вылез
через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и сбежал
на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две
собаки - он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского ареста
ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал.
Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты,
много раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и
докторов, угрожал подать в суд и убить их. По мере продолжения тестов, угроз
и неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы с отцом,
будто он стал значительно тише, когда его перевели в госпиталь, который
находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я понимаю,
вероятно, он пытался - успешно, как оказалось - приучить своих стражей к
ложному чувству безопасности.
А теперь он возвращался увидеть нас.
Смотря на землю впереди и внизу, я медленно водил биноклем, с севера на
юг, наблюдая за городом и дорогами, колей железной дороги, и полями и
дюнами, и я спрашивал себя, видел ли я место, где сейчас был Эрик, добрался
ли он сюда. Я чувствовал: он был близко. У меня не было никакого
рационального объяснения этому чувству, но времени у него было достаточно,
голос во время звонка прошлой ночью звучал отчетливей и...я просто
чувствовал.
Может быть, он уже здесь, лежит и ждет ночи или пробирается через лес,
или кусты дрока, или горбами дюн, направляясь к дому, или в поисках собак.
Оставив город в нескольких милях к югу, я шел вдоль цепи холмов через
ряды сосен, где было слышно, как вдалеке работали пилы, а темные массы
деревьев были тенистыми и спокойными. Я пересек линию железной дороги,
несколько полей колышущегося ячменя, дороги, овечье пастбище и дюны.
Я натер пятки, ноги слегка болели, я шел вдоль линии твердого песка
пляжа. С моря дул слабый ветер, мне это нравилось, потому что исчезли
облака, и солнце, хотя и постепенно садилось, но еще светило. Я дошел до
реки, которую однажды уже пересек в холмах, перешел ее во второй раз около
моря, поднявшись в дюны, где был канатный мост. Передо мной разбегались
овцы, некоторые из них были стриженные, некоторые еще лохматые, они прыгали,
их мее-е звучали отрывисто; когда овцы решали, что они уже в безопасности,
останавливались и нагибали шеи или становились на колени и продолжали жевать
траву и цветы.
Я помню, как я презирал овец, они же абсолютно тупые. Я видел, как они
ели, ели и ели, я видел, как собаки управляли целыми стадами, я гонял овец и
смеялся над стилем их бега, видел, как они попадали во всякие глупые,
запутанные ситуации. Мне казалось, они вполне заслуживали окончания жизни в
виде баранины, использование их в качестве машин для производства шерсти
слишком ответственное для них дело. Понадобились годы и долгие размышления,
пока я смог осознать, что на самом деле овцы проявляли не собственную
тупость, а нашу силу и эгоизм.
После того, как я узнал об эволюции и немного об истории
животноводства, я понял - глупые белые животные, над которыми я смеялся,
потому что они ходили следом друг за другом и застревали в кустах, были
настолько же результатом работы поколений фермеров, насколько и результатом
размножения поколений овец; мы сотворили их, мы вылепили их из диких и умных
животных, которые были их предками, чтобы они стали покорными, глупыми,
вкусными производителями шерсти. Мы не хотели, чтобы он были
сообразительными, а до некоторой степени интеллект и агрессивность
взаимосвязаны. Естественно, бараны умнее, но даже они деградированы
идиотками, с которыми они вынуждены общаться и которых они вынуждены
осеменять.
Тот же принцип применим и к курам, и к коровам, и почти ко всему, к
чему смогли надолго дотянуться наши жадные, голодные руки. Иногда я думаю:
подобное могло случиться и с женщинами, но хотя эта теория и привлекательна,
я подозреваю - она не правильна.
Я пришел домой к ужину, проглотил яичницу, мясо, жареную картошку с
бобами и остаток вечера смотрел телевизор, доставая изо рта с помощью спички
кусочки мертвой коровы.
Меня всегда раздражало, что Эрик вдруг сошел с ума. Хотя тут и нет
переключателя - нормальный в одну минуту и душевнобольной в другую - нет
сомнений, именно случай с улыбающимся младенцем запустил нечто в Эрике,
неизбежно закончившееся его разрушением. Часть его не могла принять
случившееся, не могла совместить увиденное с тем, как ему думалось, должны
были обстоять дела. Может какая-то глубоко спрятанная часть Эрика,
погребенная под слоями времени и роста как римские развалины под современным
городом, верила в Бога и не выдержала осознание того, что если подобное
маловероятное существо есть, оно страдает из-за происходящего с любой из
тварей, которых предположительно оно сотворило по своему образу и подобию.
Что бы ни сломалось в Эрике, это была слабость, дефект, которого не
должно было быть в настоящем мужчине. Женщины, как я знаю из сотен,
наверное, тысяч фильмов и телепередач, не могут перенести по-настоящему
важных перемен, которые происходят с ними, например, если их изнасилуют или
их возлюбленный умирает, женщины сходят с ума и убивают себя, или просто
болеют, пока не умрут. Конечно, я понимаю, не все они так реагируют, но это
очевидное правило, и не следующие ему женщины в меньшинстве.
Должны быть и сильные женщины, женщины с большей частью мужского в
характере, чем у большинства, и я подозреваю - Эрик был личностью со слишком
большой частью женщины в ней. Чувствительность, желание не обидеть, тонкий,
живой ум были в нем оттого, что он был слишком похож на женщину. До того
отвратительного случая его женская часть никогда его не тревожила, но в
момент чрезвычайных обстоятельств она оказалась достаточно выраженной и
сломала Эрика. Это вина моего отца, не говоря уже о глупой сучке, которая
бросила моего брата ради другого мужчины. Отец хотя бы немного виноват из-за
первых нескольких лет жизни Эрика, когда он разрешал своему сыну одеваться,
как тому хотелось и выбирать между платьями и штанами, Хамсворс и Мораг
Стоувы правильно волновались по поводу методов воспитания племянника и
предложили его забрать. Все могло бы быть по-другому, если бы не странные
идеи моего отца, если бы моя мать не презирала Эрика, если бы Стоувы забрали
его раньше, но все случилось как случилось, и я надеюсь: отец винит себя в
той же степени, как виню его я. Я хочу, чтобы он постоянно ощущал груз своей
вины, ночей бы не спал из-за нее, а когда все же уснет, видел бы кошмары, от
которых бы просыпался покрытый потом в прохладные ночи. Он это заслужил.
Вечером после моего похода по холмам Эрик не звонил, Я пошел спать
довольно рано, но я бы услышал звонок телефона, а я спал после своего
долгого путешествия без помех. На следующее утро я встал как обычно,
прогулялся по песку в прохладе утра и вернулся вовремя к хорошему, большому
завтраку.
В доме стало очень жарко, душно даже с открытыми окнами, я не находил
себе места, а отец был спокойней, чем обычно. Я бродил по комнатам,
выглядывая в окна, ложась на подоконники, осматривая прищуренными глазами
землю. Наконец отец задремал в шезлонге, я пошел в мою комнату, переоделся в
майку и тонкий жилет с карманами, заполнил их полезными вещами, перебросил
через плечо рюкзак и пошел осмотреть подступы к острову и, может быть,
свалку, если там не будет слишком много мух.
Я надел темные очки и коричневые "Поляроиды" сделали цвета ярче. Я
начал потеть как только вышел из дверей. Теплый, почти не охлаждающий
ветерок нерешительно пытался дуть со всех сторон и приносил запах травы и
цветов. Я размеренно шел тропинке, по мосту, по берегу залива и вдоль
течению ручья, перепрыгивая через небольшие его ответвления и притоки,
направляясь к участку, где можно строить дамбы. Потом я повернул на север,
поднялся на цепочку смотрящих на море дюн и шел по их песчаным верхушкам, не
обращая внимание на жару и усилие, которое потребовалось для карабканья по
их южным склонам, я хотел смотреть на юг.
Воздух дрожал на жаре, все стало неопределенным и колеблющимся. Когда я
дотронулся до песка, он оказался раскаленным, насекомые всех форм и размеров
жужжали и толклись вокруг меня. Я отмахивался от них.
Вытирая пот, время от времени я смотрел в бинокль, поднимал его к лицу
и смотрел на округу сквозь колеблющийся от тепла воздух. Кожа головы
чесалась от пота, промежность тоже чесалась. Я чаще, чем обычно, проверял
вещи, которые принес с собой, рассеянно взвешивая на руке мешочек с
железками, трогая нож Боуи и катапульту на брючном ремне, проверяя, не
потерял ли я зажигалку, бумажник, зеркальце, ручку и бумагу. Я выпил воды из
фляжки, хотя вода была уже теплая и затхлая.
Когда я посмотрел на песок и лениво плещущее море, я увидел интересные
штуки, выброшенные прибоем, но я остался в дюнах; когда было нужно, я
поднимался на высокие дюны, двигаясь на север через ручьи и болотца, за
Воронку и место, которое я никак не назвал, откуда улетела Эсмерельда.
Я думал об обоих только после того как прошел мимо.
Примерно через час я повернул от моря, потом на юг, шел вдоль последних
дюн, смотрел на неровные пастбища, где овцы медленно, как опарыши, двигались
и ели. Один раз я остановился и наблюдал за огромной птицей, которая
кружилась высоко в чисто голубом небе, поднимаясь по спирали на восходящих
воздушных потоках, она поворачивала туда и обратно. Ниже ее летали несколько
чаек, их крылья были расправлены, белые шеи указывали в разные стороны,
чайки что-то искали. Высоко на склоне дюны я нашел мертвую лягушку,
высохшую, на спине ее запеклась кровь, лягушка была вся в песке, и я
удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица.
Наконец я одел зеленую кепку, защитив глаза от блеска солнца. Я прошел
по дорожке, которая была на одном уровне с островом и домом. Я шел,
останавливаясь посмотреть в бинокль. Легковушки и грузовики блестели сквозь
деревья, дорога была примерно в миле от меня. Пролетел вертолет, скорее
всего он направлялся к буровым или нефтепроводу.
Сквозь ряды молодых деревьев я дошел до свалки вскоре после полудня. Я
сел в тени дерева и внимательно проинспектировал свалку, используя бинокль.
Зарегистрировал несколько чаек, но людей не было. Небольшой дымок поднимался
от костра в центре свалки, вокруг него был разбросан мусор из города и его
окрестностей: картон и черные пластиковые мешки, блестящая, местами побитая,
белая поверхность старых стиральных машин, газовых плит и холодильников.
Бумажки поднимались и с минуту кружились в начинающихся смерчиках, но падали
обратно. Я прошел по свалке, смакуя ее гнилой, сладковатый запах. Я ударил
по нескольким обломкам, перевернул пару интересных кусков ботинком, но не
смог рассмотреть ничего стоящего. Одна из причин, по которой в прошлые годы
мне начала нравиться свалка, была та, что она никогда не остается прежней,
она движется как нечто огромное и живое, расползаясь как громадная амеба,
поглощая землю и мусор. Но сегодня она выглядела усталой и скучной. Из-за
этого я был нетерпелив, почти сердит. Я бросил пару флаконов из-под
аэрозолей в слабый костер, горящий в центре свалки, но даже это мало меня
развлекло, они тихо хлопнули в бледных языках пламени. Я ушел со свалки и
снова двинулся на юг.
В километре от свалки, около ручейка, было большое бунгало с окнами на
море. Оно было заперто, на неровной дороге, ведущей к дому и в дюнах за ним
не было свежих следов. По этой дороге Вилли, один из друзей Джеми, однажды
прокатил нас на микроавтобусе, мы ездили по песку и скользили вниз со
склонов.
Сквозь окна я заглянул в пустые комнаты, там была старая
разнокалиберная мебель, выглядевшая пыльной и заброшенной. Старый журнал
лежал на столе, один угол его пожелтел от солнца. Я сел и допил воду в тени
дома, снял кепку и вытер лоб носовым платком. Я услышал приглушенные взрывы
вдали, где-то на берегу моря, самолет прогремел над спокойной водой и улетел
на запад.
Недалеко от дома начинались низкие холмы, покрытые дроком и согнутыми
ветром деревьями. Я навел на них бинокль, отмахиваясь от мух, и моя голова
начала побаливать, а язык высох, хотя я только что выпил теплой воды. Когда
я опустил бинокль и одел очки, я услышал это.
Кто-то завыл. Какое-то животное - Боже мой, надеюсь, подобные звуки
издавал не человек - кричало, его пытали. Это был тонкий, агонизирующий
вопль, нота, которую животное могло издавать только in extremis, звук,
который не должно издавать ни одно живое существо.
Я сидел, и с меня капал пот, высыхал, я был болен от испепеляющей жары,
но я задрожал. Я затрясся от холода с головы до ног как пес, отряхивающий
воду. Волоски на тыльной стороне шеи отлепились от пленки пота и встали
дыбом. Я быстро встал, зацепившись руками за теплую деревянную стену дома,
бинокль колотился о грудь. Крик прилетел с холмов. Я поднял очки на лоб,
взялся за бинокль, задевая им кости глазниц, когда боролся с колесиком,
которое наводит резкость. Мои руки дрожали.
Черный силуэт, за которым тянулся дым, выстрелил из кустов. Он сбежал
по склону, по желтеющей траве, под изгородью. Мои руки скачками двигали
бинокль, я пытался следовать за силуэтом. В воздухе висел вой, тонкий и
ужасный. Я потерял беглеца за кустом, затем снова увидел его, горящего,
бегущего и прыгающего через траву и осоку. Рот у меня совсем пересох, я не
мог глотать, я кашлял, но бежал за животным, оно соскальзывало и
поворачивало, взвизгивало и подпрыгивало в воздух, падая и вскакивая. В
нескольких сотнях метров от меня и на таком же расстоянии от подножия холма
оно исчезло из вида.
Я быстро перевел бинокль обратно, посмотреть на вершину холма,
тщательно проверил всю цепочку холмов, вдоль, вниз, обратно, вверх, опять
вдоль, остановился пристально осмотреть куст, помотал головой, опять
осмотрел все холмы. Какая-то безответственная часть меня подумала, что в
фильмах, когда кто-то смотрит в бинокль, и зрители видят картинку, которую
предположительно видит герой, это всегда восьмерка, лежащая на боку, но
когда я смотрю в бинокль, я вижу более-менее правильный круг. Я опустил
бинокль, быстро оглянулся вокруг, никого не увидел, тогда я выбежал из тени
дома, перескочил через невысокий проволочный забор, обозначавший сад и
побежал к холмам.
Около холма я постоял несколько секунд нагнувшись, так, что голова была
на уровне колен, я тяжело дышал, пот капал с волос на траву у ног. Майка
приклеилась к телу. Я уперся руками в колени и поднял голову, напрягая
глаза, я рассматривал дрок и деревья на вершине. Я глянул вниз, на поля, на
следующую линию кустов дрока, отмечавшую просеку железной дороги. Я побежал
трусцой вдоль холмов, поворачивая голову туда-сюда, пока не нашел пятно
горящей травы. Я его затоптал, поискал следы и нашел их. Я побежал быстрее,
не обращая внимания на протестующие горло и легкие, снова нашел горящую
траву и занимающийся куст дрока. Я их потушил и двинулся дальше.
В небольшой долине на другой стороне холмов деревья росли почти
нормально, только их вершины, которые поднимались над гребнем, были
искривлены ветром и наклонены от моря. Я сбежал в травянистую долину, в
движущийся узор теней от медленно колышущихся листьев и веток. Там был
камни, окружавшие почерневший центр. Я посмотрел вокруг и увидел пятно
примятой травы. Остановился, успокоился и опять посмотрел вокруг, но больше
ничего не заметил. Я подошел к камням, потрогал их и пепел в центре. Все
было горячее, слишком горячее, я мгновенно отдергивал пальцы, хотя все было
в тени. Пахло бензином.
Я выбрался из долинки, залез на дерево, успокоил себя и медленно
осмотрел местность вокруг, применяя, когда было нужно, бинокль. Ничего.
Я спустился с дерева, секунду постоял, глубоко вдохнул и сбежал по
смотрящему на море склону холма, направляясь по диагонали к месту, где было
животное. Один раз я изменил направление движения, чтобы затоптать небольшой
огонь. Я испугал пасущуюся овцу, перепрыгнул через нее, овца остолбенела и
поскакала прочь, мекая.
Пес лежал в ручье, вытекающем из болота. Он был еще жив, но большая
часть его черного меха сгорела и кожа под ним была красной и сочилась
жидкостью. Собака дрожала в воде и я дрожал вместе с ней. Подняв голову из
воды, она увидела меня единственным целым глазом. В луже вокруг собаки
плавали кусочки свалявшейся, полусгоревшей шерсти. Я почувствовал запах
сожженного мяса и в горле, чуть пониже кадыка, появился комок.
Я достал мешочек с железками, положил одну из них в катапульту, отцепив
ее от ремня, вытянул руки, ладонь оказалась около лица, где она намокла от
пота, потом отпустил катапульту.
Голова пса дернулась, упала вниз, животное отнесло от меня течением и
перевернуло. Тело проплыло немного, натолкнулось на берег. Из дырки, где
раньше был единственный целый глаз, просочилось немного крови. "Придет
Франк", - прошептал я.
Я вытащил пса из ручья, вырыл яму в торфянистой земле, давясь время от
времени рвотой из-за запаха трупа. Похоронив животное, я опять посмотрел
вокруг, учел слегка усилившийся ветер, отошел в сторону и зажег траву. Огонь
побежал по последним следам огненного пути собаки и по ее могиле. Я
остановился у ручья, куда, как мне казалось, должна была прибежать собака, и
затоптал несколько костерков на дальнем берегу, куда ветром перенесло
угольки.
Когда все было сделано, я повернул в сторону дома и побежал.
Домой я добрался без происшествий, выхлебал две пинты воды, попробовал
расслабиться лежа в прохладной ванне, около которой стоял пакет
апельсинового сока. Я еще долго дрожал и смывал запах гари с волос. Запах
жарящихся овощей приплыл с кухни, где отец готовил обед.
Я был уверен: я почти встретился с братом. Это было не место его
ночевки, решил я, но он был там, и я чуть-чуть разминулся с ним. С одной
стороны, я был рад, что не увидел его, в этом было трудно признаться, но это
так. Я опустился в ванне, вода сомкнулась надо мной.
Я спустился на кухню в халате, отец сидел за столом в шортах и
тенниске, локти на столе, уставившись в "Инвернесский Курьер". Я поставил
пакет с апельсиновым соком в холодильник и поднял крышку кастрюли, в которой
охлаждалось кэрри. Миска с салатом стояла на столе. Отец переворачивал
страницы газеты, игнорируя меня.
- Горячее? - спросил я за неимением лучшего вопроса.
- Х-н-н-х.
Я сел на противоположном конце стола. Отец перевернул еще страницу. Я
кашлянул.
- Около нового дома был огонь. Я его увидел. Я пошел и погасил его, -
сказал я, оправдываясь.
- Погода такая, - сказал отец, не посмотрев вверх. Я кивнул, почесал
лобок сквозь халат.
- Я слышал прогноз погоды, все должно измениться завтра вечером, - я
пожал плечами. - Так передали.
- Ну, поживем - увидим, - сказал отец, возвращаясь к первой странице,
потом поднялся и проверил кэрри. Я еще раз кивнул, играя с концами завязки
халата и небрежно посмотрел на газету. Отец нагнулся над плитой и понюхал
смесь в кастрюле. Я не отрывал глаз от газеты.
Я посмотрел на отца, поднялся, подошел к стулу, на котором он сидел
раньше, стал как будто я смотрел в дверной проем, но на самом деле мои глаза
были скошены в газету. Внизу страницы, слева, был заголовок "ЗАГАДОЧНЫЙ
ПОЖАР В КОТТЕДЖЕ". Незадолго до выхода номера в печать дом к югу от
Инвернесса внезапно сгорел. Полиция проводит расследование.
Я вернулся на свое место за столом и сел на стул.
Мы съели кэрри и салат, я снова начал потеть. Я думал, что я
ненормальный, когда однажды заметил, что после кэрри на следующее утро мои
подмышки пахли специями, но с Джеми случилась такая же история, и теперь я
чувствую себя получше. Кэрри я заедал бананом и йогуртом, но оно все равно
было слишком острое, а отец, у которого к кэрри мазохистский подход, не доел
почти половину своей порции.
Я продолжал сидеть в халате и смотрел в холле телевизор, когда зазвонил
телефон. Я пошел было к двери, но услышал, как отец вышел из кабинета
ответить на звонок, поэтому я остался у двери - слушать. Я мало что услышал,
но затем застучали шаги по лестнице, и я бросился обратно к креслу,
плюхнулся в него, положил голову на спинку, закрыл глаза и открыл рот. Отец
открыл дверь.
- Франк, тебя.
- Хм? - медленно сказал я, приоткрывая глаза, посмотрел на телевизор,
затем поднялся, слегка пошатываясь. Отец оставил дверь открытой и ушел в
кабинет. Я подошел к телефону.
- Мм? Алло?
- Аллоу, это Френк? - сказал очень английский голос.
- Да, алло? - Озадаченно сказал я.
- Хе-хе, Франки, - закричал Эрик. - Я тут, в гуще лесов и по-прежнему
ем горячих собак! Хо-хо! Как ты там, мой юный друг? Звезды пророчат удачу?
Ты под каким знаком родился? Я забыл.
- Пса.
- Ого! Точно?
- Да. А ты? - спросил я, покорно следуя одному из старых ритуалов