Бенюх Олесь. Подари себе рай (Действо 3)

   - Уголь - это хорошо. Даже отлично. Уголь это хлеб промышленности. Человеку нужен ржаной, пшеничный хлеб. И еще многое другое, - Сталин подошел к своему месту в торце стола, взял со стола бумаги, быстро их пролистал. Задержался взглядом на последней странице. - Вот, тают стратегические запасы продовольствия. Такое спокойно созерцать мы не имеем права. Украина была и вновь должна стать житницей страны. Известно пристрастие Хрущева к решению вопросов индустрии. Сегодня исключительное значение приобретает решение вопроса аграрного. Наш народ, народ-победитель должен питаться вкусно и сытно. Я правильно говорю, товарищ Хрущев?
   - Очень правильно, товарищ Сталин.
   - В ваших словах я чувствую неуверенность. Если есть сомнения, выкладывайте.
   - Не сомнения, просьбы. Нужна техника, семенные фонды, специалисты. Бабы и мальчишки в плуги впрягаются. В хранилищах шаром покати, ни зернышка. Кузнецы, трактористы, комбайнеры, агрономы - все в армии. Конечно, победа решит кадровые вопросы...
   - Не только, - вмешался с места Вознесенский. - Из госрезервов выделим семена. Более того, уже готовы основы плана перевода экономики на мирные рельсы.
   - Перекуем мечи на орала, - одобрительно отозвался Сталин.
   - Этот ленинградец слишком прыткий, - прошептал Берия Хрущеву, когда тот сел в свое кресло. Никита с неприязнью посмотрел на Вознесенского. - И к Иосифу в любимчики втирается. Приезжай ко мне завтра. Нет, - Берия посмотрел на часы, - уже сегодня, после торжественного заседания на дачу. Георгий, - он кивнул на Маленкова, - тоже будет. Он этого Вознесенского только в прицел видит. Поговорить надо.
   Никита кивнул: "Если Сам не позовет". Подумал: "Берия, Маленков компания очень подходящая. Нужная. Постой, кто это сказал: "В политике отношения людей определяются не сердцем, а умом. Господствуют не чувства, а трезвая целесообразность"? Убей - не помню. Это и не важно. Главное сказано правильно. С волками жить..." Остановился на полумысли, посмотрел опасливо на Берию - мысли его читает? Лаврентий хитро улыбался.
   ИВАН
   Иван долго приходил в себя после похорон Потемкина. Они были знакомы почти десять лет. Особенно часто стали общаться после того, как в сороковом году Владимир Петрович был назначен наркомом просвещения. "Глубинный подход - вот что мне в вас нравится, - говорил он Ивану, с вниманием и симпатией прислушиваясь к молодому директору набиравшего силу столичного пединститута, в очередной раз затевая разговор о судьбах отечественной педагогики. - Я ведь закончил МГУ еще в прошлом веке. И преподавать тогда же начал. Москва, Екатеринослав, опять Москва... С Малороссии мне от Третьего отделения бежать пришлось. Им, жандармам, не нравилось, что я в революции пятого года был не с ними, а с рабочими. Еще студентом за марксистские взгляды и подпольную работу в Бутырку угодил. Я все это к тому говорю, что народу перевидал всякого уйму. И уже тогда, в юности, презирал верхоглядов, попрыгунчиков, знающих историю лишь по анекдотам, а литературу - по переложениям классиков для младшеклашек. Вред любому делу исходит от воинствующих дилетантов. Вы знаете, я не слуячайно сказал "глубинный", вы пытаетесь добраться и до сути любого вопроса, и изучаете его не только на столичном материале, но и на данных, получаемых из глубинки. А для нашей науки это архиважно.
   - Да, извечный бич нашей педагогики - ножницы в уровне знаний в городе и деревне.
   - Степень обеспеченности учителя пособиями - и денежными (зарплата) и наглядными, - развел руками нарком. - И в городе, даже в столице, и того и другого всегда мизер. А уж про деревню и говорить нечего. В вашем анализе американского опыта политехнизации школы особо позитивным является то, что вы учитываете поистине огромный разрыв их, заокеанских, и наших, российских, возможностей. И ориентируете - и вполне резонно! - наших энтузиастов на опору на собственные подручные средства и возможности. Главное: ваша с Надеждой Константиновной генеральная концепция, а затем и лично вами созданный детальный план построения Академии Педагогических Наук останутся памятником в развитии русской просветительской мысли. Это не высокопарное изречение, сказанное всуе, ради красного словца, а естественная и заслуженная дань подвигу, свершенному на просвещенческой ниве.
   Иван знал, что Владимир Петрович Потемкин немало способствовал успешному прохождению проекта о создании Академии сквозь беспредельно сложный лабиринт партийных и правительственных этапов с их бессчетными рогатками, препятствиями и ловушками; что, пожалуй, не было более подходящей (и проходной по всем статьям - весомость в государственной иерархической системе, опыт работы и авторитет в различных структурах просвещения, вселенский характер культурного кругозора) личности на пост президента Академии, против которой не возникло бы возражений ни у верховной власти, ни у научной элиты, ни у практиков школьного дела в Москве или в Петропавловске-Камчатском. Кроме всего этого, существует на свете доминанта, не фиксируемая письменно ни в каких официальных анкетах или характеристиках, но неизменно и действенно влияющая на решение важнейших вопросов и развитие человеческих отношений - взаимная симпатия. Ивану Владимир Петрович напоминал рано ушедшего из жизни отца. Широтой души, добрым тонким юмором, неистребимой христианской человечностью, проявлявшейся и в самые светлые, и в самые горестные минуты такого многогранного, такого непредсказуемого бытия.
   В день смерти наркома Иван написал письмо на имя Сталина. В нем вносилось предложение присвоить имя Потемкина Московскому городскому педагогическому институту, в котором Иван директорствовал. Письмо он сам отвез Поскребышеву, с которым предварительно созвонился.
   - Конечно, непорядок, - поморщился всесильный глава самого могучего секретариата на свете, прочитав нарочито краткий текст, составленный с отменным знанием имперских бюрократических канонов. - Нет ни ведомственных виз, ни обязательных согласительных резолюций. С другой стороны... - он посмотрел в окно, словно там и собирался найти нечто, находящееся с другой стороны. - С другой стороны, Он требует докладывать Ему ежедневно двадцать-тридцать писем, выбранных наугад из пришедших самотеком, и безо всякой предварительной обработки.
   И на письме Ивана появилось размашистое "Согласен. И.Сталин".
   Два года спустя после Победы Иван получил приглашение на прием во французское посольство по случаю Дня Бастилии. В самом этом факте ничего необычного не было. В национальный день многие посольства приглашали большое количество гостей, главным образом государственно-партийную номенклатуру и широкий круг интеллигенции. Начавшаяся с фултонской речи неистового британца "холодная война" сделала подобные массовые общения едва ли не единственным способом определить сколько-нибудь реальные показания барометра общественного мнения великой евразийской империи. Частенько Иван отдавал свои приглашения замам - ему было жаль терять два-три часа, да еще истраченные на такие разговоры, в которых он должен был быть каждый миг начекy, чтобы не сказать чего-нибудь двусмысленного или - чего еще хуже недозволенного, идеологически крамольного. Но сейчас стояла середина июля, время было каникулярное, всех заместителей он отпустил в отпуск. На прием Иван отправился один. Маша с Матрешей были на даче, Алеша в Кубинке в летних институтских лагерях. Изумительной красоты старинный особняк на Якиманке всегда поражал своим внешним и внутренним причудливым изыском. Июльская теплынь вынудила посла распорядиться натянуть над двориком тент и приглашенная публика могла свободно дефилировать из помещения на свежий воздух и обратно. Чрезвычайный и полномочный посланец обновленной французской республики и скрытый голлист (сам строптивый герой и лидер Сопротивления демонстративно ушел в отставку)
   подчеркнуто радушно встретил Ивана.
   - Ваш институт, - заявил он, вставляя во французскую речь русские слова, - недавно обрел право и честь называться именем месье Потемкина. В моей стране известны два человека, носивших эту фамилию - Григорий, фаворит великой императрицы, почитательницы Дидро и Вольтера, и Владимир, который в тридцатые годы был вашим послом в Париже. Лично мне ближе и симпатичнее Владимир - и временн, и профессионально, и как высокообразованный и высоконравственный индивидуум. Ведь я был с ним хорошо знаком. Даже, помнится, однажды в Лувре мы затеяли с ним дружеский диспут на тему, чей вклад в создание этого архитектурного шедевра более оригинален и значителен - Пьера Леско или Клода Перро?
   - Совсем недавно вышла его новая книга по истории Франции, - с удовольствием сообщил Иван, получая из рук посла бокал с шампанским.
   - Мы ведь вчера... - посол обратился к одному из своих помощников с вопросительным взглядом.
   - Позавчера, ваше превосходительство, - с готовностью ответил тот, благоговейно внимавший беседе.
   - Да-да, позавчера мы получили экземпляр этой книги. Ну и конечно, с волнением, удовольствием и, миль пардон, естественными возражениями и несогласиями изучаем "Историю дипломатии", редактором которой было высокочтимый мсье Потемкин.
   К послу подошел новый министр просвещения Калашников, и Иван, поблагодарив хозяина приема за теплые слова о Владимире Петровиче, медленно двинулся к полосатому тенту. Знакомых было предовольно и он, то и дело раскланиваясь и пожимая руки, прошел к дальнему бару в углу дворика. Там стоял и весело беседовал с коротышкой во французской генеральской форме Сергей, который предупредил Ивана, что тоже заглянет к "петушиным лягушатникам" - обсудить проблему как хотя бы до конца столетия удержать воинственных бошей в разоруженческой узде.
   - Знакомьтесь, - обнимая Ивана свободной от бокала с шампанским рукой зычно объявил он. - Наш российский Жан Жак Руссо. Противник абсолютизма и частной собственности. О его просвещенческих концепциях я уже как-то имел удовольствие вам сообщить.
   - Правда, своего трактата "Эмиль, или О воспитании" я еще не сочинил, - в тон другу отвечал Иван. - Но собственную "Исповедь" на суд просвещенной публики скоро буду готов представить.
   - Его "Исповедь" - это Академия Педагогических Наук. Его детище! Сергей произнес это с гордостью. Генерал с интересом разглядывал мэтра российского просвещения.
   - А вы знаете, мне про вас вчера рассказывала Луиза, наш культурный атташе...
   - Кстати, миль пардон, - мягко перебил коротышку Сергей. - Генерал военный атташе Франции в Москве. У них, начиная с Наполеона, все военные гении... эээ... субтильной конструкции. Кроме Де Голля, конечно.
   - Исключение только... - разговор шел по-английски и генерал запнулся, подыскивая нужное слово, - ... утверждает правило. Итак, Луиза весьма вас хвалила. Она была на вашей лекции о мировых тенденциях педагогической мысли. Говорила, вы великий оратор, аудитория вас обожает.
   Сергей вопросительно смотрел на друга.
   - Это цикл лекций по линии недавно созданного общества "Знание", пояснил Иван.
   - Мог бы и пригласить.
   - И приглашу. Элис вернется из поездки по республикам Средней Азии - и приглашу вас обоих.
   Генерал элегантно взял ухоженными пальцами бокал шампанского у бармена, передал его Ивану. Как бы невзначай оттеснил его тучным животиком в сторону.
   - Видите ли, мсье Ив - я могу вас так называть? Мерси. А вы зовите меня Иоахим. Так вот, надо полагать, я с вами заочно знаком давно. Скажите, вам имя "Сильвия" что-нибудь говорит?
   - Я знавал одну девушку с таким именем, - после непродолжительной паузы протянул Иван, озадаченный неожиданным вопросом. - Имя довольно распространенное.
   - Это верно, распространенное. Но эта девушка преподавала французский язык в советской школе в Нью-Йорке.
   - Вы ее знаете? Что с ней? Где она?
   Иван выпалил все это единым духом и застыл в напряженном ожидании.
   "Столько лет прошло и вот первая весточка? Или не весточка, а что-то другое? Почему какой-то генерал завел об этом речь? Что за этим стоит? Спецслужбы?" - мысли в его голове роились, выталкивали одна другую.
   - Знаю ли я ее? - генерал вздохнул и Сергей вдруг ощутил огромную, больную, мужскую тоску, стоявшую за этим вздохом. - Мы с Сильвией из одной деревни. Я еще в школе за ней ухаживал - за волосы на уроках исподтишка дергал, ранец таскал, в амбаре или в сенях дома пытался тискать. Она всегда была гордая, строптивая, независимая. Свободная!
   Он оглянулся вокруг, но взгляд его был затуманенным и Иван понял, что француз вовсе не обеспокоен тем, подслушивает ли его кто; он мыслями был в далеком прошлом - и неожиданно вернулся в настоящее.
   - Когда она уехала в Париж, я потерял ее из вида - и надолго, продолжал он и голос его звучал уже более трезво, сухо, обыденно. Встретились мы вновь в сорок втором в Страсбурге. Я был в Сопротивлении с самого того дня, когда с воззванием к нации из Лондона обратился наш Шарль. Ждал курьера из Женевы. Курьером оказалась...
   - Сильвия! - воскликнул возбужденно Иван, схватив генерала за руку. Стоявшие вокруг них обернулись, но генерал не обратил на них никакого внимания.
   - Да, она, - продолжал он. - Потом мы сражались с ней до Победы и вместе вошли с нашими в Париж. Как она была умна и изобретательна! Как бесстрашно ходила по острию ножа! Дважды ее хватали немцы. В первый раз ей удалось бежать самой. Во второй она оказалась в лапах гестапо. Отбивали целым отрядом мак за несколько часов до расстрела. Тогда-то она мне и рассказала о вас, Ив.
   - А что сейчас? - Иван задал этот вопрос тихо, глядя в землю.
   - Сейчас? - генерал взял с бара два двойных виски, слил их в один стакан, приготовил то же для Ивана. - Сейчас она живет в Клермон-Ферране. Он бросил искоса взгляд на собеседника, добавил: - Замуж так и не вышла, хотя женихов было предостаточно.
   Они выпили без тостов, однако обоим было понятно - пьют за нее, за Сильвию.
   - Кстати, - генерал достал из внутреннего кармана френча плотный конверт, - вот как она выглядит сегодня.
   С фотографии на Ивана глядела Сильвия, его Сильвия - такая же молодая, с той же чарующей улыбкой, живая Артемида. Справа от нее стоял мальчик, худенький, большеглазый.
   - Это ее сын, - пояснил генерал.
   - Сколько ему лет?
   - Дайте-ка вспомнить, - он наморщил лоб, хмыкнул. - Надо же, месяц назад мы виделись в Дижоне на ежегодной встрече ветеранов Сопротивления. Тогда она мне карточку эту и подарила, тогда же я и спросил ее... ага, вспомнил - девять, ему девять лет. И зовут его тоже Ив.
   - Ведь это же... - произнес негромко Иван и смолк. Из динамиков хлынула веселая мелодия. Генерал коснулся руками ушей, улыбнулся: "Не слышу. Если хотите черкнуть письмецо Сильвии, у меня есть ее адрес. Позвоните!" Молодая дама увлекла его за собой и Иван остался один среди жующих, пьющих, говорящих, смеющихся людей. "Господи, у меня где-то за тысячи километров отсюда ребенок, мальчик, сын. От женщины, которая мне бесконечно дорога, близка, понятна. И я могу никогда не увидеть моего сына, никогда не обнять больше эту женщину. Почему так нелепо, так чудовищно несправедливо устроен этот мир?" Рассеянно глядя на размытые пятна лиц, он медленно брел по направлению к выходу. Кто-то легко тронул его за локоть. Он оглянулся. Молодой человек - усы, большие выразительные глаза, нарядная прическа - протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги. "Таким, наверное, был юный Мопассан", - подумал он, разворачивая лист. На нем был размашистым почерком написан адрес Сильвии. Сверху была прихвачена изящной скрепкой визитная карточка генерала.
   В тот же вечер, вернувшись с приема, он сел за письмо. Но оно никак не вытанцовывалось - то получалось слезливым, то слащавым, то выспренним. Наконец, он решил описать кратко все основные события за минувшие годы, уделив каждому страницу. Получилось довольно сухо, но, хорошо зная Сильвию, он был уверен - именно это будет ей наиболее интересно. Психологические нюансы, эволюция чувств под воздействием растущей временной пропасти, красочно и детально выписанные воспоминания прожитых за океаном лет (безумные уик-энды, чарующая поездка в Йеллоустоунский парк, наслаждения музыкой, спортом, театром) - все это он подарит ей в последующих эпистолах, непременно подарит. Сейчас же предельно важно сообщить: он жив, все эти годы были насыщены непрерывным творчеством ума, все эти годы он бережно нес в сердце ее образ - чистый, светлый, любимый. Остальное потом, даже вопросы о сыне, ведь, может быть, она сама откроет ему эту тайну.
   На следующий день по дороге в институт - главный административный корпус находился в Гранатном переулке напротив Дома Архитекторов - Иван велел шоферу подъехать на Кировскую к Главпочтамту. Он сам решил отправить письмо и подошел к окошку международных отправлений, за которым скучала пышная блондинка в игривой шелковой кофточке, с трудом прикрывавшей ее дородство. "Франция? - оживилась она. - Вот куда я мечтала бы смотаться на годик-другой". "Только тебя там и ждали! - съехидничала девица за соседним окном, принимавшая бандероли по Союзу - юркая, худенькая брюнетка с крысиным личиком. - Там шлюха - профессия национальная. Верно я говорю, дядя?" - и она, улыбнувшись, подмигнула Ивану. "А вы, тетя, думаете, их у нас меньше?" - мысленно спросил он, молча взял квитанцию и в скверном настроении направился к выходу. И пока он шел к машине, стоявшей где-то напротив станции метро, гадливая улыбочка крыски преследовала его.
   Прошло более полугода. Ответа от Сильвии не было. Иван терялся в догадках: то ли его весточка затерялась, то ли ее; то ли она решила не вступать в переписку - заболела, вышла-таки замуж, куда-то уехала - хотя бы в Новую Каледонию. Он осунулся, посуровел, замкнулся. И, как это чаще всего бывает, нежданно-негаданно пришла беда. И не одна. Воистину - "Пришла беда - отворяй ворота". На очередном, плановом заседании парткома института его секретарь Мария Трофимовна Бивень, после того, как была исчерпана повестка дня, своим знаменитым на весь район зычным голосом объявила:
   - Членов парткома прошу задержаться. Есть поручение райкома.
   Комсомольские и профсоюзные активисты, редактор и корреспонденты институтской многотиражки, заместители директора и деканы быстро покинули кабинет.
   - Pitiful is the fate of outcasts! - вздохнув и воздев руку над головой, нараспев произнес Чижак, выходя последним. Бивень проводила его убийственным взглядом:
   - Тарабарщины нам не хватает!
   - Шекспир! - смеясь, пояснил Иван.
   - Пушкиным, Пушкиным следует увлекаться! - парировала Бивень. Оправила борта бежевого костюма, ладно облегавшего ее могучую фигуру, громко прочистила нос и, глядя в упор на Ивана, заговорила:
   - Партия разворачивает борьбу за чистоту советской науки, за ее несомненный приоритет в ведущих, фундаментальных областях и направлениях. Историческая справедливость требует, чтобы величайшие вклады Ломоносова и Лобачевского, Павлова и Менделеева, Сеченова и Пирогова, Вернадского и Циолковского в мировую научную сокровищницу были оценены по праву. А то ведь у нас на каждом университетском и институтском углу только и слышишь Эйнштейн да Ньютон, Резерфорд да Максвелл, словом, сплошные Гуттенберги да Цуккерманы. При всем при этом мы-то с вами что, кто, откуда? Иваны, не помнящие родства? Безродные космополиты? - Мария Трофимовна смахнула мощной дланью пот с крупного носа, отвислых щек, изрезанного глубокими морщинами лба, порылась в большой кожаной сумке, выбрасывая из нее на стол ключи, газеты, блокноты, клочки бумаги. Наконец, вытащила то, что искала - книгу в твердом переплете, показала обложку Ивану:
   - Это ведь ваша "работа"?
   Слово "работа" она произнесла с нескрываемым осуждением. - Ваша? Разумеется.
   Иван крайне удивился, увидев в руках Бивень свою книгу. Еще сегодня он звонил директору "Учпедгиза" и тот клятвенно уверял его, что сигнала они до сих пор не получили. Это была та долгожданная монография "Американская система образования - свершения, проблемы, планы". И ее он вынашивал в раздумьях и мыслях - как мать ребенка под своим сердцем, писал долгими ночами, переписывал целые главы, консультировался с самыми прогрессивными умами отечественной педагогики. Три дня назад на совещании в министерстве Калашников показал ему, как он сказал, первый и пока единственный экземпляр.
   - Мне так не терпелось ознакомиться с вашей работой , - сказал министр Ивану. - Учпедгизовцы мне и потрафили. Знакомлюсь, знаете ли с превеликим любопытством. Да-с!
   И он улыбнулся. И улыбка его показалась Ивану хищной. И злорадной. Министр дал трепетавшему автору подержать его детище в руках, но тут же и отобрал.
   - Хочу вечерком дочитать. А вы получите в издательстве ваши авторские экземпляры.
   И вот она, его книга, в руках у Бивень, а у него ее до сих пор нет.
   - Монография! Пятьсот с лишним страниц текста, - продолжала Мария Трофимовна. - И все во славу просвещения самой кровавой, самой реакционной, самой враждебной нам страны - Соединенных Штатов Америки. Оказывается, капитал?его препохабие имеет лучшие в мире школы, лучших преподавателей и тамошние университеты готовят лучших на земле специалистов.
   Лица членов парткома выражали недоумение, удивление. Заместитель секретаря, заведующий кафедрой философии, Муромцев, с которым Иван советовался по новейшим направлениям американской нравственно-воспитательной мысли, с явным сомнением в голосе спросил Ивана:
   - Это что - правда? Я же знакомился со многими главами. Там ничего даже отдаленно похожего на то, о чем говорит Бивень, не было.
   - Мария Трофимовна книгу не читала, - сдерживая желание закричать во весь голос, ответил Иван. - Так что ее мнение - некомпетентно.
   - Нет, очень даже компетентно! - запальчиво возразила она. - Я действительно ваше сочинение не читала.
   - Как же вы тогда... - перебил ее с возмущением Муромцев.
   - А вот так же! - не дала ему продолжить Бивень. - Я была сегодня в министерстве и сам министр передал мне вкратце квинтэссенцию этой "монографии". Особенно его возмутили тезисы о великих преимуществах американской политехнизации школы.
   Бивень продолжала говорить, а Иван вдруг вспомнил свой довольно давний спор с Калашниковым. Яблоком раздора, помнится, была цель, ради которой и должно осуществляться политехническое обучение: подготовка всесторонне развитого члена общества с многими полезными навыками или узкого специалиста, владеющего к окончанию обучения определенной специальностью, которая и определит его жизненный путь. Иван стоял на первой позиции, которая определялась главенством личности. Калашников же утверждал "коллективистскую педагогику", примат коллектива над индивидуальностью профиль обучения индивида определялся интересами сообщества и им подчинялся.
   - Буржуазный индивидуализм есть проявление социального паразитизма. И не толкуйте мне, пожалуйста, о взглядах Крупской на этот вопрос. Старуха после смерти Ильича постепенно выжила из ума.
   - А Потемкин? - изумленный подобным высказыванием вопрошал Иван.
   - Потемкин? - пренебрежительно ухмыльнулся Калашников. - Его мировоззренческие концепции в области педагогики вообще не выдерживают никакой критики. Не Песталоцци, нет!
   - Министр сказал, что рад был перехватить сигнал этой книги, злорадно сообщила Бивень. - "Наш долг - предотвратить идеологическую диверсию". Сейчас решается вопрос о том, чтобы пустить тираж под нож. Центральный Комитет, сам товарищ Сталин учат нас вести неустанную борьбу против протаскивания чуждых нам идей и теорий.
   Бивень закурила, всем своим видом давая понять, что разговор отнюдь не закончен.
   "Злопамятный мужичек, этот Калашников, - думал Иван, ошарашенный последними словами секретаря. - Тираж под нож? Десять лет труда коту под хвост?! Ну это мы еще посмотрим, еще повоюем. Правда, время малоподходящее - постановления ЦК по революционной бдительности в литературе, музыке, науке, кампания по утверждению исторической аксиомы: "Россия - родина слонов", аресты в Ленинграде - что это, как не грозные индикаторы нового, мощнейшего закручивания гаек? Верно говорил Сергей: "Миллионы побывали с войсками в Европе, и - как и после войны 1812 года - в России вновь великое брожение умов. А мы знаем лишь один, но верный способ нейтрализации брожения умов - ликвидацию этих самых умов".
   Бивень меж тем демонстративно пересекла весь кабинет, распахнула сейф, достала красную сафьяновую папку, вернулась на место.
   - Наш директор, увы, не только хромает политически, - Мария Трофимовна притворно закатила глаза, потом обвела пытливым взглядом членов парткома. "Что еще придумала эта злобная баба?" - Иван машинально взял из протянутой ему кем-то пачки папиросу, но прикуривать отказался.
   - У него, оказывается, еще и моральная хромота, - Бивень раскрыла папку, подняла конверт, демонстрируя его сидевшим за столом. - Это письмо остановила наша советская цензура. Ваше письмо, адресованное некой иностранке, не так ли?
   Иван узнал свой почерк на конверте.
   - Мое, - выдавил он из себя. - Позвольте, но откуда оно у вас? И какое вы имеете право...
   - Не позволю! - Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. - Вы спрашиваете - откуда оно у меня? Отвечаю - за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома - какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой и от нее у вас тоже есть сын!