Страница:
- Берия говорит, что у Тимошенко не лежала душа к этому наступлению. В бой рвался член Военного совета.
"Без драки попасть в большие забияки", - горько усмехнулся про себя Василевский.
- Столько людей загубили, столько людей! - Сталин сел в кресло, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. В такие мгновения слабости его могли видеть лишь два человека - Поскребышев и Василевский. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека, - подумал начальник Генштаба. - Какой-то шпак Хрущев может решать судьбы фронтов, судьбы сотен тысяч бойцов и командиров, только потому, что он член Политбюро". Сталин, что уже не первый раз, и каждый раз с внутренним трепетом отмечал Василевский, словно читая мысли собеседника, в раздумье и даже с некоторой долей нерешительности заметил:
- Да, член Политбюро. За один этот провал с Харьковом его следовало бы самого показательно расстрелять. Рас-стре-лять... - Он как-то надсадно и коротко вздохнул и долго смотрел в окно на синь медленно надвигавшихся летних сумерек. Продолжал с нескрываемым сожалением: - Не могу. Во всем Политбюро из рабочих он да Андреев.
- А Ворошилов? - не мог удержаться от вопроса Василевский.
- Клим? - Сталин встал, недобро ухмыльнулся. - Клим - вчерашний день. И Тимошенко. Пьеса Корнейчука "Фронт" - образ Горлова он прямо с них списал. Своевременно, хотя к искусству пьеса отдаленное имеет отношение. Всех Буденных отныне определять инспекторами, наблюдающими - на любую должность, кроме командных. А Хруща мы поручим его старому знакомцу Мехлису. Это будет узда надежная. Давайте теперь думать о завтрашнем. Итак, Сталинград - Еременко, Жуков, Рокоссовский.
Верховный и начальник Генштаба склонились над оперативными картами фронтов. Доклад Василевского был как всегда и предельно сжатым, и информационно-исчерпывающим. Его уже давно не удивляло то, что Сталин по памяти безошибочно называл имена и звания не только командиров дивизий и бригад, но и полков и даже отдельных батальонов, места их дислокаций, наполнение техникой и боевым составом. Верховный мог вдруг сказать, что танковые заводы в Челябинске, Свердловске и Магнитогорске в течение последней недели выпустили сто четыре танка и он распорядился отправить сорок машин Степному фронту, а остальные держать в резерве Ставки. Или что две свежие дивизии, сформированные только что в Раменском и Сызрани, следует передать Толбухину и Коневу. Или что пятьдесят пять бомбардировщиков, полученных вчера по ленд-лизу из Америки (Анкоридж-Анадырь-Хабаровск-Иркутск-Куйбышев), будут осваивать Астахов и Вершинин. "Память Верховного просто нечеловеческая, - сказал как-то дома за одним из редчайших в то время ужинов в кругу семьи Василевский. - Но не это главное. Он в течение суток принимает сотни, тысячи мелких, средних, больших решений. И каждое из них, особенно из этих последних может оказаться роковым - для него, страны, каждого из нам. Я не знаю, что это, откуда это. Сплав мужества и прозорливости? Наитие свыше? Но я же каждый день вижу это, сталкиваюсь с этим, прохожу через это". Такие или подобные им размышления обуревали многих, кто по воле судьбы общался с Верховным в самых разных ситуациях, при совершенно несхожих, часто противоположных, обстоятельствах. Труженики от сохи и горнила, властители дум и вселенские мечтатели, полководцы и вожди наций пытались решить его загадку - одни через любовь, которая ослепляет; другие через ненависть, которая ослепляет еще беспощаднее. Отгадку знали холодно-расчетливый Поскребышев и рассудительно-трезвый Василевский: Сталин был рабом и властелином Великой Идеи, рабом и властелином Великой России.
Никиту при встречах с вождем охватывал благоговейный мистический ужас. Каждое слово Сталина звучало для Хрущева пророчеством, каждый жест и взгляд - наполненными особого, сокровенного, высшего значения и смысла. И теперь, когда он понял, что гнев Верховного промчался мимо, не задев его, Хрущева, одного из главных виновников Харьковской трагедии, враз изменившей в пользу немцев соотношение сил на всем огромном советско-германском фронте, теперь он чуть ли не с умилением вспоминал слова Сталина, которые угодливая генштабовская молва в тот же день донесла до его ушей: "А члена Военного совета, этого Анику-воина, который окунул нас всех в Барвенковский чан с говном, впредь к руководству оперативному, тем более стратегическому, не подпускать на пушечный выстрел". Втайне Никита был рад. Он ведь не военный. Его главная область - душа, боевой дух, милое его сердцу и подвластное его разумению "политико-моральное состояние". Его главная задача так настроить войска, чтобы каждый боец сам рвался в яростную атаку со штыком наперевес и при этом победно кричал: "Уррра! За Родину! За Сталина!" Его главная цель - познать человека, которому доверены судьбы людей. Неблагодарное, однако, это дело. Он помнил, как безумно испугался, узнав о предательстве Власова. Ведь командармом он его назначал. Звонил в Москву, Маленкову, хотел заручиться его поддержкой. Тот отмахнулся: "Принимай решение сам. Доверяешь - назначай". Доверяешь... Доверяй, до проверяй. А когда же тут проверишь? Немец давит, фронт трещит по всем швам. Армия без командующего обречена. Вот и назначили, генерал опытный, толковый. А что у него там, в самых дальних, тайных извилинах, сам "СМЕРШ" не разберет. Нет, это лыко ему в строку не ставили. Власова знали и в Ставке, и в Генштабе. Когда он переметнулся к немцам, Верховный больше всех винил себя: сам передоверил, сам недосмотрел, сам и казнись. Другим, когда отваживались его в чем-то не то, чтобы обвинить, просто упрекнуть - не прощал. Сам же себя казнил безжалостно. И вину за Власова взял на себя. За то ох и сладка была месть потом! И Власову, и многим другим...
На каком бы фронте Хрущев не служил, он славился своим хлебосольством. И напитки, и продукты были завсегда первоклассными. Сановных гостей потчевал и звездными коньяками, и засургученными водками-винами, и отменным первачом; угощали не набившей оскомину американской тушенкой - молочной поросятинкой, да нежной гусятинкой, овощами-фруктами, да пирогами-пирожными. Потому от командных визитеров не было у Никиты отбоя. Однажды прилетел из Куйбышева, где формировалась его воздушная армия, авиационный генерал. От угощения отказался и попросил аудиенции. Оставшись с глазу на глаз с членом Военного совета, торопливо заговорил:
- Прибыл я гонцом с дурной вестью. Ваш сын Леонид...
- Что? Что с Ленькой? Погиб? - побагровев, Никита схватился рукой за сердце, расстегнул ворот гимнастерки.
- Нет-нет! - поспешил заверить его генерал. - Он жив.
- Ну?
- Прилетел он с фронта на несколько дней повидаться с родными. По разрешению командования. Все законно.
Он замолчал, забарабанил пальцами по столу.
- Ну же?
Генерал вздохнул, напрягся, как бы собираясь с силами, провел рукой по густым, седеющим волосам:
- Да, так вот. Оно, конечно, молодо-зелено. Веселая компания, ресторан, девушки. Выпили, ясное дело. А удаль свою как показать перед красавицами? Тем более, что из-за одной из них злой спор вышел. Ну, и заключили пари. Один из моих офицеров, майор Михайлюк, представлен к Герою, и ваш Леонид - что майор поставит бутылку на голову, а Леонид с пятнадцати метров собьет ее первой пистолетной пулей. Отмерили расстояние, заняли каждый свою позицию. Михайлюк папироску зажженную в губах зажал, на, мол, стреляй хоть из пушки. Мне потом уж говорили, что Леонид был отличным стрелком.
- Что дальше-то? - взмолился Никита.
- Дальше-то? Выстрелил он. И прямо в лоб попал майору. Чуть выше переносицы. Наповал, конечно. Переполох. Патруль военной комендатуры тут как тут. Наутро, значит, забрали мои ребята Леонида - мол, на нашу гауптвахту. И первым же попутным самолетом отправили в его часть на фронт.
Никита долго сидел молча, отвернувшись в сторону, закрыв лицо руками. Наконец, встал, подошел к генералу, обнял его:
- Спасибо. Спасибо! Век не забуду. Век не...
- Не преступление прикрывал, - поморщился генерал, с неприязнью отстранившись от Хрущева. - По пьяной лавочке потеряли одного классного летчика. Михайлюка не вернешь. Будет трибунал - потеряем еще одного. Знаю, Леонид только-только орден Красного знамени получил, второй... Да, еще: минуя нас, военная прокуратура возбудила дело. В той веселой компании было человек пятнадцать. Свидетелей хоть отбавляй - и добровольных, и по долгу службы.
Он так и ушел, не опрокинув чару "дряхлого Юбилейного" и не откушав гуся с яблоками. Сослался на неотложные срочные дела. Хрущев его не удерживал. "С одной стороны, - размышлял он, - если спор был честный, жентельменский и этот майор знал, на какой риск он идет... Мда... С другой - убит старший офицер. Убит младшим по званию. Оба были под градусом. Не исключаю вопрос прокурора: "Как вы можете доказать, что стреляли именно в бутылку, а не в лоб? У вас же была свара из-за девушки? Была. Так что..." Эх, Лёнька, у других дети как дети, а ты... Вечно вляпаешься в кучу говна. Будто у меня всего и делов, чтобы за тобой разгребать". Однако, внутреннее ворчание это было напускным. И как всякий отец, обожающий своего первенца-сына, Никита уже обдумывал ходы, которые следовало срочно предпринять, прикидывал людей, с кем предстояло переговорить и кого нужно было задобрить, приблизить, обласкать - как член Политбюро, он обладал не малыми, а во многих случаях уникальными возможностями. Здесь, правда, было одно "но": недруги (а их у него было мнооого, особенно среди родственников тех, кто пострадал от репрессий в годы его безупречно верноподданнического правления и в Москве и в Киеве), узнай они о Лёнькином тыловом "подвиге", пренепременно и с превеликой радостью спроводят челобитную Верховному. При одной мысли об этом Никита вспотел, в левом виске затикало. Тогда пиши пропало: тот и Лёньке довоенный Киев припомнит, и мне недавний Харьков".
Однако, казалось, и на сей раз пронесло. Время шло и никаких симптомов бури не обнаруживалось. Хрущев трудился на Сталинградском фронте. С командующим Еременко он ладил, как ладил всегда со всеми, кто обладал реальной властью. Иногда вдруг он ощущал затылком недоброе дыхание Мехлиса. Летучий сталинский сатрап был символом беды (только под Керчью его настырная бездарность угробила в одночасье триста тысяч красных воинов!) и на Никиту действовал как удав на кролика. Но он как внезапно появлялся, так неожиданно и исчезал, оставляя тех, кого инспектировал или с кем хотя бы минутно общался, в состоянии прострации, даже шока.
- Мехлис знает дело туго! - хохотал до слез Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда "беспощадного Льва" застрелился. Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью, генацвале!...
Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, "пир победителей". Приглашенных было человек пятнадцать и они явились минута в минуту назначенного времени. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими "усмiшками" (книжечку избранных, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела фронтовые анекдоты окопных хохмачей вермахта являли собой образчики самого черного юмора. Во время одного из взрывов хохота появился адъютант командующего.
- Вызывают меня? - Никита весь напрягся, стараясь скрыть это напряжение.
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
"Лёнька! - было первой же его мыслью. - Что теперь?!" Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.
- По какому поводу? - стараясь говорить безразличным тоном, спросил он, следуя за адъютантом.
- Не могу знать! - бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. "Этот не скажет, - с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемую маску на лице адъютанта. - Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот... Одно слово "смершевец".
В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся вдоль комнаты.
- Вот что, Никита Сергеевич, - он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим того взглядом. - Мы солдаты и мы на войне. Твой сын, Леонид...
Никита вздрогнул и Еременко подхватил его под локоть, подумал: "Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета". Продолжал: - Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.
- Жив? - еле слышно выдохнул Никита.
- Больше ничего не известно.
- Когда?
- Три дня назад. Не сообщали, думали - объявится.
Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в том году. "Холодновато будет фрицам, попавшим в наше колечко, - удовлетворенно подумал он. И тут же решил: - А Лёньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое "Жди меня" нарифмовал. А мы, отцы, что не в счет? Очень даже в счет!" Повернулся к Еременко, сказал почти вдохновенно: "Рано панихиду по моему Лёньке служить. Боевой он парень. Не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров". "А он не такой уж и слабак, - с удивлением думал Еременко, молча поддерживая тост Никиты во славу Верховного. - Вот только он слишком уж "без лести предан". За солдата, за окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря". И он произнес этот тост, произнес его так, что многие за тем столом поняли, какую очередность в тостах предпочел бы командующий. А кто-то один понял это как скрытый вызов и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост, хотел ты того или нет. А что, в самом деле, неужто так трудно гаркнуть во весь бравый молодецкий голос: "За Вер-хов-но-го!!!" Думаете - не услышит? Еще как услышит. Помните пословицу: "Даже стены - что имеют?" Именно...
В марте сорок третьего перед новым назначением - члена Военного совета фронта утверждал ЦК - Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Оставаясь по-преж-нему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, двух-трех других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов - пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и нелестное, откровенно убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: "Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов". "Расквитаться и с бандеровцами и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, - твердо заявил он Совету штаба. - Что до "спящих" обкомов, тут я обещаю - мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев". И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!
Восьмого марта Иван - правда, с большим трудом - затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным ("Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином Вась-Вась!"), все трое сидели в президиуме и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт-спич, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки - он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (да даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее. Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще - само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их. Раздался очередной шквал аплодисментов и к Никите из-за кулис подошел высокий, худой офицер, прошептал что-то на ухо.
- Где? - быстро спросил Хрущев.
- В кабинете наркома, - ответил офицер.
- Извините, - развел руками генерал-фронтовик. - Срочно требует Ставка.
И вышел из зала под взрыв аплодисментов. В кабинете Потемкина офицер протянул ему трубку "кремлевки":
- На проводе товарищ Берия.
- Здравствуй, Лаврентий.
- Гамарджоба, Никита. Что тебя вдруг занесло в Наркомпрос, это богоугодное заведение?
- Пригласили выступить на женском вечере.
- Брось эту херню! Приезжай ко мне, генацвале. Дело есть. Мой адъютант и машина в твоем распоряжении.
- А в чем... - начал было свой вопрос Никита, но так его и не закончил - в трубке раздались короткие гудки. "Что это может быть? тревожно думал он, пока автомобиль мчал его по затемненной Москве с Чистых прудов к Дзержинке. - Харьков? Вряд ли. Это было и быльем поросло. Что-нибудь с разведгруппой Медведева? С подпольем в Донбассе? Дела-делишки Власова? При чем тут я? Командармом его утвердила Москва. Да, предложение было мое, но я советовался. С кем? С Георгием. Маленков может отпереться. Совет был по телефону. А телефонный разговор к делу не подошьешь. Нет, не подошьешь. Слишком большая дружба с Еременко? А как иначе прикажете добиться того, чтобы никто не ставил палки в колеса при налаживании планомерной политработы в войсках? Есть, и их сколько хочешь, Наполеончики, которым комиссары костью поперек глотки стали. Не нравится им партийное влияние в армии. Нет, брат, шалишь, коммунисты - становой хребет наших войск. Комиссаров может ликвидировать только одно - контрреволюция".
В приемной Никиту встретили два юных офицера - старший лейтенант Александра и младший лейтенант Евгения.
- Сегодня дежурит по приемной женская смена, - спокойно сказал адъютант в ответ на удивленный взгляд члена ПБ.
- Мужики воюют, - так же спокойно заметила Александра, посмотрев при этом довольно иронично на адъютанта. Тот, ничего не ответив, исчез за дверью кабинета и почти тот час выскользнул оттуда.
- Проходите, пожалуйста, товарищ генерал-лейтенант.
Его встретили персидские ковры, хрустальные люстры, мебель красного дерева, картины передвижников. Берия сидел за чайным столиком у зашторенного тяжелым зеленым бархатом окна. Пенсне на столике, китель расстегнут, белоснежная рубаха раскрыта, под ней грудь, покрытая густым волосом. Перед ним стояли навытяжку рыжеволосый гигант и тщедушный лопоухий недомерок с редким седым бобриком. Оба были в генеральской форме. "Что за люди? - подумал Никита. - Новенькие какие-то. Фронтовиков я бы знал". Берия быстро говорил что-то по-грузински - негромко, сердито. Те, к кому была обращена его речь, ели глазами начальство, почти после каждого слова дружно кивая головами. Увидев вошедшего в кабинет Хрущева, Берия легко поднялся на ноги, сказал что-то громче прежнего и небрежно махнул рукой. Генералов словно ветром сдуло.
- Здравствуй, дорогой, здравствуй, - хозяин привычно обнял гостя, увлек мягко за собой в уютный малый кабинет, где уже был накрыт с кавказской щедростью стол.
- Садись, дорогой, люди верно говорят: в ногах правды нет. Правды нет... Правды нет... - Он взял с массивной этажерки какие-то бумаги, скользнул по ним взглядом, сел напротив Никиты, бумаги положил на тарелку. Криво усмехнувшись, воскликнул:
- Ты видел этих двоих? Генералы. Ге-не-ра-лы. Мудаки засраные. И ведь оба из моего села. Ничего, нет, ничего нельзя поручить, все обязательно изговняют. Никому нельзя доверять. Даже себе. А? - он весело сверкнул стеклами пенсне и разлил коньяк по высоким хрустальным рюмкам.
- За Верховного!
"Его цитирует - про доверие не раз слышал я от Хозяина те же слова, за Него тостом и всякое застолье начинает, - уважительно подумал Никита, осушив лихо внушительную посудину. - Меня-то зачем позвал?" Однако, этого Берия раскрывать не спешил. Завел разговор о последних кадровых перестановках в армии, о взаимоотношених с союзниками ("Иден приехал - и Хелл с ним, Иден уехал - и Хелл с ним!" - "Черчилли-Черчилли - и никаких Рузвельтатов!"), о гонке по созданию сверхоружия. Горячее принесли Александра и Евгения. Это был бесподобно ароматный шашлык на ребрышках. Берия усадил Александру себе на колени, налил фужер коньяку и, после того, как девушка выпила его весь мелкими глоточками, крепко поцеловал ее в губы. Подмигнул Никите: "Обними Евгению, поцелуй младшего лейтенанта!" Никита осторожно последовал его совету. Губы ее показались ему безвольно-безразличными. Вдруг, повинуясь какому-то знаку Берии, девушки быстро убрали грязную посуду, принесли кофе, сладости, фрукты и незаметно ретировались.
- Ты строго их не суди, - с неприсущей ему мягкостью произнес он. Это совсем не бляди с плешки у "Метрополя". И Саша и Женя по несколько раз забрасывались в немецкий тыл с разведгруппами. Обе знают немецкий язык, обе закончили нашу школу радистов. Не сегодня-завтра снова отправятся на задание. Кстати, к тебе на Украину.
Он замолчал, закурил. "И курит как Хозяин, Герцеговину Флор", отметил про себя Никита. Берия поднял с тарелки бумаги, которые пролежали справа от него все это время, вытер губы салфеткой, сказал:
- Ну вот, накормил, напоил, теперь можно и о главном поговорить.
Он протянул бумаги Хрущеву и нацелился в него стеклами пенсне.
"Наконец-то!" - вздохнул с облегчением Никита, но первый же лист заставил его напрячь все силы, чтобы не потерять сознание. На нем был перечень того, что содержалось в тощей подборке:
"1. Немецкая листовка с текстом обращения старшего лейтенанта Леонида Хрущева к бойцам и командирам Красной Армии и ее перевод; 2. Протокол армейского отдела СМЕРШ 37-й Армии - допрос батальонного комиссара Коркина Любомира Захаровича, бежавшего из того лагеря, в котором содержался Леонид Хрущев; 3. Рапорт заместителя начальника Главного управления СМЕРШ, руководившего операцией по извлечению из немецкого лагеря для военнопленных Леонида Хрущева и доставке его в Москву; 4. Протокол допроса Леонида Хрущева".
Даже прочесть это зловещее оглавление стоило Никите невероятных усилий. Буквы, слова, строчки дергались, прыгали, сливались. Кое-как одолев его, он с трудом оторвал от него взгляд, посмотрел на Берию. Но стекла пенсне коварно отсвечивали, глаз за ними видно не было - сверкающая бездна. Никита, словно погружаясь в прорубь, перевернул первую страницу. "Я, Леонид Хрущев, сын члена Политбюро..." Сколько немецких листовок перевидал член Военного совета различных фронтов, удивляясь подчас изощренной хитрости и знанию человеческой психологии, а подчас и прямолинейной твердолобости гебельсовских войсковых пропагандистов. На наиболее действенных образцах учились сотрудники Седьмых отделов по разложению войск противника, созданных во всех формированиях и частях Красной Армии. Никита подошел к настольной лампе, дрожащими руками поднес текст к глазам. Так, даже факсимиле подписи напечатано. Подпись разборчивая, почти детская. "Черт, я же не знаю подписи своего собственного сына. Да и на кой ляд мне было ее знать: я деньги перед войной не по ведомости ему выдавал... Поди, с этих бесконтрольных червонцев и начались Лёнькины беды". Листовка была ладно скроена и мастерски сшита: похвальное слово героизму и мужеству советского солдата - запевная теза; развернутая антитеза - за что он воюет: на земле он крепостной, на фабриках и заводах дешевый, бессловесный раб, всеми плодами его крови и пота пользуется утопающая в поистине царской роскоши сталинская юдо-большевистская камарилья; вывод: сражаться за увековечение собственного ярма может или слепой или умственно-неполноценный, поворачивай штык против истинного супостата, сдавайся в плен, вступай в РОА. Приводилось несколько красочных примеров из похождений Сталина и его кремлевских бонз - Кагановича, Ворошилова, Калинина, свидетелем которых якобы был Леонид. Сообщалось, что многие думающие патриоты, включая Якова Сталина, вступают в ряды борцов против тирании коммунизма. Последняя перед подписью фраза была обращена прямо к Хрущеву-старшему: "Отец! Я знаю твою затаенную ненависть к усатому палачу. Переходи к нам. Вся православная, сражающаяся против красного Антихриста Россия примет тебя как своего вождя".
"Без драки попасть в большие забияки", - горько усмехнулся про себя Василевский.
- Столько людей загубили, столько людей! - Сталин сел в кресло, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. В такие мгновения слабости его могли видеть лишь два человека - Поскребышев и Василевский. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека, - подумал начальник Генштаба. - Какой-то шпак Хрущев может решать судьбы фронтов, судьбы сотен тысяч бойцов и командиров, только потому, что он член Политбюро". Сталин, что уже не первый раз, и каждый раз с внутренним трепетом отмечал Василевский, словно читая мысли собеседника, в раздумье и даже с некоторой долей нерешительности заметил:
- Да, член Политбюро. За один этот провал с Харьковом его следовало бы самого показательно расстрелять. Рас-стре-лять... - Он как-то надсадно и коротко вздохнул и долго смотрел в окно на синь медленно надвигавшихся летних сумерек. Продолжал с нескрываемым сожалением: - Не могу. Во всем Политбюро из рабочих он да Андреев.
- А Ворошилов? - не мог удержаться от вопроса Василевский.
- Клим? - Сталин встал, недобро ухмыльнулся. - Клим - вчерашний день. И Тимошенко. Пьеса Корнейчука "Фронт" - образ Горлова он прямо с них списал. Своевременно, хотя к искусству пьеса отдаленное имеет отношение. Всех Буденных отныне определять инспекторами, наблюдающими - на любую должность, кроме командных. А Хруща мы поручим его старому знакомцу Мехлису. Это будет узда надежная. Давайте теперь думать о завтрашнем. Итак, Сталинград - Еременко, Жуков, Рокоссовский.
Верховный и начальник Генштаба склонились над оперативными картами фронтов. Доклад Василевского был как всегда и предельно сжатым, и информационно-исчерпывающим. Его уже давно не удивляло то, что Сталин по памяти безошибочно называл имена и звания не только командиров дивизий и бригад, но и полков и даже отдельных батальонов, места их дислокаций, наполнение техникой и боевым составом. Верховный мог вдруг сказать, что танковые заводы в Челябинске, Свердловске и Магнитогорске в течение последней недели выпустили сто четыре танка и он распорядился отправить сорок машин Степному фронту, а остальные держать в резерве Ставки. Или что две свежие дивизии, сформированные только что в Раменском и Сызрани, следует передать Толбухину и Коневу. Или что пятьдесят пять бомбардировщиков, полученных вчера по ленд-лизу из Америки (Анкоридж-Анадырь-Хабаровск-Иркутск-Куйбышев), будут осваивать Астахов и Вершинин. "Память Верховного просто нечеловеческая, - сказал как-то дома за одним из редчайших в то время ужинов в кругу семьи Василевский. - Но не это главное. Он в течение суток принимает сотни, тысячи мелких, средних, больших решений. И каждое из них, особенно из этих последних может оказаться роковым - для него, страны, каждого из нам. Я не знаю, что это, откуда это. Сплав мужества и прозорливости? Наитие свыше? Но я же каждый день вижу это, сталкиваюсь с этим, прохожу через это". Такие или подобные им размышления обуревали многих, кто по воле судьбы общался с Верховным в самых разных ситуациях, при совершенно несхожих, часто противоположных, обстоятельствах. Труженики от сохи и горнила, властители дум и вселенские мечтатели, полководцы и вожди наций пытались решить его загадку - одни через любовь, которая ослепляет; другие через ненависть, которая ослепляет еще беспощаднее. Отгадку знали холодно-расчетливый Поскребышев и рассудительно-трезвый Василевский: Сталин был рабом и властелином Великой Идеи, рабом и властелином Великой России.
Никиту при встречах с вождем охватывал благоговейный мистический ужас. Каждое слово Сталина звучало для Хрущева пророчеством, каждый жест и взгляд - наполненными особого, сокровенного, высшего значения и смысла. И теперь, когда он понял, что гнев Верховного промчался мимо, не задев его, Хрущева, одного из главных виновников Харьковской трагедии, враз изменившей в пользу немцев соотношение сил на всем огромном советско-германском фронте, теперь он чуть ли не с умилением вспоминал слова Сталина, которые угодливая генштабовская молва в тот же день донесла до его ушей: "А члена Военного совета, этого Анику-воина, который окунул нас всех в Барвенковский чан с говном, впредь к руководству оперативному, тем более стратегическому, не подпускать на пушечный выстрел". Втайне Никита был рад. Он ведь не военный. Его главная область - душа, боевой дух, милое его сердцу и подвластное его разумению "политико-моральное состояние". Его главная задача так настроить войска, чтобы каждый боец сам рвался в яростную атаку со штыком наперевес и при этом победно кричал: "Уррра! За Родину! За Сталина!" Его главная цель - познать человека, которому доверены судьбы людей. Неблагодарное, однако, это дело. Он помнил, как безумно испугался, узнав о предательстве Власова. Ведь командармом он его назначал. Звонил в Москву, Маленкову, хотел заручиться его поддержкой. Тот отмахнулся: "Принимай решение сам. Доверяешь - назначай". Доверяешь... Доверяй, до проверяй. А когда же тут проверишь? Немец давит, фронт трещит по всем швам. Армия без командующего обречена. Вот и назначили, генерал опытный, толковый. А что у него там, в самых дальних, тайных извилинах, сам "СМЕРШ" не разберет. Нет, это лыко ему в строку не ставили. Власова знали и в Ставке, и в Генштабе. Когда он переметнулся к немцам, Верховный больше всех винил себя: сам передоверил, сам недосмотрел, сам и казнись. Другим, когда отваживались его в чем-то не то, чтобы обвинить, просто упрекнуть - не прощал. Сам же себя казнил безжалостно. И вину за Власова взял на себя. За то ох и сладка была месть потом! И Власову, и многим другим...
На каком бы фронте Хрущев не служил, он славился своим хлебосольством. И напитки, и продукты были завсегда первоклассными. Сановных гостей потчевал и звездными коньяками, и засургученными водками-винами, и отменным первачом; угощали не набившей оскомину американской тушенкой - молочной поросятинкой, да нежной гусятинкой, овощами-фруктами, да пирогами-пирожными. Потому от командных визитеров не было у Никиты отбоя. Однажды прилетел из Куйбышева, где формировалась его воздушная армия, авиационный генерал. От угощения отказался и попросил аудиенции. Оставшись с глазу на глаз с членом Военного совета, торопливо заговорил:
- Прибыл я гонцом с дурной вестью. Ваш сын Леонид...
- Что? Что с Ленькой? Погиб? - побагровев, Никита схватился рукой за сердце, расстегнул ворот гимнастерки.
- Нет-нет! - поспешил заверить его генерал. - Он жив.
- Ну?
- Прилетел он с фронта на несколько дней повидаться с родными. По разрешению командования. Все законно.
Он замолчал, забарабанил пальцами по столу.
- Ну же?
Генерал вздохнул, напрягся, как бы собираясь с силами, провел рукой по густым, седеющим волосам:
- Да, так вот. Оно, конечно, молодо-зелено. Веселая компания, ресторан, девушки. Выпили, ясное дело. А удаль свою как показать перед красавицами? Тем более, что из-за одной из них злой спор вышел. Ну, и заключили пари. Один из моих офицеров, майор Михайлюк, представлен к Герою, и ваш Леонид - что майор поставит бутылку на голову, а Леонид с пятнадцати метров собьет ее первой пистолетной пулей. Отмерили расстояние, заняли каждый свою позицию. Михайлюк папироску зажженную в губах зажал, на, мол, стреляй хоть из пушки. Мне потом уж говорили, что Леонид был отличным стрелком.
- Что дальше-то? - взмолился Никита.
- Дальше-то? Выстрелил он. И прямо в лоб попал майору. Чуть выше переносицы. Наповал, конечно. Переполох. Патруль военной комендатуры тут как тут. Наутро, значит, забрали мои ребята Леонида - мол, на нашу гауптвахту. И первым же попутным самолетом отправили в его часть на фронт.
Никита долго сидел молча, отвернувшись в сторону, закрыв лицо руками. Наконец, встал, подошел к генералу, обнял его:
- Спасибо. Спасибо! Век не забуду. Век не...
- Не преступление прикрывал, - поморщился генерал, с неприязнью отстранившись от Хрущева. - По пьяной лавочке потеряли одного классного летчика. Михайлюка не вернешь. Будет трибунал - потеряем еще одного. Знаю, Леонид только-только орден Красного знамени получил, второй... Да, еще: минуя нас, военная прокуратура возбудила дело. В той веселой компании было человек пятнадцать. Свидетелей хоть отбавляй - и добровольных, и по долгу службы.
Он так и ушел, не опрокинув чару "дряхлого Юбилейного" и не откушав гуся с яблоками. Сослался на неотложные срочные дела. Хрущев его не удерживал. "С одной стороны, - размышлял он, - если спор был честный, жентельменский и этот майор знал, на какой риск он идет... Мда... С другой - убит старший офицер. Убит младшим по званию. Оба были под градусом. Не исключаю вопрос прокурора: "Как вы можете доказать, что стреляли именно в бутылку, а не в лоб? У вас же была свара из-за девушки? Была. Так что..." Эх, Лёнька, у других дети как дети, а ты... Вечно вляпаешься в кучу говна. Будто у меня всего и делов, чтобы за тобой разгребать". Однако, внутреннее ворчание это было напускным. И как всякий отец, обожающий своего первенца-сына, Никита уже обдумывал ходы, которые следовало срочно предпринять, прикидывал людей, с кем предстояло переговорить и кого нужно было задобрить, приблизить, обласкать - как член Политбюро, он обладал не малыми, а во многих случаях уникальными возможностями. Здесь, правда, было одно "но": недруги (а их у него было мнооого, особенно среди родственников тех, кто пострадал от репрессий в годы его безупречно верноподданнического правления и в Москве и в Киеве), узнай они о Лёнькином тыловом "подвиге", пренепременно и с превеликой радостью спроводят челобитную Верховному. При одной мысли об этом Никита вспотел, в левом виске затикало. Тогда пиши пропало: тот и Лёньке довоенный Киев припомнит, и мне недавний Харьков".
Однако, казалось, и на сей раз пронесло. Время шло и никаких симптомов бури не обнаруживалось. Хрущев трудился на Сталинградском фронте. С командующим Еременко он ладил, как ладил всегда со всеми, кто обладал реальной властью. Иногда вдруг он ощущал затылком недоброе дыхание Мехлиса. Летучий сталинский сатрап был символом беды (только под Керчью его настырная бездарность угробила в одночасье триста тысяч красных воинов!) и на Никиту действовал как удав на кролика. Но он как внезапно появлялся, так неожиданно и исчезал, оставляя тех, кого инспектировал или с кем хотя бы минутно общался, в состоянии прострации, даже шока.
- Мехлис знает дело туго! - хохотал до слез Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда "беспощадного Льва" застрелился. Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью, генацвале!...
Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, "пир победителей". Приглашенных было человек пятнадцать и они явились минута в минуту назначенного времени. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими "усмiшками" (книжечку избранных, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела фронтовые анекдоты окопных хохмачей вермахта являли собой образчики самого черного юмора. Во время одного из взрывов хохота появился адъютант командующего.
- Вызывают меня? - Никита весь напрягся, стараясь скрыть это напряжение.
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
"Лёнька! - было первой же его мыслью. - Что теперь?!" Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.
- По какому поводу? - стараясь говорить безразличным тоном, спросил он, следуя за адъютантом.
- Не могу знать! - бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. "Этот не скажет, - с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемую маску на лице адъютанта. - Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот... Одно слово "смершевец".
В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся вдоль комнаты.
- Вот что, Никита Сергеевич, - он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим того взглядом. - Мы солдаты и мы на войне. Твой сын, Леонид...
Никита вздрогнул и Еременко подхватил его под локоть, подумал: "Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета". Продолжал: - Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.
- Жив? - еле слышно выдохнул Никита.
- Больше ничего не известно.
- Когда?
- Три дня назад. Не сообщали, думали - объявится.
Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в том году. "Холодновато будет фрицам, попавшим в наше колечко, - удовлетворенно подумал он. И тут же решил: - А Лёньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое "Жди меня" нарифмовал. А мы, отцы, что не в счет? Очень даже в счет!" Повернулся к Еременко, сказал почти вдохновенно: "Рано панихиду по моему Лёньке служить. Боевой он парень. Не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров". "А он не такой уж и слабак, - с удивлением думал Еременко, молча поддерживая тост Никиты во славу Верховного. - Вот только он слишком уж "без лести предан". За солдата, за окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря". И он произнес этот тост, произнес его так, что многие за тем столом поняли, какую очередность в тостах предпочел бы командующий. А кто-то один понял это как скрытый вызов и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост, хотел ты того или нет. А что, в самом деле, неужто так трудно гаркнуть во весь бравый молодецкий голос: "За Вер-хов-но-го!!!" Думаете - не услышит? Еще как услышит. Помните пословицу: "Даже стены - что имеют?" Именно...
В марте сорок третьего перед новым назначением - члена Военного совета фронта утверждал ЦК - Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Оставаясь по-преж-нему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, двух-трех других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов - пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и нелестное, откровенно убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: "Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов". "Расквитаться и с бандеровцами и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, - твердо заявил он Совету штаба. - Что до "спящих" обкомов, тут я обещаю - мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев". И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!
Восьмого марта Иван - правда, с большим трудом - затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным ("Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином Вась-Вась!"), все трое сидели в президиуме и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт-спич, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки - он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (да даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее. Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще - само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их. Раздался очередной шквал аплодисментов и к Никите из-за кулис подошел высокий, худой офицер, прошептал что-то на ухо.
- Где? - быстро спросил Хрущев.
- В кабинете наркома, - ответил офицер.
- Извините, - развел руками генерал-фронтовик. - Срочно требует Ставка.
И вышел из зала под взрыв аплодисментов. В кабинете Потемкина офицер протянул ему трубку "кремлевки":
- На проводе товарищ Берия.
- Здравствуй, Лаврентий.
- Гамарджоба, Никита. Что тебя вдруг занесло в Наркомпрос, это богоугодное заведение?
- Пригласили выступить на женском вечере.
- Брось эту херню! Приезжай ко мне, генацвале. Дело есть. Мой адъютант и машина в твоем распоряжении.
- А в чем... - начал было свой вопрос Никита, но так его и не закончил - в трубке раздались короткие гудки. "Что это может быть? тревожно думал он, пока автомобиль мчал его по затемненной Москве с Чистых прудов к Дзержинке. - Харьков? Вряд ли. Это было и быльем поросло. Что-нибудь с разведгруппой Медведева? С подпольем в Донбассе? Дела-делишки Власова? При чем тут я? Командармом его утвердила Москва. Да, предложение было мое, но я советовался. С кем? С Георгием. Маленков может отпереться. Совет был по телефону. А телефонный разговор к делу не подошьешь. Нет, не подошьешь. Слишком большая дружба с Еременко? А как иначе прикажете добиться того, чтобы никто не ставил палки в колеса при налаживании планомерной политработы в войсках? Есть, и их сколько хочешь, Наполеончики, которым комиссары костью поперек глотки стали. Не нравится им партийное влияние в армии. Нет, брат, шалишь, коммунисты - становой хребет наших войск. Комиссаров может ликвидировать только одно - контрреволюция".
В приемной Никиту встретили два юных офицера - старший лейтенант Александра и младший лейтенант Евгения.
- Сегодня дежурит по приемной женская смена, - спокойно сказал адъютант в ответ на удивленный взгляд члена ПБ.
- Мужики воюют, - так же спокойно заметила Александра, посмотрев при этом довольно иронично на адъютанта. Тот, ничего не ответив, исчез за дверью кабинета и почти тот час выскользнул оттуда.
- Проходите, пожалуйста, товарищ генерал-лейтенант.
Его встретили персидские ковры, хрустальные люстры, мебель красного дерева, картины передвижников. Берия сидел за чайным столиком у зашторенного тяжелым зеленым бархатом окна. Пенсне на столике, китель расстегнут, белоснежная рубаха раскрыта, под ней грудь, покрытая густым волосом. Перед ним стояли навытяжку рыжеволосый гигант и тщедушный лопоухий недомерок с редким седым бобриком. Оба были в генеральской форме. "Что за люди? - подумал Никита. - Новенькие какие-то. Фронтовиков я бы знал". Берия быстро говорил что-то по-грузински - негромко, сердито. Те, к кому была обращена его речь, ели глазами начальство, почти после каждого слова дружно кивая головами. Увидев вошедшего в кабинет Хрущева, Берия легко поднялся на ноги, сказал что-то громче прежнего и небрежно махнул рукой. Генералов словно ветром сдуло.
- Здравствуй, дорогой, здравствуй, - хозяин привычно обнял гостя, увлек мягко за собой в уютный малый кабинет, где уже был накрыт с кавказской щедростью стол.
- Садись, дорогой, люди верно говорят: в ногах правды нет. Правды нет... Правды нет... - Он взял с массивной этажерки какие-то бумаги, скользнул по ним взглядом, сел напротив Никиты, бумаги положил на тарелку. Криво усмехнувшись, воскликнул:
- Ты видел этих двоих? Генералы. Ге-не-ра-лы. Мудаки засраные. И ведь оба из моего села. Ничего, нет, ничего нельзя поручить, все обязательно изговняют. Никому нельзя доверять. Даже себе. А? - он весело сверкнул стеклами пенсне и разлил коньяк по высоким хрустальным рюмкам.
- За Верховного!
"Его цитирует - про доверие не раз слышал я от Хозяина те же слова, за Него тостом и всякое застолье начинает, - уважительно подумал Никита, осушив лихо внушительную посудину. - Меня-то зачем позвал?" Однако, этого Берия раскрывать не спешил. Завел разговор о последних кадровых перестановках в армии, о взаимоотношених с союзниками ("Иден приехал - и Хелл с ним, Иден уехал - и Хелл с ним!" - "Черчилли-Черчилли - и никаких Рузвельтатов!"), о гонке по созданию сверхоружия. Горячее принесли Александра и Евгения. Это был бесподобно ароматный шашлык на ребрышках. Берия усадил Александру себе на колени, налил фужер коньяку и, после того, как девушка выпила его весь мелкими глоточками, крепко поцеловал ее в губы. Подмигнул Никите: "Обними Евгению, поцелуй младшего лейтенанта!" Никита осторожно последовал его совету. Губы ее показались ему безвольно-безразличными. Вдруг, повинуясь какому-то знаку Берии, девушки быстро убрали грязную посуду, принесли кофе, сладости, фрукты и незаметно ретировались.
- Ты строго их не суди, - с неприсущей ему мягкостью произнес он. Это совсем не бляди с плешки у "Метрополя". И Саша и Женя по несколько раз забрасывались в немецкий тыл с разведгруппами. Обе знают немецкий язык, обе закончили нашу школу радистов. Не сегодня-завтра снова отправятся на задание. Кстати, к тебе на Украину.
Он замолчал, закурил. "И курит как Хозяин, Герцеговину Флор", отметил про себя Никита. Берия поднял с тарелки бумаги, которые пролежали справа от него все это время, вытер губы салфеткой, сказал:
- Ну вот, накормил, напоил, теперь можно и о главном поговорить.
Он протянул бумаги Хрущеву и нацелился в него стеклами пенсне.
"Наконец-то!" - вздохнул с облегчением Никита, но первый же лист заставил его напрячь все силы, чтобы не потерять сознание. На нем был перечень того, что содержалось в тощей подборке:
"1. Немецкая листовка с текстом обращения старшего лейтенанта Леонида Хрущева к бойцам и командирам Красной Армии и ее перевод; 2. Протокол армейского отдела СМЕРШ 37-й Армии - допрос батальонного комиссара Коркина Любомира Захаровича, бежавшего из того лагеря, в котором содержался Леонид Хрущев; 3. Рапорт заместителя начальника Главного управления СМЕРШ, руководившего операцией по извлечению из немецкого лагеря для военнопленных Леонида Хрущева и доставке его в Москву; 4. Протокол допроса Леонида Хрущева".
Даже прочесть это зловещее оглавление стоило Никите невероятных усилий. Буквы, слова, строчки дергались, прыгали, сливались. Кое-как одолев его, он с трудом оторвал от него взгляд, посмотрел на Берию. Но стекла пенсне коварно отсвечивали, глаз за ними видно не было - сверкающая бездна. Никита, словно погружаясь в прорубь, перевернул первую страницу. "Я, Леонид Хрущев, сын члена Политбюро..." Сколько немецких листовок перевидал член Военного совета различных фронтов, удивляясь подчас изощренной хитрости и знанию человеческой психологии, а подчас и прямолинейной твердолобости гебельсовских войсковых пропагандистов. На наиболее действенных образцах учились сотрудники Седьмых отделов по разложению войск противника, созданных во всех формированиях и частях Красной Армии. Никита подошел к настольной лампе, дрожащими руками поднес текст к глазам. Так, даже факсимиле подписи напечатано. Подпись разборчивая, почти детская. "Черт, я же не знаю подписи своего собственного сына. Да и на кой ляд мне было ее знать: я деньги перед войной не по ведомости ему выдавал... Поди, с этих бесконтрольных червонцев и начались Лёнькины беды". Листовка была ладно скроена и мастерски сшита: похвальное слово героизму и мужеству советского солдата - запевная теза; развернутая антитеза - за что он воюет: на земле он крепостной, на фабриках и заводах дешевый, бессловесный раб, всеми плодами его крови и пота пользуется утопающая в поистине царской роскоши сталинская юдо-большевистская камарилья; вывод: сражаться за увековечение собственного ярма может или слепой или умственно-неполноценный, поворачивай штык против истинного супостата, сдавайся в плен, вступай в РОА. Приводилось несколько красочных примеров из похождений Сталина и его кремлевских бонз - Кагановича, Ворошилова, Калинина, свидетелем которых якобы был Леонид. Сообщалось, что многие думающие патриоты, включая Якова Сталина, вступают в ряды борцов против тирании коммунизма. Последняя перед подписью фраза была обращена прямо к Хрущеву-старшему: "Отец! Я знаю твою затаенную ненависть к усатому палачу. Переходи к нам. Вся православная, сражающаяся против красного Антихриста Россия примет тебя как своего вождя".