Бенюх Олесь. Подари себе рай (Действо 3)

   - Любовные развлечения? - усмехнулся Сталин.
   - Никак нет. Серьезный разговор. Запись беседы получу завтра, когда у моего человека в резиденции закончится трехдневное дежурство.
   - Отцу Элис... у нее, насколько я помню, только отец, мать давно умерла, так? - сообщили?
   - Он уже вылете на своем самолете. Хочет хоронить дочь дома. Хотя, там ведь получилось сплошное месиво.
   Сталин еще немного походил, закурил, сел за письменный стол.
   - Посмотрите, чтобы похороны Сергея были достойные. И не обнажайте ваших людей.
   Когда Лапшин ушел, Сталин вновь заходил по кабинету, быстро, нервически.
   - Лаврентий, этот недоносок, политический котверан* затевает со мной закулисные ристалища? Со мной? Я его отмыл от меньшевистского говна, вытащил в Москву, доверил место в Политбюро, а он лезет туда, куда я ему лезть запретил! Ну что же, доиграется он у меня. Для начала надо будет вывести из-под его кураторства МГБ и МВД. Я тебе покажу, менгрельский выродок, как соревноваться со мной во власти...
   Похороны Сергея состоялись в пятницу на кладбище бывшего Донского монастыря. В среду отец Элис, оформив с помощью посла США в Москве все необходимые бюрократические формальности, увез в далекий Чикаго закрытый гроб. Теперь такой же закрытый гроб привезли на старинный погост древней славянской столицы. При гробе постоянно находились две женщины, одетые во все черное. Это были Маша и Сильвия, которую Федор Лапшин представил как подругу Элис. Приехало человек пятьдесят, все мужчины. Они держались тремя четко разделенными группами. Одну из них составляли журналисты "Известий" и ТАСС'а, другую - сотрудники внешней разведки госбезопасности и третью офицеры ГРУ. Поначалу Сильвия не обратила на это внимания, но в середине траурной церемонии странный сепаратизм вызвал ее удивление. И через Алешу она спросила, в чем дело. Маша, которая, конечно же, знала сугубо клановую принадлежность людей, пришедших проводить в последний путь коллегу, который работал с ними в разное время, сказала, что они представляют разные редакции Сергея - начиная с газеты "Труд". Подумала при этом: "Хорошо, что Федя Лапшин не привел своих, тогда было бы четыре людских островка". Она ошибалась. Они тоже пришли, но, чтобы не светиться - по команде Лапшина выступали в роли служителей ритуальных услуг. Печальным церемониймейстером был заместитель главного редактора "Известий", отлично знавший Сергея. Активно помогал ему руководитель группы политических обозревателей ТАСС. Надгробные речи были короткими, паузы между ними тягостными. Почти все понимали, что и в опубликованных некрологах, и в этих дежурных выступлениях не договаривается то главное, чем и ради чего жил тот замечательный человек, имя которого было окутано легендарной тайной, а сам он закрыт от любопытных взглядов, даже отправляясь в свой последний путь. И не у одного из собравшихся в тот день на Донском кладбище появлялась мысль: "Не удивлюсь, если под этой цинковой крышкой лежит вовсе не Сергей, а сам он уже выполняет новое, свое самое секретное задание".
   Поминки были назначены в "Балчуге", туда уже уехал первый автобус. Ждали второго. Лапшин увидел большой черный лимузин, который подъехал с опозданием. Из него выскочил Автандил, за ним три офицера с темно-синим кантом вынесли большой венок и быстро поднесли его к свежей могиле. На широкой красной ленте золотыми буквами было выведено: "Отважному борцу за социализм. Л.П.Берия".
   Алеша, стоявший рядом с Федором, тихо с сказал:
   - Здрово! От члена ПБ. А дядя Никита?
   Лапшин хотел было что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой. "Не было бы здесь Маши и Сильвии, да не будь это кладбище, я бы поведал тебе, мальчик, открытым текстом и о Никите, и о Лаврентии..."
   Подошел второй автобус - и ввремя. Повалил крупными хлопьями снег. И вскоре и сама могила, и букеты, и венки были покрыты густым слоем леденящего душу серебра.
   НИКИТА
   Он приехал в Москву в декабре и сбился с ног, завершая подготовку города к семидесятилетию вождя. Еще бы, всем датам дата, можно сказать всеэпохально-вселенская. А он, Хрущев, не только первый секретарь МК и МГК, он еще и секретарь ЦК. Этот грандиозный юбилей явится проверкой его на зрелость. И исход этой проверки будет либо героическим, либо трагическим. Третьего не дано. Столица, да еще такая, как Москва - лицо государства. И за нее, и все, что происходит в ней, в ответе он. Взять хотя бы идеологию. После смерти Жданова этот скандально-хлопотный воз тянут коренной Маленков и пристяжные Суслов и Поспелов. Во всесоюзном масштабе. Однако, случись какой-нибудь прокол в Москве - и тут же держи ответ Никита. Одна наглядная агитация - все эти лозунги, плакаты, портреты - может свести с ума. Их же тысячи по городу, в каждом втором - дефект, шероховатость, недоработка. А репертуар кино, театров, концертов! А программы радио и начинающегося телевидения! А печать - газеты, журналы, многотиражки! А книги, альбомы, альманахи! Кремлевский юбиляр делает вид, что ему докучает, досаждает, претит вся эта верноподданническая, льстивая, угодническая шумиха. Но Никита знает, что все будет прочтено, увидено, оценено и расценено. Агитпроп чуть не под лупой изучает макеты и чистые листы всех изданий, верстку всех сборников и монографий, выискивает крамолу даже в подписях к фотографиям, репродукциям картин и рисункам. Но когда редактор "Октября" Панферов подготовил к печати свою статью, которую на Старой площади зарубили, то претензии предъявили к нему, Хрущеву: "Явно упрощенчески-вульгаризаторское изображение этапов жизни Сталина чуть было не протащили на страницы ведущего столичного журнала!" А в юбилейном номере журнала "Знамя" едва не проскочило рядом с именем генералиссимуса упоминание об опальном маршале Георгии Жукове. И опять ему, Никите, звонок: "Коммунисты столичного журнала явно страдают политической близорукостью!" Намёки, претензии, замечания...
   Он, впрочем, понимал: мелкие, несущественные недочеты и ошибки вскоре забудутся; не забудется главное - то материальное, что останется как вещественное отражение исторического юбилея. И Хрущев сконцентрировал максимум внимания на двух делах - подготовке своей статьи и достойном размещении тысяч и тысяч подарков, которые уже стали - задолго до 21 декабря - поступать со всех концов страны и мира в Кремль. Организация их выставки для всенародного обозрения была идеей Никиты. Сталин ее одобрил, заметив, что подарки эти являются достоянием нации. Статью помощники стали готовить за полгода до юбилея, еще в Киеве. Когда Никите представили первый вариант - с оговорками, что это де мол самый приблизительный, грубый, предварительный из предварительнейших набросков, с ним едва не приключился удар. Всё, решительно всё было не так: в небольшой части, посвященной детству и юношеским годам вождя, нанятые для ее создания знаменитый поэт и известный прозаик окрасили панегирик вдохновенным лиризмом и буйными красками Востока; в описание периода ссылок были вставлены беседы со старожилами Туруханска и Нарыма, для чего туда были направлены пробивные репортеры "Правды" и "Известий"; во вступлении и в завершающей части Сталин представлялся учеником и соратником Ленина с акцентом на "ученик".
   - Вы что - угробить меня сговорились? - кричал он, выходя из комнаты отдыха в кабинет, где собралась бригада по подготовке его юбилейной статьи. - Не выйдет! Не доставлю я вам такой радости! Или еще чище хотите, чтобы я сам наложил на себя руки? Не дождетесь!!!
   Он налил из бутылки полный стакан "боржоми", выпил его залпом и, не мигая, воззрился на руководителя бригады. Крупный, представительный, с раскатистым артистическим басом и ленивыми манерами пресыщенного жизнью вельможи, он втянул крупную голову в плечи и в стремлении стать меньше, незаметнее, почти лег грудью на стол.
   - Вы - профессор философии? Да вы профессор кислых щей, вот вы кто! К чему, ну к чему вы на целые три страницы развели эти турусы о детстве и тому подобное? Сосо то, Сосо сё. Разве важно это? Эти розовые сопли? Он! Никита поднял вверх указательный палец, - Он терпеть этого не может. Сделали из него какого-то... - он посмотрел на бумажку, лежавшую на столе, - ...Тома... этого... Сра... Сора... Сойра... Тьфу, что ты тут мне накорябал? - он зло покосился на секретаря.
   - Том Сойер, Никита Сергеевич.
   - Да ладно, хрен с ним, с этой Сойрой! Вон, все это вон из доклада... то есть, статьи, поганой метлой. Дальше. В ссыльные места журналистов погнали. Вы что - белены объелись? Хоть спросили бы раньше. Обо всех этих местах Он вспоминать не любит. Ну, может быть, так, мимоходом - что были эти факты. А тут и очевидцы, и старожилы. Чуть ли не друзья... по несчастью. Вы же знаете - в Курейке Он какое-то время жил со Свердловым. Не сошлись характерами. Воспоминания не из лучших. А тут я - как соль на рану. Здравствуйте, я ваша тетя! Нет, черт те что... Теперь насчет ученика и соратника. Тут подход может быть только один - Сталин это Ленин сегодня. Понимаете - Ле-нин се-го-дня! Значит, акцент не на "ученик". Акцент на "соратник". И еще - всякую отсебятину, опасную самодеятельность мы должны решительно подвергнуть... - он вновь заглянул в бумажку на столе, остро... остракизму. Ну, выгнать, значит, к ядрене бабушке.
   И, сам довольный таким пояснением, сел, взялся за папку с бумагами, давая понять, что разговор закончен. Все поднялись и молча двинулись к двери.
   - Доработать статью, Никита Сергеевич, к какому числу? - словно стыдясь своей корпуленции, изогнулся перед ним профессор.
   - Тут дорабатывать нечего. Надо заново все делать, - не отрываясь от документов, назидательно ответил Никита. - Жду вас через три недели. И - за качество будете отвечать своими партбилетами. "Время поджимает, - подумал он. - Лаврентий на днях хвастал, что у него текст статьи уже готов. Хочет предварительно показать ее Самому. И у Маленкова вроде бы тоже готов первый вариант. Ему легче. На него весь агитпроп работает. Все члены Политбюро строчат. Получается прямо соцсоревнование на высшем уровне. Вот только проиграть можно собственную жизнь".
   Разнос этот Никита устроил после того, как дал прочитать злополучный текст Корнейчуку. Пригласил его с женой Вандой Василевской на выходной на дачу. Приятельские отношения с влиятельным драматургом и видной писательницей льстили самолюбию. За обильным ужином разговор, конечно же, коснулся предстоящего юбилея.
   - Какую солидную акцию предложили бы вы, Александр Евдокимович? спросил Хрущев, заедая "горiлку з перьцем" салом з м'ясом.
   - Есть, есть одна задумка, Никита Сергеевич, - за мужа ответила Василевская.
   - Какая же, Ванда Львовна?
   - Выпустить альбом "Поэты Украины о Сталине". Издать его роскошно, с добротными иллюстрациями, на мелованной бумаге, крупным форматом!
   - Дуже гарнiй задум! - Никита одобрительно хлопнул в ладоши.
   - Тiльки треба трошки вдумуватися як це дiло найкраще зiграти, раздумчиво молвил Корнейчук. И после недолгой паузы воскликнул: - О! Телефонувати Максиму!
   Не мешкая ни секунды, Никита снял трубку аппарата правительственной связи и через несколько секунд девушка соединила его с Рыльским.
   - Слухаю! - раздался в трубке знакомый Хрущеву голос.
   - Здоровеньки булы, Максим Фадеевич!
   - Невже ж це розмовляе Никита Сергеевич? Велика радiсть!
   Хрущев вкратце изложил идею Рыльскому. Тот сказал, что у него сейчас Владимир Сосюра, он с ним посоветуется. И через минуту продолжил несколько смущенным голосом. Дело в том, что таких стихов к великому сожалению "Журба! Велика журба!" - на всей Украине на книжку не наберется. Зато он хочет подарить одну гениальную подсказку - "генiальну пiдсказку". Он читал переводы на русский двух-трех стихотворений вождя. Вот бы собрать их все (говорят, опубликовано в разные годы около ста) и издать сборник. "О це буде дарунок к ювiлею!" "Дякую! Дякую!" Никита тут же созвонился с Берией и Маленковым. И работа над сборником монарших виршей завертелась мгновенно. И разве в том вина Никиты, что - когда Сталину показали макет и набор всех его ста восьми стихов ("Надо же - раскопали, перевели, и не так уж бесталанно!") - он сказал: "Печатать не надо. Миру достаточно знать Сталина-политика".
   Когда Корнейчук и Василевская поздно ночью возвращались в Киев на хрущевском правительственном "ЗИСе", Александр Евдокимович долго мрачно глядел в окно на темный Голосиевский лес. Повернулся к Ванде, с раздражением, смешанным с недоумением, спросил:
   - Как ты думаешь, какого ляда он уже в пятый раз пытает мое мнение о булгаковской пьесе "Дни Турбиных"? Я уж ему и так разъяснял, и эдак. По художественному уровню - не "Ревизор", и не "Чайка", и не "Гроза". Сентиментальный перепев крушения белогвардейских грез и мечтаний. А он знай талдычит одно: "Тогда почему на эту пьесу всегда все билеты проданы?" Я не ведаю ответа на этот вопрос.
   - Ведаешь! - Василевская подняла стеклянную перегородку, отделявшую шофера от салона. - Следующий раз будет с тем же вопросом приставать, прямо скажи - народ ностальгирует по дореволюционным порядкам.
   - Хорошо, так и скажу! - он рассердился на явную абсурдность предложения, которое она сделала вполне серьезно. А Ванда, видя, что он смолк и продолжать не собирается, заговорила:
   - Меня обескураживает другое. Обожествление вождя начинают и с чрезмерным усердием осуществляют верховные партийные бонзы. Он их сам не раз осаживал. Так было и с учебниками истории, и с присланной ему на прочтение повестью о Сосо, и с пьесами, о которых ты знаешь, и с известным памятником Вучетича для берлинского Трептов-парка, и со многим другим. Нет, их усердие неистребимо.
   - А, может, он только делает вид? - Корнейчук на всякий случай проверил, надежно ли прикрыта перегородка. - Ведь такое его отношение всех этих... - он все же не решился дать стоявшим у трона достойный эпитет... руководящих товарищей только раззадоривает на дальнейшие, еще большие "подвиги" на ниве лести и холуйства. Не знаю... Когда я имею нечастые возможности с ним общаться, он очень естественен, прост, мудр - без подсказок советников и секретарей.
   - А ты заметил, с какой злостью проехался Хрущев по Кагановичу. Когда-то были друзья - водой не разлить.
   - Старая хлеб-соль забывается легко. Лазарь Никиту в начале тридцатых опекал как сына.
   - Они же почти одногодки!
   - Это неважно. Каганович стоял гораздо выше на партийной лесенке. Кошка между ними пробежала, когда Сталин прислал своего верного еврея на "подмогу" Никите вот уже сейчас, в сорок шестом. Да еще какая черная кошка! Ты помнишь, Никита отвел меня сегодня в сторонку, как он сказал "пошептаться"? Нашептал наушко любопытные вещи. Оказывается, Хозяин переводит его в Москву, потому что доверяет. Сказал ему - "Против меня плетут сети заговора и в Ленинграде и в Москве". Вознесенский, Кузнецов, Попов. Раскрыли, как Никита выразился, "целое кубло".
   - Боже мой, неужели снова грядут аресты и чистки? - Ванда с такой тягостной болью произнесла эти слова, что Корнейчук обнял ее за плечи, привлек к себе: - Ну что ты так убиваешься, родная? Это ведь пока всего лишь слова. Будем надеяться, что гроза так и не разразится. Начнутся торжества. Глядишь, юбиляр и помягчеет. Тем более, Никита ни в какие заговоры не верит. Считает, что старая гвардия боится за свои места, ревнует молодежь.
   - Саша, вливание свежей крови только укрепило бы руководство партии и страны. Неужели они не понимают это?
   - Это понимает Он. А они видят в молодежи только угрозу их власти. За каждым чрезмерно приблизившимся пристально следят и при первой же возможности на стол Самого ложатся доносы, начинается тайная игра на его подозрительности.
   - Вот тебе, драматургу, благодатнейший материал для трагедии! Ты ведь и начинал с трагедии - "Гибель эскадры".
   - Я, радость моя, не раз и не два думал об этом. И наброски делал...
   - Которые даже я не видела!
   - Не видела, - вздохнул он. - Ибо такая театральная трагедия могла бы обернуться для нас с тобой трагедией жизненной. Шекспировской былью на шевченковской батькiвщiне.
   Сталин сам утвердил регламент празднования семидесятилетия. Был банкет в Большом кремлевской дворце, был банкет на Дальней даче. Однако, самым важным и престижным был банкет на Ближней даче, на который были допущены члены Политбюро и Секретариата ЦК. Гостям было велено явиться в 21.00. Часы пробили девять раз и в гостиной появился хозяин в форме генералиссимуса, со звездами Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда и орденом Победы, веселый, оживленный. Жестом пригласил всех в столовую и первым пошел к торцу длинного стола.
   - А где Молотов и Ворошилов? - шепотом спросил Никита шедшего рядом Берию.
   - Не приглашены! - приглушенно хохотнул тот в кулак. - Сами виноваты, космополиты! Кто им велел жениться на еврейках, а? Будто русских баб мало.
   Хозяин подозвал их, усадил Берию справа, Хрущева слева от себя. Посмотрел на Маленкова, проговорил полушутя:
   - Георгия, в наказание за то, что во время войны (правда, вместе с Шахуриным) выпускал бракованные самолеты, отправим на Чукотку... - все гости замерли, обратили сочувственные взоры на готового упасть в обморок коллегу, внезапно отправленного в далекую ссылку. - ...на Чукотку нашего стола, - улыбнулся хозяин. - Пока - стола.
   И все деланно засмеялись над этой мрачной шуткой.
   - Предлагаю тамадой назначить Булганина. Он, как бывший министр вооруженных сил, а ныне их куратор, привез нам сегодня певцов и танцоров ансамбля Александрова. Командуйте и тостами, товарищ маршал. Только прошу никаких славословий в мой адрес. Я от них не только устал, они мне противны. Надеюсь, как и вам, - Сталин прошелся взглядом по всем лицам, словно желал удостовериться, все ли его поняли. - Объявляю конкурс на самый веселый тост.
   - Слово для тоста имеет Лаврентий Павлович, - объявил Булганин, увидев красноречивый жест своего соседа. "Андреев или Шаталин может и поверят словам Иосифа, - подумал Берия. - Все остальные знают, что это самая коварная проверка на вшивость. Славословие ему противно!" И он завернул такой залихватски льстивый, такой бесподобно верноподданнический, такой неподражаемо артистичный дифирамб бескорыстной преданности до гроба, что Никита громко скрипнул зубами. "Чертов мингрел! - вздохнул он. - Такое отчубучил, что месяц будешь думать - лучше не придумаешь. Да еще окончил по-грузински. Чем же его перебить? Пожалуй, только..."
   - Дорогой Иосиф Виссарионович! Разрешите, я вместо тоста для вас станцую? - и, в ожидании ответа вождя, замер от ужаса - впервые, от избытка чувств, он осмелился обратиться по имени-отчеству. Однако, Сталин, настроенный благодушно, стерпел недопустимую в иных обстоятельствах фамильярность.
   - Твои танцы, Микита, я уже видел. Вот если бы ты спел...
   В это время в дверях появились Ворошилов и Молотов с большими букетами пунцовых роз. Но войти не решались, дожидаясь реакции хозяина.
   - Ааа, - он увидел их первый и тотчас все повернулись к ним. - Сейчас я загадаю загадку, а вот Молотов ее отгадает. Тем более, он у нас знаток русского фольклора. Какая пословица пришла мне сейчас на память?
   Молотов молчал, близоруко щурясь.
   - Ну, тогда ты, Клим, скажи.
   - Да мы приехали поздравить тебя, Иосиф, - промямлил он, натянуто улыбаясь. Сталин повернулся к Хрущеву, негромко сообщил:
   - Для этих двоих годится: "Незваный гость хуже татарина". Но ради сегодняшнего случая простим их. - И, обращаясь к переминающимся с ноги на ногу старым соратникам, громко: "Лучше позже, чем никогда". Проходите, садитесь. Кстати, Микита нам петь собрался. Давайте дуэтом с Климом. А мы подтянем. Да пригласите александровских певцов. Всем по доброй чарке, опоздавшим штрафной и...
   Из-за острова на стрежень,
   На простор речной волны
   Да выплывают расписные
   Да Стеньки Разина челны...
   Реве та стогне Днiпр широкий,
   Сердитий вiтер завива,
   Додолу верби гне високi,
   Горами хвилю пiдiйма...
   Я могилу милой искал.
   Но ее найти нелегко.
   Долго я томился и страдал.
   Где же ты моя, Сулико?..
   По знаку, поданному Сталиным, Ворошилов и Хрущев ("Солисты моего кремлевского хора!") подошли к нему. К ним присоединился знаменитый армейский тенор Бунчиков. Им не нужны были бумажки со словами любимых вождем песен. Небось не на партийных съездах и собраниях, когда каждому вручался текст "Интернационала". Зная пристрастие вождя к застольному вокалу, репертуар вызубривали назубок. Он и сам раньше, когда был помоложе, певал дуэтом с Климом. И теперь, впервые за долгие годы, соратники видели его поющим. Он встал, держа бокал с вином в одной руке и заложив другую за пуговицу френча. И необычно потеплели его светло-золотистые тигриные глаза, и за душу брал давным-давно так чисто не звучавший его высокий, редкостно приятный голос. Пел не семидесятилетний старик, пел юноша - влюбленный и страдающий, лихой и бесшабашный, страшный в своем гневе и прекрасный в дерзостном порыве к звездам. И во взглядах пирующих можно было прочитать и искреннее восхищение, и плохо скрываемую зависть, и затаенную неприязнь "Надо же, поет! Ладно, пой, ласточка, пой. На сколько тебя еще хватит?"
   После одной из песен, когда отзвучали аплодисменты и восторженные возгласы, Ворошилов крикнул музыкантам: "Русскую!" И пустился в пляс, выделывая такие антраша, что даже профессиональные танцоры александровского ансамбля одобрительно цокали языками. А маршал от радости, что Хозяин его принял, хотя и не приглашал, то жонглировал яблоками и грушами, то держал на лбу наполненный вином до краев бокал, то заставил нескольких солистов стать в ряд в согнутом положении и затеял играть в чехарду, строя при этом гримасы и выделывая ногами в воздухе потешные кренделя.
   "Скоморох! - снисходительно улыбаясь, Сталин наблюдал за замысловатыми пируэтами. - Нейтральный сторонний наблюдатель может сказать, что это я заставил его паясничать. Че-пу-ха! Вон Молотов - его ничееем не застааавишь... Блюдёт себя при любых обстоятельствах. Даже под угрозой плахи. Микоян - тот всегда возьмет хитростью, как лис. Маленков прикинется добродушным увальнем. Косыгин - тот, пожалуй, один прямо говорит - предан не мне, а идее. И честен. Коли не врет. Лаврентий - этот как раз врет, когда в этом и особой нужды нет. За ним глаз да глаз нужен. Вот Хрущ... Беспримерную, геройскую верность, преданность изображает. Играет? Если играет, то гениально. Ничуть не слабее Южина или Качалова. Выходит, хамелеон? Нет, вернее - сфинкс. Да за этим столом кого ни возьми - любой сфинкс. Хоть каждого вместо декораций в Большом в "Аиде" выставляй..."
   Отгремел великий юбилей, доплеснувший до высоких кремлевских стен теплые и чистые волны простодушной, бесхитростной, фанатичной любви миллионов к своему вождю. Наступили великие будни, в ходе которых из пепла восстанут города и веси, продолжится возведение великой державы, станет неодолимым ее оборонный арсенал, в космическую высь воспарит один из ее сыновей, ее вдохновенные песни услышит вся планета. В эти будни с головой окунулся и Никита. Однако, всё последующее он видел словно в тумане. Туман этот был не белесый, он был окрашен иногда в желтые, иногда в синие, иногда в красные тона. И события проносились сквозь этот туман со скоростью летящего галопом коня. День да ночь - сутки прочь. Как-то утром, встав с постели, Никита не почувствовал, что отдохнул.
   - Старость не радость, - пожаловался он Нине.
   - Какой же ты старик? - засмеялась она. - Всего годов-то пятьдесят пять!
   - Нет, что ни говори, а Иван прав - "Стукнуло пятьдесят - и покатил милок с ярмарки". Кстати, сегодня предвыходной и они с Сергеем... - он хотел сказать "как обычно заявятся ко мне на работу", но осёкся, махнул рукой и пошел в ванную. Нина отвернулась, украдкой смахнула слезу. Сколько лет, Господи, сколько уже лет Никита встречался только с "нужными" людьми. Вот и сегодня он должен вечером быть на даче Берии. Туда же приедет и Маленков. Сталин задумал депортацию всех евреев в Биробиджан и они хотят выработать единую линию. Какая единая линия? Чего там вырабатывать? Будет так, как Он велит. Ничего не добьются, только шею себе могут сломать. Оловянные солдатики..."
   Но к Берии он не поехал. Тот позвонил и дал отбой. Его срочно вызвал Хозяин, потребовал подробные объяснения по делу врачей. Пожаловался Никите: "Знаешь, похоже на то, что эта Тимошук оказалась провокатором. Опять прокол экспертов с Лубянки. Недосмотрели, мудаки сраные!"
   Смерть Сталина... Вторично спустя какие-то двенадцать лет после 22 июня 1941 года произошло событие, которое коснулось так или иначе каждого жителя огромной страны. Рыдали маршалы и солдаты, старики и дети, мечтатели и циники. В головах простолюдинов и облаченных малой ли, большой ли властью биласть одна мысль: "Что теперь с нами будет? Король умер! Да здравствует кто?" На Руси начиналась новая, на сей раз воистину Великая Смута...
   В самый канун нового 1953 года Берия, Маленков и Хрущев, выходя из кабинета Сталина после одного из довольно частых совещаний, оказались рядом. Во время долгого шествия по кремлевскому коридору, улучив момент, когда вблизи никого не было, Берия негромко сказал:
   - Удалось! Власику каюк. Он думал - генерал, многолетний начальник охраны Самог - так ты пуп земли? Накося - выкуси! И бессменный его холуй Поскрёбышев - его я тоже убрал. Теперь дело за Майроновским. Он командует моей лабораторией-Х, обещал такой подарочек приготовить - ни одна экспертиза не обнаружит.