Когда Уилсон, глава портлендской службы безопасности, пришел в свой кабинет, помощник вручил ему бумагу:
   – «Билли Селест», Военный Флот США, из 1980 года, совершил посадку и просит разрешения сойти на берег.
   Уилсон посмотрел на ассистента и поднял бровь.
   – Лихорадка?
   – Еще какая. Даже у тараканов.
   Уилсон вытянул бланк «Карантин и Репатриация».
   – Это же корабль Норденхольца, так?
   – Точно.
   – Жалкий старикашка. Однажды он точно почувствует мой ботинок на своей тощей заднице. – Он подписал форму и швырнул ее в лоток «Исходящие».

Книга третья

Раздевалка

   Канун Рождества, и Тоби один в раздевалке. Старое здание МХС [44] кто-то купил, и ребят в нем осталось совсем мало. Все они перебрались в раздевалку, потому, что там теплее и душевые рядом.
   Сейчас все остальные мальчики разъехались кто куда праздновать Рождество, и Тоби знает, что большинство уже не вернется назад, потому что здание надо освободить к 18 января 1924 года. Тоби читает «Машину Времени» Г. Уэллса.
   В последний раз я осмотрел все, испробовал винты и, снова смазав кварцевую ось, сел в седло. Думаю, что самоубийца, который подносит револьвер к виску, испытывает такое же странное чувство, какое охватило меня, когда…
   Мне показалось, что я покачнулся, испытав, будто в кошмаре, ощущение падения…
   Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по Времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя. Пока я мчался таким образом, ночи сменялись днями, подобно взмахам крыльев…
   Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз… Небо окрасилось в ту удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; метавшееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света… Каждую минуту снег покрывал землю и сменялся яркой весенней зеленью… [45]
   На газовой плите медленно тушится мясо, и Тоби время от времени помешивает его, слушая, как куранты на резиденции Армии Спасения вызванивают «Тихую ночь». Он вспоминает прошлые рождественские праздники, запах елки, сливового пудинга и маслянистый запах своей паровой машины.
   Он вырос в трехэтажном кирпичном доме в тихом маленьком городке на Среднем Западе. Его родители умерли во время эпидемии гриппа 1918 года, когда ему было шесть лет. Заботу о нем приняла на себя нескончаемая череда дядьев и приемных родителей.
   Тоби ни у кого не оставался надолго, хотя он был красивым ребенком с соломенными волосами и глазами огромными голубыми, как бездонные озера. Но почему-то в его присутствии людям всегда было не по себе. В нем было что-то сродни спокойствию сонного зверя. Он заговаривал, только когда отвечал на вопросы или о чем-то просил. В его молчании как будто таилась угроза или неодобрение, а этого люди не любят.
   И было еще кое-что: от Тоби пахло. Странный сернисто-животный запах пропитывал его комнату и исходил от его одежды. Его мать и отец пахли так же, а они держали много животных: кошек, енотов, хорьков и скунсов. «Маленький народец», – называла их мать. Тоби повсюду таскал с собой какую-нибудь зверюшку из маленького народца, а его дядя Джон, преуспевающий управленец, озабоченный своей карьерой, предпочитал больших людей.
   – Джон, нам надо избавиться от него. От этого мальчика пахнет, как от хорька, – говорила тетя.
   – Марта, ну, может, у него проблемы с желёзками, – дядя покраснел, понимая, что слово желёзки – не очень приличное. Наверное, лучше было бы сказать метаболизм…
   – Да ничего подобного. У него что-то в комнате. Что он носит с собой постоянно. Какое-то животное.
   – Ну, Марта…
   – Говорю тебе, Джон, будет от него несчастье… Ты заметил, как он смотрел на мистера Нортона? Словно ужасный маленький гном…
   Мистер Нортон был начальником Джона. И действительно было заметно, что под молчаливым оценивающим взглядом Тоби он себя чувствует неуютно.
   Теперь, вспоминая о прошлом, Тоби почти воочию видит, как искрятся игрушки на елке. Отец показывает ему Бетельгейзе, далеко-далеко в ночном небе. Раздевалка полна тишиной от отсутствующих мужских голосов, как опустевший спортзал или казарма.
   Мальчики соорудили фанерную перегородку и расставили свои койки в этой импровизированной спальне. В общей комнате, где стоит плита, есть еще длинный стол с выцарапанными на столешнице инициалами, складные стулья и несколько старых журналов. В углу торчит высохшая новогодняя елка, которую Тоби вытащил из мусорного контейнера. Это часть декорации. Он кого-то ждет.
   Он пробует мясо. Бульон получается пустой, мясо жилистое и жесткое. Он добавляет пару бульонных кубиков. Пусть еще покипит минут пятнадцать-двадцать. А он пока примет душ. Стоя голышом в ожидании теплой воды, он изучает рисунки на стенах кабинки, водя руками по фаллическим фрескам с отстраненным, безличным интересом антиквара. Он – растение, и он – чужак в этом мире. Он никогда не видел других мальчиков, аромата распаренной розовой плоти, шлепков полотенцами и сиреневых синяков. Он прислоняется к стене туалета, и у него перед глазами медленно набухают серебристые пятна.
   Канун Рождества, 1923 год: Перед вами старое здание МХС. Кто-то, кто был вместе с ним: – Привет/…
   – Привет. Это я, Тоби.
   Отец показывает ему на немногих оставшихся ребят… безмолвие душевой. Все остальные разъехались. Свободное время в этой импровизированной комнате. Здание надо освободить складные машины времени где стоит часом еще не остывшая плита. Тоби вытащил из резиденции обломки декораций прошлых рождественских праздников. Его часть шесть лет в эпидемии. Туалетная кабинка, его старое лицо, родители далеко-далеко. Аромат распаренной розовой плоти сонного зверя рождественских гусей в небе. Тихую ночь для тех, кто умерли, ожидая рисунки на стенах в 1918 году. Если ты пожелаешь чего-то прочного, как брюки или рубашка, тогда иди дальнозоркость… ты читал «Обезьянью лапу»? Годы над фаллическими фресками шлепков полотенцами и сиреневых синяков…
   Тоби одевается и идет обратно в «гостиную», как они ее называют. За столом сидит человек. Он худой, седой и голубоглазый. На нем штаны и рубашка в красно-белую полоску, как мятные конфеты. На стуле рядом с ним сложено длинное лоскутное пальто, от лацканов пальто струится туман.
   – Ну-с, Тоби, чего ты хочешь на Рождество?
   – Не знаю, сэр, я так думаю, люди часто просят на Рождество всякую ерунду, поэтому прежде, чем я решу, я сначала хочу попросить у вас совета.
   – Да, Тоби, люди действительно просят всякую ерунду. Они хотят жить вечно, не осознавая или забывая, что вечность – это время, а время имеет свой предел. Они хотят власти и денег, не желая принимать условий, на которых даются власть и богатство. Вообще-то, мне не положено давать советы, но иной раз я думаю вслух. Если просишь чего-то серьезного, вроде денег, власти или долгой жизни, ты идешь на сделку со многими неизвестными… Но если ты пожелаешь получить какую-нибудь способность…
   – Я хочу научиться путешествовать во времени.
   – Что ж, могло быть и хуже. При помощи этого можно даже ненароком разбогатеть. Но в этом деле имеются и опасные стороны…
   – Путешествовать обязательно, а жить – нет. [46]
   У Тоби такое чувство, что его затягивает в черную воронку вихрящегося тоннеля, у него кружится голова. Далеко-далеко, словно через телескоп, он видит человека, сидящего за столом, тонкого хрупкого мальчика лет двадцати с соломенными волосами и карими глазами.
   Всплеск какой-то жидкости – и он внутри этого мальчика, смотрит его глазами. Он сидит где-то в ресторане, ощущая во рту вкус тонкой, как бумага, отбивной, холодного спагетти и кислого красного вина. Официанты выглядят усталыми и раздраженными. Теперь он замечает, что за соседним столиком сидят люди, которые так откровенно его рассматривают, как будто они здесь одни, в ресторане. Женщина лет примерно двадцати шести, одетая не хорошо и не плохо, и двое людей постарше, мужчина и женщина, очевидно, ее родители. Тоби приходит в голову, что у нее, наверное, самое неприятное из всех неприятно навязчивых лиц, которые он видел в жизни. Масляная улыбочка, или, скорее, всезнающая и в то же время заискивающая ухмылочка, обволакивающая все его существо с удушающей фамильярностью, подобно хищный моллюск, обволакивающий добычу.
   Тоби почувствовал дурноту. Внезапно он заговорил, не раскрывая губ:
   – В любом приличном гойском клубе вас с таким выражением на ваших жидовских мордах не пустят даже на порог… Нам нравятся правильные евреи, которые придумывают атомные бомбы и смешные еврейские шуточки…
   Мертвая тишина, выпученные глаза, ошалелые взгляды по сторонам в поисках источника оскорбления.
   – Ach Gott! – еврей-официант хлопнулся в обморок.
   Тоби переключил внимание на столик, за которым сидели черные:
   – Да, и правильные черные тоже, которые сладко поют, и знают свое место, и не позволяют себе обжираться в одних ресторанах с белыми, отъедая свои черномазые рожи и набираясь сил, чтобы потом насиловать собственных бабушек.
   За следующим столиком – латиноамериканские дипломаты.
   – Эй, вы, жирножопые мексиканские педрилы! Катитесь назад, в свои сифоидные притоны, где вам самое место!
   – Правильно, так их! – говорит кто-то с акцентом выходца из южных штатов.
   – Ебите своих аксолотлей и не лезьте к приличным людям… Хуже вас может быть только Пэдди-террорист с бомбой в портфеле.
   Портфель у столика ирландцев вдруг начинает тикать. Тоби кладет деньги на стол, поверх счета. Он поднимает бокал с вином и салютует в сторону еврейского стола:
   – Вы, евреи, такие теплые и человечные. Я посвящаю вам самый прекрасный из всех тостов: Лехаим! За жизнь!…
   Он встает и идет к выходу.
   – У вас, у черных, есть душа.
   Проходя мимо латиноамериканцев, он виляет бедрами.
   – Que rica mamba [47]… Когда смеются глаза ирландца…
   Стоя на пороге, Тоби захлестывает шарф вокруг шеи и произносит, не шевеля губами, так что звук отражается эхом изо всех углов…
   – Ебать королеву!
   Он открыл дверь, и тяжелая, вязкая тьма нахлынула на него вместе с запахом паленой серы. Он кинулся к перекрестку сквозь черное облако, его красный шарф оставлял в воздухе след, словно горящий бикфордов шнур. Крики за спиной. Звон бьющегося стекла.
   А вот и Эгертон-Гарденс, 44. Он открыл дверь своим ключом, проскользнул внутрь, закрыл дверь за собой и привалился к ней спиной. Взрыв снаружи, сирены, слова у него в голове:
   – Воздушный налет… Бомбежка.
   Он поднялся по лестнице к себе в комнату. Открыл дверь и сразу – по звуку дыхания и запаху сна, – понял, что в комнате кто-то есть. Он дотронулся до плеча спящего.
   – Здравствуйте, я Джон Эверсон. Надеюсь, вы не возражаете, что нас теперь двое?
   – Да нет, все нормально.
   Тоби разделся до нижнего белья и скользнул в постель рядом с постояльцем.
   Они лежали, прислушиваясь к взрывам. Бомбы будто совершали неспешную прогулку туда-сюда по Бромптон-роуд. В комнате пахло. Но не только юной и теплой плотью. Это был едкий и пряный, чуть мускусный запах озона, запах путешествия во времени.
   Тоби проснулся в темном коттедже. Мать еще не вернулась. Он был один, и ему было страшно. Коттедж в Гибралтаре – он узнал его даже в темноте.
   Он вышел из своей комнаты, прошел через гостиную и заглянул в спальню матери. Кровать пуста. Он знал, что так и будет. Свет не включится. Он ложится на ее кровать, но страх не отступает.
   Он возвращается в свою комнату и пробует включить свет. Ни одна лампа не зажигается. Теперь и в его комнате тоже нет света.
   Он открыл дверь и вышел наружу. На улице уже занимался рассвет, но густая тяжелая темнота колыхалась в доме, как черный туман. Он решил, что больше он там ночевать не будет.
   Но кто не будет там ночевать? Сейчас он был не одним человеком, а сразу двумя людьми – мальчиком, жившим в коттедже, и кем-то еще.
   Он видит корабль. Дурбан-Гибралтар. Тонкий юноша с соломенными волосами и карими глазами в синем форменном кителе и морской бескозырке – первый помощник. На бригантине – два офицера и восемь человек команды.
   Мать мальчика вернулась из паба, где она работает барменшей. Она лежит на кровати, полностью одетая, разметав руки и ноги в пьяном сне. Он рассматривает комнатные растения, гобелен на стене с изображением минарета, слоника из слоновой кости, стеклянную мышь на полке. В другой комнате – плитка, желтая квадратная жестянка из-под чая с китайскими мандаринами, кран протекает, вода капает в ржавую раковину. В комнате двое: худой мужчина лет тридцати со срезанным подбородком и серым лицом и рыжеволосый священник с налитыми кровью глазами.
   Мальчик мысленно составляет опись нищенской обстановки: бронзовая ваза с рогозом на полке неработающего камина, окаймленная бахромой лампа на расшатанном столике, три стула, диван и армейское одеяло.
   Он мальчик, но при этом он еще и встревоженный гость, дядя или крестный. Он собирается уходить. Сразу за коттеджем начинается крутой, заросший сорняками склон, усыпанный рождественской мишурой и искусственным снегом. Гостю ужасно не хочется оставлять мальчика в этом доме.
   На склоне под вялыми порывами ветра медленно вращается бумажное гребное колесо. На нем надпись:
 
Пропавшие без вести и мертвые
 
   Священник беседует с матерью и с тем, другим.
   – Будьте осторожны. И если что-то пойдет не так, сразу свяжитесь со мной.
   Мертвые пальцы в дыму указывают на Гибралтар.
   – Капитан Кларк приветствует вас на борту корабля. Не забудьте перевести часы на час вперед.
   Британцами мы были, британцами и помрем. Чай и мармелад в магазинах, слоники из слоновой кости, резные шары один внутри другого, нефритовые деревья, индийские гобелены с тиграми и минаретами, часы, камеры, открытки, музыкальные шкатулки, ржавая колючая проволока, сигнальные башни.
   Готовясь к посадке, он слышит усталый голос седого священника:
   – И надолго вы здесь думаете задержаться, мистер Тайлер?

Все непросто на поезде «А».

   На поезде вместе с Уорингом. Пахнет паром, копотью и железом. Туалеты забиты дерьмом. За окном – красная глина, ручьи, пруды и фермы.
   У меня с собой маленькая круглая коробка, в коробке – рисунки, сделанные на бумаге, похожей на пергамент, и они оживают, когда я перелистываю страницы. Стадо коров у реки увязло в бетоне по самые уши. Или вот четыре фигуры, двое мальчиков и две девочки, одетые по моде восемнадцатого века, выходят из золоченой кареты. Они сбрасывают одежды, кружась под позвякивание музыкальной шкатулки.
   В коридоре поезда я сталкиваюсь с французским таможенником – грузным приземистым человеком с багровым лицом и налитыми кровью зелеными глазами, – и его помощником, длинным костлявым типом с землисто-серым лицом. Видимо, мы проезжаем по территории Французской Канады, и будет проверка паспортов.
   Дверь, у которой стоит таможенник, приоткрывается в его сторону, но он налегает на нее плечом, мешая двум кондукторам открыть ее с той стороны. Он говорит своему помощнику, чтобы тот взломал дверь пожарным топориком. Я ненавязчиво встреваю в их разговор и объясняю ему, что дверь открывается в другую сторону – надо просто потянуть на себя. В итоге он так и делает, а потом упрекает меня, а заодно и двух кондукторов, что мы мешаем ему исполнять свои обязанности.
   – Mais je sui passager, – протестую я.
   – Quand meme! [48]– рычит он.
   Теперь все пассажиры выходят из поезда и с паспортами в руках выстраиваются в очередь перед открытой будкой. Таможенник сидит за столом за деревянной перегородкой. Каждый раз, как кто-нибудь закуривает сигарету, появляется табличка DEFENCE DE FUMER, а сам таможенник поднимает голову и орет:
   – Defence de fumer.
   В очереди я первый. Таможенник глядит на мой паспорт и ухмыляется.
   – Сами состряпали или как?
   Я говорю, что этот документ выдан правительством Соединенных Штатов.
   Он подозрительно на меня смотрит и говорит:
   – Тут написано, что вы живете в Лондоне.
   – И что?
   Следом за мной стоит девушка с американским паспортом. Я обращаю его внимание, что у нее точно такой же паспорт. Он хватает ее паспорт и рассматривает его. Потом швыряет оба паспорта на стол и обращается к своему ассистенту:
   – Уничтожьте эти бумаги.
   – Но вы не имеете права уничтожать чужие паспорта. Вы что, совсем ненормальный? – говорю я.
   – Ненормальный? – скалится он и обращается к девушке. – Он ваш сообщник? Вы вместе?
   – Ничего подобного! Я вообще его в первый раз вижу!
   – Но вы путешествуете на одном поезде?
   – Ну… да, но…
   – И сидите за одним столиком?
   – Ну… да, так получилось…
   – То есть, вы признаете, что сидите за одним столиком с человеком, которого раньше в глаза не видели? Возможно, вы едите в одном купе? И, без сомнения, делите с ним постель?
   – Это неправда! – кричит она.
   Солдаты разжигают дровяную печь. Помощник подает голос:
   – Прошу прощения, сэр, но мой сын собирает коллекцию. Можно, я заберу одну из этих фальшивок?
   – Да, одну – можно. Какую из двух?
   – Которая этой девушки, сэр, если можно. Она симпатичнее. Не побоюсь вам признаться, сынишка мой на нее весь издрочится.
   – Ну и ладненько. А второй уничтожьте.
   Мой паспорт летит в печь. Таможенник поворачивается к другим пассажирам-американцам.
   – Вы, все, подходите сюда и сдавайте свои бумажки. Документы, якобы выданные правительством, которое прекратило свое существование двести лет назад…
   Среди пассажиров слышен гневный ропот, но солдаты отбирают у всех паспорта и швыряют их в печь.
   – Мы с мамой, к вашему сведенью, обо всем сообщим в американское консульство, – воет какой-то турист.
   Офицер поднимается из-за стола.
   – Ваша валюта представляет ценность и интерес только для коллекционеров. Сомневаюсь, что такие водятся у нас в городе. – Он запрыгивает в поезд, который уже отходит от перрона.
   – А наш багаж?
   – Багаж пока конфискован. Получите его в столице по предъявлении действительных паспортов.
   Состав набирает скорость. Мы стоим на вокзале маленького городка на Диком Западе начала века: водонапорная башня, немощеные улицы, покрытые красной грязью, привокзальная гостиница и ресторан. Я ухожу, оставляя своих соотечественников размахивать кредитками и дорожными чеками перед любезным китайцем за стойкой, который достает изо рта зубочистку, разглядывает ее кончик и качает головой.
   Я иду вдоль по улице, мимо салуна, мимо цирюльни, и сворачиваю на заросшую сорняками улочку: Улицу Без Вести Пропавших. Дома и с той, и с другой стороны выглядят заброшенными. Но чуть дальше здания меняются и улица резко идет под уклон.
   БАНИ РАБОТАЮТ КРУГЛОСУТОЧНО. Я захожу в парную с мраморными скамьями. Мальчик, гладкий и белый, как алебастр, манит меня рукой, и я иду следом за ним через лабиринт душевых и парных в вестибюль и дальше – на улицу, на каменную площадку над зеленым откосом, переходящую в каменные же ступеньки, ведущие вниз. Мы ищем такси.
   Вместе с ним – его брат-близнец, хромой, одна нога в лубке. Алебастровый мальчик сидит рядом со мной на каменной скамье. У него нет белков, его глаза сплошь нежно-голубые и блестят, как стекло. Он сидит, обнимая меня за плечи, и говорит на странном языке, который представляет из себя последовательность кинокадров и эпизодов из комиксов… мелькают вялые бледные ноги… серебристые ягодицы в темной комнате…

Мой дом повсюду

   Я снял домик у реки у человека по имени Кэмел. Река неспешная и глубокая, в этом месте ее ширина – полмили. Вдоль гниющих пирсов бежит немощеная улица. Складские сараи в развалинах, крыши обвалились. Я стою посреди улицы и смотрю на дома. Дома обиты узкой вагонкой, краска облезла, жестяные крыши разделены водосточными желобами, забитыми сорной травой и заросшими ежевикой, ржавые консервные банки, разбитые печи, бассейны со стоячей водой, стоки забиты всяким дерьмом. Я поднимаюсь по крутым деревянным ступеням туда, где раньше было крыльцом с навесом. Навес насквозь проржавел, а внешняя дверь с проволочной сеткой сорвана с петель. Я открываю замок и толкаю входную дверь. Затхлый запах заброшенного жилья и внезапный озноб. Теплый воздух сочится в комнату у меня из-за спины, внутри смешивается с холодным, и там, где тепло соприкасается с холодом, я вижу почти ощутимую дымку, словно горячее марево. Дом размером двадцать на восемь футов.
   Слева от двери, на привинченной к стене полке, стоит закопченная керосинка. На ржавой конфорке – синий дырявый кофейник. Над керосинкой есть еще полки с помятыми жестянками бобов и томатов, плюс две банки заплесневелых консервированных фруктов. В дальнем конце – два стула и деревянная койка, у стены – стремянка. Справа от кровати – дверь в туалет с двумя стоящими рядом дубовыми стульчаками, черным от ржавчины ведром и бронзовым вентилем, зеленым от патины.
   Я выхожу обратно на улицу и осматриваюсь. С одного конца улица упирается в речку-приток. Я иду в другую сторону, прочь от воды. На углу – хибара с вывеской «САЛУН». Я захожу внутрь. Человек с глазами цвета серой фланелевой рубахи смотрит на меня и говорит:
   – Чем могу служить?
   – Не подскажете, где тут можно купить инструменты и все такое? Я только приехал, снял хижину Кэмела.
   – Да, я знаю. Подремонтировать не помешает, я думаю… Дальний Переезд… в миле отсюда.
   Я благодарю его и отправляюсь в путь. Грунтовая дорога, там и сям куски гравия, по обе стороны от дороги – пруды. Дальний Переезд – несколько зданий и жилых домов, водонапорная башня и железнодорожная станция. Ржавые рельсы заросли сорняками. По улице разгуливают куры и гуси. Захожу в магазин. За прилавком – мужчина с выцветшими серыми глазами, одетый в черную шерстяную куртку.
   – Чем могу служить, молодой человек?
   – Так, по мелочам. Я снял домик Кэмела.
   Он кивнул.
   – Надо чуток подремонтировать, я так думаю?
   – Еще бы. Столько всего нужно, за раз просто не унесу.
   – Вам повезло. Доставка два раза в неделю. Завтра.
   Я обошел весь магазин, перечисляя: медная сетка на дверь, инструменты, гвозди, петли, двухконфорочная керосинка, пять галлонов керосина, десятигаллонная канистра для воды с краном и подставкой, бочка для воды, кухонная утварь, мука, бекон, сало, патока, соль, перец, сахар, кофе, чай, по ящику консервированных бобов и томатов, метла, швабра, ведро, деревянное корыто, матрац, простыни, подушки, рюкзак, спальный мешок, плащ, мачете, охотничий нож, шесть складных ножей. Хозяин ходит со мной и записывает все в блокнот. Сумка «Аллигатор Глэдстоун»? Пятнадцать долларов. Почему нет? Беру. Джинсы, рубашки, носки, банданы, нижнее белье, шорты, пара запасных походных ботинок, набор для бритья, зубная щетка.
   Я укладываю в сумку одежду и туалетные принадлежности… рыболовные крючки, наживки, грузила, лесу, поплавки, сеть с блеснами.
   Теперь – оружие. «Кольт Фронтир» калибра 32-20 с шестидюймовым стволом, курносый 38-ой в кобуре на пояс (их я кладу в сумку), двустволка двенадцатого калибра. Я рассматриваю карабины.
   – Возьму, пожалуй, 32-20, так будет удобнее. Одни и те же патроны для пистолета и для винтовки. Или тут есть что-то такое, для чего нужен калибр посерьезнее?
   – Ага. Медведи. Медведь нападает редко … но если уж нападет, то это, – он похлопал по коробке с патронами 32-20, – его только разозлит.
   Он запнулся и вдруг посуровел.
   – Есть и еще кое-кто, для кого нужно оружие потяжелее и с дальним боем…
   – И кто же это?
   – Народ с того берега.
   Я взял кольт 32-20 с кобурой.
   – В этом городе есть закон, запрещающий носить оружие?
   – В этом городе вообще нет законов, сынок. Ближайший шериф в двадцати милях отсюда и старается ближе не подходить.
   Я зарядил ружье и повесил его на плечо. Поднял сумку.
   – Сколько я вам должен?
   Он быстренько посчитал.
   – Двести долларов сорок центов плюс два доллара за доставку. Вы уж простите. Все дорожает.
   Я заплатил ему.
   – Премного благодарен. Развозная телега выходит завтра в восемь утра. Лучше подходите пораньше. Может, еще что присмотрите.
   – Тут где-то можно остановиться?
   – Ага. Отель при салуне – через три дома отсюда.
   Аптека по соседству. За прилавком – старый китаец. Я покупаю йодную настойку, лосьон для бритья, перманганат калия от змеиных укусов, жгут, скальпель, пятиунцевую бутыль опиумной настойки и такую же – конопляной настойки.