– Ваше покровительство! Покровительство госпожи Лабар, – продолжал он с негодованием. – Вот новость! А какую, сударь, он имеет нужду в вашем и в чьем бы то ни было покровительстве? Да, я знаю это. Вы – королевский офицер, вы, который должен подавать пример повиновения законам, вы посещаете шайку бездельников, которые смеются над вами, провозя у вас под носом контрабанду. Знаю также, что госпожа Лабар, раздавая деньги кабацким посетителям, которые хвастаются, что служили у ее мужа, нашла много друзей среди этого сброда, но какое нам дело до нее идо вашей шайки? Пусть они попробуют, эти каторжники, атаковать особу или собственность Кердрена! Да скажите им, что я их не боюсь! Скажите им, пусть придут… Я их вызываю!
На этом патетическом месте кто-то вмешался между спорящими, и больше уже ничего нельзя было слышать, кроме смешанных возгласов.
– Существовал ли когда-нибудь такой набитый дурак? – начал Альфред, с улыбкой обращаясь к Жозефине. – Старый бездельник желает, чтобы меня зарезали и разграбили мою собственность, потому что нынче мода грабить и убивать дворян! Что вы скажете, Жозефина, о тех понятиях, которые мой Конан составил себе о привилегиях моего состояния?
– Преданность заставляет его преувеличивать их до смешного, – сказала девушка, успевшая в продолжение этой паузы поумерить свое смущение. – Но обязанности, которые налагает на вас это звание, тем не менее священны. Особенно они запрещают вам то, что могли бы назвать неравным браком.
– Неравным браком! – невольно вскричал Альфред.
– Не это ли вы разумели, говоря мне о своих тайных чувствах? – спросила девушка, смело смотря на него.
Альфред чувствовал себя неловко, как провинившийся, но тотчас справился.
– Жозефина, – начал он с живостью, – я не хочу обманывать вас: мое имя не принадлежит мне, и я не могу располагать им по своему сердцу. Но что принадлежит мне, так это любовь глубокая, преданная, безграничная…
– Довольно, сударь, – прервала Жозефина, пытаясь высвободить свою руку. – Это – оскорбление… оскорбление, которого я не заслужила.
– Выслушайте меня, ради Бога… позвольте по крайней мере объяснить вам…
– Объяснения бесполезны! И я, – присовокупила она со слезами в голосе, – я вам верила…
– Не верьте ничему, для меня невыгодному, прелестная Жозефина, – отвечал Альфред, насильно ее удерживая. – Но здесь не время и не место для такого разговора. Согласитесь видеться со мной тайно…
– Милостивый государь!
– Завтра вечером, в саду вашей матушки в Сент-Илеке… Стена невысока, мне легко будет…
Жозефина испустила пронзительный крик, проворно вырвала свою руку и остановилась.
– Что там такое? Не ушиблась ли ты? – спросила госпожа Лабар.
– Что такое случилось? – начали спрашивать все, смущенные этим болезненным криком.
– Ничего, ничего, – лепетала Жозефина.
– Моя дочь?.. Что вы сделали с моей дочерью? – сердито говорила старая бретонка, обращаясь к Альфреду.
У него пот выступил на лбу, щеки разгорелись, он совсем растерялся.
– Я не понимаю, – бормотал он, – не могу объяснить…
– Тут одна я виновата, – живо сказала Жозефина. – Тропинка так глуха, нога моя ударилась об камень… мне стало очень больно, и я не могла удержать крика… Но это ничего, мне лучше… совсем прошло.
И она улыбнулась.
– Не вывих ли это? – наивно спросила мать.
– Хм-м, именно вывих, – прошептал Бенуа, но так, что соседи могли его слышать.
Успокоенные уверением девушки насчет последствий предполагаемого вывиха, все снова тронулись в путь. Альфред опять хотел было предложить свою руку Жозефине, но она уже шла под руку с матерью.
– Дура! Лицемерная девчонка! – шептал он в унижении и гневе. – Наделать такой скандал! Сделать меня посмешищем этих мещан, ведь они не дураки, чтобы поверить ее объяснению! Ох, если бы мог я отомстить за себя!
Глава 3
На этом патетическом месте кто-то вмешался между спорящими, и больше уже ничего нельзя было слышать, кроме смешанных возгласов.
– Существовал ли когда-нибудь такой набитый дурак? – начал Альфред, с улыбкой обращаясь к Жозефине. – Старый бездельник желает, чтобы меня зарезали и разграбили мою собственность, потому что нынче мода грабить и убивать дворян! Что вы скажете, Жозефина, о тех понятиях, которые мой Конан составил себе о привилегиях моего состояния?
– Преданность заставляет его преувеличивать их до смешного, – сказала девушка, успевшая в продолжение этой паузы поумерить свое смущение. – Но обязанности, которые налагает на вас это звание, тем не менее священны. Особенно они запрещают вам то, что могли бы назвать неравным браком.
– Неравным браком! – невольно вскричал Альфред.
– Не это ли вы разумели, говоря мне о своих тайных чувствах? – спросила девушка, смело смотря на него.
Альфред чувствовал себя неловко, как провинившийся, но тотчас справился.
– Жозефина, – начал он с живостью, – я не хочу обманывать вас: мое имя не принадлежит мне, и я не могу располагать им по своему сердцу. Но что принадлежит мне, так это любовь глубокая, преданная, безграничная…
– Довольно, сударь, – прервала Жозефина, пытаясь высвободить свою руку. – Это – оскорбление… оскорбление, которого я не заслужила.
– Выслушайте меня, ради Бога… позвольте по крайней мере объяснить вам…
– Объяснения бесполезны! И я, – присовокупила она со слезами в голосе, – я вам верила…
– Не верьте ничему, для меня невыгодному, прелестная Жозефина, – отвечал Альфред, насильно ее удерживая. – Но здесь не время и не место для такого разговора. Согласитесь видеться со мной тайно…
– Милостивый государь!
– Завтра вечером, в саду вашей матушки в Сент-Илеке… Стена невысока, мне легко будет…
Жозефина испустила пронзительный крик, проворно вырвала свою руку и остановилась.
– Что там такое? Не ушиблась ли ты? – спросила госпожа Лабар.
– Что такое случилось? – начали спрашивать все, смущенные этим болезненным криком.
– Ничего, ничего, – лепетала Жозефина.
– Моя дочь?.. Что вы сделали с моей дочерью? – сердито говорила старая бретонка, обращаясь к Альфреду.
У него пот выступил на лбу, щеки разгорелись, он совсем растерялся.
– Я не понимаю, – бормотал он, – не могу объяснить…
– Тут одна я виновата, – живо сказала Жозефина. – Тропинка так глуха, нога моя ударилась об камень… мне стало очень больно, и я не могла удержать крика… Но это ничего, мне лучше… совсем прошло.
И она улыбнулась.
– Не вывих ли это? – наивно спросила мать.
– Хм-м, именно вывих, – прошептал Бенуа, но так, что соседи могли его слышать.
Успокоенные уверением девушки насчет последствий предполагаемого вывиха, все снова тронулись в путь. Альфред опять хотел было предложить свою руку Жозефине, но она уже шла под руку с матерью.
– Дура! Лицемерная девчонка! – шептал он в унижении и гневе. – Наделать такой скандал! Сделать меня посмешищем этих мещан, ведь они не дураки, чтобы поверить ее объяснению! Ох, если бы мог я отомстить за себя!
Глава 3
Испытание
Скоро общество пришло в небольшую долину, отделявшуюся от моря только крутым обвалившимся берегом. Почва долины была бесплодна, покрыта тростником и сухим папоротником. Между тем по ней бежал ручеек, выходивший из середины острова и с высоты берега низвергавшийся в море. По берегам этого ручейка рассеяно было несколько ив с бледной зеленью и несколько небольших кустарников. Пустыня эта имела характер особенно унылый. Ничто не напоминало в ней посещения человека; не слышно было тут другого звука, кроме шума буруна о каменистый берег, свиста ветра или глухого журчания каскада. Древние и таинственные предания жестокой друидской религии не могли выбрать места, лучше приспособленного к их мрачной поэзии.
Знаменитая Дрожащая Скала поставлена была на скате берега, в полукруглом углублении, бывшем, по-видимому, делом природы. Очень немного потребовалось сделать, чтобы преградить сюда путь любопытным. Несколько поросших мхом камней изображали еще стену там, где отлогость местности недостаточно защищала доступ, но против долины поставлена была железная решетка с водруженным наверху крестом.
Общество остановилось, и Конан попытался повернуть огромный ключ в заржавевшем замке решетки. Но пока он понапрасну напрягал все свои силы, присутствующие жадно устремили взоры сквозь железные прутья, желая скорее рассмотреть чудо острова Лок. Но там много было каменных обломков, и довольно трудно было узнать между этими гранитными массами, увитыми желтоватым дубовым мхом и часто омываемыми пеной морских волн, взбиравшихся на берег во время больших приливов, ту, которая обладала сверхъестественными свойствами. На некоторых лицах обнаружилось уже нечто вроде обманутого ожидания, между тем как другие, особенно женские, выражали какое-то неопределенное чувство, похожее на боязнь.
Несмотря на это, нотариус Туссен, ревностно исправлявший для всех и за всех свою должность чичероне, продолжал посреди собрания лекцию, начатую еще в замке:
– Да, господа, да, госпожи, и вы, сударыни-барышни, – говорил он с напряжением, – я не из тех, кто думает все объяснить; я не из тех маловеров, которые хотят все мерить тесной меркой своего ума. Я думаю, я уверен, я убежден, что галльские язычники, имеющие сношения с духами тьмы, творили истинные чудеса, и вы сейчас увидите этому самый поразительный пример… Не говорит ли нам даже сама Библия, что волхвы фараоновы творили такие же чудеса, как Моисей? Цезарь не утверждает ли в своих комментариях, что галльские феи могли делаться невидимыми и имели власть одним словом укрощать бури? Итак, я заключаю, что галльские жрецы, называемые евбеями, бардами, сенаписами или друидами, могли посредством волшебного искусства, arsmagica, устроить талисман, свойства которого, переходя из века в век, дошли и до наших времен. Выраженное с такой уверенностью мнение человека, на которого смотрели, как на светило страны, должно было произвести сильное впечатление на суеверные и непросвещенные умы.
– Но, господин Туссен, – спросила одна хорошенькая смуглянка с живыми глазами и резвыми манерами, – если, как вы говорите, этот талисман есть творение демонское, то не опасно ли будет нам, добрым католичкам, решаться на подобное испытание?
– Я… я не готов просветить вас по этому вопросу, – отвечал смущенный нотариус, – я не богослов…
– Подобное сомнение оскорбительно для моей фамилии, – вскричал Альфред де Кердрен с иронией. – И я не потерплю, чтобы таким образом клеветали на нашу почтенную Дрожащую Скалу. Если есть какой-нибудь грех в подобном опыте, то, стало быть, все мои бабушки и прабабушки,в продолжение – я не знаю скольких – поколений, теперь томятся в аду, потому что в день своих свадеб они обязательно должны были доказывать здесь перед всеми свою непорочность. Это было бы жаль, поскольку вы могли видеть по фамильным нашим портретам, что они по большей части были прелестны… Нет и нет, что бы ни говорил об этом господин Туссен или кто-либо другой, Дрожащая Скала вовсе не дьявольское творение… и поддерживать подобное мнение значило бы обнаруживать, что некоторые особы боятся испытания.
– Слышите, сударыни, – вскричал Бенуа с ядовитой улыбкой, – честное слово, это уже похоже на вызов!
– Ну, что же, мы принимаем его, – сказала девица Туссен с видом надменной скромности.
– Мы принимаем его, – повторили другие дамы.
– Все? – спросил Альфред.
– Все.
– В таком случае, тем хуже для тех, которые слишком много думают о себе! – отвечал Кердрен. – Камень не отличается учтивостью, я вас предупреждаю, но я тут умываю руки.
Эти слова произнесены были с поддельной и почти лихорадочной веселостью. После разговора своего с девицей Лабар Альфред не имел уже прежней искренней и непринужденной веселости. Движения его стали неровными, щеки раскраснелись, голос прерывался. Очевидно, он не мог еще преодолеть чувства унижения и гнева, видя домогательства свои так жестоко отвергнутыми прекрасной Жозефиной,
Наконец Конану удалось повернуть ключ в замке, и дверь заскрипела на своих ржавых петлях. Лишь только проход сделался свободным, мужчины устремились в заветный круг, за ними медленно последовали женщины. По мере того, как они переходили за решетку, Бенуа, на минуту избавившись от надзора своего патрона, осматривал их одну за другой, как будто вычислял свои жертвы. Многие дамы вздрагивали, чувствуя устремленный на них холодный и насмешливый взор.
Узкое пространство, в котором теснились любопытные, покрыто было морскими растениями и загромождено, как мы сказали, большими гранитными обломками, происшедшими, без сомнения, от обвалов берега. Чудесный камень заметен был по своему уединенному положению в глубине этого ущелья, по своей огромной величине и, особенно, по своей породе. Это был черноватый базальт с плотными и твердыми зернами; утверждали, что более чем на двадцать лье в окружности от острова не находилось ни одного камня этой породы. Однако, по-видимому, невозможно было, чтобы подобный монолит был перенесен в это ущелье одними человеческими силами, без пособия сильных машин новейшего изобретения. Он имел двенадцать или пятнадцать футов длины, семь или восемь ширины, и весил примерно от сорока до пятидесяти тысяч фунтов.
Между тем Альфред с улыбкой на губах взошел на самую высокую оконечность скалы. С минуту он, казалось, ласкал рукой ее гладкую поверхность, потом, налегши без видимого усилия на камень, сообщил ему внезапное движение, за которым почти мгновенно последовало пять или шесть медленных и совершенно ощутимых колебаний.
Хотя все были предупреждены, однако же большая часть не смогла удержать крика удивления.
Альфред еще несколько минут забавлялся, ускоряя движение Дрожащей Скалы, наконец, он оставил свое место и сказал:
– Видите, как она послушна! Каждый из моих добрых соседей найдет ее точно такой же ласковой. Вы, господа, вполне можете делать опыт: камень не имеет никакой скрытой власти над мужчинами.
– То есть, сударь, вот в этом-то я с вами и не согласен! – вскричал нотариус с жаром. – Я могу доказать вам древними и неоспоримыми документами, что камни этого рода одинаково употреблялись как для распознавания виновных женщин, так и для преступных мужчин. Но если Дрожащая Скала сохранила свое свойство в отношении женщин, то отчего же равномерно не сохранила она того же свойства в отношении мужчин? Этот пункт надобно бы прояснить, и я очень сожалею, что с нами нет здесь крупного преступника, отцеубийцы, например, или даже просто убийцы. Очень было бы любопытно увериться…
– Вы, может быть, и правы, мой достопочтенный друг, – отвечал де Кердрен как нельзя более серьезно. – К сожалению, в нынешний раз мы принуждены оставить без ответа этот поистине интересный вопрос.
– Наука много потеряет от этого, – ворчал добряк, – но достаточно, что вы одного мнения со мною, сударь; я напишу об этом моему другу Грандену, советнику рейнского парламента, и в первый раз, как только попадется ему под руку известный злодей… да, да, весьма важно выяснить этот пункт.
В продолжение этого ученого спора присутствующие друг за другом подвергались чудесному испытанию, но, без сомнения, ни один из них не имел на совести тех ужасных преступлений, которых требовал честный нотариус, потому что камень не обнаружил ни малейшего намерения остаться неподвижным. Он не показал себя мятежным ни против таможенного офицера, ни против висельника Бенуа самых, наверное, преступных из всей компании.
– Теперь очередь дам, – вскричал Кердрен, когда увидел, что гости его уже утомились игрой. – Вот приближается страшный момент – берегитесь же, прекрасные изменщицы!
По этому приглашению вокруг скалы был образован круг, чтобы не мешать ее движениям. В продолжение этих приготовлений некоторые вольнодумцы смеялись исподтишка или обменивались шутками, разумеется, тоже втихомолку. Но положение женщин было совершенно иным. Хотя некоторые из них верили в тайную силу талисмана лишь условно, но многие не могли скрыть своего беспокойства. Они смотрели друг на друга, не смея, однако, выказать иначе, как взором, непобедимое отвращение, которое внушало им это столь деликатное испытание при всей публике. Только две из них, казалось, не разделяли этого общего чувства: госпожа Лабари Жозефина. Желчное и морщинистое лицо матери выражало одно неопределенное любопытство. Дочь, стараясь замешаться в толпу, сидела в отдалении, обратив лицо к морю. Она задумчиво смотрела на волны, серебряной пеной разбивавшиеся о берег.
"Как она спокойна, – думал Альфред, – увидим, надолго ли она сохранит это гордое равнодушие?"
Первой на страшное испытание отважилась девица Туссен, сестра нотариуса. Она приняла вызов, и эта честь принадлежала ей по праву. Как мы сказали, ей было, может, чуть меньше сорока. Глядя на ее длинное тощее тело, высохшие губы, тусклые, давно потухшие глаза, блекло-русые волосы, в которых местами проглядывала уже седина, естественно было подумать, что целомудрие ей ничего не стоило. Между тем и о ней похаживали слухи по поводу некоторых хвастливых клерков, сменявшихся в конторе ее брата. Правда, слухи эти имели много данных против своей достоверности, и благоразумные люди не без основания говорили: "Это клевета". Несмотря на все это, когда пожилая девственница подходила к Дрожащей Скале, заметно было, что цвет лица ее был бледнее обыкновенного.
Но это происходило, без сомнения, от девической стыдливости и робости, потому что, едва она прикоснулась к Дрожащей Скале, как та без затруднения пошатнулась и почтительно закачалась.
– Браво! Браво! – закричали присутствующие, хлопая в ладоши. – Камень сказал правду… Целомудрие наследственно в фамилии Туссенов.
– Скала не могла поступить иначе в отношении к старейшей из девиц кантона! – вскричал Альфред.
И пока девица Туссен, краснея, гордо удалялась, уступая место своим подругам, клерк Бенуа кричал и аплодировал громче и сильнее всех.
Когда первый шаг был сделан, то и другие дамы и девицы стали поочередно подвергаться щекотливому испытанию. Одни, уверенные в себе по наружности, трогали камень с видом пренебрежения, другие, напротив, толкали его с некоторым отчаянием. Но назло ироническому смеху и колким сарказмам, следовавшим за каждым опытом, послушный камень снова начинал для всех свои качания и колебания. Эта неразборчивая снисходительность возбудила, наконец, подозрение в большей части собрания.
– Что за дьявольщина! – ворчал старый прокурор. – Невозможно, чтобы между столькими женщинами не было по крайней мере одной… Моя дочь еще туда-сюда! Но девица Арманда или Розетта… Камень лжет!
– Я думала, – говорила толстенькая восемнадцатилетняя девушка на ухо одной своей подруге, – госпоже Ланглуа не посчастливится так, как нам. Я знаю кое-что…
– Решительно, – заключил один холостяк с громким смехом, – ваша Дрожащая Скала, господин де Кердрен, похожа на мою собачонку, которая лает на всех.
– Потерпите, господа, потерпите! – сказал Альфред, кусая губы.
Оставались госпожа Лабар и ее дочь. Мать с заметным любопытством смотрела на испытание других дам, не показывая ни малейшего желания самой принять в том участие. Что касается до Жозефины, то, продолжая спокойно сидеть в отдалении близ решетки, она едва поворачивала голову, когда раздавался шумный смех присутствующих.
Нотариус попробовал склонить госпожу Лабар последовать примеру других дам.
– Ну, что же, соседка, – сказал он по-бретонски, – не хотите ли и вы попробовать в свою очередь счастья? Никогда не представится лучшего случая доказать, что ваш покойный муж сделал хороший выбор, женившись на вас!
– Что! – отвечала старая бретонка, скорчив гримасу вместо улыбки. – И какое дело мне до вашего демонского камня? Я чту Пресвятую Богородицу и святого Михаила, с меня достаточно и этого!
Нотариус не настаивал, но хитрый Бенуа умел лучше повести дело.
– Ах, мадам Лабар, – сказал он своим веселым тоном, – знаете ли, что если вы откажетесь тронуть Дрожащую Скалу, то злые сент-илекские язычки могут вдоволь поболтать на ваш счет. Говорят, что покойный Лабар довольно долго иногда оставался в море, и что вы не всегда были в одиночестве в Сент-Илеке, когда он колотил англичан.
– Кто говорит это? – грубо отвечала вдова. – Такие же дураки, как ты, мерзкая обезьяна!
Бенуа вынес обиду со стоической твердостью.
– Слушайте же, – продолжал он, – уверяют, что один из красивейших здешних мужчин частенько приходит к вам вечером и уходит довольно поздно!
Всеобщий смех принял эту остроту, между тем таможенный офицер сердито покручивал свои усы. Госпожа Лабар мигом встала, полувзбешенная, полупобежденная.
– Проклятый каторжник! Змеиный язык, – шептала она.
Она сильно налегла на камень, но камень сделал только чуть приметное движение.
– Дьявол! – продолжал Бенуа, смотря на офицера, – ужели это правда?
Офицер сконфузился и послал сквозь зубы неразборчивое проклятие.
– Да, да! – говорила старуха.
И выбрав поудобнее место на упрямом камне, она толкнула его с такой силой, что огромная глыба едва не полетела под гору, больше минуты она качалась после этого толчка.
– Хорошо! – закричали со всех сторон. – Вот теперь честь храброго ламаншского корсара достаточно омыта.
После замечательной победа госпожи Лабар на минуту водворилось молчание.
– Еще одна не была на испытании! – сказал какой-то голос. – Это девица Жозефина Лабар.
– Правда, но к чему? – сказал Альфред с иронией. – Не уверены ли все наперед в результате?
– Эх! Неужели же не знали наперед целомудрия моей жены? – спросил один буржуа язвительно.
– И моей дочери? – проговорил другой.
– Жозефина хочет, без сомнения, еще чем-нибудь отличиться от других, – заметила сладеньким голоском одна подруга девицы Лабар.
– Пойди и ты, – сказала вдова повелительно, – заставь их прикусить языки.
Жозефина встала в ту же минуту, как только услышала свое имя, но, несмотря на точное приказание матери, все еще колебалась: этот поступок казался ей смешным и неприличным.
– Пусть, – сказала она вполголоса, – уж если все покоряются… и я…
И она медленно подошла к указанному посту против камня.
Последовало молчание, и с минуту были слышны только шум каскада да крик морских птиц, при приближении вечера слетавшихся на берег. Жозефина, потупив глаза, имела вид скромной уверенности. Сняв с белой и полной руки своей изящную шелковую перчатку, она изо всей силы надавила на скалу… Скала осталась неподвижна.
Сначала никто не мог поверить этой нечаянной неподвижности, все только что перед этим видели, как камень качался при самом легком усилии. Жозефина побледнела. Она хотела повторить опыт, и зубы ее сжались, когда она старалась сообщить камню его обычное движение. Результат был по-прежнему безнадежно отрицательным.
Некоторые обменялись насмешливыми знаками.
– Может, что-то стесняет движения камня? – спросил нотариус, и все отодвинулись. – Может быть, камешек какой-нибудь попал под него?
Но ничто, по-видимому, не препятствовало Дрожащей Скале качаться как прежде.
– Это странно! – шумели мужчины.
– Кто бы мог подозревать такое! – шептались женщины.
Госпожа Лабар, всем своим видом выражая нетерпение, подошла к дочери.
– Эх ты, глупая, не знаешь, как взяться! Ну вот, смотри!..
И она хотела еще раз покачнуть Скалу так же, как за минуту перед тем, но камень теперь, казалось, прирос к земле.
– Не мешайте девице! – вскричал Альфред саркастическим тоном. – Если кто может двигать скалы, то это, без сомнения, она!
Жозефина бросила тоскливый взор вокруг себя: на всех лицах выражалась насмешка и злобная радость. Еще раз, упершись обеими руками в скалу, она собрала все свои силы, толкнула… Скала не дрогнула.
– Так ты меня обесчестила! – вскричала мать, подняв на нее руку.
Жозефина вскрикнула, и с челом, орошенным холодным потом, без чувств упала на руки окружавших ее женщин.
Этот случай смутил и переполошил все общество. Женщины с лицемерной жалостью теснились вокруг полумертвой девушки, мужчины уже не смеялись.
– Бедное дитя! – говорил один. – Принимать так близко к сердцу подобную безделицу:
– Вот лукавство, – шептали другие. – И доверяйся теперь этим монастырским смиренницам!
Посреди всеобщего волнения надобно было видеть Альфреда де Кердрена. Он весь дрожал и что-то шептал одними губами, взоры его блуждали, он походил на человека, только что совершившего преступление. Лишь только Жозефина открыла глаза, он выступил из круга и сказал так громко, что покрыл шум остальных разговоров:
– Друзья мои, любезные соседи, выслушайте меня, я вас прошу… не перетолковывайте легкомысленно того, что сейчас здесь случилось. Я один виноват: я хотел пошутить и теперь искренне оплакиваю печальные последствия моей шутки. Посредством секрета, известного мне одному и открытого мне дядей видамом, я легко могу вдруг сделать Дрожащую Скалу неподвижной. Нет никакого волшебства в этом деле. Вы все приводили ее в движение, но попробуйте это сделать теперь, и вы увидите, что она не покачнется. Итак, я объявляю это, чтобы никто не извлекал из моего безрассудного поступка какого-нибудь предположения, оскорбительного для умной и прелестной особы… я, я один все это сделал. Униженно прошу у госпожи Лабар и у девицы Жозефины прощения за мою вину.
Ответом на это, столь откровенное, столь благородное признание, наверно, много стоившее молодому дворянину, было молчание, соединенное с удивлением и недоверчивостью.
– Хорошо придумано, – говорил нотариус на ухо одному из своих соседей. – Что вы думаете об этом средстве, которое употребил Кердрен для спасения чести опозоренной девушки? Истинно гениальный и деликатный поступок!
Это мнение, с некоторыми различиями, разделяло и все общество. Все были убеждены, что Альфред выдумал эту ложь с похвальной целью отвратить позор и насмешки, долженствовавшие обрушиться на бедную Жозефину. Но каждый остерегался высказать эту мысль, и Кердрен подумал, что совершенно уверил своих гостей.
Пока он говорил, Жозефина, с трудом поднявши голову, устремила на него взор, в котором выражались и упрек, и скорбь. Мать сначала не поняла слов Альфреда, говорившего по-французски, и слушала его с мрачным видом и разинутым ртом. Угодливая подруга передала ей объяснения владельца острова. Лишь только госпожа Лабар поняла, в чем дело, как вскочила подобно фурии и завопила на своем бретонском наречии таким хриплым и грубым голосом, с которым мог сравниться разве только скрежет камней, когда они трутся друг о друга, кружимые раздраженным океаном:
– Вы – причина этого, молодой человек? Вы сделали честь моей дочери предметом своих шуток и хитростей? Да накажут вас за это небесные ангелы и адские демоны!
Альфред понурил голову перед этим, столь законным гневом. Между тем он выразил надежду, что вина его не будет иметь неприятного результата, так как все присутствующие были убеждены в том, что это была шалость, не больше.
– Да, действительно, – сказала госпожа Лабар, бросая вокруг себя полный ненависти взор. – Теперь они молчат… А завтра, в этот вечер, змеи снова начнут шипеть… обдадут ядом и пеной мать и дочь, остервенятся на нас и разорвут нас безжалостно… Ах! Да воздаст вам ад за эту казнь, на которую вы нас осудили, молодой человек! Вы были горды и надменны в счастии, но придет и ваш черед – вы упадете так низко, что о вас будут сострадать самые нищие! Вы еще теперь богаты и могущественны, но час ваш пришел… проклятие матери принесет вам несчастие!
Старуха, в своей черной мантии, с пылающим лицом и угрожающими жестами, стоя перед друидским камнем, напоминала собой мрачных жрецов Тевтатеса, языком которых спустя пятнадцать веков она еще говорила. Было нечто сверхъестественное и роковое в ее проклятиях. У стоящих перед ней сжались сердца, как будто они слушали пророчицу.
Не заботясь о произведенном ею впечатлении, госпожа Лабар обратилась к Жозефине:
– Уйдем отсюда немедленно, дочь моя, – сказала старуха сурово. – А если ты не в состоянии идти, мне достанет сил унести тебя. Но мы не можем дольше оставаться здесь, где нас так жестоко оскорбили! Ах, если бы отец твой был еще жив!.. – Глаза ее сверкнули мрачным огнем, и она добавила с угрозой в голосе: – Но мы-таки будем отомщены… пойдем!
Знаменитая Дрожащая Скала поставлена была на скате берега, в полукруглом углублении, бывшем, по-видимому, делом природы. Очень немного потребовалось сделать, чтобы преградить сюда путь любопытным. Несколько поросших мхом камней изображали еще стену там, где отлогость местности недостаточно защищала доступ, но против долины поставлена была железная решетка с водруженным наверху крестом.
Общество остановилось, и Конан попытался повернуть огромный ключ в заржавевшем замке решетки. Но пока он понапрасну напрягал все свои силы, присутствующие жадно устремили взоры сквозь железные прутья, желая скорее рассмотреть чудо острова Лок. Но там много было каменных обломков, и довольно трудно было узнать между этими гранитными массами, увитыми желтоватым дубовым мхом и часто омываемыми пеной морских волн, взбиравшихся на берег во время больших приливов, ту, которая обладала сверхъестественными свойствами. На некоторых лицах обнаружилось уже нечто вроде обманутого ожидания, между тем как другие, особенно женские, выражали какое-то неопределенное чувство, похожее на боязнь.
Несмотря на это, нотариус Туссен, ревностно исправлявший для всех и за всех свою должность чичероне, продолжал посреди собрания лекцию, начатую еще в замке:
– Да, господа, да, госпожи, и вы, сударыни-барышни, – говорил он с напряжением, – я не из тех, кто думает все объяснить; я не из тех маловеров, которые хотят все мерить тесной меркой своего ума. Я думаю, я уверен, я убежден, что галльские язычники, имеющие сношения с духами тьмы, творили истинные чудеса, и вы сейчас увидите этому самый поразительный пример… Не говорит ли нам даже сама Библия, что волхвы фараоновы творили такие же чудеса, как Моисей? Цезарь не утверждает ли в своих комментариях, что галльские феи могли делаться невидимыми и имели власть одним словом укрощать бури? Итак, я заключаю, что галльские жрецы, называемые евбеями, бардами, сенаписами или друидами, могли посредством волшебного искусства, arsmagica, устроить талисман, свойства которого, переходя из века в век, дошли и до наших времен. Выраженное с такой уверенностью мнение человека, на которого смотрели, как на светило страны, должно было произвести сильное впечатление на суеверные и непросвещенные умы.
– Но, господин Туссен, – спросила одна хорошенькая смуглянка с живыми глазами и резвыми манерами, – если, как вы говорите, этот талисман есть творение демонское, то не опасно ли будет нам, добрым католичкам, решаться на подобное испытание?
– Я… я не готов просветить вас по этому вопросу, – отвечал смущенный нотариус, – я не богослов…
– Подобное сомнение оскорбительно для моей фамилии, – вскричал Альфред де Кердрен с иронией. – И я не потерплю, чтобы таким образом клеветали на нашу почтенную Дрожащую Скалу. Если есть какой-нибудь грех в подобном опыте, то, стало быть, все мои бабушки и прабабушки,в продолжение – я не знаю скольких – поколений, теперь томятся в аду, потому что в день своих свадеб они обязательно должны были доказывать здесь перед всеми свою непорочность. Это было бы жаль, поскольку вы могли видеть по фамильным нашим портретам, что они по большей части были прелестны… Нет и нет, что бы ни говорил об этом господин Туссен или кто-либо другой, Дрожащая Скала вовсе не дьявольское творение… и поддерживать подобное мнение значило бы обнаруживать, что некоторые особы боятся испытания.
– Слышите, сударыни, – вскричал Бенуа с ядовитой улыбкой, – честное слово, это уже похоже на вызов!
– Ну, что же, мы принимаем его, – сказала девица Туссен с видом надменной скромности.
– Мы принимаем его, – повторили другие дамы.
– Все? – спросил Альфред.
– Все.
– В таком случае, тем хуже для тех, которые слишком много думают о себе! – отвечал Кердрен. – Камень не отличается учтивостью, я вас предупреждаю, но я тут умываю руки.
Эти слова произнесены были с поддельной и почти лихорадочной веселостью. После разговора своего с девицей Лабар Альфред не имел уже прежней искренней и непринужденной веселости. Движения его стали неровными, щеки раскраснелись, голос прерывался. Очевидно, он не мог еще преодолеть чувства унижения и гнева, видя домогательства свои так жестоко отвергнутыми прекрасной Жозефиной,
Наконец Конану удалось повернуть ключ в замке, и дверь заскрипела на своих ржавых петлях. Лишь только проход сделался свободным, мужчины устремились в заветный круг, за ними медленно последовали женщины. По мере того, как они переходили за решетку, Бенуа, на минуту избавившись от надзора своего патрона, осматривал их одну за другой, как будто вычислял свои жертвы. Многие дамы вздрагивали, чувствуя устремленный на них холодный и насмешливый взор.
Узкое пространство, в котором теснились любопытные, покрыто было морскими растениями и загромождено, как мы сказали, большими гранитными обломками, происшедшими, без сомнения, от обвалов берега. Чудесный камень заметен был по своему уединенному положению в глубине этого ущелья, по своей огромной величине и, особенно, по своей породе. Это был черноватый базальт с плотными и твердыми зернами; утверждали, что более чем на двадцать лье в окружности от острова не находилось ни одного камня этой породы. Однако, по-видимому, невозможно было, чтобы подобный монолит был перенесен в это ущелье одними человеческими силами, без пособия сильных машин новейшего изобретения. Он имел двенадцать или пятнадцать футов длины, семь или восемь ширины, и весил примерно от сорока до пятидесяти тысяч фунтов.
Между тем Альфред с улыбкой на губах взошел на самую высокую оконечность скалы. С минуту он, казалось, ласкал рукой ее гладкую поверхность, потом, налегши без видимого усилия на камень, сообщил ему внезапное движение, за которым почти мгновенно последовало пять или шесть медленных и совершенно ощутимых колебаний.
Хотя все были предупреждены, однако же большая часть не смогла удержать крика удивления.
Альфред еще несколько минут забавлялся, ускоряя движение Дрожащей Скалы, наконец, он оставил свое место и сказал:
– Видите, как она послушна! Каждый из моих добрых соседей найдет ее точно такой же ласковой. Вы, господа, вполне можете делать опыт: камень не имеет никакой скрытой власти над мужчинами.
– То есть, сударь, вот в этом-то я с вами и не согласен! – вскричал нотариус с жаром. – Я могу доказать вам древними и неоспоримыми документами, что камни этого рода одинаково употреблялись как для распознавания виновных женщин, так и для преступных мужчин. Но если Дрожащая Скала сохранила свое свойство в отношении женщин, то отчего же равномерно не сохранила она того же свойства в отношении мужчин? Этот пункт надобно бы прояснить, и я очень сожалею, что с нами нет здесь крупного преступника, отцеубийцы, например, или даже просто убийцы. Очень было бы любопытно увериться…
– Вы, может быть, и правы, мой достопочтенный друг, – отвечал де Кердрен как нельзя более серьезно. – К сожалению, в нынешний раз мы принуждены оставить без ответа этот поистине интересный вопрос.
– Наука много потеряет от этого, – ворчал добряк, – но достаточно, что вы одного мнения со мною, сударь; я напишу об этом моему другу Грандену, советнику рейнского парламента, и в первый раз, как только попадется ему под руку известный злодей… да, да, весьма важно выяснить этот пункт.
В продолжение этого ученого спора присутствующие друг за другом подвергались чудесному испытанию, но, без сомнения, ни один из них не имел на совести тех ужасных преступлений, которых требовал честный нотариус, потому что камень не обнаружил ни малейшего намерения остаться неподвижным. Он не показал себя мятежным ни против таможенного офицера, ни против висельника Бенуа самых, наверное, преступных из всей компании.
– Теперь очередь дам, – вскричал Кердрен, когда увидел, что гости его уже утомились игрой. – Вот приближается страшный момент – берегитесь же, прекрасные изменщицы!
По этому приглашению вокруг скалы был образован круг, чтобы не мешать ее движениям. В продолжение этих приготовлений некоторые вольнодумцы смеялись исподтишка или обменивались шутками, разумеется, тоже втихомолку. Но положение женщин было совершенно иным. Хотя некоторые из них верили в тайную силу талисмана лишь условно, но многие не могли скрыть своего беспокойства. Они смотрели друг на друга, не смея, однако, выказать иначе, как взором, непобедимое отвращение, которое внушало им это столь деликатное испытание при всей публике. Только две из них, казалось, не разделяли этого общего чувства: госпожа Лабари Жозефина. Желчное и морщинистое лицо матери выражало одно неопределенное любопытство. Дочь, стараясь замешаться в толпу, сидела в отдалении, обратив лицо к морю. Она задумчиво смотрела на волны, серебряной пеной разбивавшиеся о берег.
"Как она спокойна, – думал Альфред, – увидим, надолго ли она сохранит это гордое равнодушие?"
Первой на страшное испытание отважилась девица Туссен, сестра нотариуса. Она приняла вызов, и эта честь принадлежала ей по праву. Как мы сказали, ей было, может, чуть меньше сорока. Глядя на ее длинное тощее тело, высохшие губы, тусклые, давно потухшие глаза, блекло-русые волосы, в которых местами проглядывала уже седина, естественно было подумать, что целомудрие ей ничего не стоило. Между тем и о ней похаживали слухи по поводу некоторых хвастливых клерков, сменявшихся в конторе ее брата. Правда, слухи эти имели много данных против своей достоверности, и благоразумные люди не без основания говорили: "Это клевета". Несмотря на все это, когда пожилая девственница подходила к Дрожащей Скале, заметно было, что цвет лица ее был бледнее обыкновенного.
Но это происходило, без сомнения, от девической стыдливости и робости, потому что, едва она прикоснулась к Дрожащей Скале, как та без затруднения пошатнулась и почтительно закачалась.
– Браво! Браво! – закричали присутствующие, хлопая в ладоши. – Камень сказал правду… Целомудрие наследственно в фамилии Туссенов.
– Скала не могла поступить иначе в отношении к старейшей из девиц кантона! – вскричал Альфред.
И пока девица Туссен, краснея, гордо удалялась, уступая место своим подругам, клерк Бенуа кричал и аплодировал громче и сильнее всех.
Когда первый шаг был сделан, то и другие дамы и девицы стали поочередно подвергаться щекотливому испытанию. Одни, уверенные в себе по наружности, трогали камень с видом пренебрежения, другие, напротив, толкали его с некоторым отчаянием. Но назло ироническому смеху и колким сарказмам, следовавшим за каждым опытом, послушный камень снова начинал для всех свои качания и колебания. Эта неразборчивая снисходительность возбудила, наконец, подозрение в большей части собрания.
– Что за дьявольщина! – ворчал старый прокурор. – Невозможно, чтобы между столькими женщинами не было по крайней мере одной… Моя дочь еще туда-сюда! Но девица Арманда или Розетта… Камень лжет!
– Я думала, – говорила толстенькая восемнадцатилетняя девушка на ухо одной своей подруге, – госпоже Ланглуа не посчастливится так, как нам. Я знаю кое-что…
– Решительно, – заключил один холостяк с громким смехом, – ваша Дрожащая Скала, господин де Кердрен, похожа на мою собачонку, которая лает на всех.
– Потерпите, господа, потерпите! – сказал Альфред, кусая губы.
Оставались госпожа Лабар и ее дочь. Мать с заметным любопытством смотрела на испытание других дам, не показывая ни малейшего желания самой принять в том участие. Что касается до Жозефины, то, продолжая спокойно сидеть в отдалении близ решетки, она едва поворачивала голову, когда раздавался шумный смех присутствующих.
Нотариус попробовал склонить госпожу Лабар последовать примеру других дам.
– Ну, что же, соседка, – сказал он по-бретонски, – не хотите ли и вы попробовать в свою очередь счастья? Никогда не представится лучшего случая доказать, что ваш покойный муж сделал хороший выбор, женившись на вас!
– Что! – отвечала старая бретонка, скорчив гримасу вместо улыбки. – И какое дело мне до вашего демонского камня? Я чту Пресвятую Богородицу и святого Михаила, с меня достаточно и этого!
Нотариус не настаивал, но хитрый Бенуа умел лучше повести дело.
– Ах, мадам Лабар, – сказал он своим веселым тоном, – знаете ли, что если вы откажетесь тронуть Дрожащую Скалу, то злые сент-илекские язычки могут вдоволь поболтать на ваш счет. Говорят, что покойный Лабар довольно долго иногда оставался в море, и что вы не всегда были в одиночестве в Сент-Илеке, когда он колотил англичан.
– Кто говорит это? – грубо отвечала вдова. – Такие же дураки, как ты, мерзкая обезьяна!
Бенуа вынес обиду со стоической твердостью.
– Слушайте же, – продолжал он, – уверяют, что один из красивейших здешних мужчин частенько приходит к вам вечером и уходит довольно поздно!
Всеобщий смех принял эту остроту, между тем таможенный офицер сердито покручивал свои усы. Госпожа Лабар мигом встала, полувзбешенная, полупобежденная.
– Проклятый каторжник! Змеиный язык, – шептала она.
Она сильно налегла на камень, но камень сделал только чуть приметное движение.
– Дьявол! – продолжал Бенуа, смотря на офицера, – ужели это правда?
Офицер сконфузился и послал сквозь зубы неразборчивое проклятие.
– Да, да! – говорила старуха.
И выбрав поудобнее место на упрямом камне, она толкнула его с такой силой, что огромная глыба едва не полетела под гору, больше минуты она качалась после этого толчка.
– Хорошо! – закричали со всех сторон. – Вот теперь честь храброго ламаншского корсара достаточно омыта.
После замечательной победа госпожи Лабар на минуту водворилось молчание.
– Еще одна не была на испытании! – сказал какой-то голос. – Это девица Жозефина Лабар.
– Правда, но к чему? – сказал Альфред с иронией. – Не уверены ли все наперед в результате?
– Эх! Неужели же не знали наперед целомудрия моей жены? – спросил один буржуа язвительно.
– И моей дочери? – проговорил другой.
– Жозефина хочет, без сомнения, еще чем-нибудь отличиться от других, – заметила сладеньким голоском одна подруга девицы Лабар.
– Пойди и ты, – сказала вдова повелительно, – заставь их прикусить языки.
Жозефина встала в ту же минуту, как только услышала свое имя, но, несмотря на точное приказание матери, все еще колебалась: этот поступок казался ей смешным и неприличным.
– Пусть, – сказала она вполголоса, – уж если все покоряются… и я…
И она медленно подошла к указанному посту против камня.
Последовало молчание, и с минуту были слышны только шум каскада да крик морских птиц, при приближении вечера слетавшихся на берег. Жозефина, потупив глаза, имела вид скромной уверенности. Сняв с белой и полной руки своей изящную шелковую перчатку, она изо всей силы надавила на скалу… Скала осталась неподвижна.
Сначала никто не мог поверить этой нечаянной неподвижности, все только что перед этим видели, как камень качался при самом легком усилии. Жозефина побледнела. Она хотела повторить опыт, и зубы ее сжались, когда она старалась сообщить камню его обычное движение. Результат был по-прежнему безнадежно отрицательным.
Некоторые обменялись насмешливыми знаками.
– Может, что-то стесняет движения камня? – спросил нотариус, и все отодвинулись. – Может быть, камешек какой-нибудь попал под него?
Но ничто, по-видимому, не препятствовало Дрожащей Скале качаться как прежде.
– Это странно! – шумели мужчины.
– Кто бы мог подозревать такое! – шептались женщины.
Госпожа Лабар, всем своим видом выражая нетерпение, подошла к дочери.
– Эх ты, глупая, не знаешь, как взяться! Ну вот, смотри!..
И она хотела еще раз покачнуть Скалу так же, как за минуту перед тем, но камень теперь, казалось, прирос к земле.
– Не мешайте девице! – вскричал Альфред саркастическим тоном. – Если кто может двигать скалы, то это, без сомнения, она!
Жозефина бросила тоскливый взор вокруг себя: на всех лицах выражалась насмешка и злобная радость. Еще раз, упершись обеими руками в скалу, она собрала все свои силы, толкнула… Скала не дрогнула.
– Так ты меня обесчестила! – вскричала мать, подняв на нее руку.
Жозефина вскрикнула, и с челом, орошенным холодным потом, без чувств упала на руки окружавших ее женщин.
Этот случай смутил и переполошил все общество. Женщины с лицемерной жалостью теснились вокруг полумертвой девушки, мужчины уже не смеялись.
– Бедное дитя! – говорил один. – Принимать так близко к сердцу подобную безделицу:
– Вот лукавство, – шептали другие. – И доверяйся теперь этим монастырским смиренницам!
Посреди всеобщего волнения надобно было видеть Альфреда де Кердрена. Он весь дрожал и что-то шептал одними губами, взоры его блуждали, он походил на человека, только что совершившего преступление. Лишь только Жозефина открыла глаза, он выступил из круга и сказал так громко, что покрыл шум остальных разговоров:
– Друзья мои, любезные соседи, выслушайте меня, я вас прошу… не перетолковывайте легкомысленно того, что сейчас здесь случилось. Я один виноват: я хотел пошутить и теперь искренне оплакиваю печальные последствия моей шутки. Посредством секрета, известного мне одному и открытого мне дядей видамом, я легко могу вдруг сделать Дрожащую Скалу неподвижной. Нет никакого волшебства в этом деле. Вы все приводили ее в движение, но попробуйте это сделать теперь, и вы увидите, что она не покачнется. Итак, я объявляю это, чтобы никто не извлекал из моего безрассудного поступка какого-нибудь предположения, оскорбительного для умной и прелестной особы… я, я один все это сделал. Униженно прошу у госпожи Лабар и у девицы Жозефины прощения за мою вину.
Ответом на это, столь откровенное, столь благородное признание, наверно, много стоившее молодому дворянину, было молчание, соединенное с удивлением и недоверчивостью.
– Хорошо придумано, – говорил нотариус на ухо одному из своих соседей. – Что вы думаете об этом средстве, которое употребил Кердрен для спасения чести опозоренной девушки? Истинно гениальный и деликатный поступок!
Это мнение, с некоторыми различиями, разделяло и все общество. Все были убеждены, что Альфред выдумал эту ложь с похвальной целью отвратить позор и насмешки, долженствовавшие обрушиться на бедную Жозефину. Но каждый остерегался высказать эту мысль, и Кердрен подумал, что совершенно уверил своих гостей.
Пока он говорил, Жозефина, с трудом поднявши голову, устремила на него взор, в котором выражались и упрек, и скорбь. Мать сначала не поняла слов Альфреда, говорившего по-французски, и слушала его с мрачным видом и разинутым ртом. Угодливая подруга передала ей объяснения владельца острова. Лишь только госпожа Лабар поняла, в чем дело, как вскочила подобно фурии и завопила на своем бретонском наречии таким хриплым и грубым голосом, с которым мог сравниться разве только скрежет камней, когда они трутся друг о друга, кружимые раздраженным океаном:
– Вы – причина этого, молодой человек? Вы сделали честь моей дочери предметом своих шуток и хитростей? Да накажут вас за это небесные ангелы и адские демоны!
Альфред понурил голову перед этим, столь законным гневом. Между тем он выразил надежду, что вина его не будет иметь неприятного результата, так как все присутствующие были убеждены в том, что это была шалость, не больше.
– Да, действительно, – сказала госпожа Лабар, бросая вокруг себя полный ненависти взор. – Теперь они молчат… А завтра, в этот вечер, змеи снова начнут шипеть… обдадут ядом и пеной мать и дочь, остервенятся на нас и разорвут нас безжалостно… Ах! Да воздаст вам ад за эту казнь, на которую вы нас осудили, молодой человек! Вы были горды и надменны в счастии, но придет и ваш черед – вы упадете так низко, что о вас будут сострадать самые нищие! Вы еще теперь богаты и могущественны, но час ваш пришел… проклятие матери принесет вам несчастие!
Старуха, в своей черной мантии, с пылающим лицом и угрожающими жестами, стоя перед друидским камнем, напоминала собой мрачных жрецов Тевтатеса, языком которых спустя пятнадцать веков она еще говорила. Было нечто сверхъестественное и роковое в ее проклятиях. У стоящих перед ней сжались сердца, как будто они слушали пророчицу.
Не заботясь о произведенном ею впечатлении, госпожа Лабар обратилась к Жозефине:
– Уйдем отсюда немедленно, дочь моя, – сказала старуха сурово. – А если ты не в состоянии идти, мне достанет сил унести тебя. Но мы не можем дольше оставаться здесь, где нас так жестоко оскорбили! Ах, если бы отец твой был еще жив!.. – Глаза ее сверкнули мрачным огнем, и она добавила с угрозой в голосе: – Но мы-таки будем отомщены… пойдем!