Тут он взял в руки разложенные на столе бумаги и пустился в самые подробные объяснения этого факта, с первого взгляда столь невероятного.
Не в состоянии, при всех своих крючкотворных уловках, воспрепятствовать продаже острова Лок, Туссен распорядился перекупить его. Цена этой перекупки, уплаченная ассигнациями, которые правительство принимало по их номинальной цене, тогда как курс их чрезвычайно упал, тем самым значительно уменьшалась. Приобретя поместья де Кердренов, нотариус должен был занять денег для их обработки, или, по выражению, столь ненавистному для Конана, чтобы обратить в доход обширные земли, до того почти невозделанные. Это поглотило самую большую часть капитала по значительности работ, которые надо было произвести. Зато спекуляция удалась как нельзя лучше: несмотря на несчастное время, доход от имения упятерился за несколько лет, так что в тот период, о котором мы повествуем, значительный долг, лежавший на поместье в связи с издержками на перекупку, поправки и удобрение земель, был совершенно полностью уплачен – и капитал, и проценты. По очистке счетов владельцу осталась еще довольно кругленькая сумма, которую нотариус вынул из кармана в виде набитого золотом мешочка и положил на стол.
Туссен, само собой разумеется, не так скоро сумел объяснить все эти подробности господину де Кердрену. На каждое обстоятельство у него был подлинный документ, который он прочитывал с подобающей пунктуальностью от слова до слова. Счета оказались в порядке: ни малейшей запутанности. Альфред стал в пять раз богаче, чем до отъезда в эмиграцию.
С благоговейным вниманием слушал он великого законоведа, который закончил словами:
– Теперь вам остается, месье де Кердрен, только получить эту сумму и дать мне расписку, а одновременно освободить меня и от управления вашим имуществом, которое я имею честь передать вам по всей законной форме. А для этого прошу вас подписать заранее подготовленную бумагу, которую я при сем и представляю. Вы увидите, между прочим, что в вознаграждение своих трудов я включил в этот акт некоторые условия и в свою пользу, а именно: я – Ансельм Игнатий Туссен, национальный нотариус, имею полное законное право посещать когда и сколько раз мне будет угодно, до самой моей смерти, дольмены, кромлехи и другие друидические памятники вышеназванного острова Лок; могу их измерять, снимать с них планы и рисунки без всяких к тому препон, и наконец, властен выпускать о них в свет диссертации, статьи, мемуары и другие письменные документы, которые сочту приличными. Как вам это условие, месье де Кердрен, не слишком ли оно обременительно и не нужно ли его ограничить?
Ученый наш нотариус был действительно уверен, что эти жалкие, ничего не стоящие милости были достаточным вознаграждением за десятилетние хлопоты и заботы. Нет уже больше таких нотариусов!
Альфред порывисто встал. Глаза его были влажны от слез.
– Месье Туссен, – сказал он глубоко смущенным голосом. – Прежде всего я должен просить у вас прощения за те подозрения, которые я имел против вас. Наружность обманула меня… Вы мой друг… Вы честный человек!
И он крепко прижал его к своей груди.
– Ах, месье де Кердрен, – бормотал растерявшийся нотариус. – Как же я, старинный слуга вашей фамилии, почтенный доверенностью вашего достойного дядюшки, покойного видама, как же я мог когда-нибудь… Ох! Бог свидетель, я желал бы ценой собственной крови отдалить несчастья, на вас обрушившиеся.
Пока нотариус и его клиент предавались взаимным излияниям, Конан подошел, схватил руку Туссена и принялся целовать ее с каким-то неистовством.
– А я-то, месье Туссен, я-то, – говорил он. – Я просто выживший из ума старый дуралей, скотина, осел бесчувственный… Простите ли вы меня? И простит ли меня Бог? А я, – я всю жизнь буду упрекать себя за свою злобу. Ведь я первый бросил камень в вас, восстановил против вас вассалов и, поверите ли…
Нотариус отер глаза и проворно повернулся.
– Ах! Это ты, старый ворчун? – сказал он весело. – Ну что? Я теперь уже не каторжник, не висельник, не подлая чернильная пиявка, сосущая кровь своих благодетелей? Ты довольно позабавился на мой счет, но я говорил, что придет и мой черед. Теперь ты видишь, что иногда пригодны кой к чему и старые негодные бумаги и чернильные каракульки! Что, возвратил бы ты теперь своему господину его имущество, если бы даже и удалось тебе поднять всех здешних крикунов и досужих кумушек, как не раз приходила тебе фантазия? Да, ты довольно насолил мне! Но все это кончилось, и я буду великодушен. Пусть только месье де Кердрен подпишет мне эту окончательную квитанцию, и я обещаю не вспоминать о прошлом ни одним словом.
Он обмакнул перо в чернильницу и подал его Альфреду. Тот внимательно перелистывал бумаги.
– Постойте, месье Туссен, – сказал он, отстраняя подаваемое ему перо. – Прежде чем я приму от вас это блестящее состояние, я попросил бы у вас некоторых объяснений.
– Объяснений? – повторил нотариус с некоторым беспокойством. – Извольте, милостивый государь.
И он снова сел.
– Объяснений? – начал в свою очередь Конан. – На кой черт они нужны?
Но, увидев строгое лицо своего господина, он не смел продолжать начатую тираду.
– Я не очень опытен в делах, – продолжал Альфред, – но между тем заметил в этих бумагах странные неправильности.
– Неправильности! – вскричал нотариус с гневом, скорее притворным, нежели настоящим. – Месье де Кердрен обвиняет меня в лихоимстве?
– Напротив, любезный Туссен, я жалуюсь, что тот, кто сводил эти счеты, действовал больше в мою пользу, чем в вашу… Доходы, может быть, и не преувеличены, но расходы заведомо ниже настоящей своей цифры.
– Согласитесь, однако, что вы делаете совершенно небывалый упрек стряпчему, – отвечал Туссен с принужденной шутливостью. – Мы, подьячие, вовсе не привыкли к подобным крючкам… Впрочем, укажите на какую-либо статью.
– Вот, например, в главе о покупках для фермы я нахожу, что за четырех коров и двух рабочих лошадей поставлено сто франков ассигнациями. Как бы ни были велики несчастия нашей бедной Франции, но я все же не могу поверить, чтобы скот и лошади продавались по такой низкой цене!
– Сто франков за четыре коровы и двух лошадей? – вскричал Конан с видом знатока. – Так продавец их попросту украл?
Туссен бросил на него умоляющий взгляд, отер вспотевший лоб и медленно втянул в нос щепоть табаку.
– Ах, вы заметили это? – сказал он, улыбнувшись. – Признаться, я никак не ожидал найти нашего прежнего веселого и беззаботного господина столь опытным в подобных вещах. Но надобно вам сказать, сударь, что во время террора все продавалось почти что за бесценок, особенно при продаже от судебных властей. Мы, должно быть, воспользовались таким случаем для указанных вами приобретений. Потом, может быть, и клерк мой, переписывавший эти счета, забыл поставить тут нуль, а он способен на такие промахи – преветренная и прерассеянная голова, впрочем, добрый малый. Он поступил на место этого негодяя Бенуа, сочинителя песен – вы знаете? Ах, он ведь, сказать мимоходом, все ж получил достойное наказание за свои проделки: будучи вынужден поступить в солдаты, в 1792 году был убит пулей в сражении при Жемапе.
Если нотариус рассчитывал этими окольными подробностями обратить внимание на так хорошо знакомое Альфреду лицо, то расчет его совершенно не удался. Кердрен полностью остался глух к известию о трагической смерти гонителя Жозефины, и не переставал рассматривать разложенные перед ним счета.
Туссен, заметно, был как на иголках и с отчаяния немилосердно набивал табаком свой нос. Наконец, не вытерпев, он продолжил:
– Ну, другой неправильности вы не нашли, не так ли? Решительно, в этой цифре должна быть ошибка… я непременно в этом удостоверюсь и в случае, если обнаружится ущерб, взыщу, немилосердно взыщу. Ах! Вы еще не знаете, как я строг, когда дело идет о моих выгодах!
– Теперешний случай убеждает меня, однако, в совершенно противном, месье Туссен, – сказал Альфред с твердостью. – Одним словом, старый друг мой, для меня становится ясным, что права мои на владение островом Лок не настолько полны, чтобы я мог принять его, как мою собственность.
– Как, милостивый государь? – пробормотал нотариус. – Вы отказываетесь? Это уже, можно прямо сказать, чересчур!
– Теперь господин начинает придумывать затруднения, – шептал Конан.
– Между другими, темными для меня пунктами, – продолжал Альфред со спокойным достоинством, – я не вижу тут суммы, которая уплачена за восстановление замка. А, судя по богатой мебели в этой комнате, издержки должны были быть значительными.
– Ах! Вы заметили и эти упущения? – отвечал нотариус, не пытавшийся скрыть своего огорчения. – От вас ничего не ускользает! Но это зависит от особенных обстоятельств, которые вам пора раскрыть. Одна особа, которая более всех способствовала некогда опустошению замка, терзаемая на смертном одре угрызениями совести, хотела загладить, сколько возможно, свою вину перед вами, и поручила мне, посмертному исполнителю ее завещания, восстановить замок и меблировать его за счет имеющего остаться после нее имущества…
– А кто эта особа? – вскричал Альфред торопливо.
– Я надеялся, что вы удовольствуетесь и этим объяснением. Это было дело совести… Впрочем, если вы требуете назвать имя…
– Я требую назвать его, Туссен, я настоятельно прошу вас об этом.
– Так и быть, это – госпожа Лабар, вдова, преставившаяся в Нанте в 1791 году.
– Госпожа Лабар! – вскричал де Кердрен с жаром. – Мать бедной девушки! Итак, она простила мне зло, которое я ей сделал?
– Вишь ты! Черт-то, верно, не свой брат! Струсила и старуха Лабар! – вскричал Конан.
Альфред погрузился в горестные размышления, которые пробудило в нем это имя. Наконец, он сказал:
– Не знаю, позволит ли мне совесть принять это завещание. Но это не все: на сохранение моего поместья требовались такие большие суммы, а мне кажется – может быть, я и ошибаюсь – месье Туссен не так богат, чтобы мог уплачивать их один из собственного капитала.
– Эх! Вы просто не знаете. У нас, стряпчих, есть такое множество ресурсов. Притом, если бы даже и какая-нибудь особа, хоть бы один из богатых клиентов, доверяющих нам свои капиталы, захотела присоединиться ко мне для совершения правого дела, то что же тут дурного? Заем выплачен сполна, капитал и проценты; квитанции все в порядке и находятся у меня в конторе… Чем же может тут оскорбляться деликатность де Кердрена?
Туссен говорил с особенной силой.
– Пожалуйста, старый друг мой, – сказал Альфред, – не обижайтесь на эти возражения, которые самоуважение заставляет меня так прямо высказывать вам. Я вполне чувствую признательность к вам, вполне ценю вашу преданность, но я не должен скрывать от вас свои мысли. По всему видно, что мне хотят подать, как милостыню, имущество моих предков, вместо того, чтобы возвратить законно мне принадлежащее.
– Милостыню! Месье де Кердрен, – возразил нотариус, привскочив на стуле, – как могли вы употребить такое выражение? Милостыню? Ну, положим, что одна неизвестная особа, желая вознаградить свои несправедливости к вашей фамилии или хоть к вам лично, содействовала перекупке вашего наследственного имущества. Еще раз спрашиваю: что же здесь плохого?
– В таком случае, я попросил бы вас, господин Туссен, сказать мне имя этой особы, я бы рассмотрел, по каким причинам она оказывает мне такие благодеяния.
– Никогда! – вскричал нотариус, совсем вскочивши со стула. – Никогда это имя не выйдет из моих уст. Я обещал ей… я поклялся. Не ждите от меня этого, месье де Кердрен, это невозможно.
– Ну, что же, – с твердостью сказал Альфред, также вставая. – В таком случае и я буду слушать только голос моей совести.
Это так оглушило Туссена, словно его ударили по голове дубиной.
– Господин еще болен, – смело вскричал Конан. – Верно, горячка вернулась, и голова его…
– Нет, любезный Конан, я полностью в своем уме. Честь запрещает мне принять эти дары от лица, которое скрывается и побуждения которого мне неизвестны. Решение мое неизменно.
Конан и нотариус совершенно растерялись.
– Какой я глупец! – воскликнул нотариус, ударив себя по лбу. – Такие точные, такие подробные счета! Но ради Бога, месье де Кердрен, обдумайте… Даже и в том случае, котором вы говорите, вам следуют значительные суммы владельца острова Лок. Остров продан гораздо ниже настоящей своей цены, доходы с него значительно возросли. По всей справедливости, вы вправе требовать раздела или вознаграждения.
– Ни раздела, ни вознаграждения, – отвечал де Кердрен решительно. – Тем лучше для нового владельца, если он совершил удачную спекуляцию. Я не намерен сутяжничать с ним за барыши.
– Очень хорошо! Но если вы отказываетесь с такой гордостью от такого имущества, значит, вы имеете какие-либо значительные ресурсы или питаете большие надежды на будущее?
– Ресурсы! – сказал с горечью эмигрант. – Могу ли я сказать, что даже платье, которое теперь на мне, мне не принадлежит? Что же касается до моих надежд на будущее, то это не тайна: лишь только я вылечусь от этой проклятой лихорадки, запишусь солдатом в ближайшем городе, а после первого сражения не буду в тягость ни для кого.
Нотариус и Конан уже не возражали, а лишь молча плакали.
– Возьмите, месье Туссен, это золото и эти бумаги, – продолжал Альфред, – а так как по вашим уверениям я имею право требовать некоторое вознаграждение от настоящего владельца острова Лок, то я соглашаюсь провести здесь два или три дня для поправки моих сил. По истечении этого срока я оставлю этот край навсегда, если…
– Условие? Говорите!
– Если в эти три дня я не увижу настоящего владельца острова и не узнаю от него причин его бескорыстия.
– Не надейтесь: я вам сказал, что это невозможно. Если бы вы знали! Но в продолжение этих трех дней мы, без сомнения, найдем иное средство.
– Нет другого, месье Туссен, уверяю вас.
– Увидим… Но, месье де Кердрен, – сказал нотариус, понизив голос, – удостойте по крайней мере принять, в виде займа, это золото. Вы нуждаетесь в деньгах. Впоследствии вы мне их отдадите… не откажите старому другу, который умоляет вас.
– Благодарю, Туссен, я не занимаю, когда не предвижу возможности отдать… Не говорите больше об этом, если не хотите оскорбить меня.
Законовед со вздохом взял назад мешочек.
– Есть между тем один пункт, – сказал он настойчиво, – в котором ригоризм ваш обязательно должен уступить: это насчет завещания госпожи Лабар. Вы не можете представить никакого основательного возражения против этого вознаграждения, законность которого вы сами признаете.
– Ошибаетесь, любезный Туссен, – задумчиво отвечал де Кердрен, – обдумав все хорошенько, я не приму и этого дара наравне с другими: я жестоко оскорбил эту несчастную мать, и мщение ее справедливо. Чем оно страшнее по своим последствиям, тем более я его благословляю! Вы не знаете, Туссен, – продолжал он с видом горького раскаяния, – как я преступен. Угрызения совести не давали мне ни минуты покоя… часто по ночам мне представлялась целомудренная жертва моего плачевного безрассудства. Здесь в последнюю ночь она явилась мне еще прелестнее и трогательнее, чем когда-либо, склонилась к моему изголовью, как ангел-утешитель, и шептала мне слова прощения. Признаться ли в своей слабости? Я сегодня же покинул бы этот замок, уже чужой для меня, если бы не надеялся еще раз увидеть этот небесный образ!
Нотариус был сильно взволнован, даже как будто хотел что-то сказать, но некая важная причина удержала его, и он промолчал. Альфред продолжал:
– Нет, друзья мои, богатство, уважение и благополучие – не мой удел. Когда я терплю унижения и бедность, совесть моя еще как будто успокаивается. Когда меня гнетет бремя проклятия, наложенного на меня перед Дрожащей Скалой, мне кажется, преступление мое несколько заглаживается. Но сделайся я снова богатым и могущественным, совесть убила бы меня!
Альфред, видимо, был сильно утомлен. Туссен счел нужным дать ему покой.
– Ну, месье де Кердрен, – сказал он с сердечным расположением, – затруднения, останавливающие вас, уладятся. Уж мы как-нибудь вывернемся, но победим вашу скрупулезность. Скоро я опять повидаюсь с вами и уверен, что найду вас более рассудительным.
– Вы знаете, месье Туссен, что такое слово де Кердрена, – отвечал Альфред. – Решение мое принято, и я не изменю его.
Старый нотариус печально поклонился и хотел уже выйти.
– Погодите! – вскричал Конан, подбегая к нему. – Вы не выйдете отсюда, если я не сниму часовых.
– Каких еще часовых?
Дверь отворилась, и Туссен увидел в коридоре двух человек, стоящих на часах с ружьями в руках. Двое других сторожили под окнами.
– А! Мне не доверяли? – сказал нотариус.
– Простите меня, месье Туссен, – отвечал Конан. Он подошел к часовым.
– Друзья мои, – сказал старый управитель, – это оружие больше не нужно. Мы ошибались: месье Туссен – самый преданный, самый верный друг господина нашего!
Два рыбака, не говоря ни слова, почтительно поклонились и очистили проход.
– Друг самый преданный, самый верный! – повторил Туссен как бы про себя. – Ох, нет, Конан, есть одна особа, которая любит его больше тебя и меня, вместе взятых!
Часть третья
Глава 1.
Не в состоянии, при всех своих крючкотворных уловках, воспрепятствовать продаже острова Лок, Туссен распорядился перекупить его. Цена этой перекупки, уплаченная ассигнациями, которые правительство принимало по их номинальной цене, тогда как курс их чрезвычайно упал, тем самым значительно уменьшалась. Приобретя поместья де Кердренов, нотариус должен был занять денег для их обработки, или, по выражению, столь ненавистному для Конана, чтобы обратить в доход обширные земли, до того почти невозделанные. Это поглотило самую большую часть капитала по значительности работ, которые надо было произвести. Зато спекуляция удалась как нельзя лучше: несмотря на несчастное время, доход от имения упятерился за несколько лет, так что в тот период, о котором мы повествуем, значительный долг, лежавший на поместье в связи с издержками на перекупку, поправки и удобрение земель, был совершенно полностью уплачен – и капитал, и проценты. По очистке счетов владельцу осталась еще довольно кругленькая сумма, которую нотариус вынул из кармана в виде набитого золотом мешочка и положил на стол.
Туссен, само собой разумеется, не так скоро сумел объяснить все эти подробности господину де Кердрену. На каждое обстоятельство у него был подлинный документ, который он прочитывал с подобающей пунктуальностью от слова до слова. Счета оказались в порядке: ни малейшей запутанности. Альфред стал в пять раз богаче, чем до отъезда в эмиграцию.
С благоговейным вниманием слушал он великого законоведа, который закончил словами:
– Теперь вам остается, месье де Кердрен, только получить эту сумму и дать мне расписку, а одновременно освободить меня и от управления вашим имуществом, которое я имею честь передать вам по всей законной форме. А для этого прошу вас подписать заранее подготовленную бумагу, которую я при сем и представляю. Вы увидите, между прочим, что в вознаграждение своих трудов я включил в этот акт некоторые условия и в свою пользу, а именно: я – Ансельм Игнатий Туссен, национальный нотариус, имею полное законное право посещать когда и сколько раз мне будет угодно, до самой моей смерти, дольмены, кромлехи и другие друидические памятники вышеназванного острова Лок; могу их измерять, снимать с них планы и рисунки без всяких к тому препон, и наконец, властен выпускать о них в свет диссертации, статьи, мемуары и другие письменные документы, которые сочту приличными. Как вам это условие, месье де Кердрен, не слишком ли оно обременительно и не нужно ли его ограничить?
Ученый наш нотариус был действительно уверен, что эти жалкие, ничего не стоящие милости были достаточным вознаграждением за десятилетние хлопоты и заботы. Нет уже больше таких нотариусов!
Альфред порывисто встал. Глаза его были влажны от слез.
– Месье Туссен, – сказал он глубоко смущенным голосом. – Прежде всего я должен просить у вас прощения за те подозрения, которые я имел против вас. Наружность обманула меня… Вы мой друг… Вы честный человек!
И он крепко прижал его к своей груди.
– Ах, месье де Кердрен, – бормотал растерявшийся нотариус. – Как же я, старинный слуга вашей фамилии, почтенный доверенностью вашего достойного дядюшки, покойного видама, как же я мог когда-нибудь… Ох! Бог свидетель, я желал бы ценой собственной крови отдалить несчастья, на вас обрушившиеся.
Пока нотариус и его клиент предавались взаимным излияниям, Конан подошел, схватил руку Туссена и принялся целовать ее с каким-то неистовством.
– А я-то, месье Туссен, я-то, – говорил он. – Я просто выживший из ума старый дуралей, скотина, осел бесчувственный… Простите ли вы меня? И простит ли меня Бог? А я, – я всю жизнь буду упрекать себя за свою злобу. Ведь я первый бросил камень в вас, восстановил против вас вассалов и, поверите ли…
Нотариус отер глаза и проворно повернулся.
– Ах! Это ты, старый ворчун? – сказал он весело. – Ну что? Я теперь уже не каторжник, не висельник, не подлая чернильная пиявка, сосущая кровь своих благодетелей? Ты довольно позабавился на мой счет, но я говорил, что придет и мой черед. Теперь ты видишь, что иногда пригодны кой к чему и старые негодные бумаги и чернильные каракульки! Что, возвратил бы ты теперь своему господину его имущество, если бы даже и удалось тебе поднять всех здешних крикунов и досужих кумушек, как не раз приходила тебе фантазия? Да, ты довольно насолил мне! Но все это кончилось, и я буду великодушен. Пусть только месье де Кердрен подпишет мне эту окончательную квитанцию, и я обещаю не вспоминать о прошлом ни одним словом.
Он обмакнул перо в чернильницу и подал его Альфреду. Тот внимательно перелистывал бумаги.
– Постойте, месье Туссен, – сказал он, отстраняя подаваемое ему перо. – Прежде чем я приму от вас это блестящее состояние, я попросил бы у вас некоторых объяснений.
– Объяснений? – повторил нотариус с некоторым беспокойством. – Извольте, милостивый государь.
И он снова сел.
– Объяснений? – начал в свою очередь Конан. – На кой черт они нужны?
Но, увидев строгое лицо своего господина, он не смел продолжать начатую тираду.
– Я не очень опытен в делах, – продолжал Альфред, – но между тем заметил в этих бумагах странные неправильности.
– Неправильности! – вскричал нотариус с гневом, скорее притворным, нежели настоящим. – Месье де Кердрен обвиняет меня в лихоимстве?
– Напротив, любезный Туссен, я жалуюсь, что тот, кто сводил эти счеты, действовал больше в мою пользу, чем в вашу… Доходы, может быть, и не преувеличены, но расходы заведомо ниже настоящей своей цифры.
– Согласитесь, однако, что вы делаете совершенно небывалый упрек стряпчему, – отвечал Туссен с принужденной шутливостью. – Мы, подьячие, вовсе не привыкли к подобным крючкам… Впрочем, укажите на какую-либо статью.
– Вот, например, в главе о покупках для фермы я нахожу, что за четырех коров и двух рабочих лошадей поставлено сто франков ассигнациями. Как бы ни были велики несчастия нашей бедной Франции, но я все же не могу поверить, чтобы скот и лошади продавались по такой низкой цене!
– Сто франков за четыре коровы и двух лошадей? – вскричал Конан с видом знатока. – Так продавец их попросту украл?
Туссен бросил на него умоляющий взгляд, отер вспотевший лоб и медленно втянул в нос щепоть табаку.
– Ах, вы заметили это? – сказал он, улыбнувшись. – Признаться, я никак не ожидал найти нашего прежнего веселого и беззаботного господина столь опытным в подобных вещах. Но надобно вам сказать, сударь, что во время террора все продавалось почти что за бесценок, особенно при продаже от судебных властей. Мы, должно быть, воспользовались таким случаем для указанных вами приобретений. Потом, может быть, и клерк мой, переписывавший эти счета, забыл поставить тут нуль, а он способен на такие промахи – преветренная и прерассеянная голова, впрочем, добрый малый. Он поступил на место этого негодяя Бенуа, сочинителя песен – вы знаете? Ах, он ведь, сказать мимоходом, все ж получил достойное наказание за свои проделки: будучи вынужден поступить в солдаты, в 1792 году был убит пулей в сражении при Жемапе.
Если нотариус рассчитывал этими окольными подробностями обратить внимание на так хорошо знакомое Альфреду лицо, то расчет его совершенно не удался. Кердрен полностью остался глух к известию о трагической смерти гонителя Жозефины, и не переставал рассматривать разложенные перед ним счета.
Туссен, заметно, был как на иголках и с отчаяния немилосердно набивал табаком свой нос. Наконец, не вытерпев, он продолжил:
– Ну, другой неправильности вы не нашли, не так ли? Решительно, в этой цифре должна быть ошибка… я непременно в этом удостоверюсь и в случае, если обнаружится ущерб, взыщу, немилосердно взыщу. Ах! Вы еще не знаете, как я строг, когда дело идет о моих выгодах!
– Теперешний случай убеждает меня, однако, в совершенно противном, месье Туссен, – сказал Альфред с твердостью. – Одним словом, старый друг мой, для меня становится ясным, что права мои на владение островом Лок не настолько полны, чтобы я мог принять его, как мою собственность.
– Как, милостивый государь? – пробормотал нотариус. – Вы отказываетесь? Это уже, можно прямо сказать, чересчур!
– Теперь господин начинает придумывать затруднения, – шептал Конан.
– Между другими, темными для меня пунктами, – продолжал Альфред со спокойным достоинством, – я не вижу тут суммы, которая уплачена за восстановление замка. А, судя по богатой мебели в этой комнате, издержки должны были быть значительными.
– Ах! Вы заметили и эти упущения? – отвечал нотариус, не пытавшийся скрыть своего огорчения. – От вас ничего не ускользает! Но это зависит от особенных обстоятельств, которые вам пора раскрыть. Одна особа, которая более всех способствовала некогда опустошению замка, терзаемая на смертном одре угрызениями совести, хотела загладить, сколько возможно, свою вину перед вами, и поручила мне, посмертному исполнителю ее завещания, восстановить замок и меблировать его за счет имеющего остаться после нее имущества…
– А кто эта особа? – вскричал Альфред торопливо.
– Я надеялся, что вы удовольствуетесь и этим объяснением. Это было дело совести… Впрочем, если вы требуете назвать имя…
– Я требую назвать его, Туссен, я настоятельно прошу вас об этом.
– Так и быть, это – госпожа Лабар, вдова, преставившаяся в Нанте в 1791 году.
– Госпожа Лабар! – вскричал де Кердрен с жаром. – Мать бедной девушки! Итак, она простила мне зло, которое я ей сделал?
– Вишь ты! Черт-то, верно, не свой брат! Струсила и старуха Лабар! – вскричал Конан.
Альфред погрузился в горестные размышления, которые пробудило в нем это имя. Наконец, он сказал:
– Не знаю, позволит ли мне совесть принять это завещание. Но это не все: на сохранение моего поместья требовались такие большие суммы, а мне кажется – может быть, я и ошибаюсь – месье Туссен не так богат, чтобы мог уплачивать их один из собственного капитала.
– Эх! Вы просто не знаете. У нас, стряпчих, есть такое множество ресурсов. Притом, если бы даже и какая-нибудь особа, хоть бы один из богатых клиентов, доверяющих нам свои капиталы, захотела присоединиться ко мне для совершения правого дела, то что же тут дурного? Заем выплачен сполна, капитал и проценты; квитанции все в порядке и находятся у меня в конторе… Чем же может тут оскорбляться деликатность де Кердрена?
Туссен говорил с особенной силой.
– Пожалуйста, старый друг мой, – сказал Альфред, – не обижайтесь на эти возражения, которые самоуважение заставляет меня так прямо высказывать вам. Я вполне чувствую признательность к вам, вполне ценю вашу преданность, но я не должен скрывать от вас свои мысли. По всему видно, что мне хотят подать, как милостыню, имущество моих предков, вместо того, чтобы возвратить законно мне принадлежащее.
– Милостыню! Месье де Кердрен, – возразил нотариус, привскочив на стуле, – как могли вы употребить такое выражение? Милостыню? Ну, положим, что одна неизвестная особа, желая вознаградить свои несправедливости к вашей фамилии или хоть к вам лично, содействовала перекупке вашего наследственного имущества. Еще раз спрашиваю: что же здесь плохого?
– В таком случае, я попросил бы вас, господин Туссен, сказать мне имя этой особы, я бы рассмотрел, по каким причинам она оказывает мне такие благодеяния.
– Никогда! – вскричал нотариус, совсем вскочивши со стула. – Никогда это имя не выйдет из моих уст. Я обещал ей… я поклялся. Не ждите от меня этого, месье де Кердрен, это невозможно.
– Ну, что же, – с твердостью сказал Альфред, также вставая. – В таком случае и я буду слушать только голос моей совести.
Это так оглушило Туссена, словно его ударили по голове дубиной.
– Господин еще болен, – смело вскричал Конан. – Верно, горячка вернулась, и голова его…
– Нет, любезный Конан, я полностью в своем уме. Честь запрещает мне принять эти дары от лица, которое скрывается и побуждения которого мне неизвестны. Решение мое неизменно.
Конан и нотариус совершенно растерялись.
– Какой я глупец! – воскликнул нотариус, ударив себя по лбу. – Такие точные, такие подробные счета! Но ради Бога, месье де Кердрен, обдумайте… Даже и в том случае, котором вы говорите, вам следуют значительные суммы владельца острова Лок. Остров продан гораздо ниже настоящей своей цены, доходы с него значительно возросли. По всей справедливости, вы вправе требовать раздела или вознаграждения.
– Ни раздела, ни вознаграждения, – отвечал де Кердрен решительно. – Тем лучше для нового владельца, если он совершил удачную спекуляцию. Я не намерен сутяжничать с ним за барыши.
– Очень хорошо! Но если вы отказываетесь с такой гордостью от такого имущества, значит, вы имеете какие-либо значительные ресурсы или питаете большие надежды на будущее?
– Ресурсы! – сказал с горечью эмигрант. – Могу ли я сказать, что даже платье, которое теперь на мне, мне не принадлежит? Что же касается до моих надежд на будущее, то это не тайна: лишь только я вылечусь от этой проклятой лихорадки, запишусь солдатом в ближайшем городе, а после первого сражения не буду в тягость ни для кого.
Нотариус и Конан уже не возражали, а лишь молча плакали.
– Возьмите, месье Туссен, это золото и эти бумаги, – продолжал Альфред, – а так как по вашим уверениям я имею право требовать некоторое вознаграждение от настоящего владельца острова Лок, то я соглашаюсь провести здесь два или три дня для поправки моих сил. По истечении этого срока я оставлю этот край навсегда, если…
– Условие? Говорите!
– Если в эти три дня я не увижу настоящего владельца острова и не узнаю от него причин его бескорыстия.
– Не надейтесь: я вам сказал, что это невозможно. Если бы вы знали! Но в продолжение этих трех дней мы, без сомнения, найдем иное средство.
– Нет другого, месье Туссен, уверяю вас.
– Увидим… Но, месье де Кердрен, – сказал нотариус, понизив голос, – удостойте по крайней мере принять, в виде займа, это золото. Вы нуждаетесь в деньгах. Впоследствии вы мне их отдадите… не откажите старому другу, который умоляет вас.
– Благодарю, Туссен, я не занимаю, когда не предвижу возможности отдать… Не говорите больше об этом, если не хотите оскорбить меня.
Законовед со вздохом взял назад мешочек.
– Есть между тем один пункт, – сказал он настойчиво, – в котором ригоризм ваш обязательно должен уступить: это насчет завещания госпожи Лабар. Вы не можете представить никакого основательного возражения против этого вознаграждения, законность которого вы сами признаете.
– Ошибаетесь, любезный Туссен, – задумчиво отвечал де Кердрен, – обдумав все хорошенько, я не приму и этого дара наравне с другими: я жестоко оскорбил эту несчастную мать, и мщение ее справедливо. Чем оно страшнее по своим последствиям, тем более я его благословляю! Вы не знаете, Туссен, – продолжал он с видом горького раскаяния, – как я преступен. Угрызения совести не давали мне ни минуты покоя… часто по ночам мне представлялась целомудренная жертва моего плачевного безрассудства. Здесь в последнюю ночь она явилась мне еще прелестнее и трогательнее, чем когда-либо, склонилась к моему изголовью, как ангел-утешитель, и шептала мне слова прощения. Признаться ли в своей слабости? Я сегодня же покинул бы этот замок, уже чужой для меня, если бы не надеялся еще раз увидеть этот небесный образ!
Нотариус был сильно взволнован, даже как будто хотел что-то сказать, но некая важная причина удержала его, и он промолчал. Альфред продолжал:
– Нет, друзья мои, богатство, уважение и благополучие – не мой удел. Когда я терплю унижения и бедность, совесть моя еще как будто успокаивается. Когда меня гнетет бремя проклятия, наложенного на меня перед Дрожащей Скалой, мне кажется, преступление мое несколько заглаживается. Но сделайся я снова богатым и могущественным, совесть убила бы меня!
Альфред, видимо, был сильно утомлен. Туссен счел нужным дать ему покой.
– Ну, месье де Кердрен, – сказал он с сердечным расположением, – затруднения, останавливающие вас, уладятся. Уж мы как-нибудь вывернемся, но победим вашу скрупулезность. Скоро я опять повидаюсь с вами и уверен, что найду вас более рассудительным.
– Вы знаете, месье Туссен, что такое слово де Кердрена, – отвечал Альфред. – Решение мое принято, и я не изменю его.
Старый нотариус печально поклонился и хотел уже выйти.
– Погодите! – вскричал Конан, подбегая к нему. – Вы не выйдете отсюда, если я не сниму часовых.
– Каких еще часовых?
Дверь отворилась, и Туссен увидел в коридоре двух человек, стоящих на часах с ружьями в руках. Двое других сторожили под окнами.
– А! Мне не доверяли? – сказал нотариус.
– Простите меня, месье Туссен, – отвечал Конан. Он подошел к часовым.
– Друзья мои, – сказал старый управитель, – это оружие больше не нужно. Мы ошибались: месье Туссен – самый преданный, самый верный друг господина нашего!
Два рыбака, не говоря ни слова, почтительно поклонились и очистили проход.
– Друг самый преданный, самый верный! – повторил Туссен как бы про себя. – Ох, нет, Конан, есть одна особа, которая любит его больше тебя и меня, вместе взятых!
Часть третья
Глава 1.
Благотворитель
Спокойно протекло время, назначенное Альфредом де Кердреном для своего пребывания в замке Лок. Благодаря целительным микстурам молчаливого сент-илекского доктора, лихорадка больше не возобновлялась, и кроме большой слабости больной, казалось, совершенно выздоровел. Каждый день он в сопровождении Конана делал по острову очаровательные прогулки. Старый слуга усердно показывал ему те места, с которыми соединялось для него какое-либо приятное воспоминание, либо напоминал обстоятельства, дорогие для эмигранта. С меньшим жаром хвалил управитель великолепные плантации, прекрасно удобренные земли, обширные и удобные хозяйственные постройки и фермы, бывшие делом таинственного покупателя. Однако он всегда устраивал так, чтобы ни одно из этих улучшений не осталось незамеченным, и всячески старался возбудить в душе своего господина желание обладать таким прекрасным поместьем.
Не раз старику казалось, что ему удалось поколебать решимость Альфреда, и он отваживался предлагать некоторые перемены по хозяйственной части, словно это зависело от воли де Кердрена, но Альфред холодно отвечал ему:
– Ты знаешь, Конан, что я уже здесь ничего не значу.
И старик со вздохом умолкал. Несмотря на это, где бы Альфред ни проходил, он всегда был принимаем своими старыми вассалами как настоящий владелец, вновь вошедший в права своей фамилии. Для них, невзирая на революцию, он по-прежнему был господином острова. Это вовсе не удивительно в стране, где и теперь еще крестьянин-бретонец зачастую величает этим титулом скромного дворянина, владеющего уголком земли или какой-нибудь развалиной там, где предки его владели графствами и замками. Ни Туссен, ни Конан ни одним словом не подавали повода к какому-нибудь сомнению в этом отношении. Некоторые уверяли даже, что сам месье Бернар, фермер острова, продувной нормандец, ничего не делавший наобум, официально приходил в замок на поклон к господину. Правда, никто не знал, что происходило при этом свидании, но факт был тем не менее многозначителен, и вступление де Кердрена во владение своим поместьем, казалось, не подвергалось ни малейшему сомнению. Сам Альфред потому ли, что ему не хотелось огорчать Конана, ни на шаг от него не отстававшего, или по другому побуждению, не старался разуверять этих добрых людей, а только печально улыбался, когда они поздравляли его с благополучным возвращением.
Между тем старому мажордому хорошо было известно, в чем было дело. Туссен, после первого своего объяснения, несколько раз приходил в замок и возобновлял свои предложения и просьбы, но ничего не смог добиться от де Кердрена, прямая душа которого гнушалась всякими изворотами и увертками. Но наружное спокойствие Альфреда, никогда не говорившего о своем отъезде, подавало Конану некоторую надежду. Таким образом, он ничего не ожидал, когда к концу третьего дня перед заходом солнца звонок позвал его в комнату господина.
Конан нашел Альфреда одетым и полностью наготове. В одной руке он держал узелок в давно известном нам платке, в другой – ореховую палку, которую он накануне срезал в соседнем кустарнике.
При виде этих приготовлений, смысл которых был так ясен, Конан побледнел.
– Как, сударь, – пробормотал он, – неужели вы думаете…
– Да, любезный Конан, пора. Я воспользуюсь этим прекрасным вечером и переправлюсь через пролив, потом через Сент-Илек, и постараюсь сделать так, чтобы меня не заметили, по крайней мере, не узнали. Оставляю на твою волю приукрасить мое отсутствие как ты сочтешь нужным. Поручаю тебе также засвидетельствовать мою благодарность за оказанное мне здесь гостеприимство – смотри, не забудь – Туссену или другому кому.
Конан вдруг выпрямился.
– Мы до этого еще не дошли, – начал он. – Так вы, сударь, в самом деле решились отправиться нынешним вечером?
– Решил.
– В таком случае, – с живостью отвечал старик, – я сделаю то, что мне нарочно приказано на этот случай. Потерпите только часок! Через час я принесу вам, может быть, известия, которые переменят ваше решение.
– Куда ты, Конан?
– В Сент-Илек. Вы даете мне слово не оставлять замка до тех пор, пока я не возвращусь?
– Не знаю, должен ли я…
– Один час, один только час!
– Так и быть, я согласен… Но скажи, по крайней мере…
– Ничего – я ничего не могу сказать. Прощайте, сударь, вы обещали мне!
Он вышел, и через минуту во дворе скрипнула калитка.
Оставшись один, Альфред сел у окна и мало-помалу погрузился в глубокое раздумье. Покидая, может быть навсегда, кров своих предков, снова выступая навстречу случайностям жизни, исполненной лишений, трудов и опасностей, он чувствовал настоятельную потребность собраться с мыслями – в последний раз воскресить в памяти счастливые дни своей юности в тех самых местах, где они протекали. Скоро он потерял ощущение реальности. Настала ночь. В комнату чуть-чуть проникал слабый свет луны. Конан мог бы отсутствовать гораздо дольше назначенного срока, и господин его, занятый своими мечтами, вовсе не заметил бы этого. Между тем не прошло и часа, как в коридоре раздался шум поспешных шагов, и Конан отворил дверь. В темноте ему показалось, что комната пуста.
– Вы здесь, сударь? – спросил он с беспокойством.
– Кто тут? Кто зовет меня? – сказал Альфред, вздрогнув.
Он встал, и силуэт его черным контуром обрисовался на беловатом фоне, образуемом луной.
– Это ты, Конан? – продолжал он, испустив продолжительный вздох. – Какие обольстительные образы прогнал ты своим приходом. Могу ли я, наконец, сказать тебе последнее "прости" и пуститься в дорогу?
– Нет, сударь, вы сами обещались Туссену остаться в Локе, если лицо, тайно купившее ваше имущество, покажется вам и оправдает свое вмешательство в ваши дела. Ваши условия приняты, с вами, наконец, согласны увидеться.
– Когда?
– Сию же минуту. Если вам угодно пройти со мной.
– Куда ты поведешь меня?
– На ферму, где будет и месье Туссен с неизвестной особой.
Альфред постоял в нерешительности.
– К чему? – проговорил он медленно. – Я покорился своей участи… я хочу сохранить свою бедность. Впрочем, посмотрим на этого тайного благотворителя, пытавшегося восстановить дом наш из развалин. Я все-таки обязан ему уважением и благодарностью.
Он взял Конана под руку, и оба вышли из замка.
Пройдя большую аллею, они повернули направо и вышли на тропинку, которая должна была привести их на ферму. Эмигрант снова погрузился в свои мечтательные размышления, а старый управитель, напротив, выказывал признаки внутреннего волнения, и чем ближе они подходили, тем заметнее это проявлялось. Иногда он что-то ворчал себе под нос и внезапно останавливался, потом вдруг принимался шагать с необыкновенной поспешностью. Альфред не примечал этих странных выходок своего спутника, однако один раз он спросил у него:
– Не знаешь ли ты чего-нибудь, Конан, о том, кого мы найдем на ферме? Признаюсь, эта тайна начинает затрагивать мое любопытство.
– Я… я ничего не знаю, – отвечал старик глухим голосом.
И молчание уже не прерывалось на протяжении всего дальнейшего пути.
Скоро они вышли из густой тени плантаций, и глазам их предстало чудесное зрелище. Они были на южной оконечности острова; эта часть, ровная и открытая, тянулась вдоль пролива и, будучи защищена от морских ветров, красовалась зеленеющими лугами и роскошными нивами. Сквозь излучины берега виднелась деревушка Лок. Ее тонкая колокольня, крытая соломой, лачужки, в которых изредка мелькали огоньки, и, наконец, маленький порт, где несколько рыбаков тянули свои лодки, испуская пронзительные, мерные крики. Перед путниками возвышалась новая ферма с ее обширными житницами, уютными скотными дворами, белым чистеньким домиком и садом – веселое, оживленное жилище, которое не один из современных нам буржуа предпочел бы мрачному и старому замку. За фермой при свете месяца блестел пролив, а за проливом на тверди, усеянной миллионами звезд, темной линией выступал берег континента.
Не раз старику казалось, что ему удалось поколебать решимость Альфреда, и он отваживался предлагать некоторые перемены по хозяйственной части, словно это зависело от воли де Кердрена, но Альфред холодно отвечал ему:
– Ты знаешь, Конан, что я уже здесь ничего не значу.
И старик со вздохом умолкал. Несмотря на это, где бы Альфред ни проходил, он всегда был принимаем своими старыми вассалами как настоящий владелец, вновь вошедший в права своей фамилии. Для них, невзирая на революцию, он по-прежнему был господином острова. Это вовсе не удивительно в стране, где и теперь еще крестьянин-бретонец зачастую величает этим титулом скромного дворянина, владеющего уголком земли или какой-нибудь развалиной там, где предки его владели графствами и замками. Ни Туссен, ни Конан ни одним словом не подавали повода к какому-нибудь сомнению в этом отношении. Некоторые уверяли даже, что сам месье Бернар, фермер острова, продувной нормандец, ничего не делавший наобум, официально приходил в замок на поклон к господину. Правда, никто не знал, что происходило при этом свидании, но факт был тем не менее многозначителен, и вступление де Кердрена во владение своим поместьем, казалось, не подвергалось ни малейшему сомнению. Сам Альфред потому ли, что ему не хотелось огорчать Конана, ни на шаг от него не отстававшего, или по другому побуждению, не старался разуверять этих добрых людей, а только печально улыбался, когда они поздравляли его с благополучным возвращением.
Между тем старому мажордому хорошо было известно, в чем было дело. Туссен, после первого своего объяснения, несколько раз приходил в замок и возобновлял свои предложения и просьбы, но ничего не смог добиться от де Кердрена, прямая душа которого гнушалась всякими изворотами и увертками. Но наружное спокойствие Альфреда, никогда не говорившего о своем отъезде, подавало Конану некоторую надежду. Таким образом, он ничего не ожидал, когда к концу третьего дня перед заходом солнца звонок позвал его в комнату господина.
Конан нашел Альфреда одетым и полностью наготове. В одной руке он держал узелок в давно известном нам платке, в другой – ореховую палку, которую он накануне срезал в соседнем кустарнике.
При виде этих приготовлений, смысл которых был так ясен, Конан побледнел.
– Как, сударь, – пробормотал он, – неужели вы думаете…
– Да, любезный Конан, пора. Я воспользуюсь этим прекрасным вечером и переправлюсь через пролив, потом через Сент-Илек, и постараюсь сделать так, чтобы меня не заметили, по крайней мере, не узнали. Оставляю на твою волю приукрасить мое отсутствие как ты сочтешь нужным. Поручаю тебе также засвидетельствовать мою благодарность за оказанное мне здесь гостеприимство – смотри, не забудь – Туссену или другому кому.
Конан вдруг выпрямился.
– Мы до этого еще не дошли, – начал он. – Так вы, сударь, в самом деле решились отправиться нынешним вечером?
– Решил.
– В таком случае, – с живостью отвечал старик, – я сделаю то, что мне нарочно приказано на этот случай. Потерпите только часок! Через час я принесу вам, может быть, известия, которые переменят ваше решение.
– Куда ты, Конан?
– В Сент-Илек. Вы даете мне слово не оставлять замка до тех пор, пока я не возвращусь?
– Не знаю, должен ли я…
– Один час, один только час!
– Так и быть, я согласен… Но скажи, по крайней мере…
– Ничего – я ничего не могу сказать. Прощайте, сударь, вы обещали мне!
Он вышел, и через минуту во дворе скрипнула калитка.
Оставшись один, Альфред сел у окна и мало-помалу погрузился в глубокое раздумье. Покидая, может быть навсегда, кров своих предков, снова выступая навстречу случайностям жизни, исполненной лишений, трудов и опасностей, он чувствовал настоятельную потребность собраться с мыслями – в последний раз воскресить в памяти счастливые дни своей юности в тех самых местах, где они протекали. Скоро он потерял ощущение реальности. Настала ночь. В комнату чуть-чуть проникал слабый свет луны. Конан мог бы отсутствовать гораздо дольше назначенного срока, и господин его, занятый своими мечтами, вовсе не заметил бы этого. Между тем не прошло и часа, как в коридоре раздался шум поспешных шагов, и Конан отворил дверь. В темноте ему показалось, что комната пуста.
– Вы здесь, сударь? – спросил он с беспокойством.
– Кто тут? Кто зовет меня? – сказал Альфред, вздрогнув.
Он встал, и силуэт его черным контуром обрисовался на беловатом фоне, образуемом луной.
– Это ты, Конан? – продолжал он, испустив продолжительный вздох. – Какие обольстительные образы прогнал ты своим приходом. Могу ли я, наконец, сказать тебе последнее "прости" и пуститься в дорогу?
– Нет, сударь, вы сами обещались Туссену остаться в Локе, если лицо, тайно купившее ваше имущество, покажется вам и оправдает свое вмешательство в ваши дела. Ваши условия приняты, с вами, наконец, согласны увидеться.
– Когда?
– Сию же минуту. Если вам угодно пройти со мной.
– Куда ты поведешь меня?
– На ферму, где будет и месье Туссен с неизвестной особой.
Альфред постоял в нерешительности.
– К чему? – проговорил он медленно. – Я покорился своей участи… я хочу сохранить свою бедность. Впрочем, посмотрим на этого тайного благотворителя, пытавшегося восстановить дом наш из развалин. Я все-таки обязан ему уважением и благодарностью.
Он взял Конана под руку, и оба вышли из замка.
Пройдя большую аллею, они повернули направо и вышли на тропинку, которая должна была привести их на ферму. Эмигрант снова погрузился в свои мечтательные размышления, а старый управитель, напротив, выказывал признаки внутреннего волнения, и чем ближе они подходили, тем заметнее это проявлялось. Иногда он что-то ворчал себе под нос и внезапно останавливался, потом вдруг принимался шагать с необыкновенной поспешностью. Альфред не примечал этих странных выходок своего спутника, однако один раз он спросил у него:
– Не знаешь ли ты чего-нибудь, Конан, о том, кого мы найдем на ферме? Признаюсь, эта тайна начинает затрагивать мое любопытство.
– Я… я ничего не знаю, – отвечал старик глухим голосом.
И молчание уже не прерывалось на протяжении всего дальнейшего пути.
Скоро они вышли из густой тени плантаций, и глазам их предстало чудесное зрелище. Они были на южной оконечности острова; эта часть, ровная и открытая, тянулась вдоль пролива и, будучи защищена от морских ветров, красовалась зеленеющими лугами и роскошными нивами. Сквозь излучины берега виднелась деревушка Лок. Ее тонкая колокольня, крытая соломой, лачужки, в которых изредка мелькали огоньки, и, наконец, маленький порт, где несколько рыбаков тянули свои лодки, испуская пронзительные, мерные крики. Перед путниками возвышалась новая ферма с ее обширными житницами, уютными скотными дворами, белым чистеньким домиком и садом – веселое, оживленное жилище, которое не один из современных нам буржуа предпочел бы мрачному и старому замку. За фермой при свете месяца блестел пролив, а за проливом на тверди, усеянной миллионами звезд, темной линией выступал берег континента.