– Ты знаешь нашу Дрожащую Скалу? – спросил Конан с новым выражением удивления и недоверчивости. – Как же это, если ты никогда здесь не бывал?
Незнакомцу понадобилось большое усилие воли, чтобы отвечать внятно:
– Я тебе сказал, что я родился на этом берегу. Разве здешние моряки не имеют привычки издали смотреть на Дрожащую Скалу, когда проходят в виду острова Лок?
– Точно, – заметил старик, ударив палкой о землю, – и если бы бедный мой ум не перевернулся вверх дном, я бы вспомнил об этом. Да, – продолжил он задумчиво, – смотри, если хочешь, вот скала, о которой столько толкуют, и с участью которой связана, говорят, участь знатной фамилии… С тех пор, как настали для здешнего места, да и для всей Франции эти злые времена, она остается неподвижной, а Ивонна уверяет, что это знак гнева небесного. Еще спустя некоторое время после отъезда господина моего в эмиграцию собралось сюда более двухсот бездельников, чтобы покончить, говорили они, "с колдовством Дрожащей Скалы". Но как ни опутывали они ее канатами, сколько не подпрягали лошадей – кажется, лошадей до двадцати тут было, кроме того, что сами тянули изо всех сил, – не могли даже пошатнуть камня. Они трудились тут целый день; животные и люди выбились из сил, и все ничего не сделали. Тогда разбойники, взбешенные неудачей, принялись разбивать решетку и стену. Они хотели было разбить и саму Скалу, но только и сумели, что наделать вон тех рубцов, переломав при этом свои орудия. Так что, принужденные в тот день оставить свой план, опустошители удалились, обещая вернуться на другой день с порохом, чтобы взорвать Скалу. Но, верно, само небо заботилось о сохранении памятника. Злобная женщина, распоряжавшаяся этими буйствами, на другой день не сдержала свое обещание покончить работу, так что окончательное разрушение Дрожащей Скалы отложено было до дальнейшего времени. Старуха Лабар, наделавши в этой стороне столько зла, сколько смогла, удалилась в дальний город, где и умерла тому лет пять или шесть; и уж не знаю, заслуживал ли кто другой ада больше нее… Но это одному Богу известно, что там с нами будет! С тех пор никто не думал предпринимать что-либо против памятника, тем более, что все те, кто некогда так над ним надругались, трагическим образом погибли. Вот он и стоит в таком состоянии, в котором вы его видите теперь. А я, признаюсь, – продолжал старик с глубоким вздохом, – видя этот камень, хранитель фамилии старых моих господ, нетронутым, питал надежду на лучшие времена для имени Кердренов. Ивонна тоже разделяла мою веру в будущее и всякий вечер, на коленях перед образами, мы молились о возвращении нашего доброго господина. Но вот ты извещаешь, что не суждено нам на старости лет видеть такую радость… Камень, стало быть, нас обманул!
Между тем как Конан говорил, незнакомец, казалось, погружен был в мрачные размышления.
– Тут учинено преступление, – шептал он невнятным голосом, – тут произнесено проклятие, и Бог услышал проклятия оскорбленной матери. Да, надобно было мщение за эту невинную жертву, за это прекрасное дитя, столь благородное, столь чистое! О ней надобно жалеть… Остальное все справедливо, все заслуженно!
И слеза, тотчас высохшая, блеснула у него на щеке.
Конан не понял слов, но смущение это не ускользнуло от него.
– У тебя доброе сердце, друг мой. Это хорошо, что ты принимаешь участие в благородной фамилии, которой не знаешь… но пойдем! Если силы тебе изменят, я не сумею перенести тебя в замок.
– Да, да, веди меня, – сказал путник, снова повиснув на руке своего проводника.
Шагов пятьдесят они сделали довольно быстро, а затем прилив сил у больного вдруг иссяк, походка его сделалась тяжела и неправильна. В один миг он страшно изменился. Но его сильно возбужденные умственные способности боролись с проявлениями начинающейся горячки. Когда они вошли на плантации, он заметил поля, покрытые великолепной жатвой, в тех местах, где с незапамятных времен были только пустыри, да кое-где рос тростник.
– Кто это сделал? – сказал он, протягивая руку к этим богатым плодоносным землям.
– Ах, так, стало быть, ты бывал когда-то на острове Лок, если заметил эти перемены? – спросил Конан с изумлением. – Э, ты бы еще увидел не такие новшества, если бы имел силы прогуляться по нашему острову! Они все хотели обратить в доход, как говорят скряги! Смотри, вот Красный Песчаник, который они превратили в луг. Там, налево от тебя, они еще насеяли маис, распахав прекрасную пустошь, где во всякое время можно было видеть волшебные круги, что образуются, говорят, под ногами фей, когда они водят по ночам хороводы, и… А Большой Ров, то обширное болото, столь изобильное водяными птицами, где наш молодой господин так любил охотиться, и где в тихие ночи так громко кричали цапли, – они завалили его и устроили конопляник.
Они, пожалуй, вспахали бы и почетный двор, если бы только осмелились. Что касается замка, то я согласен, он очень нуждался в обновлении. Но если бы ты видел, какую мебель поставили в приемной зале вместо старой и почтенной мебели из черного дуба, которую разграбили или сожгли при отъезде господина! Мебель вся позолоченная, любезнейший, обита шелковой материей с большими цветами и, может быть, нарочно для того, чтобы унизить прежнюю фамилию!
Старик, увлеченный удовольствием рассказывать, как это часто случается со старыми людьми, живущими в уединении, забыл, кому он все это говорит. Путешественник, однако, слушал с живым участием эти, по-видимому, пустые подробности.
– А господин твой, он кто такой? Ты еще не назвал мне нового владельца острова Лок.
Конан язвительно улыбнулся.
– Теперешний господин острова Лок, любезнейший? – сказал он. – А, тебе любопытно знать, кто мог приобрести поместье благородных господ де Кердрен, кто расчистил эти песчаники и пустыри, кто устроил эти фермы там, на берегу моря, кто поправил замок и загромоздил его драгоценной мебелью? Действительно, есть о чем полюбопытствовать. И ты, наверно, дивишься, если недавно прибыл из чужих краев и не знаешь, как теперь во Франции идут дела.
Путешественник покачал печально головой, словно хотел сказать, что ничто не может его удивить.
– Ты, может быть, предполагаешь, – продолжал Конан тем же саркастическим тоном, – что этот богатый господин есть граф, герцог, прежний губернатор провинции? Ничуть не бывало, мой любезный. Господин острова Лок – просто-напросто маленький законовед, городской писарь с кривыми и выпачканными в чернилах пальцами. Это гражданин Туссен, сент-илекский нотариус. И он снова улыбнулся.
– Туссен! – повторил незнакомец.
– Да, Туссен, прежний прокурорский клерк, обязанный своим званием благодеяниям покойного видама де Кердрена. Тот Туссен, который похитил доверенность фамилии и которого сам господин мой, отправляясь в эмиграцию, сделал поверенным; он-то и купил за бесценок остров Лок, когда во время террора он продавался как национальная собственность. Он-то и произвел здесь столько чудесных перемен. Он завладел имуществом знатного дома, в котором был прежде служителем. Правда, уж он и плут – представил, будто для него бесчестна такая проделка – стал внушать различным лицам, а, в особенности, мне, что покупку эту он сделал не от себя, а за счет другого. Но ведь этим никого не проведешь, все убеждены, что нотариус Туссен ловил рыбу в мутной воде… Ах, друг мой, лучше бы он употреблял свое время на чтение латинских историй о старых камнях нашего острова, это было бы спасительнее для его души!
– Ну, а с тобою, Конан, – спросил путешественник, – как обходится с тобой господин Туссен?
– Не худо, мой любезный, – отвечал старик с сожалением. – Вот тут-то и есть дьявольство… я просто бешусь, что не могу упрекнуть его ни в чем, что до меня касается. Замок мы стережем одни с Ивонной. Все необходимое нам доставляется и жалованье платят исправно, словно работа наша очень трудна. Подлинно сказать, не в чем нам пожаловаться на господина Туссена, потому-то нам не раз и приходило в голову подозрение, что он говорил правду о тайном господине, у которого он был только агентом. Нотариус скуп, за свой счет он вряд ли бы стал кормить двух таких бесполезных стариков, как мы…
– Но этот неизвестный господин, о котором он говорит, ты его видел?
– Никогда. С тех пор, как поправлен замок, насчасто извещали о его скором посещении, приказав, чтобывсе было готово для его принятия, но никто не являлся… Вот недавно еще, только несколько дней назад, мы получили приказание приготовить апартаменты. Но, верно, и в этот раз будет как прежде, да я и не жалею об этом. Туссен или другой кто, только мне крайне прискорбно было бы видеть, что чужая нога оскверняет жилище де Кердренов!
В продолжение этого разговора прошли дубовый парк, свято сохраненный, и достигли главного фасада замка. Как сказал Конан, здание было в лучшем состоянии: кровля была возобновлена, на окнах были новые ставни, решетка вокруг переднего двора была позолочена; все здание имело вид опрятности и комфортабельности, вовсе непохожий на его прежнюю угрюмую наружность.
Смущение и страдания больного, казалось, увеличились, шаги его сделались медленнее. У него вырвалось несколько невнятных слов.
– Ну, друг мой, – сказал Конан, – приободрись! Еще несколько шагов, и мы пришли. Мы постараемся подать тебе помощь. Но ради Бога, – присовокупил старик, едва переводя дух и весь в поту, – переступай хоть немножко сам, я уже из сил выбился.
Вдруг неизвестный быстро выдернул свою руку и побежал к замку, шатаясь из стороны в сторону.
– Теперь я один пойду! – вскричал он в безумном исступлении. – Неужели мне изменят силы в ту минуту, когда я почти касаюсь цели, столь давно желанной? Я хочу еще раз обнять этот благословенный порог… потом умру спокойно!
– Несчастный! Подожди меня, ты упадешь! – кричал Конан, силясь догнать его. – Это же бред, бешенство! Он разобьет себе голову о камни.
Путешественник не слушал его. Он быстро взбежал по крыльцу главного входа замка. Оказавшись наверху, он бросился на колени, руки и глаза поднявши к небу, как бы желая молиться. Но в ту же минуту, подавленный тройным действием горячки, изнурения и волнения, он рухнул навзничь, тяжело застонав.
Глава 2.
Незнакомцу понадобилось большое усилие воли, чтобы отвечать внятно:
– Я тебе сказал, что я родился на этом берегу. Разве здешние моряки не имеют привычки издали смотреть на Дрожащую Скалу, когда проходят в виду острова Лок?
– Точно, – заметил старик, ударив палкой о землю, – и если бы бедный мой ум не перевернулся вверх дном, я бы вспомнил об этом. Да, – продолжил он задумчиво, – смотри, если хочешь, вот скала, о которой столько толкуют, и с участью которой связана, говорят, участь знатной фамилии… С тех пор, как настали для здешнего места, да и для всей Франции эти злые времена, она остается неподвижной, а Ивонна уверяет, что это знак гнева небесного. Еще спустя некоторое время после отъезда господина моего в эмиграцию собралось сюда более двухсот бездельников, чтобы покончить, говорили они, "с колдовством Дрожащей Скалы". Но как ни опутывали они ее канатами, сколько не подпрягали лошадей – кажется, лошадей до двадцати тут было, кроме того, что сами тянули изо всех сил, – не могли даже пошатнуть камня. Они трудились тут целый день; животные и люди выбились из сил, и все ничего не сделали. Тогда разбойники, взбешенные неудачей, принялись разбивать решетку и стену. Они хотели было разбить и саму Скалу, но только и сумели, что наделать вон тех рубцов, переломав при этом свои орудия. Так что, принужденные в тот день оставить свой план, опустошители удалились, обещая вернуться на другой день с порохом, чтобы взорвать Скалу. Но, верно, само небо заботилось о сохранении памятника. Злобная женщина, распоряжавшаяся этими буйствами, на другой день не сдержала свое обещание покончить работу, так что окончательное разрушение Дрожащей Скалы отложено было до дальнейшего времени. Старуха Лабар, наделавши в этой стороне столько зла, сколько смогла, удалилась в дальний город, где и умерла тому лет пять или шесть; и уж не знаю, заслуживал ли кто другой ада больше нее… Но это одному Богу известно, что там с нами будет! С тех пор никто не думал предпринимать что-либо против памятника, тем более, что все те, кто некогда так над ним надругались, трагическим образом погибли. Вот он и стоит в таком состоянии, в котором вы его видите теперь. А я, признаюсь, – продолжал старик с глубоким вздохом, – видя этот камень, хранитель фамилии старых моих господ, нетронутым, питал надежду на лучшие времена для имени Кердренов. Ивонна тоже разделяла мою веру в будущее и всякий вечер, на коленях перед образами, мы молились о возвращении нашего доброго господина. Но вот ты извещаешь, что не суждено нам на старости лет видеть такую радость… Камень, стало быть, нас обманул!
Между тем как Конан говорил, незнакомец, казалось, погружен был в мрачные размышления.
– Тут учинено преступление, – шептал он невнятным голосом, – тут произнесено проклятие, и Бог услышал проклятия оскорбленной матери. Да, надобно было мщение за эту невинную жертву, за это прекрасное дитя, столь благородное, столь чистое! О ней надобно жалеть… Остальное все справедливо, все заслуженно!
И слеза, тотчас высохшая, блеснула у него на щеке.
Конан не понял слов, но смущение это не ускользнуло от него.
– У тебя доброе сердце, друг мой. Это хорошо, что ты принимаешь участие в благородной фамилии, которой не знаешь… но пойдем! Если силы тебе изменят, я не сумею перенести тебя в замок.
– Да, да, веди меня, – сказал путник, снова повиснув на руке своего проводника.
Шагов пятьдесят они сделали довольно быстро, а затем прилив сил у больного вдруг иссяк, походка его сделалась тяжела и неправильна. В один миг он страшно изменился. Но его сильно возбужденные умственные способности боролись с проявлениями начинающейся горячки. Когда они вошли на плантации, он заметил поля, покрытые великолепной жатвой, в тех местах, где с незапамятных времен были только пустыри, да кое-где рос тростник.
– Кто это сделал? – сказал он, протягивая руку к этим богатым плодоносным землям.
– Ах, так, стало быть, ты бывал когда-то на острове Лок, если заметил эти перемены? – спросил Конан с изумлением. – Э, ты бы еще увидел не такие новшества, если бы имел силы прогуляться по нашему острову! Они все хотели обратить в доход, как говорят скряги! Смотри, вот Красный Песчаник, который они превратили в луг. Там, налево от тебя, они еще насеяли маис, распахав прекрасную пустошь, где во всякое время можно было видеть волшебные круги, что образуются, говорят, под ногами фей, когда они водят по ночам хороводы, и… А Большой Ров, то обширное болото, столь изобильное водяными птицами, где наш молодой господин так любил охотиться, и где в тихие ночи так громко кричали цапли, – они завалили его и устроили конопляник.
Они, пожалуй, вспахали бы и почетный двор, если бы только осмелились. Что касается замка, то я согласен, он очень нуждался в обновлении. Но если бы ты видел, какую мебель поставили в приемной зале вместо старой и почтенной мебели из черного дуба, которую разграбили или сожгли при отъезде господина! Мебель вся позолоченная, любезнейший, обита шелковой материей с большими цветами и, может быть, нарочно для того, чтобы унизить прежнюю фамилию!
Старик, увлеченный удовольствием рассказывать, как это часто случается со старыми людьми, живущими в уединении, забыл, кому он все это говорит. Путешественник, однако, слушал с живым участием эти, по-видимому, пустые подробности.
– А господин твой, он кто такой? Ты еще не назвал мне нового владельца острова Лок.
Конан язвительно улыбнулся.
– Теперешний господин острова Лок, любезнейший? – сказал он. – А, тебе любопытно знать, кто мог приобрести поместье благородных господ де Кердрен, кто расчистил эти песчаники и пустыри, кто устроил эти фермы там, на берегу моря, кто поправил замок и загромоздил его драгоценной мебелью? Действительно, есть о чем полюбопытствовать. И ты, наверно, дивишься, если недавно прибыл из чужих краев и не знаешь, как теперь во Франции идут дела.
Путешественник покачал печально головой, словно хотел сказать, что ничто не может его удивить.
– Ты, может быть, предполагаешь, – продолжал Конан тем же саркастическим тоном, – что этот богатый господин есть граф, герцог, прежний губернатор провинции? Ничуть не бывало, мой любезный. Господин острова Лок – просто-напросто маленький законовед, городской писарь с кривыми и выпачканными в чернилах пальцами. Это гражданин Туссен, сент-илекский нотариус. И он снова улыбнулся.
– Туссен! – повторил незнакомец.
– Да, Туссен, прежний прокурорский клерк, обязанный своим званием благодеяниям покойного видама де Кердрена. Тот Туссен, который похитил доверенность фамилии и которого сам господин мой, отправляясь в эмиграцию, сделал поверенным; он-то и купил за бесценок остров Лок, когда во время террора он продавался как национальная собственность. Он-то и произвел здесь столько чудесных перемен. Он завладел имуществом знатного дома, в котором был прежде служителем. Правда, уж он и плут – представил, будто для него бесчестна такая проделка – стал внушать различным лицам, а, в особенности, мне, что покупку эту он сделал не от себя, а за счет другого. Но ведь этим никого не проведешь, все убеждены, что нотариус Туссен ловил рыбу в мутной воде… Ах, друг мой, лучше бы он употреблял свое время на чтение латинских историй о старых камнях нашего острова, это было бы спасительнее для его души!
– Ну, а с тобою, Конан, – спросил путешественник, – как обходится с тобой господин Туссен?
– Не худо, мой любезный, – отвечал старик с сожалением. – Вот тут-то и есть дьявольство… я просто бешусь, что не могу упрекнуть его ни в чем, что до меня касается. Замок мы стережем одни с Ивонной. Все необходимое нам доставляется и жалованье платят исправно, словно работа наша очень трудна. Подлинно сказать, не в чем нам пожаловаться на господина Туссена, потому-то нам не раз и приходило в голову подозрение, что он говорил правду о тайном господине, у которого он был только агентом. Нотариус скуп, за свой счет он вряд ли бы стал кормить двух таких бесполезных стариков, как мы…
– Но этот неизвестный господин, о котором он говорит, ты его видел?
– Никогда. С тех пор, как поправлен замок, насчасто извещали о его скором посещении, приказав, чтобывсе было готово для его принятия, но никто не являлся… Вот недавно еще, только несколько дней назад, мы получили приказание приготовить апартаменты. Но, верно, и в этот раз будет как прежде, да я и не жалею об этом. Туссен или другой кто, только мне крайне прискорбно было бы видеть, что чужая нога оскверняет жилище де Кердренов!
В продолжение этого разговора прошли дубовый парк, свято сохраненный, и достигли главного фасада замка. Как сказал Конан, здание было в лучшем состоянии: кровля была возобновлена, на окнах были новые ставни, решетка вокруг переднего двора была позолочена; все здание имело вид опрятности и комфортабельности, вовсе непохожий на его прежнюю угрюмую наружность.
Смущение и страдания больного, казалось, увеличились, шаги его сделались медленнее. У него вырвалось несколько невнятных слов.
– Ну, друг мой, – сказал Конан, – приободрись! Еще несколько шагов, и мы пришли. Мы постараемся подать тебе помощь. Но ради Бога, – присовокупил старик, едва переводя дух и весь в поту, – переступай хоть немножко сам, я уже из сил выбился.
Вдруг неизвестный быстро выдернул свою руку и побежал к замку, шатаясь из стороны в сторону.
– Теперь я один пойду! – вскричал он в безумном исступлении. – Неужели мне изменят силы в ту минуту, когда я почти касаюсь цели, столь давно желанной? Я хочу еще раз обнять этот благословенный порог… потом умру спокойно!
– Несчастный! Подожди меня, ты упадешь! – кричал Конан, силясь догнать его. – Это же бред, бешенство! Он разобьет себе голову о камни.
Путешественник не слушал его. Он быстро взбежал по крыльцу главного входа замка. Оказавшись наверху, он бросился на колени, руки и глаза поднявши к небу, как бы желая молиться. Но в ту же минуту, подавленный тройным действием горячки, изнурения и волнения, он рухнул навзничь, тяжело застонав.
Глава 2.
Бред
На крики Конана прибежала из кухни старуха Ивонна, заткнувшая веретено за пояс своего передника. Увидев распростертое тело, она не смогла сдержать жест ужаса.
– Во имя пресвятой девы, Ивонна, – с грустью сказал управитель, – помоги мне оказать помощь этому бедняку. Это несчастный путешественник, которому головы приклонить негде и который при этом страдает лихорадкой.
Этот призыв к сострадательности Ивонны тотчас преодолел в ней первое движение страха.
– Да, да, поможем ему, батюшка, – сказала она с участием. – До чего же у этого бедняги болезненный вид… Как он худ и бледен! Что если и добрый господин наш возвратится когда-нибудь таким же бесприютным и жалким скитальцем?
Только с большим трудом смогли старики перенести пребывающего в полном беспамятстве незнакомца в кухню и посадить его в удобное кресло к огню; другое кресло подставили ему под ноги.
– Теперь, – сказал Конан, – дай ему несколько капель своего эликсира, который так помогает от дурноты и обмороков… потом пойди, приготовь ему постель.
– С охотой бы, а ну, если сейчас приедут, как известили…
– Ничего, ничего, Ивонна, кто богат, тот должен быть и сострадателен… но я думаю вот что: почему бы нам не поместить его в моей собственной комнате? Припадок до завтра пройдет, а тогда мы подумаем, как распорядиться с ним получше.
Кухарка, не сделавши больше никакого замечания, пошла к поставцу, где помещалась провизия, и вытащила оттуда глиняный сосуд со знаменитым эликсиром, рецепт которого был сокровищем бедной старухи, который она думала завещать своим наследникам.
Между тем собака, старая, вся изувеченная и почти слепая, которая спала подле печи в углу, на своем обычном месте, уже несколько минут выражала признаки беспокойства. Она быстро подняла голову и начала вытягивать морду то влево, то вправо, как бы обнюхивая что-то, и наконец жалобно завыла.
– Смирно, смирно, Жюно! – сказал рассеянно Конан. – Молчи, негодная. Ведь это не злодей какой-нибудь, что за вздор!
Эти увещевания остались, однако, без успеха: беспокойство собаки возрастало, напротив, с каждой минутой. Она не отводила от незнакомца своих мутных, потухших, но все еще умных глаз. Лай ее усилился. Она силилась подняться на свои ослабевшие ноги, но, будучи не в состоянии встать, легла на брюхо и вертела хвостом; все ее костлявое, изможденное тело, казалось, трепетало от радости.
Подползши к незнакомцу, она стала лизать его охладевшую, неподвижно висевшую руку и пыталась прыгать; но смогла сделать только несколько конвульсивных движений и, с отчаяния, еще сильнее завыла.
Конан рассеянно смотрел на эти странные явления, когда вошла Ивонна, неся в руке чашку, в которую она налила несколько капель драгоценной жидкости. Она внимательно посмотрела на собаку, потом на незнакомца, черты лица которого на мгновение осветил солнечный луч, проникший в окно. Вдруг чашка выпала у нее из руки и разбилась вдребезги, распространив ароматический запах.
– Конан, – сказала она тихим, но внятным голосом, – ты привел в этот дом того, кто по праву мог войти сюда. Это он, именно он!
Управитель вздрогнул; эта мысль еще не приходила ему в голову.
– Что ты хочешь сказать? О ком ты говоришь? – спросил он.
– Это он, я тебе говорю… Ни ты, ни я не узнали его, но собака не обманулась. Смотри!
Бедное животное удвоило свои ласки и словно удивлялось, почему их не возвращают ему.
– Ты с ума сошла, – грубо сказал Конан. – Эта собака слишком стара для того, чтобы помнить… Не думаешь ли ты, что я менее верен и менее знаю его, чем собака?
– Это – господин, – отвечала добрая женщина торжественно. – Это так же верно, как то, что Бог нас видит и слышит!
И она тотчас пала на колени перед маленьким образом Мадонны, украшавшем угол кухни.
Конан оставался неподвижным. Его ум был слишком предубежден, воспоминания были слишком живыдля того, чтобы в этом несчастном скитальце с плешивым лбом, с худощавым лицом и в разорванном платье узнать блестящего и веселого владельца острова Лок. Время от времени он топал ногой, упорно повторяя:
– Это невозможно! Это невозможно!
Между тем больной, казалось, мало-помалу выходил из состояния бесчувственности. Он сделал несколько движений и пролепетал какие-то бессвязные слова.
Ивонна и Конан встали по обеим сторонам кресла, с нетерпением ожидая первых признаков сознания. Скоро речь больного стала членораздельнее, глаза открылись, но бедный путешественник все еще не приходил в рассудок. Он, очевидно, находился под влиянием бреда и горячки и мучился, словно под тяжестью кошмара.
– Нет, нет, нет, – шептал он, – я не буду просить милостыню… Я хочу лучше умереть! Не должен ли дворянин уметь переносить холод и голод?.. О, грудь моя! Грудь моя! Это страдание невыносимо; я заметил, что воды Темзы черны и глубоки… Пойдем на Темзу… Мне милостыня? Шиллинг! Кто у тебя просил шиллинг, тупоумный кокни[6]? Дай его нищему. А я, я французский дворянин! Я принадлежу к одной из благороднейших фамилий Бретани. Шестьдесят предков моих пало на войне в продолжение ста лет, сражаясь против Англии… Слышите ли вы это, английские собаки, вы, которые даете шиллинг дворянину?
Он скрипел зубами и с угрожающей миной на лице сжимал кулаки.
– Господин Конан, – шептала Ивонна, – вы еще сомневаетесь? Он почти признался!
– Он в бреду, в сумасшествии! Я уверен, что это он в бреду!
Звук этих двух голосов, так близких больному, хотя они и говорили едва слышным шепотом, быстро изменил течение его мыслей.
– Конан, – сказал он, – дико вращая глазами, – дядя не спрашивал меня, пока я был на охоте? Я дважды стрелял по диким гусям, любезная Ивонна; не брани меня, если я немного повымочился… Но меня звал дядя. Я вам говорю, что видам соскучился во время моего отсутствия. Я иду, бегу в одну минуту… Возьми мое ружье, Конан! Позаботься, Ивонна, о бедной Жюно: доброе животное вполне заслужило свой суп… Но я не могу явиться к дяде в этом охотничьем костюме; мое платье с галунами, Конан, живее! Дядя выходит из терпения!.. Вот и я, господин видам, вот и я!
На этот раз бред путешественника имел значение слишком ясное для того, чтобы нельзя было узнать его. И прежде, нежели бред кончился, двое старых слуг пали на колени и омыли слезами его руки.
– Да, это он, это действительно он! – лепетал в восторге Конан. – Господин, добрый господин мой, простите меня, что я не узнал вас!
– Сама, блаженной памяти, его матушка – и та бы его не узнала, так он переменился, – сказала Ивонна.
Альфред де Кердрен – мы можем теперь называть его так – принимал эти ласки с чрезвычайным изумлением. Он глядел попеременно то на Конана, то на Ивонну, потом покачал головой. Конан хотел что-то сказать ему.
– Молчи, ради Бога, – оборвала его добрая женщина, – наше присутствие и так беспокоит его и умножает страдания. Оставь его хоть на минуту в покое!
Они замолчали. Больной опять изнемог под влиянием своих галлюцинаций.
– Я заслужил все это, – говорил он глухим голосом, заставляя трещать под собой полуразвалившееся кресло. – Ведь это следствие проклятия, произнесенного перед Дрожащей Скалой. Старуха-мать умерла, говорите вы? Но что ж из этого, если проклятие пережило ее? Я был изгнан, я терпел холод и голод. Один прохожий подал мне шиллинг в ту минуту, когда я хотел броситься в Темзу… Я служил матросом на испанском корабле вместо платы за свой переезд… И что же? Я вам повторяю, я заслужил все это! Бедная девушка не должна была остаться неотомщенной. Гнусная шутка! Бедное дитя умерло с ней, и вокруг ее могилы пели эту адскую песню; вы ее, конечно, помните.
И он попытался пропеть:
– Я убью этого Бенуа! – вскричал он. – Да, я убью его… но к чему? Ведь он трус. Так она умерла, умерла? Я заслужил мою участь, я не жалуюсь. Жозефина, я не обвиняю тебя, я никогда не роптал ни на тебя, ни на мать твою, которая прокляла меня! Но нужна ли еще и моя смерть для того, чтобы заслужить твое прощение? Я умираю, я это чувствую… Жозефина, прими дух мой и прости меня… я люблю тебя!
Мысли его делались все более и более бессвязными, наконец, он совершенно умолк.
– Ах, Боже мой! – вскричал Конан. – Не умер ли он? Он уже…
– Нет, нет, – перебила его Ивонна, более опытная в таких делах. – Это обыкновенное следствие жестокой горячки. Опасный кризис позади. Ну, что же, Конан, что нам теперь делать? Непременно надо перенести господина в постель.
– Я это и хочу сделать, Ивонна.
– Как? В твою комнату?
– Нет, нет, наверх, в парадную спальню, на эту прекрасную постель, покрытую атласом и кружевами.
– Но ты забываешь… если приедет другой!
– Я не знаю другого владетеля этого замка и острова Лок, кроме господина Альфреда де Кердрена, – возразил Конан с твердостью. – Он никому не уступал и не продавал своих прав; он здесь у себя… запомни это хорошенько, Ивонна. А я не хочу знать ни предписаний народных агентов, ни маранья этого Туссена, ни конфискаций, ни податей, ни дьявола… Владелец дома возвратился – следует повиноваться только ему!
– Очень хорошо, Конан, – с жаром отвечала старушка, – я видела, как он родился, и уж, конечно, не я откажусь от повиновения ему… Но между тем подумай немножко: если тот, из Сент-Илека рассердится и вздумает прогнать нашего господина?..
– Его прогнать! Его? – вскричал мажордом, и глаза его засверкали гордой воинственностью. – Прогнать господина Альфреда из собственного его дома? Желал бы я, Ивонна, чтобы они осмелились сделать эту попытку! Да, я желал бы на старости лет моих, чтобы они затеяли подобную подлость! В четверть часа я поднял бы на ноги всю эту страну, и на этот раз подрались бы непременно… Да пусть их. Около нас много людей, которые после революции раскаялись в том, что оставили своего прежнего господина в ту ужасную ночь, о которой мы говорили столько раз, и они поклялись мне, что если бы это началось снова… У нас есть здесь Ивон рыжий, скрипач Каду, старик Пьер, китолов Жан и множество других, которые постоят за правое дело. Они не прочь, когда понадобится, защищать господина де Кердрена, и мы могли бы выдержать осаду, да, настоящую осаду, о которой бы заговорили во всей провинции, я тебя уверяю.
И он потер от удовольствия руки.
Ивонна была очень проста и она имела слишком высокое мнение о своем начальнике, чтобы увидеть безрассудство подобного предложения. Она нисколько не сомневалась в том, что моряки и рыбаки острова Лок в состоянии победить все республиканские войска, если так утверждает господин Конан. Потому она и не возразила ничего. Старик, довольный тем, что убедил ее, продолжал торопливо:
– Пойдем, любезная Ивонна, довольно об этом. Позаботься приготовить постель. А я пока слазаю в тот шкаф, в котором мы хранили, как драгоценность, удочку и прочее имущество, оставленное здесь господином при его отъезде, и снимем с него эти матросские лохмотья. Что подумали бы – Боже мой! – если бы увидели его в таком безобразном наряде?
– Конечно так, господин Конан. Да только как нам перенести его на верх-то? Мы ведь и сюда насилу его принесли… Не лучше бы сходить поискать кого-нибудь на Бернаровой ферме?
– Ни под каким видом, Ивонна! – перебил управляющий с живостью. – Нет, нет, никто не увидит нашего господина в этом постыдном состоянии… Я не нуждаюсь ни в ком. Сейчас у меня недоставало сил, потому что дело шло всего лишь о незнакомце – о чужом, – но для моего доброго господина, для моего детища у меня появится сила Самсона!
Действительно, менее чем через четверть часа Альфред де Кердрен был уложен в той комнате, которую он занимал прежде. Но как она изменилась! Вместо прежних ветхих обоев и изъеденной червями мебели везде были дорогие ковры, зеркала и позолота. Тяжелые бархатные занавеси, с шелковыми кистями, пропускали только полусвет в эту роскошную комнату. В глубине алькова, обтянутого белым, на постели из акажу, из-под богатого покрывала видно было бледное лицо последнего из Кердренов, утопавшее в кружевах. Грубую холстину, которая так бесила доброго Конана, заменила батистовая рубашка с жабо и манжетами; не осталось никакого следа той ужасающей бедности, знаки которой носил на себе эмигрант, приставший к Локу.
Гордый слуга усердно позаботился спрятать и башмаки с подковами, и навощенную шляпу и куртку, пропитанную смолой. Взамен всего этого он разложил на стуле, в ногах постели, панталоны и шитый атласный жилет, шелковые чулки, голубой с отливом кафтан и башмаки с золотыми пряжками – роскошь, которая уже довольно устарела и не совсем была прилична для бедного изгнанника, возвратившегося на родину, но которая, по мнению этого добряка, одна только и была достойна господина де Кердрена.
Конан и Ивонна со всей осторожностью ступали по мягкому ковру, покрывавшему пол, и старались предупреждать желания своего господина. Несмотря на жаркое летнее время, в камине пылал яркий огонь. Верная Жюно не хотела оставить Альфреда, когда его перенесли в эту комнату, и приползла сюда, несмотря на все усилия прогнать ее. Улегшись в некотором отдалении и устремив глаза на постель, умное животное время от времени вертело хвостом и испускало слабые стоны. Весь этот маленький мир, животное и люди были проникнуты чувством глубокого уважения и скорби. Старики говорили очень тихо; не слышно было никакого шума, кроме легких позвякиваний серебряной ложки о края фарфора, когда Ивонна вливала несколько капель питья в пылавшие губы Кердрена.
Больной все еще находился в глубоком сне. По временам его дыхание становилось прерывистым и тяжелым, он поднимал свои иссохшие руки, которые от изнеможения опять падали на постель. Но скоро больной перестал метаться и, по всей видимости, горячка начала отступать.
Таково было положение дел почти до захода солнца. Дыхание Альфреда было ровным, сон спокоен. Но вдруг снаружи раздался сильный удар колокола.
Ивонна побледнела, а Конан сделал движение удивления и ужаса, потом оба молча взглянули друг на друга.
– Это звонят у решетки, Ивонна, – сказал наконец управитель задыхающимся голосом.
– Да, да… звонят, господин Конан.
И ни тот, ни другая не тронулись с места.
– Ты… ты не догадываешься ли, Ивонна, кто бы это мог быть?
– Я не знаю. Как бы сказать… может быть…
Тут раздался новый удар колокола, еще более сильный и резкий. Больной вздрогнул на своей постели, а Жюно глухо заворчала.
– Как тебе кажется, Ивонна, – прибавил Конан с горькой улыбкой, – ведь звонят-то… по-господски?
Ивонна ничего не отвечала и подошла к окну, выходившему на двор. Поглядев туда несколько минут, она воротилась вся перепуганная.
– Точная правда, – сказала она. – Что нам делать? Господи Боже, помоги нам!
Конан также подошел к окну и увидел группу людей, стоявших у решетки. Впереди всех был нотариус Туссен, очень заметный по своему огромному росту и черному костюму. В руке у него была огромная кипа бумаг, и он был, по-видимому, очень раздражен тем, что ему так долго не отпирают. Подле него находилась прекрасно одетая женщина, лицо которой было закрыто довольно густым кружевным покрывалом. Она тихо говорила с нотариусом и, казалось, кротко умоляла его потерпеть. Позади этих главных лиц был человек, казавшийся слугой, который держал коробки и пакеты.
– Во имя пресвятой девы, Ивонна, – с грустью сказал управитель, – помоги мне оказать помощь этому бедняку. Это несчастный путешественник, которому головы приклонить негде и который при этом страдает лихорадкой.
Этот призыв к сострадательности Ивонны тотчас преодолел в ней первое движение страха.
– Да, да, поможем ему, батюшка, – сказала она с участием. – До чего же у этого бедняги болезненный вид… Как он худ и бледен! Что если и добрый господин наш возвратится когда-нибудь таким же бесприютным и жалким скитальцем?
Только с большим трудом смогли старики перенести пребывающего в полном беспамятстве незнакомца в кухню и посадить его в удобное кресло к огню; другое кресло подставили ему под ноги.
– Теперь, – сказал Конан, – дай ему несколько капель своего эликсира, который так помогает от дурноты и обмороков… потом пойди, приготовь ему постель.
– С охотой бы, а ну, если сейчас приедут, как известили…
– Ничего, ничего, Ивонна, кто богат, тот должен быть и сострадателен… но я думаю вот что: почему бы нам не поместить его в моей собственной комнате? Припадок до завтра пройдет, а тогда мы подумаем, как распорядиться с ним получше.
Кухарка, не сделавши больше никакого замечания, пошла к поставцу, где помещалась провизия, и вытащила оттуда глиняный сосуд со знаменитым эликсиром, рецепт которого был сокровищем бедной старухи, который она думала завещать своим наследникам.
Между тем собака, старая, вся изувеченная и почти слепая, которая спала подле печи в углу, на своем обычном месте, уже несколько минут выражала признаки беспокойства. Она быстро подняла голову и начала вытягивать морду то влево, то вправо, как бы обнюхивая что-то, и наконец жалобно завыла.
– Смирно, смирно, Жюно! – сказал рассеянно Конан. – Молчи, негодная. Ведь это не злодей какой-нибудь, что за вздор!
Эти увещевания остались, однако, без успеха: беспокойство собаки возрастало, напротив, с каждой минутой. Она не отводила от незнакомца своих мутных, потухших, но все еще умных глаз. Лай ее усилился. Она силилась подняться на свои ослабевшие ноги, но, будучи не в состоянии встать, легла на брюхо и вертела хвостом; все ее костлявое, изможденное тело, казалось, трепетало от радости.
Подползши к незнакомцу, она стала лизать его охладевшую, неподвижно висевшую руку и пыталась прыгать; но смогла сделать только несколько конвульсивных движений и, с отчаяния, еще сильнее завыла.
Конан рассеянно смотрел на эти странные явления, когда вошла Ивонна, неся в руке чашку, в которую она налила несколько капель драгоценной жидкости. Она внимательно посмотрела на собаку, потом на незнакомца, черты лица которого на мгновение осветил солнечный луч, проникший в окно. Вдруг чашка выпала у нее из руки и разбилась вдребезги, распространив ароматический запах.
– Конан, – сказала она тихим, но внятным голосом, – ты привел в этот дом того, кто по праву мог войти сюда. Это он, именно он!
Управитель вздрогнул; эта мысль еще не приходила ему в голову.
– Что ты хочешь сказать? О ком ты говоришь? – спросил он.
– Это он, я тебе говорю… Ни ты, ни я не узнали его, но собака не обманулась. Смотри!
Бедное животное удвоило свои ласки и словно удивлялось, почему их не возвращают ему.
– Ты с ума сошла, – грубо сказал Конан. – Эта собака слишком стара для того, чтобы помнить… Не думаешь ли ты, что я менее верен и менее знаю его, чем собака?
– Это – господин, – отвечала добрая женщина торжественно. – Это так же верно, как то, что Бог нас видит и слышит!
И она тотчас пала на колени перед маленьким образом Мадонны, украшавшем угол кухни.
Конан оставался неподвижным. Его ум был слишком предубежден, воспоминания были слишком живыдля того, чтобы в этом несчастном скитальце с плешивым лбом, с худощавым лицом и в разорванном платье узнать блестящего и веселого владельца острова Лок. Время от времени он топал ногой, упорно повторяя:
– Это невозможно! Это невозможно!
Между тем больной, казалось, мало-помалу выходил из состояния бесчувственности. Он сделал несколько движений и пролепетал какие-то бессвязные слова.
Ивонна и Конан встали по обеим сторонам кресла, с нетерпением ожидая первых признаков сознания. Скоро речь больного стала членораздельнее, глаза открылись, но бедный путешественник все еще не приходил в рассудок. Он, очевидно, находился под влиянием бреда и горячки и мучился, словно под тяжестью кошмара.
– Нет, нет, нет, – шептал он, – я не буду просить милостыню… Я хочу лучше умереть! Не должен ли дворянин уметь переносить холод и голод?.. О, грудь моя! Грудь моя! Это страдание невыносимо; я заметил, что воды Темзы черны и глубоки… Пойдем на Темзу… Мне милостыня? Шиллинг! Кто у тебя просил шиллинг, тупоумный кокни[6]? Дай его нищему. А я, я французский дворянин! Я принадлежу к одной из благороднейших фамилий Бретани. Шестьдесят предков моих пало на войне в продолжение ста лет, сражаясь против Англии… Слышите ли вы это, английские собаки, вы, которые даете шиллинг дворянину?
Он скрипел зубами и с угрожающей миной на лице сжимал кулаки.
– Господин Конан, – шептала Ивонна, – вы еще сомневаетесь? Он почти признался!
– Он в бреду, в сумасшествии! Я уверен, что это он в бреду!
Звук этих двух голосов, так близких больному, хотя они и говорили едва слышным шепотом, быстро изменил течение его мыслей.
– Конан, – сказал он, – дико вращая глазами, – дядя не спрашивал меня, пока я был на охоте? Я дважды стрелял по диким гусям, любезная Ивонна; не брани меня, если я немного повымочился… Но меня звал дядя. Я вам говорю, что видам соскучился во время моего отсутствия. Я иду, бегу в одну минуту… Возьми мое ружье, Конан! Позаботься, Ивонна, о бедной Жюно: доброе животное вполне заслужило свой суп… Но я не могу явиться к дяде в этом охотничьем костюме; мое платье с галунами, Конан, живее! Дядя выходит из терпения!.. Вот и я, господин видам, вот и я!
На этот раз бред путешественника имел значение слишком ясное для того, чтобы нельзя было узнать его. И прежде, нежели бред кончился, двое старых слуг пали на колени и омыли слезами его руки.
– Да, это он, это действительно он! – лепетал в восторге Конан. – Господин, добрый господин мой, простите меня, что я не узнал вас!
– Сама, блаженной памяти, его матушка – и та бы его не узнала, так он переменился, – сказала Ивонна.
Альфред де Кердрен – мы можем теперь называть его так – принимал эти ласки с чрезвычайным изумлением. Он глядел попеременно то на Конана, то на Ивонну, потом покачал головой. Конан хотел что-то сказать ему.
– Молчи, ради Бога, – оборвала его добрая женщина, – наше присутствие и так беспокоит его и умножает страдания. Оставь его хоть на минуту в покое!
Они замолчали. Больной опять изнемог под влиянием своих галлюцинаций.
– Я заслужил все это, – говорил он глухим голосом, заставляя трещать под собой полуразвалившееся кресло. – Ведь это следствие проклятия, произнесенного перед Дрожащей Скалой. Старуха-мать умерла, говорите вы? Но что ж из этого, если проклятие пережило ее? Я был изгнан, я терпел холод и голод. Один прохожий подал мне шиллинг в ту минуту, когда я хотел броситься в Темзу… Я служил матросом на испанском корабле вместо платы за свой переезд… И что же? Я вам повторяю, я заслужил все это! Бедная девушка не должна была остаться неотомщенной. Гнусная шутка! Бедное дитя умерло с ней, и вокруг ее могилы пели эту адскую песню; вы ее, конечно, помните.
И он попытался пропеть:
Он вдруг остановился.
Но жестокая Розина
Столь счастливой не была:
Верно, есть тому причина…
– Я убью этого Бенуа! – вскричал он. – Да, я убью его… но к чему? Ведь он трус. Так она умерла, умерла? Я заслужил мою участь, я не жалуюсь. Жозефина, я не обвиняю тебя, я никогда не роптал ни на тебя, ни на мать твою, которая прокляла меня! Но нужна ли еще и моя смерть для того, чтобы заслужить твое прощение? Я умираю, я это чувствую… Жозефина, прими дух мой и прости меня… я люблю тебя!
Мысли его делались все более и более бессвязными, наконец, он совершенно умолк.
– Ах, Боже мой! – вскричал Конан. – Не умер ли он? Он уже…
– Нет, нет, – перебила его Ивонна, более опытная в таких делах. – Это обыкновенное следствие жестокой горячки. Опасный кризис позади. Ну, что же, Конан, что нам теперь делать? Непременно надо перенести господина в постель.
– Я это и хочу сделать, Ивонна.
– Как? В твою комнату?
– Нет, нет, наверх, в парадную спальню, на эту прекрасную постель, покрытую атласом и кружевами.
– Но ты забываешь… если приедет другой!
– Я не знаю другого владетеля этого замка и острова Лок, кроме господина Альфреда де Кердрена, – возразил Конан с твердостью. – Он никому не уступал и не продавал своих прав; он здесь у себя… запомни это хорошенько, Ивонна. А я не хочу знать ни предписаний народных агентов, ни маранья этого Туссена, ни конфискаций, ни податей, ни дьявола… Владелец дома возвратился – следует повиноваться только ему!
– Очень хорошо, Конан, – с жаром отвечала старушка, – я видела, как он родился, и уж, конечно, не я откажусь от повиновения ему… Но между тем подумай немножко: если тот, из Сент-Илека рассердится и вздумает прогнать нашего господина?..
– Его прогнать! Его? – вскричал мажордом, и глаза его засверкали гордой воинственностью. – Прогнать господина Альфреда из собственного его дома? Желал бы я, Ивонна, чтобы они осмелились сделать эту попытку! Да, я желал бы на старости лет моих, чтобы они затеяли подобную подлость! В четверть часа я поднял бы на ноги всю эту страну, и на этот раз подрались бы непременно… Да пусть их. Около нас много людей, которые после революции раскаялись в том, что оставили своего прежнего господина в ту ужасную ночь, о которой мы говорили столько раз, и они поклялись мне, что если бы это началось снова… У нас есть здесь Ивон рыжий, скрипач Каду, старик Пьер, китолов Жан и множество других, которые постоят за правое дело. Они не прочь, когда понадобится, защищать господина де Кердрена, и мы могли бы выдержать осаду, да, настоящую осаду, о которой бы заговорили во всей провинции, я тебя уверяю.
И он потер от удовольствия руки.
Ивонна была очень проста и она имела слишком высокое мнение о своем начальнике, чтобы увидеть безрассудство подобного предложения. Она нисколько не сомневалась в том, что моряки и рыбаки острова Лок в состоянии победить все республиканские войска, если так утверждает господин Конан. Потому она и не возразила ничего. Старик, довольный тем, что убедил ее, продолжал торопливо:
– Пойдем, любезная Ивонна, довольно об этом. Позаботься приготовить постель. А я пока слазаю в тот шкаф, в котором мы хранили, как драгоценность, удочку и прочее имущество, оставленное здесь господином при его отъезде, и снимем с него эти матросские лохмотья. Что подумали бы – Боже мой! – если бы увидели его в таком безобразном наряде?
– Конечно так, господин Конан. Да только как нам перенести его на верх-то? Мы ведь и сюда насилу его принесли… Не лучше бы сходить поискать кого-нибудь на Бернаровой ферме?
– Ни под каким видом, Ивонна! – перебил управляющий с живостью. – Нет, нет, никто не увидит нашего господина в этом постыдном состоянии… Я не нуждаюсь ни в ком. Сейчас у меня недоставало сил, потому что дело шло всего лишь о незнакомце – о чужом, – но для моего доброго господина, для моего детища у меня появится сила Самсона!
Действительно, менее чем через четверть часа Альфред де Кердрен был уложен в той комнате, которую он занимал прежде. Но как она изменилась! Вместо прежних ветхих обоев и изъеденной червями мебели везде были дорогие ковры, зеркала и позолота. Тяжелые бархатные занавеси, с шелковыми кистями, пропускали только полусвет в эту роскошную комнату. В глубине алькова, обтянутого белым, на постели из акажу, из-под богатого покрывала видно было бледное лицо последнего из Кердренов, утопавшее в кружевах. Грубую холстину, которая так бесила доброго Конана, заменила батистовая рубашка с жабо и манжетами; не осталось никакого следа той ужасающей бедности, знаки которой носил на себе эмигрант, приставший к Локу.
Гордый слуга усердно позаботился спрятать и башмаки с подковами, и навощенную шляпу и куртку, пропитанную смолой. Взамен всего этого он разложил на стуле, в ногах постели, панталоны и шитый атласный жилет, шелковые чулки, голубой с отливом кафтан и башмаки с золотыми пряжками – роскошь, которая уже довольно устарела и не совсем была прилична для бедного изгнанника, возвратившегося на родину, но которая, по мнению этого добряка, одна только и была достойна господина де Кердрена.
Конан и Ивонна со всей осторожностью ступали по мягкому ковру, покрывавшему пол, и старались предупреждать желания своего господина. Несмотря на жаркое летнее время, в камине пылал яркий огонь. Верная Жюно не хотела оставить Альфреда, когда его перенесли в эту комнату, и приползла сюда, несмотря на все усилия прогнать ее. Улегшись в некотором отдалении и устремив глаза на постель, умное животное время от времени вертело хвостом и испускало слабые стоны. Весь этот маленький мир, животное и люди были проникнуты чувством глубокого уважения и скорби. Старики говорили очень тихо; не слышно было никакого шума, кроме легких позвякиваний серебряной ложки о края фарфора, когда Ивонна вливала несколько капель питья в пылавшие губы Кердрена.
Больной все еще находился в глубоком сне. По временам его дыхание становилось прерывистым и тяжелым, он поднимал свои иссохшие руки, которые от изнеможения опять падали на постель. Но скоро больной перестал метаться и, по всей видимости, горячка начала отступать.
Таково было положение дел почти до захода солнца. Дыхание Альфреда было ровным, сон спокоен. Но вдруг снаружи раздался сильный удар колокола.
Ивонна побледнела, а Конан сделал движение удивления и ужаса, потом оба молча взглянули друг на друга.
– Это звонят у решетки, Ивонна, – сказал наконец управитель задыхающимся голосом.
– Да, да… звонят, господин Конан.
И ни тот, ни другая не тронулись с места.
– Ты… ты не догадываешься ли, Ивонна, кто бы это мог быть?
– Я не знаю. Как бы сказать… может быть…
Тут раздался новый удар колокола, еще более сильный и резкий. Больной вздрогнул на своей постели, а Жюно глухо заворчала.
– Как тебе кажется, Ивонна, – прибавил Конан с горькой улыбкой, – ведь звонят-то… по-господски?
Ивонна ничего не отвечала и подошла к окну, выходившему на двор. Поглядев туда несколько минут, она воротилась вся перепуганная.
– Точная правда, – сказала она. – Что нам делать? Господи Боже, помоги нам!
Конан также подошел к окну и увидел группу людей, стоявших у решетки. Впереди всех был нотариус Туссен, очень заметный по своему огромному росту и черному костюму. В руке у него была огромная кипа бумаг, и он был, по-видимому, очень раздражен тем, что ему так долго не отпирают. Подле него находилась прекрасно одетая женщина, лицо которой было закрыто довольно густым кружевным покрывалом. Она тихо говорила с нотариусом и, казалось, кротко умоляла его потерпеть. Позади этих главных лиц был человек, казавшийся слугой, который держал коробки и пакеты.