Бестужева Светлана. Вычислить и обезвредить

   Владимир Николаевич глянул на меня с неподдельным интересом, но ничего не сказал. Наверное, я порядком достала его своими препирательствами по делу и без дела. А терпение у него - сам говорил! - не безграничное. Ладно, выпью водки, надеюсь, обойдется. Другие же пьют, чем я хуже? А не обойдется - отвезет в какой-нибудь очередной пункт, где лечат от алкогольного отравления. Ему не привыкать определять меня к врачам. В крайнем случае Диму наладит.
   В ожидании напитка я закурила очередную сигарету и... непоправимо оконфузилась. Как только я поднесла зажигалку к табачной палочке, ещё один, неизвестно откуда появившийся, официант почему-то решил отобрать у меня пепельницу. Естественно, я вцепилась в неё мертвой хваткой, и если бы не вмешательство Владимира Николаевича, дело могло бы принять непредсказуемый оборот.
   - Майечка, - сказал он подозрительно задушенным голосом, - сейчас принесут чистую пепельницу, не надо так переживать. И вообще не стоит мешать человеку работать.
   Он все-таки не расхохотался, хотя это стоило ему немалых усилий. Пожалел... Это уже потом я, как само собой разумеющееся, воспринимала то, что для каждого нового окурка в приличном ресторане полагается свежая емкость. Тогда же я чуть не провалилась под землю от стыда.
   Но откуда, господи, Боже ты мой, откуда я могла знать все эти премудрости, если в ресторане была в тот вечер впервые в жизни? Бабушка меня учила многому, но вот со светскими манерами у неё явно была напряженка. К счастью, на столе появился графинчик с водкой, и наше внимание благополучно переключилось на него.
   - Так пьем на брудершафт? - осведомился Владимир Николаевич, и я увидела, что он откровенно забавляется то ли создавшейся ситуацией, то ли мною, то ли и тем, и другим, так сказать, в совокупности. - Или не будем рисковать и ловить на слове легкомысленного ребенка?
   - Чем рисковать? - переспросила я для порядка, уже полностью отдавая себе отчет в том, что проиграла нашу словесную дуэль окончательно и бесповоротно.
   - Умная девочка сама давно бы догадалась, - усмехнулся Владимир Николаевич. - Впрочем, кто-то говорил, что уже давно совершеннолетний...
   Я открыла рот для ответа и... снова закрыла его. Сказать мне пожалуй, первый раз в жизни, - было нечего. Владимир Николаевич снова усмехнулся, разлил водку по рюмкам и уже почти серьезно сказал:
   - Ну что ж, на брудершафт. Только целоваться в ритуальной позе будем как-нибудь в другой раз, на один вечер впечатлений и так достаточно.
   Я отчаянно выплеснула в рот содержимое рюмки, приготовившись тут же на месте и скончаться или в лучшем случае замертво свалиться под стол. Но ничего страшного не произошло. Просто мне стало тепло и спокойно, сердце перестало трепыхаться, как заячий хвостик, и вообще мир вокруг внезапно обрел нормальные очертания. Ну, сижу в ресторане с респектабельным кавалером, ну, пью с ним водку на брудершафт. Нормальный ход, хочу сказать. Я ведь взрослая умная женщина, а не пацанка какая-нибудь, которая слаще морковки ничего не кушала.
   - Запей, ребенок, - протянул мне бокал с минеральной водой Владимир Николаевич. - И быстро съешь что-нибудь, хоть вот бутерброд с икрой. Насколько я понимаю, это первая рюмка водки в твоей жизни?
   - Первая, - покладисто согласилась я, начисто забыв свое намерение казаться многоопытной и прожженной женщиной.
   Меня в этот момент гораздо больше волновал очень важный вопрос: когда же наступит тот "другой раз" и мы будем целоваться, причем не абы как, а в какой-то ритуальной позе?
   - И на какое-то время - последняя, - буднично констатировал Владимир Николаевич. - Со мной, во всяком случае. Больше я потакать твоим капризам не намерен.
   - Как скажете, - вырвалось у меня совершенно уж мне несвойственное и для меня нетипичное, но вырвалось совершенно искренне.
   - Как скажешь, - с улыбкой поправил он меня. - Ты же рвалась выпить на брудершафт, вот теперь и говори со мной на "ты". Сама захотела, никто не неволил.
   Он положил свою руку на мою, и мир вокруг снова стал терять четкие очертания. Я бы ещё справилась с нахлынувшими на меня неизведанными доселе эмоциями, я бы ещё нашла какие-то легкие, ни к чему не обязывающие слова, если бы он не смотрел на меня так... Как - так?
   - Я погибла! - вдруг брякнула я, опять-таки совершенно непроизвольно. - Не надо на меня смотреть!
   - Почему?
   - Хороший вопрос. Говорится ведь, что даже кошка имеет право смотреть на короля. Почему бы ему не посмотреть на меня? Или было бы лучше, если бы он смотрел по сторонам? С ума я сойду, честное слово!
   - Потому что... Потому что...
   Владимир Николаевич терпеливо, хотя и с чуть заметной улыбкой ждал, пока я найду пристойное объяснение своей экстравагантной просьбе. Абсолютно бесполезное занятие. Я не способна была даже объяснить, почему ночью темно, а днем - как бы наоборот.
   - Я не понимаю, что происходит! - взмолилась я, наконец осознав тщетность своих попыток произнести что-то более конкретное.
   Произнести! Похоже, в тот момент я и думать-то разучилась. Мне ещё повело, что впоследствии эта способность ко мне все-таки вернулась. Хотя, с другой стороны, смотря что считать везением...
   - Ты уверена, что не понимаешь? - услышала я вопрос, заданный очень тихо, почти шепотом.
   И в эту минуту я действительно все поняла. Помимо всего прочего, поняла и то, что если этот человек сейчас щелкнет пальцами, я, как цирковая собачонка, буду исполнять все его команды - пойду за ним босиком хоть в Сибирь, хоть на край света, несмотря на то, что аналогичные поступки декабристок, например, всегда вызывали во мне чувство непонимания, граничащее с раздражением. И что вообще до этого вечера я как бы и не жила. Так это и есть любовь?
   Наверное, этот вопрос легко можно было прочесть в моих глазах, потому что веки Владимира Николаевича утвердительно дрогнули, а рот внезапно приобрел резкие, почти скульптурные очертания.
   - За все хорошее, - отрывисто сказал он, налив себе ещё рюмку и быстро выпив её, словно воду.
   Я испугалась, что мне тоже придется повторить недавний подвиг, но, как всегда, в последнее время, ошиблась. В следующие несколько минут мой спутник уже напяливал свои жуткие темные очки, расплачивался по счету и чуть ли не тащил меня за руку к выходу. У меня мелькнула какая-то робкая мысль о том, что он ведет себя так, будто боится передумать... Но - только мелькнула и только робкая.
   На свежем воздухе у меня внезапно закружилась голова и подкосились ноги. Я смутно соображала, что Владимир Николаевич подхватил меня на руки и понес к машине, что я оказалась на заднем сиденье в его объятиях, что он укачивал меня действительно как маленького ребенка, и шептал, что все сейчас пройдет, что мы вот-вот приедем, он сварит мне кофе и все будет хорошо, просто прекрасно.
   И мне казалось, что все это - самые естественные вещи на свете, что все на самом деле будет хорошо и даже прекрасно, как это ни удивительно. Только бы он не выпускал меня из своих рук, только бы не переставал шептать эти простые, но такие ласковые слова... Господи, мне же никто никогда таких слов не говорил! Да вообще никаких ласковых слов никто не говорил! "Какое несчастье случилось со мною - я жизнь прожила без тебя..."
   Память безотказно выдала подходившую к случаю поэтическую цитату, я почувствовала, как из глаз у меня снова непроизвольно покатились слезы, но это было совсем не так, как в первый раз. В этот удивительный вечер я делала для себя одно открытие за другим: теперь вот поняла, что плакать, оказывается, можно и от счастья. Правда, с тех самых пор мне проливать слезы по такому прекрасному поводу почему-то больше не приходилось.
   Владимир Николаевич, наверное, почувствовал, что утешать меня не надо, что это - не тот случай, а просто стал осторожно снимать слезы с моих щек губами. Он даже не целовал меня, но эти короткие прикосновения сухих и горячих губ были слаще любых поцелуев. Я словно провалилась в очередное забытье и очнулась только тогда, когда машина остановилась.
   - Мы приехали, котенок, - услышала я. - Давай помогу тебе вылезти.
   "Помогу" - это было сильно сказано. Ему пришлось вынимать меня из машины и опять почти нести на руках. Потом я каким-то образом оказалась в собственном любимо кресле, а Владимир Николаевич протягивал мне чашку.
   - Выпей кофе. Сейчас все пройдет.
   Но я вовсе не хотела, чтобы прошло "все". Что-то должно было остаться.., хотя бы пока.
   - Только не уходи! - взмолилась я, даже не сообразив, что все-таки перешла на это самое "ты".
   - Куда же я теперь уйду? - в привычной полунасмешливой манере спросил он меня. - Я ещё и кофе не допил, а на дворе, между прочим, ночь.
   Но я уже знала, что может скрываться за этой насмешкой. Или по крайней мере думала, что знаю.
   - Только не уходи, - повторила я. - Сегодня.
   Последнее слово я произнесла не столько инстинктивно, сколько потому, что кофе постепенно начал оказывать свое действие, а я - соображать, что это не Севочка, и что этот человек не сможет остаться со мной не то что навсегда - даже на какое-то более или менее длительное время.
   С внезапной вспышкой озарения я вдруг поняла: буду ждать неделями нескольких часов встреч, по-другому ничего не получится. Не может получиться. Еще почему-то в голове пронеслось слово "расставание", в котором не было горечи, а лишь - предопределенность. И ещё возникло слово "долг" - вот уж совершенно непонятно, зачем и с какой стати.
   "И все это - с одной рюмки водки, - шепнул какой-то ехидный голос внутри меня. - Пьянство - не твое амплуа, дорогая. И вообще, не кажется ли тебе, что шутки закончились?"
   - Кажется, - сказала я вслух и тут же почувствовала, что Владимир Николаевич взял меня за руку.
   - Ты что, котенок? - спросил он. - Что тебе кажется?
   - Что все это очень серьезно, - ответила я.
   Мне даже не пришло в голову привести какую-то более пристойную версию происхождения своей реплики. Это было не нужно. Этому человеку я могла говорить только правду, даже если она грозила каким-то образом обернуться против меня. А по-другому, между прочим, правда оборачивается чрезвычайно редко. Во всяком случае для меня.
   - Наверное, ты права.
   Это было настолько неожиданно, что я подняла голову и осмелилась взглянуть прямо на него. Очков снова не было, и я - как и следовало ожидать! - снова немедленно потонула в его невероятных глазах. Пошла ко дну, даже не булькнув на прощание, хотя бы для приличия.
   - Это серьезно, - повторил он. - Иди ко мне.
   - Но я же с тобой, - выдохнула я.
   - Иди ко мне, котенок.
   Этой ночи я никогда не забуду. Тогда я действительно почти ничего не понимала, и лишь потом, некоторое время спустя, до меня дошло, с каким невероятным терпением и нежностью вел он меня за собой. Как сдерживал себя, чтобы не напугать меня и не оттолкнуть. Как оттягивал решающий момент до последнего, до того, пока я сама не стала умолять его об этом. Но уже тогда я поняла, что мои инфантильность и холодность на самом деле просто совершенная глупость. Все зависит от того, кто рядом с тобой. Ну, почти все. А остальное, к сожалению или к счастью, зависит от тебя.
   Когда я более или менее очнулась от наваждения, то в зыбком свете раннего рассвета снова увидела над собой его глаза. Он смотрел на меня так, что я чуть было снова не потеряла сознание. Что было в этом взгляде: нежность? Гордость? Радость за меня? За него?
   Не знаю. Я никогда так и не смогла понять этого человека (или боялась понять его). Я так и не успела научиться читать хоть что-то в его глазах. Правда, таким умением, как я потом выяснила, вообще никто не обладал. Но узнала об этом я слишком поздно, так что изменить это открытие ничего не могло. Ни к лучшему, ни к худшему.
   - И все-таки я у тебя первый, - услышала я его шепот. - Правда?
   - Правда, - ответила я, совершенно искренне в это веря. - Неужели ты сам этого не понял?
   Он ничего не ответил, только улыбнулся. Но не насмешливо, а совсем по-другому - нежно и удивительно беззащитно. Эта улыбка меня доконала, я снова закрыла глаза и... провально заснула, впервые в жизни чувствуя себя не просто счастливой, а уверенной в себе, абсолютно защищенной женщиной, у которой все может быть только хорошо. Ну, как исключение, - отлично.
   И только утром, когда я проснулась одна и попыталась вспомнить и понять, что же на самом деле произошло, меня больно царапнула одна незатейливая мысль: о любви слова не было сказано, как и о том, увидимся ли мы снова, а если да, - то где, когда и как. Оставалось только ждать, готовя себя к худшему и надеясь на лучшее.
   Забегая вперед, скажу, что с тех пор и, похоже, навсегда у меня осталась привычка всегда быть, что называется, "в форме". Даже спать я ложилась и ложусь, только при полном параде, какой бы уставшей ни была.
   Маленький пример: как-то я прочитала в одном детективе, что опытный сыщик "вычислил" женщину, собиравшуюся на свидание и упорно это отрицавшую только потому, что от неё пахло духами. Якобы женщина может сама для себя и белье красивое надеть, и причесаться, но никогда не воспользуется духами, если знает, что никто, кроме нее, их ароматом не насладится. Не знаю, может быть, это справедливо подмечено для нормальных женщин, но я... Впрочем, и Мэрлин Монро, кажется, "надевала на ночь капельку "Шанель №5".
   На самом деле это очень правильно: человек не должен знать своего будущего. Иначе вместо прекрасного и безмятежного сна я бы в то утро провалилась в такую бездну отчаяния и разочарования, что... Что вряд ли бы вообще осталась жива. Впрочем, по молодости, глупости и прочим сопутствующим показателям могла бы и пережить.
   Что значит - могла бы? Пережила.
   Глава шестая
   Будем знакомы
   Говорят, что отличительная черта русских - стремление забыть о своих предках. Не согласен, русские люди как раз отличаются долгой памятью. Другое дело - какие русские. Точнее, в каких условиях они живут. В Советском Союзе пышные родословные не поощряются: чем короче анкета, тем больше доверия к человеку. Но когда судьба забросила за пределы России.., корни не просто почитаются, - культивируются. Мы все помним.
   Хотя, если вдуматься, какой я русский! Даже не полукровка: русской была моя бабушка со стороны матери, остальные родственники... даже не знаю, кто. Но и незначительная доля славянской крови, по-видимому, оказала фатальное влияние на мою жизнь, не зря практичные и здравомыслящие французы так много говорят и пишут о "загадочной славянской душе". Хотя знают о ней ничуть не больше, чем о душе какого-нибудь индейца из племени чероки. Ну да ладно.
   О моем прадеде мне известно очень мало. Знаю только, что он был дворянином, гвардейским офицером, рано и по большой любви женившимся на бесприданнице-сироте - моей прабабушке. Бесприданнице - и необыкновенной красавице, причем красота была незаметной, а какой-то сказочной. Потом я узнал, точнее, понял, что такие девушки могут, нет, могли рождаться только в России, в провинции. Кисейная занавеска, а за ней - огромные черные глаза, младшая дочка в большой семье, как говорится, "не в мать, не в отца", хотя в их старинном казачьем роду черные волосы и черные глаза - не редкость.
   Все равно прабабушка выделялась среди всех. Красавица и умница, всегда спокойная, почти всегда невозмутимая, никому не позволявшая вмешиваться в свою жизнь.
   Сама решила стать учительницей - и отправилась учиться в Москву, где и встретилась со своим будущим мужем. Наверное, все действительно на роду написано, потому что они не должны были - по всему стечению обстоятельств даже познакомиться, прабабушка училась на курсах, бегала по частным урокам, чтобы заработать себе на жизнь, да ещё организовала кружок, где обучала грамоте рабочих железнодорожного депо.
   Много позже я понял, что в жизни моей прабабушки, как в капле воды, отразились все жестокие парадоксы российских реалий. Дочь зажиточных казаков-станичников, позже практически полностью уничтоженных советской властью, она избежала их участи. Должна была сгинуть в лагерях, где окончили свои дни многие такие "революционеры", как она, но замужество оторвало её от этой среды, очередной раз спасло ей жизнь, чтобы... создать новую угрозу - как жене офицера и дворянина. Революция, одинаково беспощадная и к противникам, и к сторонникам, не смогла лишить её жизни, погубив мимоходом и мужа, и сына.
   Выжила только дочь - моя бабушка, которая всю оставшуюся жизнь в относительно спокойной и благополучной Франции тосковала по бестолковой, голодной и жестокой России. И, по-видимому, передала мне какую-то долю своей тоски и своей мятежности. От неё же я унаследовал почти патологическую тягу к самостоятельности и независимости: ведь она всегда поступала только так, как сама считала нужным.
   Никаких поместий, особняков и фамильных драгоценностей, несмотря на графский титул, не было - жили трудно и подумать не могли, что станут жить ещё тяжелее. Да и не задумывались нормальные люди о такой возможности, иначе не бились бы так отчаянно за лучшую долю.
   Тем не менее революция разметала и это зыбкое семейное благополучие, и это более чем скромное гнездо. Чуть ли не с последним пароходом удалось бежать в Стамбул. Там мой дедушка и был убит какими-то бандитами, оставив беспомощную молодую вдову с маленьким сыном на руках и без копейки денег. Единственное, что у неё оставалось - необыкновенная, унаследованная от матери красота, так ведь тогда по всей Европе российских красавиц без кола без двора было пруд пруди...
   И все-таки судьба улыбнулась ей - она встретила приехавшего в Стамбул по делам французского коммерсанта, который увез её с собой в Париж и... женился на ней. Сама бабушка то ли не могла, то ли не хотела объяснить, каким образом ей удалось добиться этого брака. Но так или иначе сиятельная графиня превратилась в супругу мелкого буржуа, владельца небольшого бакалейного магазина. И эта метаморфоза позволила моему отцу не умереть с голода и не сгинуть в каких-нибудь трущобах, а получить приличное образование и возможность нормально жить.
   Хотя... что считать нормой. Он, по-моему, никогда не мог забыть о своем аристократическом происхождении и всегда считал большевиков своими личными врагами. Наотрез отказывался говорить по-русски даже с родной матерью, но бережно хранил старинные русские книги, в основном исторические, которые тайком покупал у букинистов. Странная судьба, странные прихоти...
   Он не унаследовал красоту матери, скорее всего был похож на своего отца, которого почти совсем не помнил. Возможно, и в его судьбе роковую роль сыграло происхождение: "загадочная славянская душа" требовала чего-то возвышенного, а благополучная жизнь казалась скучной и пресной. Его первый брак... впрочем, я узнал об этом позже, много позже. К тому времени, как я стал осознавать происходившее вокруг меня, все драматические события в семье были уже в прошлом. И только бабушка, любившая меня без памяти, время от времени загадочно намекала на то, что "могло бы быть..." Большинство этих намеков так и остались для меня загадкой. С отцом настоящей близости у меня никогда не возникало, так что рос я без мужского влияния.
   Бабушкин второй муж, француз, погиб в последний год второй мировой войны, причем неожиданно для всех погиб, как герой - его за участие в Сопротивлении расстреляли немцы. Понимаю, что звучит это достаточно цинично, но, по-моему, бабушка полюбила его только после этого: смерть сделала из скромного бакалейщика мученика. Произошло все это за пять лет до моего рождения. Его жена - моя бабушка и пасынок остались живы только потому, что шел уже сорок пятый год, и немцы были больше заняты вопросами собственного спасения, нежели всем остальным. Иначе семье "партизана", да ещё русским по происхождению, уж точно не поздоровилось бы.
   Иногда я спрашивал бабушку, которая время от времени вспоминала своего первого, так нелепо погибшего на чужбине, но явно всегда любимого мужа неужели первое чувство никогда не проходит? И каким должен быть мужчина, чтобы заслужить такую любовь и верность памяти? Ответ всегда был одним и тем же:
   - Он должен быть настоящим мужчиной.
   Один Бог знает, какой смысл она вкладывала в эту фразу. Более разных людей, чем мой родной дед и приемный, трудно было отыскать, но на меня это производило неизгладимое впечатление. Я представлял себе какого-то рыцаря без страха и упрека, наделенного невероятной физической силой, молчаливого и надежного. Потом этот смутный образ получил конкретное имя: я прочитал "Трех мушкетеров" Александра Дюма и на всю оставшуюся жизнь попал под обаяние одного из его героев - графа де ла Фер, благородного Атоса. Смешно сказать, но этот вымышленный персонаж надолго стал моим единственным другом - подружиться с реальными людьми мне было значительно сложнее. Но... ведь и я был графского происхождения, хотя говорить об этом не мог ни с кем.
   Даже с отцом я с трудом находил не только общий язык, но даже общие темы для разговоров. Да у него и времени на это не было: он постоянно разъезжал по делам своего небольшого торгового дома, оставленного ему в наследство погибшим мужем бабушки. А моя мать...
   Очень долго я считал своей матерью жену моего отца, и меня никто не разубеждал в том, так как разговора об этом никогда не заходило. Ее сухость и суровость по отношению ко мне казались чем-то совершенно естественным: бывают матери ласковые, бывают - строгие, вот у меня такая. Хотя на людях она старалась быть другой - заботливой, внимательной, даже нежной. Но чем старше я становился, тем труднее ей было играть эту роль, тем более что своих детей, о которых она, по-видимому, мечтала, у неё так и не появилось.
   Запомнилась мне одна поездка к французской родне, в провинцию. Перед этим меня вымыли, выскребли, причесали, обрядили в новый тесный костюм с дурацким галстуком, который совсем не давал мне дышать. Я еле выдержал трехчасовую поездку в поезде, а на месте меня ждало испытание посерьезнее показать, какой я воспитанный и умный. Некоторое время мне это удавалось. Помню, как женщины вокруг ахали:
   - Какой симпатичный мальчик, весь в отца! Какие красивые и не по возрасту умные глаза! Ах, какой чудный ребенок!
   А мать исподтишка щипала меня и шипела:
   - Улыбнись! Скажи тете "спасибо"! Вынь руки из карманов, мучение мое!
   Я едва не плакал от обиды, но тут же вспомнилось, как бабушка внушала мне: "Мужчины никогда не плачут". С трудом сдерживался, но хотелось кричать во весь голос, грохнуть об пол какую-нибудь тарелку или чашку, вообще взорвать этот затхлый, благополучный мирок, где нужно быть лучше, чем ты есть на самом деле, и где ты на самом деле никому не нужен, даже самым близким людям. Наверное, именно в этот момент во мне окончательно и родился бунтарь.
   В довершение всего меня поставили на стул и приказали прочитать стихотворение, которое я твердил уже месяц. Родители ожидали эффекта от этой декламации, я же... выдал неприличную частушку, которую подслушал на улице возле небольшого кафе, где любили собираться грузчики со всей округи.
   Конечно, меня выпороли, причем жестоко. Но я чувствовал себя победителем: поступил так, как хотелось мне, а не этим сытым и благополучным буржуа. Это было мальчишеством, но доставило мне неизъяснимое удовольствие, и стало первым отчетливым воспоминанием в моей запутанной, сложной, изломанной жизни. Странно, правда? Ведь в детстве я в общем-то не испытывал никаких потрясений, даже крупных неприятностей у меня не было. Разве что вечная занятость отца и странная холодность матери по отношению ко мне, единственному ребенку. Но ведь это компенсировалось лаской и вниманием бабушки.
   Со мной она всегда разговаривала только по-русски, хотя соотечественников-эмигрантов избегала. Не знаю, почему, то ли стыдилась того, что она - дворянка по происхождению и графиня в первом замужестве стала обеспеченной женой богатого французского торговца, то ли испытывала неловкость потому, что "низость" её теперешнего положения позволяла ей жить куда лучше, чем большинству княжеских и графских семей, обосновавшихся в Париже. В русскую церковь она ходила только по большим праздникам. Пока я был маленьким, брала меня с собой, но потом я взбунтовался и против этих походов, и против религии вообще, а бабушка была слишком мудрой женщиной, чтобы пытаться переломить мое упрямство. Естественно, в католический собор, прихожанкой которого была моя мать, я тоже не ходил. Во всяком случае после того как мне исполнилось десять лет. Еще один "бунт на корабле", не улучшивший отношений в нашей и без того не простой семье.
   Отношения бабушки и жены моего отца никак не складывались. Со мной бабушка говорила только по-русски, но в присутствии невестки немедленно переходила на французский - безупречный, но безнадежно старомодный. Мать же презрительно фыркала и говорила только одно слово:
   - Санкюлоты!
   Долгое время я думал, что это - какое-то ругательство, и только в лицее узнал - так называли первых французских революционеров, а если дословно перевести на русский, то - голытьба. Нищие без роду и племени.
   Нищие - да, но не безродные! Один раз я попытался что-то доказать, но получил от матери такую оплеуху, что зарекся выступать. Она и так считала, что сделала моему отцу величайшее одолжение - вышла замуж за него, русского, из милости к усыновленному французом. А тут ещё я...
   Соседка обнаружила меня горько рыдающим в углу двора и, быстро выяснив, в чем дело, одной фразой разрушила мой и без того непрочный детский мир:
   - Мачеха и есть мачеха. Родного сына пожалела бы...
   В тот момент мне показалось, что жизнь кончена. Что я никогда уже не смогу ничему радоваться, ни с кем разговаривать. Моя мать - не моя мать. А кто же тогда?