Бестужева Светлана. Вычислить и обезвредить

   Этот вопрос долго меня мучил, но задать его я не осмеливался до тех пор, пока не нашел случайно в чулане коробку со старыми фотографиями. На одной - миловидная тоненькая женщина смеялась, сидя на коленях у моего отца. И лицо у него было совершенно другое, не такое, каким я привык видеть его изо дня в день: доброе, открытое, любящее. С трудом дождался его возвращения из очередной поездки и спросил: кто это? К его чести, он не стал увиливать от прямого ответа.
   - Это моя первая жена. Она умерла через год после свадьбы.
   - Она была моей матерью? - задал я следующий вопрос.
   Он промолчал, только лицо его болезненно передернулось.
   - Это моя мать? - не отставал я.
   Но момент откровенности уже миновал. Всю правду я узнал позже, и не от отца, а от бабушки, за несколько дней до её смерти. Вот этого времени я никогда не забуду, не смогу забыть. Семнадцать дней, показавшихся мне вечностью, я провел в душной, полутемной комнате возле постели умирающей и с бессильным страхом наблюдал за угасанием последнего по-настоящему близкого мне человека. Я ничем не мог ей помочь, и уже тогда понял, что самое страшное - это быть бессильным наблюдателем, сидеть, стиснув руки и зубы, сглатывать то и дело подступающие к горлу слезы.
   "Мужчины никогда не плачут". Я ни о чем не мог думать, в мозгу проносились какие-то беспорядочные воспоминания, и лишь одно из них осталось со мной на всю жизнь: нельзя позволять судьбе брать над собой верх, нужно всегда и везде оставаться её господином.
   За несколько часов до смерти бабушка вдруг пришла в себя, глаза её прояснились, она даже могла что-то связно говорить. Никогда не забуду, как она посмотрела на меня с бесконечной жалостью и прошептала:
   - Один остаешься... Была бы жива твоя родная мать...
   - Кто она была? - задал я давно мучивший меня вопрос, не слишком надеясь получить ответ. - Почему она умерла?
   - Родила тебя - и умерла. Нельзя ей было рожать, врачи предупреждали... Сердце... А она никого не послушала... Она была русской, как мы все... Мой мальчик, в тебе нет ни капли французской крови... Постарайся теперь об этом забыть, если сможешь. А доведется когда-либо попасть в Россию - поставь свечку в часовне Иверской божьей матери, на Красной площади... За меня и за твою мамочку.... Твой отец её очень любил...
   "А меня возненавидел, потому что я жив, а она умерла, - подумал я с тоской. - И уже поправить нельзя. Почему, ну, Господи, почему люди, которые меня любят, уходят из жизни один за другим, а те, кому я безразличен, живут?"
   Бабушка умерла, как я теперь понимаю, ещё не старой женщиной - ей едва-едва исполнилось семьдесят лет. После её смерти отец с мачехой преподнесли мне первый сюрприз - объявили, что денег в семье едва-едва хватает на самое скромное существование, и поэтому мне придется уйти из университета и искать себе работу. Какую? Они об этом даже не задумывались - просто выбросили меня на улицу, а заодно и из своей жизни. При этом не особенно стеснялись в выражениях.
   - Достаточно того, что я с тобой нянчилась восемнадцать лет, отрезала та, которую я все ещё называл мамой. - Пора становиться самостоятельным, давно пора. Отец и так надрывается, чтобы свести концы с концами. Наверное, придется бросить наше дело.
   Но я уже знал, что все это неправда. Отец работал не больше, чем всегда, а его дела шли даже лучше. Просто не стало той, которая меня по-настоящему любила, опекала и охраняла, а отцу и его жене я только мешал.
   Я мог бы настоять на своих правах, потребовать долю наследства, как я потом узнал, бабушка кое-что мне оставила. Но тогда мне только-только исполнилось восемнадцать, я был домашним, не приспособленным к жизни мальчиком, поэтому сделал то, что сделал: хлопнул дверью и ушел. Ушел к тем, кто обещал мне помощь, поддержку и даже деньги для продолжения учебы в университете, к тем, кто называли себя анархистами.
   Ах, какие замечательные лозунги они тогда выдвигали: "Все существующие понятия устарели и нуждаются в переосмыслении", "Священное - вот враг!", "Дерзнем!", "Все или ничего!". Как мне было хорошо и интересно в общежитии Нантера - нового студенческого города-спутника недалеко от Парижа! Там все звали друг друга на "ты", все было общим. Деньги появлялись неизвестно откуда и так же быстро исчезали, иногда устраивались настоящие пирушки, а иногда - голодали по нескольку дней подряд. Там никто не попрекал меня ни русским происхождением, ни "аристократическим гонором". В Нантере я познакомился с Дениз, просто поразившей мое воображение.
   Впервые я увидел её на каком-то собрании, точнее, не увидел, а услышал. Все говорили одновременно, перебивая друг друга, путаясь во всевозможных теориях и цитатах, как вдруг раздался сильный, низкий голос, перекрывший остальных:
   - Товарищи! Пока мы рассуждаем, буржуазия будет вынуждена прибегнуть к фашизму для подавления рабочего движения. Довольно болтать, пора действовать!
   Говорила невысокая черноволосая девушка в огромных, закрывавших половину лица темных очках. Говорила монотонно, без эмоций, не жестикулируя, не повышая голоса. Единственное живое, что в ней было, - это неопределенная улыбка, улыбка презрительного превосходства абсолютно уверенного в себе человека. Большинство собравшихся смотрели на Дениз с раздражением, но мне она представилась ожившим символом Революции, где бы она ни происходила, бунта против буржуа и фашизма, бунта против всего, что я так искренне ненавидел. Но главное, она говорила о том, о чем я иной раз боялся даже подумать. Теперь-то я понимаю, сколько наивности было в этом бунтарстве, сколько позы и самолюбования. Но тогда...
   - А мы действуем! - возразил ей один из присутствующих. - Мы, марксисты-ленинисты, считаем, что нужно не конфликтовать с профессорами и администрацией, а бросить всю эту мелкобуржуазную возню к чертовой матери, оторваться от своей среды, пойти на стройки, фабрики... Не руководить! Учиться у пролетариата его революционной стихийности, активным действиям...
   - Ты называешь себя марксистом, - презрительно усмехнулась Дениз, - а несешь эту чушь о стихийной революционности пролетариата? Каждому, кто прочел хоть страничку Маркса, должно быть известно, что пролетариат как раз и является главным объектом влияния буржуазной идеологии!
   Я ловил каждое её слово. Она была абсолютно права: все рабочие только и мечтают о том, чтобы их дети получили образование и стали обеспеченными буржуа. А мои замечательные родители стремились спихнуть меня на несколько ступенек ниже, лишить всего, принадлежащего мне по праву. Действительно необходимо было активно действовать, иначе к власти снова могли прийти фашисты, от которых моя семья уже пострадала. То, что моя семья пострадала и от пришедшего к власти в России пролетариата, мне в то время просто не приходило в голову, настолько я был захвачен новыми друзьями и впечатлениями.
   После собрания я поймал Дениз в коридоре и попросил её где-нибудь встретиться со мной наедине. Она презрительно поджала губы:
   - Если ты думаешь, товарищ, что у меня есть время на личную жизнь...
   - Кто говорит о личном? - я почти искренне возмутился. - Мне понравилось твое выступление, но я ещё слишком мало знаю, чтобы самому во всем правильно разобраться. Вот я и подумал, что ты могла бы помочь мне в этом.
   Жесткое выражение её лица чуть-чуть смягчилось, да и сама она как-то расслабилась.
   - Это другое дело, товарищ, - медленно произнесла она. - Приходи ко мне в любое время, если я буду свободна, то с удовольствием тебе помогу. И не только я...
   В помощи других я, честно говоря, не слишком нуждался, но спорить не стал. И на следующий же вечер отправился к Дениз в женский корпус общежития. За полгода до этого меня бы близко не подпустили к его дверям, но с некоторых пор администрация стала более сговорчива и закрывала глаза на то, чем занимались студенты вне стен аудиторий. Да и в самих аудиториях тоже, если уж на то пошло. Но мое первое свидание с Дениз было не похоже на те встречи с девчонками, которые у меня были до сих пор.
   Если честно, я привык к тому, что ни одна девчонка не может передо мной устоять. Достаточно было пристально посмотреть на нее, да пару раз вздохнуть - и дело было на мази. Что-то такое они читали в моих глазах... Не знаю, что именно. Но с Дениз этот номер не прошел: она, похоже, даже не заметила, что у меня красивые глаза и рот. Она вообще на меня почти не смотрела, а только говорила... о революции, об идее всеобщего равенства, о своем любимом марксизме. В какой-то момент мне вдруг показалось, что именно такой в молодости была моя прабабушка, когда бросила дом богатых родителей и отправилась в Москву. Правда, потом она вышла замуж за офицера-дворянина, но ведь и Дениз могла когда-нибудь смягчиться и полюбить меня, потомственного русского аристократа. Господи, каким глупым мальчишкой я тогда был!
   Я ухаживал за Дениз несколько месяцев, но ни на шаг не продвинулся к цели. Эта красивая девушка оживлялась только тогда, когда речь заходила о революции. В конце концов она и меня заразила своими убеждениями, тем более что мне они были, в общем-то близки. А потом я неожиданно понял, как произвести на Дениз впечатление. Помог случай - Дениз повела меня на очередное собрание своего кружка, и в перерыве между дискуссиями парни затеяли что-то вроде состязания в стрельбе. Палили из пневматического ружья по бутылкам. И мазали, прямо скажу, безбожно. Я же мог, почти не глядя, попасть в шляпку гвоздя на расстоянии десяти шагов, а уж если прицелиться...
   В школе стрелять меня учил наш преподаватель физкультуры, месье Жиль бывший маки - французский партизан, бывший сержант, много лет прослуживший в Алжире, и, как я потом узнал, активный сторонник Организации Освобождения Алжира. Как-то он предложил нам, ученикам шестого класса, поучиться стрелять в оборудованном им тире. Мы с восторгом согласились, но скоро большинство моих одноклассников потеряло интерес к этим занятиям, так как месье Жиль требовал от нас прежде всего дисциплины, которой нам вполне хватало и на остальных уроках. К тому же он учил нас сначала целиться, а затем стрелять.
   О, это оказалось целой наукой! Мне-то она очень понравилась. Приготовиться к стрельбе - отставить, приготовиться - отставить, и так до тех пор, пока все движения не станут автоматическими, пока тело не научится в считанные доли секунды принимать именно то положение, которое идеально подходит для выстрела. Попутно месье Жиль учил меня сохранять равновесие, часами оставаться в неподвижности, и лишь потом мы перешли непосредственно к стрельбе. Вот тут-то и выяснилось, что природа наградила меня не только смазливой внешностью, от которой девчонки просто млели. Я оказался прирожденным снайпером и впоследствии благодаря моему учителю стал виртуозом. Ко времени поступления в университет я уже разбирался почти в любых системах огнестрельного оружия, но мне и в голову не приходило сделать это своей профессией. Я думаю, моих добропорядочных родителей хватил бы удар. Вот занятия баскетболом - это они ещё как-то понимали и даже поощряли. Одно время мне и в баскетболе прочили блестящее будущее, благо ростом, меткостью и быстротой реакции меня Бог не обидел, впрочем, речь не об этом.
   Однажды в импровизированном тире на чердаке приятели Дениз завистливо ахали, наблюдая за моей стрельбой, как вдруг притихли. Из угла чердака раздался негромкий мужской голос:
   - Т ы только по бутылкам умеешь стрелять?
   - А что? - спросил я, не поворачивая головы.
   Мне совершенно не хотелось отвлекаться от любимого занятия ради беседы с каким-то там придурком. Дениз впервые смотрела на меня с интересом, и я уже начал строить определенные планы.
   - Я задал тебе вопрос, - так же негромко сказал неизвестный мне мужчина. - И жду ответа.
   Что-то подсказало мне, что нужно ответить, от негромкого, но твердого голоса исходило отчетливое ощущение опасности.
   - Мне все равно, по какой мишени стрелять, - отозвался я уже более миролюбиво. - Не промахнусь.
   - Кто привел сюда этого вольного стрелка?
   - Я, - ответила Дениз, сделав шаг ко мне. - И я за него отвечаю, товарищ. Он наш.
   - Подойдите ближе. Оба, - приказал негромкий голос.
   Я подошел к сидевшему в дальнем углу чердака мужчине, всем своим видом показывая, что мне совершенно наплевать и на него, и на его мнение обо мне. Подумаешь, раскомандовался тут кто-то! Но мой апломб мгновенно разбился о ледяной, изучающий взгляд незнакомца.
   - Ты - анархист? - спросил он.
   - Я сам по себе, - гордо ответил я. - Просто ненавижу буржуа и уважаю справедливость.
   - Похвально, - чуть усмехнулся мужчина. - Вот что, любитель справедливости, приходи ко мне завтра, ближе к вечеру. Дениз тебя проводит. Тем более что она за тебя поручилась. Ты уверена, что он - наш, а, Дениз? Граф тебя не подведет?
   - Уверена! - твердо ответила Дениз. - Абсолютно.
   Это не было правдой - тогда. Но через месяц это стало правдой, а "граф" надолго стало моей подпольной кличкой. Наступил май 1968 года, перевернувший мою жизнь. Дениз теперь постоянно была со мной, мы оба забросили учебу и вели очень бурную политическую жизнь. Точнее, её вела Дениз, а для меня было важно только то, что она почти полюбила меня... почти. Ради нее, а не из-за каких-то не совсем понятных мне идей, я убил несколько человек - как мне объяснили, "мешавших торжеству революционного дела".
   Как это было трудно в первый раз! Одно дело - стрельба по мишеням и совсем другое дело - по живому человеку. Мне было дико и страшно представить себе, что я нажму на курок, и кто-то перестанет существовать. Перестанет дышать, двигаться, смотреть на небо, любить, превратится в окровавленное и неподвижное тело...
   - Ты все усложняешь! - сердилась Дениз. - При чем тут чье-то существование? В то время, когда этот человек наслаждается жизнью, из-за него гибнут сотни и тысячи ни в чем неповинных обездоленных людей! Да он и не человек вовсе, а лишь деталь плохого механизма, который следует раз и навсегда остановить, убрав эту деталь. Ну, представь себе, что нужно всего-навсего удалить небольшой винтик - и огромная машина эксплуатации и беззакония затормозит. На нас возложена высокая миссия освобождения человечества.
   Первый удаленный "винтик" запомнился мне на всю жизнь: невысокий, плотный мужчина в дорогом, но неброском костюме. Директор какого-то банка, наотрез отказавшийся "пожертвовать" некую сумму на дело освобождения человечества. Мне показали сначала его фотографии, потом - его самого. Судя по всему, директор что-то заподозрил, потому что постоянно ходил с двумя охранниками. Только это ему не помогло.
   Три дня у меня ушло на то, чтобы подобрать подходящее место для засады. Осложняло задачу то, что его дом находился на узкой улочке в старом квартале Парижа, туда же выходил и подъезд, в котором директор жил. Поэтому с крыши выстрелить было невозможно. Пришлось караулить жертву возле дверей банка, хотя там было гораздо опасней: полиция, охрана, прохожие. Кто-то мог засечь, откуда стреляли, а значит, уходить пришлось бы в ускоренном темпе.
   Но я справился и с этим. Первые два дня прошли впустую, потому что никак не удавалось поймать объект на мушку. На третий день мне повезло, причем повезло так, как бывает только с новичками. У одного из охранников директора развязался шнурок на ботинке. Естественно, телохранитель наклонился - просто, чтобы посмотреть, - и открыл своего подопечного, в ту же секунду я нажал на курок и даже с расстояния в сто с лишним метров увидел результат. В следующую секунду я уже спускался с чердака вниз к черному ходу, а через несколько минут садился в ожидавшую меня неподалеку машину.
   После третьего "винтика" мне недвусмысленно намекнули, что надо бы скрыться и переждать опасное время. Дениз отвезла меня к каким-то своим родственникам в провинцию, где я отчаянно скучал. Потом я узнал, что за мной приходили к моим родителям, но те ничего обо мне сказать не могли, поскольку понятия не имели, где я нахожусь и чем занимаюсь. Да и знать, в общем-то, не хотели, я давно стал для них совершенно чужим человеком.
   Полиция меня тогда так и не нашла, точнее, не нашла свидетелей, которые видели бы меня с оружием в руках. Косвенных улик оказалось недостаточно. Впрочем, в то время весь Париж напоминал бурлящий котел, студенческие волнения переросли чуть ли не во всеобщее восстание. К тому же мне сделали новые документы - в придачу к новой биографии. Их привезла Дениз, которая изредка навещала меня. Каждый её приезд был праздником, а тот, последний, я вообще запомнил на всю жизнь.
   В тот раз нам повезло - родственники Дениз уехали в гости в другую деревню, и мы остались одни во всем доме. До этого наши свидания происходили, мягко говоря, своеобразно: хозяева, истовые католики, ни в коем случае не могли допустить, чтобы их молодая родственница-девица! оставалась наедине с молодым человеком на продолжительное время. Максимум, что нам позволялось, - поговорить минут двадцать в комнате рядом с кухней, где из всей мебели был только колченогий стул, отчаянно скрипучий. Мы с Дениз, конечно, находили выход из положения, но после таких, с позволения сказать, "свиданий" те несколько часов, проведенных в моей собственной комнате показались просто сказкой. Да и Дениз была необыкновенно мягкой и нежной.
   - Тебе нужно уезжать, - сказала она, лежа на моем плече. - Обещай мне, что ты это сделаешь.
   - Без тебя я никуда не поеду! - возразил я. - Давай поженимся. Я люблю тебя. Я без тебя не могу.
   - Не сейчас. Потом... Я приеду к тебе.
   - Ты обещаешь?
   - Я обещаю приехать. Потом. Сейчас это невозможно. Я должна закончить то, что начала. А тебя ищут, это опасно. Уезжай.
   - Когда ты приедешь? Что ты должна закончить?
   - Потом, - устало ответила она, обнимая меня. - Я все расскажу тебе потом. Сейчас у нас так мало времени...
   Оказалось, у нас его вообще не было. Как говорила леди Гамильтон в моем любимом фильме: "Не было дальше, не было потом". Несколько дней спустя Дениз погибла. Мне сказали, что во время демонстрации её случайно застрелил полицейский. Возможно, так и было, но в то время я уже порой сам себе не верил.
   Без Дениз революция и освобождение страждущего человечества перестали меня интересовать. Я перебрался в Швейцарию, устроился на работу официантом в кафе, вечерами учился, пытаясь наверстать упущенное время. Три года меня не беспокоили, а потом...
   А потом ко мне пришел некто с невыразительной внешностью и дал понять, что ему все известно о моих парижских подвигах. Ему я поверил - он приводил в качестве аргументов такие детали, о которых, кроме меня, могла знать только Дениз. Например, о нашем времяпрепровождении в комнате со скрипящим стулом.
   Значит, меня уже тогда не просто использовали в своих целях, а готовили для чего-то еще, более важного. Иначе вряд ли позволили бы вообще покинуть Францию, а уж о трех спокойных годах, которые мне так великодушно подарили, можно, вероятно, и не упоминать. Теперь нужно "отплатить добром за добро", так это было изящно сформулировано.
   - Но почему я? - вырвалось у меня. - Почему именно я?
   - Потому что нам нужны лучшие, - невозмутимо ответил мой визитер. - А лучше вас никого нет. Вы - первый.
   Я даже вздрогнул от неожиданности - этот тип словно прочитал не покидавшие меня мысли. Да, я всегда хотел быть первым, всегда и во всем. Если я за что-то брался, то должен был быть уверен - я сделаю это лучше, чем кто бы то ни было. Второго места я просто не признавал, хотя никогда не высказывал этого вслух. Вообще предпочитал не распространяться о своих личных делах и мыслях. Оказалось, что и эту черту моего характера успели заметить и оценить.
   - Я не предлагаю вам деньги, - продолжил мой собеседник, - потому что вас это не интересует. Предпочитаете зарабатывать сами. Что ж, в этом мы тоже могли бы вам помочь. Молчать вы умеете, нежелательных проколов не допустите. Вот и продолжайте молчать, а взамен мы тоже сохраним в тайне кое-какие эпизоды из вашей настоящей биографии. Выполните мою просьбу - и живите дальше в свое удовольствие. Вы, кажется, хотите стать хорошим журналистом? Так вы и будете одним из лучших, во всяком случае в Европе. Подумайте: один выстрел - и осуществление всех ваших мечтаний.
   Мы оба знали, что на размышление мне отводилось не так уж много времени, и знали конечный результат. Я ни минуты не сомневался в том, что в случае отказа меня убьют, причем достаточно быстро и необязательно - без мучений. Погибать в двадцать с небольшим лет, ничего так и не успев, мне представлялось неразумным. А то, что ради спасения собственной жизни предстояло оборвать ещё чью-то, меня уже, если честно, мало заботило. За эти три года я успел понять, что в этом мире каждый должен сражаться только за себя и защищать только себя. Защищать всех может только Бог, а я всего лишь человек.
   Мне пришлось поехать в Италию, в Милан. Месяц я провел на какой-то загородной вилле, где готовился к делу, то есть постоянно тренировался в стрельбе. Навыки восстановились достаточно быстро, я даже сам удивился. А потом мне показали фотографию "клиента", но на сей раз не я выбирал то место, откуда должен был стрелять, все было и продумано, и подготовлено без меня. Мне оставалось только вовремя нажать на курок, а потом исчезнуть из города и из страны.
   Позднее я узнал из газет, что меня использовали в какой-то дьявольски сложной политической игре, имевшей к революционным идеям весьма отдаленное отношение. На миланской электростанции произошел взрыв, произведенный якобы ультралевыми террористами, один из которых в результате этого взрыва и погиб. Но на фотографии погибшего я без труда узнал того, за кем недавно наблюдал через оптический прицел. И произошло это за день до взрыва на электростанции. Террорист-покойник? Занятно...
   Еще занятнее было то, что диверсию, как писали газеты, осуществил некто Джанджакомо Фельтринелли, человек более чем богатый - миллиардер. Я бы до сих пор ломал голову над этим загадочным делом, если бы несколько лет спустя после моей "командировки" в Милан мне не попалась на глаза статья одного итальянского журналиста, заинтересовавшегося "загадкой Фельтринелли" и почти приблизившегося к её разгадке, однако, по удивительному стечению обстоятельств он погиб в автомобильной катастрофе. Последнее меня ни капельки не удивило: механику таких "несчастных случаев" я прекрасно понимал, а о том, что профессия журналиста является одной из самых опасных, не только догадывался, но и знал. Человек, посетивший меня в Швейцарии, сдержал свое слово - я стал сотрудником весьма респектабельной бельгийской газеты, и моя карьера шла на редкость успешно. Что и позволило мне оценить проницательность и смелость итальянского коллеги, так сказать, с профессиональной точки зрения. Статья запомнилась мне навсегда:
   "Когда все это началось, примерно лет десять тому назад, умеренная итальянская буржуазия ещё раз продемонстрировала поразительную способность мгновенно распознавать своих врагов. Те, кто входил в "Красную бригаду", были левыми террористами, их мишенью были буржуа, а конечной целью - лишить буржуазию чувства уверенности. Доказательством были первые жертвы революционных выстрелов: промышленные руководители, крупные чиновники, консервативные журналисты, демохристианские политики и те, кто должен был их охранять: личный состав полицейских органов.
   Тем, кто возражал, что на самом деле красный терроризм действовал против левой и во имя авторитарной реставрации, умеренные давали конкретный и ясный ответ: может быть, это и так, и, если будет продолжаться неопределенно долго, то сильно пострадают и левые, но пока что жертвами являются только буржуа, и плачут только семьи буржуа. Следовательно, "те" их противники, убийцы, которые хотят уничтожить энное число людей, и с ними нужно бороться именно как с преступниками и убийцами...
   Левые, напротив, не хотели ничего видеть, не желали ничего слышать, когда раздались первые револьверные выстрелы. Поднимал голову левый враг, но левые не чувствовали опасности и не поняли, откуда она исходит. Лишь у немногих хватило интеллектуальной смелости, чтобы признать сразу: террористы из "Красной бригады" и смежных групп родились дома, в рядах левых. Все относили за счет 1968 года, этого удивительного времени огромных прорывов, огромных глупостей и страшных ошибок...
   Теоретики "красных" никого не убивают сами, лишь возводят насилие в абсолют, проповедуя абстрактные идеи "революционного гуманизма" и "всеобщей справедливости". Но их ученики и последователи тяготеют к практике, в результате чего список жертв "красного террора" продолжает расти. Загадочная гибель мультимиллиардера Фельтринелли оказалась выгодна не столько революционному движению, сколько нескольким крупным банковским группировкам в Италии и за её пределами. Да и кто поверит в то, что такой человек собственноручно попытался совершить диверсию?
   Джанджакомо Фельтринелли был человеком одержимым, очень смелым, но не вполне психически уравновешенным. Ко всему прочему, он был одержим страхом правого переворота, переворота фашистского, и потому желал действовать "во имя революции". Он создал собственную организацию - "Группу партизанского действия" - щедро её финансировал, но, желая быть не только спонсором, но и идеологом, издавал достаточно наивные листовки и активно искал связей с другими итальянскими ультралевыми группировками.
   Последним его планом было установление тесных контактов с латиноамериканскими революционерами - его истинным идеалом - и финансирование их движения, что не могло не вызвать раздражения не только у правящих кругов Италии, но и у ЦРУ.