Страница:
Ее первые попытки поисков квартиры подтвердили точку зрения Энди. Рынок сдаваемых внаем квартир был скуден до крайности. Но ей повезло. Ей посчастливилось прийти в одно из бюро как раз в тот момент, когда туда пришел очередной новый список. И одна квартира ее очень заинтересовала. Жилье это располагалось в районе под названием Бэнксайд, на южном берегу Темзы.
– Я отправляюсь туда сию минуту, – уверила Лили сотрудника агентства, буквально выхватив у него маленькую белую карточку с адресом.
Бэнксайд представлял собой скопление старых, неиспользуемых доков, куда Темза, отравленная промышленными отходами, доносила свою вонь. Но то место, адресом которого завладела Лили, было оазисом умиротворенности среди этого ужаса. В тени моста Лондон-бридж лежала коротенькая улочка, где несколько бывших складов были перестроены в жилые дома, окруженные крошечными садиками. Она снова посмотрела на карточку. Квартира с одной спальней стоила тридцать фунтов в неделю. Лили позвонила.
– Надо мной живет пара, у которых двое маленьких детей, – объяснил хозяин квартиры, располагавшейся на первом этаже. – Но они не шумят, – быстро добавил он.
Господи! Да Лили поселилась бы здесь даже тогда, если бы наверху жила и тренировалась целая цирковая труппа. Тем более после того, как ее взору предстала довольно обширная площадь с прекрасным, сиявшим обновленной полировкой полом, и очень красивая и удобная мебель.
– Два верхних этажа занимают владельцы дома, – продолжал ее будущий хозяин. – Они – архитекторы, занимающиеся перестройкой этого района.
Раньше он объяснил ей, что искал жильца, потому что отправлялся на работу в Бахрейн.
– Надолго вы едете? – поинтересовалась Лили.
– На год. Но когда я вернусь, я должен буду сюда въехать сразу же.
– Это вполне объяснимо. Разумеется, я готова подписать все, что в таких случаях полагается.
Он улыбнулся и закивал.
– А оплата?..
– Тридцать фунтов в неделю, – заверил хозяин.
У нее вырвался вздох облегчения. Она уже боялась, как бы он не передумал и не сказал бы триста. Ей даже показалось, что кто-то из агентства по невнимательности мог не дописать один ноль, но все было правильно.
– Очень хорошо, я согласна, – с улыбкой ответила Лили.
В тот же сентябрьский день она переехала на Бэнксайд. И тогда же, проходя мимо рыбного рынка высмотрела в витрине одного из магазинчиков двух омаров. Это были настоящие омары с большими клешнями, а не те южноафриканские, которые, кроме хвоста, ничего не имели.
– Таких ловят у берегов Шотландии, – пояснил торговец.
или купила этих двух не очень крупных омаров и позвонила Энди, чтобы объявить ему, что сегодня состоится их первый ужин в новой квартире. Он должен стать праздничным.
Вечером появился он с цветами и бутылкой «Татинье». Энди сразу же поставил шампанское в холодильник, а Лили тем временем подыскивала вазу, чтобы поставить в воду принесенные темно-красные хризантемы. За ужином они много пили, ели, болтали, без умолку смеялись над собственными же глуповатыми шутками.
Повязав белые салфетки вокруг шеи, Энди и Лили принялись за омаров в топленом сливочном масле, отказавшись от вилок и помогая себе пальцами. И ничего, казалось, не предвещало того заявления которое должно было последовать от Энди.
– Лили, я собираюсь снова отправиться в Испанию…
Она тогда наливала в бокалы остатки шампанского и лишь громадным усилием воли удержала бутылку.
– О-о-о! А когда? Надолго?
– Завтра.
Она молча поднесла к губам бокал вина и отпила глоток.
– Ну что же. Понятно. Но это как-то неожиданно. Или ты уже давно собирался?
– В общем, собирался. Мне необходимо собрать кое-какие данные для книги о Суоннинг Парке. Я об этом специально не стал тебе говорить, потому что у тебя и без того было достаточно проблем – этот переезд, да и твоя работа. – Он избегал смотреть ей в глаза.
– Когда ты намерен вернуться?
– Еще точно не знаю. – И, помолчав, очень тихо добавил, – может быть, через несколько месяцев.
– Понятно, – тоже очень тихо повторила Лили.
Как ей это удавалось? Как она могла сидеть здесь и спокойно разговаривать с ним, задавать вопросы, выслушивать ответы? Ответы, которые резали ее на куски?! Почему она не кричала, не выла, как подстреленный зверь, не обзывала его грязным ублюдком, который лишь пользовался ею, не вопила о том, что любит его, что он играл с ней в кошки-мышки целый год?
– Понимаю, – повторила она еще раз.
– Хочется верить, что понимаешь. Лили, дело не только в моей книге. Я еще ни в чем сейчас не уверен. Это отвратительное время для меня сейчас. Мне просто необходимо вдохнуть струю свежего воздуха…
Можно подумать, что она душила его, не позволяла дышать.
– Хорошо. – Она поднялась и отвернула кран мойки, чтобы заняться тарелками.
Когда она подняла голову, то увидела, как Энди стоит у дверей одетый.
– Думаю, мне лучше пойти. Я позвоню…
Она уставилась на него, не в силах произнести ни слова. Энди стал открывать двери, затем снова их закрыл и вернулся к ней. Положив обе руки ей на плечи, он наклонился и поцеловал ее.
– Для меня ты была чем-то таким, кого у меня до сих пор не было, – прошептал он. – Я никогда и ни о ком не думал столько. Хочу, чтобы ты верила мне. Именно это меня и беспокоит сейчас, Лили… Лили, пожалуйста, не торопи меня, дай мне время разобраться во всем, прошу тебя…
– Энди, – шептали ее губы. – Не уходи…
Он прижал палец к ее губам.
– Тсс… Не говори ничего, так будет лучше. Лили, пойми, я должен осуществить задуманное. Другого выхода нет. Я позвоню тебе, как только вернусь из Испании.
Лили почувствовала, как в глазах ее закипали слезы. Нет! Черт возьми, нет! Не увидит он ее слез. Она лишь кивнула, потому что язык ее онемел, и Энди ушел.
В тишине большой, мило обставленной уютной комнаты повисло эхо от хлопка закрывшейся за ним двери. Этот звук, казалось, пронизывал здесь все, отражался от стен, от полированного пола, от него ее голова готова была лопнуть. Он молотил по ее барабанным перепонкам, комком вставал в ее горле… Лили задыхалась.
Прижав пальцы к вискам, зажав уши, Лили пыталась противостоять этому нашествию звуков. Но никаких звуков не было. Они были лишь в ее воображении. Разум ее помутился. Она чувствовала, что сходит с ума, что умирает… Нет, нет… Сначала она шептала эти слова, потом произнесла вслух, громче, громче…
– Нет, нет, я не умираю. Я – жива.
Лили сжала руку в кулак, пытаясь загнать вопли во внутрь, задушить их. Она чувствовала приближающийся приступ истерики. Сорвавшись с места, Лили бросилась к дверям, распахнула их, выбежала наружу, в темноту.
– Энди, Энди, – кричала она в ночь, а улица отвечала ей безмолвием, пустотой.
Лили помчалась за угол, пытаясь разглядеть, где он. Ничего. Никого. Она побежала в сторону моста Лондон-бридж, поднялась наверх, и не заметила, как оказалась на его середине. Но нигде не было этой высокой худощавой фигуры, не было ее светловолосого Энди. Не было ни души. Она была одна, абсолютно одна в этой изуродованной до неузнаваемости вселенной, этого мира, изувеченного ее болью.
Внизу тихо плескались спокойные, гладкие черные воды Темзы. Она посмотрела вниз и разразилась слезами, теперь она плакала уже не таясь, потоки слез лились по ее щекам. Вскоре ее голубая шелковая блуза стала влажной от них. Лили повернулась и, рыдая, побрела обратно к дому.
В течение трех дней Лили уподобилась раненому животному, чудом добравшемуся до своего лежбища, запуганному зверьку, отстранившемуся от окружающего мира. Она даже не могла собраться с силами, чтобы хоть ненадолго оставить свою квартирку. Лили позвонила Рут и клиентам и дрожащим голосом сообщила им, что больна. Она и вправду была больна: у нее кружилась голова, время от времени находили приступы тошноты и рвоты. Уход Энди был подобен ампутации без анестезии, его можно было сравнить с каким-то ужасным нашествием на нее.
В пятницу, ближе к вечеру, она силком вытолкала себя в прихожую и заглянула в почтовый ящик. Может быть есть что-нибудь от Энди?
Но от него ничего не было, был лишь рекламный листок, приглашавший ее провести зимний отпуск на греческих островах, и письмо от матери.
Письма Ирэн нельзя было спутать с ничьими. Они всегда были написаны на особых бланках, складывавшихся как конверт. Такие обычно всегда продаются на почте. Почерк у Ирэн был красивый, довольно мелкий. Лили удивлялась, как Ирэн ухитрялась помещать все, что она желала сообщить на этом единственном убогом листочке. Как правило, ее письма представляли собой краткий отчет о событиях местного значения, а последняя строчка непременно содержала информацию о том, что она здорова, чего и Лили желает.
Но на этот раз письмо выглядело по-иному. В конце стояли три предложения, которые вместили в себя столько, сколько в голове не укладывалось:
– Я решила продать дом, когда поняла, что ты не собираешься возвращаться. Я уже давно задумала так поступить и у меня уже довольно много очень заманчивых предложений. Филдинг сейчас разросся и многие желают здесь обосноваться, поближе к природе.
Лили перечитала эти строки несколько раз. И после этого у нее начался истерический припадок. Она во весь голос закричала. Если уход Энди парализовал ее, то это известие от Ирэн окончательно разрушило ту хрупкую оболочку, которая оставалась. Реакция Лили была не просто граничащее с паникой сожаление. Нет, это была разрушительная, добела раскаленная злоба, ярость, требовавшая выхода. Она еще долго кричала, пока не услышала, как кто-то стучался в ее дверь.
– Мисс Крамер! Мисс Крамер! Вы здесь. У вас ничего не случилось?
Лили, вернувшись в действительность с прижатой ко рту ладонью, уставилась на дверь, не понимая, как ей поступить. Стук в дверь и расспросы продолжались.
– Мисс Крамер, отзовитесь! Что у вас происходит?
Лили отворила дверь и в стоявшем перед ней мужчине узнала Момеда, одного из архитекторов, живших наверху, на третьем этаже.
– Ничего не случилось, – хрипло прошептала она, – но я оставила телевизор включенным и не заметила, что он был включен на полную громкость.
Вариант лжи родился тут же, сам собою, буквально в последнюю секунду. Но недоверие в глазах мужчины оставалось…
– У вас действительно все в порядке? – Сосед был мужчина лет пятидесяти с лишком, довольно приятной внешности.
Они познакомились с ним во время ее переезда. Он пытался заглянуть ей через плечо, явно ожидая увидеть какого-нибудь вооруженного пистолетом или бритвой маньяка.
– Нет, нет. Все действительно в порядке, ничего не случилось. Благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны. Я… – Лили подумалось, что такая искренняя забота не заслуживает лжи. – Просто я получила одно, меня очень расстроившее известие… – прошептала она.
Он чуть прикоснулся к ней. Это был жест сочувствия, очень редкий в среде британцев.
– Если у вас действительно ничего не…
– Действительно ничего…
Сосед ушел и Лили, закрыв дверь, снова уставилась на письмо Ирэн. Оно лежало на полу, там же, где она его обронила в отчаянье. Лили нагнулась за ним, положила его в пепельницу, подожгла спичкой и потом долго смотрела, как оно сгорает, подсознательно желая, чтобы и все планы ее матери, связанные с продажей их дома ожидала подобная участь, чтобы они тоже сгорели подобно этому светло-голубому листку с написанными на нем ужасными словами.
На стене имелись медные корабельные часы, они пробили восемь раз. Значит, уже четыре по Гринвичу, а в Филдинге должно быть одиннадцать утра. Она направилась к телефону. Вскоре Лили услышала знакомый голос.
– Мать, ты не можешь этого сделать!
– Чего я не могу сделать? Прости, Лили, очень плохо слышно, очень плохая связь. Почему ты звонишь? У тебя все хорошо?
– Нет, у меня все плохо. Я разозлена, нет взбешена! Как ты только можешь думать о продаже нашего дома?!
– Ах, ты об этом… Дорогая моя, не будь глупышкой. Ну зачем он мне, если… – Громкий треск заглушил ее слова —… мебель, потом мне хотелось бы немного попутешествовать.
– Нет! – Она просто выкрикнула это слово, скомандовала через океан. – Нет! Не делай этого! Я приеду. Я завтра прилечу. Не продавай дом.
– Сейчас стало вроде получше слышно. Лили, не глупи. Не будь странной. Ты теперь взрослый человек. Ты работаешь в Англии. У тебя своя собственная жизнь. Что тебе делать в этом Филдинге? С чего тебе вздумалось возвращаться? Кроме того, уже поздно что-либо менять – вчера я подписала договор о продаже.
Лили не сдавалась.
– Ты не можешь его аннулировать или как там это делается в подобных случаях? Послушай, если все дело только в деньгах, то возьми и продай Констебля. Этого тебе вполне хватит на то, чтобы полмира исколесить. Хватит и на ремонт дома и на мебель. Только не продавай дом… Мать, ты не должна этого делать.
Ирэн тихо рассмеялась.
– Дорогая, ты просто глупышка и рассуждаешь как глупышка. Я просто поверить не могу, что ты вообще способна на такой разговор. Констебль… Нет, вот этого я делать не стану.
– Боже, но почему? Ведь это всего лишь картина. – Ответа не последовало. – Мать, ты слышишь меня? Где ты?
– Слышу, слышу. Но Констебль… Он не может быть продан.
– Что это значит?
– Лили, я не могу объяснить тебе это сейчас по телефону. Поверь мне, я делаю единственно возможную вещь.
Лили отозвалась не сразу. Когда она заговорила с матерью снова, то смогла лишь повторить то, что уже несколько раз ей сказала:
– Не продавай дом.
– Вот что, Лили, это довольно дорогой способ высказывать друг другу свои разногласия. – Ирэн сейчас говорила очень характерным для нее тоном человека, который нисколько не сомневается в правоте и разумности собственных доводов, и одновременно очень настойчиво. – К тому же нет необходимости что-либо обсуждать. Я скоро снова тебе напишу. До свиданья, дорогая. Береги себя и будь разумной.
После этого Лили долгие дни и часы проводила в сидении и созерцании телефона в ожидании, что он вот-вот зазвонит. Однажды она даже подняла трубку и собралась позвонить Ирэн еще раз, но, подумав, отказалась от этой затеи, ввиду явной ее бессмысленности. Все равно, что пытаться дозвониться до Энди.
Не покидай меня. Не продавай дом. Обе этих мольбы, которые разрывали ее на куски, так ни до кого и не доходили, они попадали в уши двум абсолютно глухим людям. Энди она была не нужна, а дом, ее любимый дом, в действительности принадлежал не ей, а ее матери. А та, которая всегда ждала подходящего момента, а теперь, убедившись, что Лили достаточно взрослая, поспешила отделаться от непомерной обузы, столько лет лежавшей на ее плечах.
В конце концов дрожь унялась. Лили смогла встать и добраться до маленькой кухоньки, чтобы налить стакан воды. Она залпом выпила воду, приятно охладившую ее воспаленное от рыданий и хрипов горло, и прислонилась к стенке холодильника.
– Энди, – произнесла она вслух. – Энди… повторила она еще раз.
Нет, его не будет здесь и довольно долго не будет. Когда-нибудь он сюда явится, она должна была в это верить. Он ведь так заботился о ней, столько о ней думал, как ни о ком другом в своей жизни – это были его слова. А в один прекрасный день она выйдет за Энди замуж и увезет его с собой в Америку, чтобы он мог собственными глазами увидеть этот дом и они снова выкупят его. Она будет работать, не разгибая спины, экономя каждый цент или пенс, чтобы потом иметь возможность претендовать на свое старое, дорогое ее сердцу жилище.
А пока ей оставалось довольствоваться сознанием его существования, тем, что он ждет ее. Кто бы его ни приобрел, был обречен любить его и заботиться о нем. Дом этот простоял сотню лет и подождет ее еще. Ирэн что-то говорила о мебели. Лили не разобрала, что она имела в виду из-за помех, но Лили не сомневалась, что дом будет продан вместе с мебелью. И очень хорошо! Ведь когда она снова его обретет, он останется таким же как был.
Даже, если этот сценарий и был чем-то из области ненаучной фантастики, не беда. В данный момент это роли не играло. Это позволяло ей переносить боль утраты.
Эндрю Мендоза не уставал восхищаться фамильным дворцом в Кордове. Дворец этот был заключен в четырехугольник, сторонами которого были четыре узкие улочки внутри этого живописного древнего Баррио де ла Худерия – Еврейским кварталом. Паласьо Мендоза повернулся к миру фасадом своих высоких белых стен, тут и там прорезанных старыми как мир массивными деревянными воротами, сбитыми коваными гвоздями и зарешеченными окнами. Внешне он явно не соответствовал своему величественному названию, но это было уловкой тех, кто на протяжении веков был его хозяином.
За этими массивными стенами находилась святая святых этого клана на протяжении почти целого тысячелетия, враставшего своими корнями в землю Испании. Это было явлением небывалым среди представителей еврейской нации, ибо извечные скитания ее не позволяли проследить судьбу какого-нибудь рода дальше двух-трех поколений. За это постоянство была заплачена огромная цена, которая с лихвой окупалась этим дворцом.
Огромные двери свыше двух метров в высоту и столько же в длину образовывали главный вход на улицу Калла Аввероэс. Они открывали вход в величественный внутренний дворик под названием Патио дель Ресибо. Он был вымощен брусчаткой, его стены украшала мозаика, и весь он был затенен от всепроникающего солнца раскидистыми ветвями великолепного орехового дерева. Вышедший из него был ошеломлен бесчисленными дверями, коридорами, перекрытыми арками и колоннами, пассажами. Энди не мог знать, куда вела каждая из этих дверей, но он хорошо знал, что через эти аркады было можно переходить из одного внутреннего дворика – патио – в другой из четырнадцати, не входя в здание дворца.
В этот день Рождества семьдесят первого года Энди бесцельно слонялся по дворцу, искренне обрадованный своим долгожданным одиночеством. Для всех слуг этот день был выходным, а для самой семьи – время остаться в своих стенах в стороне от всех католических празднеств остального мира.
Он дошел до крайней южной точки территории дворца. Она называлась Патио дель Посо – Патио с колодцем. Водопровод здесь существовал уже очень и очень давно, но в угоду традиции решили сохранить колодец с высокой крышей над ним, расположенный в центре маленького внутреннего дворика. Вокруг были целые заросли глицинии, жасмина, олеандра. Лишь глициния была сейчас в цвету – андалузское солнце уже достигло своей крайней зимней точки. Но оно все равно казалось Энди чересчур жарким. Он вышел на прогулку в рубашке с короткими рукавами.
Энди прошел еще через три патио. Ему хотелось увидеть свою двоюродную сестру Сьюзен. В конце концов, он обнаружил ее в Патио де лос Наранхос, дворике, где, выстроенные в квадрат, произрастали апельсиновые деревья, сверкавшие оранжевыми пятнами спелых плодов, отражавшихся в небольшом, тоже квадратном, бассейне.
Энди стоял в тени и какое-то время смотрел на нее, не окликая. Сьюзен вообще-то была англичанкой, но в свое время она вышла замуж за одного из своих очень отдаленных кузенов и уже тринадцать лет жила в Кордове, причем четыре последних – вдовою. Это была маленькая, миниатюрная компактная женщина. Вид у нее был слегка высокомерный, особый, ныне вымирающий тип некоей матроны, стоявшей на одной из весьма высоких социальных ступенек, но он знал, что это было ложным впечатлением. На самом деле Сьюзен была чувствительной, остроумной, смешливой и очень милой в общении, хотя иногда проявляла отвратительное упрямство.
Сейчас Сьюзен склонилась над каким-то вышиванием и в ее освещенных солнцем, коротко подстриженных черных волосах были заметны отдельные седые прядки. Она не поворачивалась. Ему даже показалось, что она не замечала его присутствия, пока не произнесла:
– Сегодня холодновато. Ты не желаешь надеть пуловер или пиджак?
– У тебя все-таки есть глаза на затылке, – он прошел и уселся рядом с ней на каменную скамью подле бассейна. – Мне не холодно.
Сьюзен улыбнулась.
– Да, ты добрый, старый, крепкий английский дуб. А вот моя кровушка после стольких лет под южным солнцем понежнела, стала жидкой как водичка.
– И мозги заодно. Какого черта ты не желаешь мне рассказать все, что тебе известно?
– Энди, ты становишься невыносимым. То, что мне известно, я тебе уже рассказала.
– Нет, не рассказала.
– Невыносимым и, к тому же, избалованным, – дополнила она и снова уткнулась в свою работу.
Энди и Сьюзен были накоротке. Они знали друг друга Бог знает сколько лет, еще с тех самых пор, когда щупленький мальчик в очечках и с этой жуткой, бросавшейся в глаза тенью рабочей среды из Йоркшира. Когда Энди учился в школе, они раз в месяц обменивались письмами. А после окончания Кембриджского университета он много раз приезжал к ней сюда в гости.
– Послушай, – Энди решил выложить своего козырного туза, – ведь если ты со мной не станешь сотрудничать, я завалю эту чертову книгу.
– Ну, тогда отправляйся и займись какой-нибудь другой чертовой книгой. Другим романом…
Энди состроил кислую мину.
– Неудивительно, вместе с разжижением мозгов ты утратила и способность читать по-английски. Дело в том, что критики не горят желанием вознести до небес второй роман Эндрю Мендоза.
– Так ты, оказывается, только для этого и пишешь? Для того, чтобы ублажить критиков?
Сорвав с дерева апельсин, он принялся очищать его от кожуры.
– За эти месяцы я не раз задавал себе этот вопрос. Восторженные вопли критиков это всего лишь одна из причин. Вот посмотрите на этого Энди Мендозу, вряд ли у него написано на лице, что он человек целеустремленный в этой жизни, но писать романы он умеет, – скажет кто-нибудь из них. Только есть существенная деталь – я не умею писать. Во всяком случае, романы…
– Это севильские апельсины, они кислые. Из них делают мармелад. – Сьюзен оборвала желтую нитку и принялась вдевать ее в иглу.
– Ты можешь писать.
– Это спорный вопрос. Если мне не удастся добиться признания публики и премий по литературе, я займусь чем-нибудь еще.
– Чем?
– Буду делать деньги.
– Деньги? Энди, но ведь тебе незачем писать ради денег, исключительно ради них. Насколько мне известно, тебя никто не лишал наследства?
– Нет. – Он откусил сочную мякоть и тут же выплюнул. – Кислые, – согласился он. – У меня есть мне причитающееся, если ты это имеешь в виду. Пять тысяч фунтов в год. Едва хватает на то, чтобы жить.
– Но это лишь первоначально полагающееся тебе. Через пару лет ты будешь получать больше. Когда тебе исполнится тридцать, так?
– Да. Но я не хочу быть у них в долгу. Видишь ли, не подумай, что я собираюсь когда-нибудь бросить им мое наследство в лицо. Этим ничего не добьешься. Но я хочу зарабатывать свои деньги сам. Добиться чего-то самостоятельно.
Сьюзен отложила шитье, поднялась и проследовала к краю зеркального бассейна.
– Этот разговор вернулся к своему началу. Хорошо, ты желаешь зарабатывать деньги и купаться в лучах славы. И тебе кажется, что ты сможешь написать книгу определенного типа. Почему она должна быть непременно об убийстве в Суоннинге?
– Потому что мой агент и мой издатель полагают, что если книга об этом, то она имеет шанс разойтись миллионными тиражами, что американцы набросятся на нее как гиены на падаль – ведь Аманда Кент из их братии, словом, что на этом можно неплохо заработать, и что нет человека, который бы это сделал лучше меня и так далее и тому подобное.
Она остановилась и вынула из воды опавший лист.
– Хорошо. Но, как я уже тебе говорила, мне неизвестно ничего такого, что могло бы тебе помочь. Мне было всего одиннадцать лет в тот год, когда леди Суоннинг пристрелила своего мужа. И я никогда не была в Суоннинг Парке.
– Но ты же встречалась с ней…
– Не совсем так. Эмери однажды привез Аманду в Уэстлейк на уикэнд, куда он приехал поохотиться. Это было вскоре после свадьбы. Тогда мне было восемь лет, и ко мне еще была приставлена нянька. И однажды я подсмотрела за ними с лестницы. Мне хорошо запомнилось, как молодо она выглядела, совсем девочка. И то, что она была очень красивой и очень веселой. Так это тебе сотня других людей может сказать. При чем тут я?
Он подошел к ней.
– Сьюзен, я копаюсь во всем этом уже не один год. Существует нить, ведущая непосредственно сюда. В Кордову и дом Мендоза.
– С ума ты сошел… – она не смотрела на него.
– Нет, не сошел и тебе это хорошо известно. И есть еще кое-что о чем я тебе не говорил. Вернее, кое-кто. Один близкий человек в Лондоне. – Он помедлил. – Очень близкий мне человек…
– Та девушка, о которой ты упомянул?
– Да, а как ты догадалась?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Может быть, по тону, каким это было сказано. – И потом, как бы невзначай, спросила. – Ты еще не встречался с кузиной Шарлоттой?
– Нет. Они все эти дни держат ее взаперти в ее комнате.
Сьюзен была поражена.
– Да быть того не может!
Энди хмыкнул.
– Я не имею в виду, что она как узник в дворцовой башне. Но ее старческое слабоумие достигло кульминации. Ей круглые сутки необходим надзор, ее нельзя показывать гостям, даже вниз сходить ей не дозволяется. Меня это не удивляет. Она же стара, как мир.
– Я отправляюсь туда сию минуту, – уверила Лили сотрудника агентства, буквально выхватив у него маленькую белую карточку с адресом.
Бэнксайд представлял собой скопление старых, неиспользуемых доков, куда Темза, отравленная промышленными отходами, доносила свою вонь. Но то место, адресом которого завладела Лили, было оазисом умиротворенности среди этого ужаса. В тени моста Лондон-бридж лежала коротенькая улочка, где несколько бывших складов были перестроены в жилые дома, окруженные крошечными садиками. Она снова посмотрела на карточку. Квартира с одной спальней стоила тридцать фунтов в неделю. Лили позвонила.
– Надо мной живет пара, у которых двое маленьких детей, – объяснил хозяин квартиры, располагавшейся на первом этаже. – Но они не шумят, – быстро добавил он.
Господи! Да Лили поселилась бы здесь даже тогда, если бы наверху жила и тренировалась целая цирковая труппа. Тем более после того, как ее взору предстала довольно обширная площадь с прекрасным, сиявшим обновленной полировкой полом, и очень красивая и удобная мебель.
– Два верхних этажа занимают владельцы дома, – продолжал ее будущий хозяин. – Они – архитекторы, занимающиеся перестройкой этого района.
Раньше он объяснил ей, что искал жильца, потому что отправлялся на работу в Бахрейн.
– Надолго вы едете? – поинтересовалась Лили.
– На год. Но когда я вернусь, я должен буду сюда въехать сразу же.
– Это вполне объяснимо. Разумеется, я готова подписать все, что в таких случаях полагается.
Он улыбнулся и закивал.
– А оплата?..
– Тридцать фунтов в неделю, – заверил хозяин.
У нее вырвался вздох облегчения. Она уже боялась, как бы он не передумал и не сказал бы триста. Ей даже показалось, что кто-то из агентства по невнимательности мог не дописать один ноль, но все было правильно.
– Очень хорошо, я согласна, – с улыбкой ответила Лили.
В тот же сентябрьский день она переехала на Бэнксайд. И тогда же, проходя мимо рыбного рынка высмотрела в витрине одного из магазинчиков двух омаров. Это были настоящие омары с большими клешнями, а не те южноафриканские, которые, кроме хвоста, ничего не имели.
– Таких ловят у берегов Шотландии, – пояснил торговец.
или купила этих двух не очень крупных омаров и позвонила Энди, чтобы объявить ему, что сегодня состоится их первый ужин в новой квартире. Он должен стать праздничным.
Вечером появился он с цветами и бутылкой «Татинье». Энди сразу же поставил шампанское в холодильник, а Лили тем временем подыскивала вазу, чтобы поставить в воду принесенные темно-красные хризантемы. За ужином они много пили, ели, болтали, без умолку смеялись над собственными же глуповатыми шутками.
Повязав белые салфетки вокруг шеи, Энди и Лили принялись за омаров в топленом сливочном масле, отказавшись от вилок и помогая себе пальцами. И ничего, казалось, не предвещало того заявления которое должно было последовать от Энди.
– Лили, я собираюсь снова отправиться в Испанию…
Она тогда наливала в бокалы остатки шампанского и лишь громадным усилием воли удержала бутылку.
– О-о-о! А когда? Надолго?
– Завтра.
Она молча поднесла к губам бокал вина и отпила глоток.
– Ну что же. Понятно. Но это как-то неожиданно. Или ты уже давно собирался?
– В общем, собирался. Мне необходимо собрать кое-какие данные для книги о Суоннинг Парке. Я об этом специально не стал тебе говорить, потому что у тебя и без того было достаточно проблем – этот переезд, да и твоя работа. – Он избегал смотреть ей в глаза.
– Когда ты намерен вернуться?
– Еще точно не знаю. – И, помолчав, очень тихо добавил, – может быть, через несколько месяцев.
– Понятно, – тоже очень тихо повторила Лили.
Как ей это удавалось? Как она могла сидеть здесь и спокойно разговаривать с ним, задавать вопросы, выслушивать ответы? Ответы, которые резали ее на куски?! Почему она не кричала, не выла, как подстреленный зверь, не обзывала его грязным ублюдком, который лишь пользовался ею, не вопила о том, что любит его, что он играл с ней в кошки-мышки целый год?
– Понимаю, – повторила она еще раз.
– Хочется верить, что понимаешь. Лили, дело не только в моей книге. Я еще ни в чем сейчас не уверен. Это отвратительное время для меня сейчас. Мне просто необходимо вдохнуть струю свежего воздуха…
Можно подумать, что она душила его, не позволяла дышать.
– Хорошо. – Она поднялась и отвернула кран мойки, чтобы заняться тарелками.
Когда она подняла голову, то увидела, как Энди стоит у дверей одетый.
– Думаю, мне лучше пойти. Я позвоню…
Она уставилась на него, не в силах произнести ни слова. Энди стал открывать двери, затем снова их закрыл и вернулся к ней. Положив обе руки ей на плечи, он наклонился и поцеловал ее.
– Для меня ты была чем-то таким, кого у меня до сих пор не было, – прошептал он. – Я никогда и ни о ком не думал столько. Хочу, чтобы ты верила мне. Именно это меня и беспокоит сейчас, Лили… Лили, пожалуйста, не торопи меня, дай мне время разобраться во всем, прошу тебя…
– Энди, – шептали ее губы. – Не уходи…
Он прижал палец к ее губам.
– Тсс… Не говори ничего, так будет лучше. Лили, пойми, я должен осуществить задуманное. Другого выхода нет. Я позвоню тебе, как только вернусь из Испании.
Лили почувствовала, как в глазах ее закипали слезы. Нет! Черт возьми, нет! Не увидит он ее слез. Она лишь кивнула, потому что язык ее онемел, и Энди ушел.
В тишине большой, мило обставленной уютной комнаты повисло эхо от хлопка закрывшейся за ним двери. Этот звук, казалось, пронизывал здесь все, отражался от стен, от полированного пола, от него ее голова готова была лопнуть. Он молотил по ее барабанным перепонкам, комком вставал в ее горле… Лили задыхалась.
Прижав пальцы к вискам, зажав уши, Лили пыталась противостоять этому нашествию звуков. Но никаких звуков не было. Они были лишь в ее воображении. Разум ее помутился. Она чувствовала, что сходит с ума, что умирает… Нет, нет… Сначала она шептала эти слова, потом произнесла вслух, громче, громче…
– Нет, нет, я не умираю. Я – жива.
Лили сжала руку в кулак, пытаясь загнать вопли во внутрь, задушить их. Она чувствовала приближающийся приступ истерики. Сорвавшись с места, Лили бросилась к дверям, распахнула их, выбежала наружу, в темноту.
– Энди, Энди, – кричала она в ночь, а улица отвечала ей безмолвием, пустотой.
Лили помчалась за угол, пытаясь разглядеть, где он. Ничего. Никого. Она побежала в сторону моста Лондон-бридж, поднялась наверх, и не заметила, как оказалась на его середине. Но нигде не было этой высокой худощавой фигуры, не было ее светловолосого Энди. Не было ни души. Она была одна, абсолютно одна в этой изуродованной до неузнаваемости вселенной, этого мира, изувеченного ее болью.
Внизу тихо плескались спокойные, гладкие черные воды Темзы. Она посмотрела вниз и разразилась слезами, теперь она плакала уже не таясь, потоки слез лились по ее щекам. Вскоре ее голубая шелковая блуза стала влажной от них. Лили повернулась и, рыдая, побрела обратно к дому.
В течение трех дней Лили уподобилась раненому животному, чудом добравшемуся до своего лежбища, запуганному зверьку, отстранившемуся от окружающего мира. Она даже не могла собраться с силами, чтобы хоть ненадолго оставить свою квартирку. Лили позвонила Рут и клиентам и дрожащим голосом сообщила им, что больна. Она и вправду была больна: у нее кружилась голова, время от времени находили приступы тошноты и рвоты. Уход Энди был подобен ампутации без анестезии, его можно было сравнить с каким-то ужасным нашествием на нее.
В пятницу, ближе к вечеру, она силком вытолкала себя в прихожую и заглянула в почтовый ящик. Может быть есть что-нибудь от Энди?
Но от него ничего не было, был лишь рекламный листок, приглашавший ее провести зимний отпуск на греческих островах, и письмо от матери.
Письма Ирэн нельзя было спутать с ничьими. Они всегда были написаны на особых бланках, складывавшихся как конверт. Такие обычно всегда продаются на почте. Почерк у Ирэн был красивый, довольно мелкий. Лили удивлялась, как Ирэн ухитрялась помещать все, что она желала сообщить на этом единственном убогом листочке. Как правило, ее письма представляли собой краткий отчет о событиях местного значения, а последняя строчка непременно содержала информацию о том, что она здорова, чего и Лили желает.
Но на этот раз письмо выглядело по-иному. В конце стояли три предложения, которые вместили в себя столько, сколько в голове не укладывалось:
– Я решила продать дом, когда поняла, что ты не собираешься возвращаться. Я уже давно задумала так поступить и у меня уже довольно много очень заманчивых предложений. Филдинг сейчас разросся и многие желают здесь обосноваться, поближе к природе.
Лили перечитала эти строки несколько раз. И после этого у нее начался истерический припадок. Она во весь голос закричала. Если уход Энди парализовал ее, то это известие от Ирэн окончательно разрушило ту хрупкую оболочку, которая оставалась. Реакция Лили была не просто граничащее с паникой сожаление. Нет, это была разрушительная, добела раскаленная злоба, ярость, требовавшая выхода. Она еще долго кричала, пока не услышала, как кто-то стучался в ее дверь.
– Мисс Крамер! Мисс Крамер! Вы здесь. У вас ничего не случилось?
Лили, вернувшись в действительность с прижатой ко рту ладонью, уставилась на дверь, не понимая, как ей поступить. Стук в дверь и расспросы продолжались.
– Мисс Крамер, отзовитесь! Что у вас происходит?
Лили отворила дверь и в стоявшем перед ней мужчине узнала Момеда, одного из архитекторов, живших наверху, на третьем этаже.
– Ничего не случилось, – хрипло прошептала она, – но я оставила телевизор включенным и не заметила, что он был включен на полную громкость.
Вариант лжи родился тут же, сам собою, буквально в последнюю секунду. Но недоверие в глазах мужчины оставалось…
– У вас действительно все в порядке? – Сосед был мужчина лет пятидесяти с лишком, довольно приятной внешности.
Они познакомились с ним во время ее переезда. Он пытался заглянуть ей через плечо, явно ожидая увидеть какого-нибудь вооруженного пистолетом или бритвой маньяка.
– Нет, нет. Все действительно в порядке, ничего не случилось. Благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны. Я… – Лили подумалось, что такая искренняя забота не заслуживает лжи. – Просто я получила одно, меня очень расстроившее известие… – прошептала она.
Он чуть прикоснулся к ней. Это был жест сочувствия, очень редкий в среде британцев.
– Если у вас действительно ничего не…
– Действительно ничего…
Сосед ушел и Лили, закрыв дверь, снова уставилась на письмо Ирэн. Оно лежало на полу, там же, где она его обронила в отчаянье. Лили нагнулась за ним, положила его в пепельницу, подожгла спичкой и потом долго смотрела, как оно сгорает, подсознательно желая, чтобы и все планы ее матери, связанные с продажей их дома ожидала подобная участь, чтобы они тоже сгорели подобно этому светло-голубому листку с написанными на нем ужасными словами.
На стене имелись медные корабельные часы, они пробили восемь раз. Значит, уже четыре по Гринвичу, а в Филдинге должно быть одиннадцать утра. Она направилась к телефону. Вскоре Лили услышала знакомый голос.
– Мать, ты не можешь этого сделать!
– Чего я не могу сделать? Прости, Лили, очень плохо слышно, очень плохая связь. Почему ты звонишь? У тебя все хорошо?
– Нет, у меня все плохо. Я разозлена, нет взбешена! Как ты только можешь думать о продаже нашего дома?!
– Ах, ты об этом… Дорогая моя, не будь глупышкой. Ну зачем он мне, если… – Громкий треск заглушил ее слова —… мебель, потом мне хотелось бы немного попутешествовать.
– Нет! – Она просто выкрикнула это слово, скомандовала через океан. – Нет! Не делай этого! Я приеду. Я завтра прилечу. Не продавай дом.
– Сейчас стало вроде получше слышно. Лили, не глупи. Не будь странной. Ты теперь взрослый человек. Ты работаешь в Англии. У тебя своя собственная жизнь. Что тебе делать в этом Филдинге? С чего тебе вздумалось возвращаться? Кроме того, уже поздно что-либо менять – вчера я подписала договор о продаже.
Лили не сдавалась.
– Ты не можешь его аннулировать или как там это делается в подобных случаях? Послушай, если все дело только в деньгах, то возьми и продай Констебля. Этого тебе вполне хватит на то, чтобы полмира исколесить. Хватит и на ремонт дома и на мебель. Только не продавай дом… Мать, ты не должна этого делать.
Ирэн тихо рассмеялась.
– Дорогая, ты просто глупышка и рассуждаешь как глупышка. Я просто поверить не могу, что ты вообще способна на такой разговор. Констебль… Нет, вот этого я делать не стану.
– Боже, но почему? Ведь это всего лишь картина. – Ответа не последовало. – Мать, ты слышишь меня? Где ты?
– Слышу, слышу. Но Констебль… Он не может быть продан.
– Что это значит?
– Лили, я не могу объяснить тебе это сейчас по телефону. Поверь мне, я делаю единственно возможную вещь.
Лили отозвалась не сразу. Когда она заговорила с матерью снова, то смогла лишь повторить то, что уже несколько раз ей сказала:
– Не продавай дом.
– Вот что, Лили, это довольно дорогой способ высказывать друг другу свои разногласия. – Ирэн сейчас говорила очень характерным для нее тоном человека, который нисколько не сомневается в правоте и разумности собственных доводов, и одновременно очень настойчиво. – К тому же нет необходимости что-либо обсуждать. Я скоро снова тебе напишу. До свиданья, дорогая. Береги себя и будь разумной.
После этого Лили долгие дни и часы проводила в сидении и созерцании телефона в ожидании, что он вот-вот зазвонит. Однажды она даже подняла трубку и собралась позвонить Ирэн еще раз, но, подумав, отказалась от этой затеи, ввиду явной ее бессмысленности. Все равно, что пытаться дозвониться до Энди.
Не покидай меня. Не продавай дом. Обе этих мольбы, которые разрывали ее на куски, так ни до кого и не доходили, они попадали в уши двум абсолютно глухим людям. Энди она была не нужна, а дом, ее любимый дом, в действительности принадлежал не ей, а ее матери. А та, которая всегда ждала подходящего момента, а теперь, убедившись, что Лили достаточно взрослая, поспешила отделаться от непомерной обузы, столько лет лежавшей на ее плечах.
В конце концов дрожь унялась. Лили смогла встать и добраться до маленькой кухоньки, чтобы налить стакан воды. Она залпом выпила воду, приятно охладившую ее воспаленное от рыданий и хрипов горло, и прислонилась к стенке холодильника.
– Энди, – произнесла она вслух. – Энди… повторила она еще раз.
Нет, его не будет здесь и довольно долго не будет. Когда-нибудь он сюда явится, она должна была в это верить. Он ведь так заботился о ней, столько о ней думал, как ни о ком другом в своей жизни – это были его слова. А в один прекрасный день она выйдет за Энди замуж и увезет его с собой в Америку, чтобы он мог собственными глазами увидеть этот дом и они снова выкупят его. Она будет работать, не разгибая спины, экономя каждый цент или пенс, чтобы потом иметь возможность претендовать на свое старое, дорогое ее сердцу жилище.
А пока ей оставалось довольствоваться сознанием его существования, тем, что он ждет ее. Кто бы его ни приобрел, был обречен любить его и заботиться о нем. Дом этот простоял сотню лет и подождет ее еще. Ирэн что-то говорила о мебели. Лили не разобрала, что она имела в виду из-за помех, но Лили не сомневалась, что дом будет продан вместе с мебелью. И очень хорошо! Ведь когда она снова его обретет, он останется таким же как был.
Даже, если этот сценарий и был чем-то из области ненаучной фантастики, не беда. В данный момент это роли не играло. Это позволяло ей переносить боль утраты.
Эндрю Мендоза не уставал восхищаться фамильным дворцом в Кордове. Дворец этот был заключен в четырехугольник, сторонами которого были четыре узкие улочки внутри этого живописного древнего Баррио де ла Худерия – Еврейским кварталом. Паласьо Мендоза повернулся к миру фасадом своих высоких белых стен, тут и там прорезанных старыми как мир массивными деревянными воротами, сбитыми коваными гвоздями и зарешеченными окнами. Внешне он явно не соответствовал своему величественному названию, но это было уловкой тех, кто на протяжении веков был его хозяином.
За этими массивными стенами находилась святая святых этого клана на протяжении почти целого тысячелетия, враставшего своими корнями в землю Испании. Это было явлением небывалым среди представителей еврейской нации, ибо извечные скитания ее не позволяли проследить судьбу какого-нибудь рода дальше двух-трех поколений. За это постоянство была заплачена огромная цена, которая с лихвой окупалась этим дворцом.
Огромные двери свыше двух метров в высоту и столько же в длину образовывали главный вход на улицу Калла Аввероэс. Они открывали вход в величественный внутренний дворик под названием Патио дель Ресибо. Он был вымощен брусчаткой, его стены украшала мозаика, и весь он был затенен от всепроникающего солнца раскидистыми ветвями великолепного орехового дерева. Вышедший из него был ошеломлен бесчисленными дверями, коридорами, перекрытыми арками и колоннами, пассажами. Энди не мог знать, куда вела каждая из этих дверей, но он хорошо знал, что через эти аркады было можно переходить из одного внутреннего дворика – патио – в другой из четырнадцати, не входя в здание дворца.
В этот день Рождества семьдесят первого года Энди бесцельно слонялся по дворцу, искренне обрадованный своим долгожданным одиночеством. Для всех слуг этот день был выходным, а для самой семьи – время остаться в своих стенах в стороне от всех католических празднеств остального мира.
Он дошел до крайней южной точки территории дворца. Она называлась Патио дель Посо – Патио с колодцем. Водопровод здесь существовал уже очень и очень давно, но в угоду традиции решили сохранить колодец с высокой крышей над ним, расположенный в центре маленького внутреннего дворика. Вокруг были целые заросли глицинии, жасмина, олеандра. Лишь глициния была сейчас в цвету – андалузское солнце уже достигло своей крайней зимней точки. Но оно все равно казалось Энди чересчур жарким. Он вышел на прогулку в рубашке с короткими рукавами.
Энди прошел еще через три патио. Ему хотелось увидеть свою двоюродную сестру Сьюзен. В конце концов, он обнаружил ее в Патио де лос Наранхос, дворике, где, выстроенные в квадрат, произрастали апельсиновые деревья, сверкавшие оранжевыми пятнами спелых плодов, отражавшихся в небольшом, тоже квадратном, бассейне.
Энди стоял в тени и какое-то время смотрел на нее, не окликая. Сьюзен вообще-то была англичанкой, но в свое время она вышла замуж за одного из своих очень отдаленных кузенов и уже тринадцать лет жила в Кордове, причем четыре последних – вдовою. Это была маленькая, миниатюрная компактная женщина. Вид у нее был слегка высокомерный, особый, ныне вымирающий тип некоей матроны, стоявшей на одной из весьма высоких социальных ступенек, но он знал, что это было ложным впечатлением. На самом деле Сьюзен была чувствительной, остроумной, смешливой и очень милой в общении, хотя иногда проявляла отвратительное упрямство.
Сейчас Сьюзен склонилась над каким-то вышиванием и в ее освещенных солнцем, коротко подстриженных черных волосах были заметны отдельные седые прядки. Она не поворачивалась. Ему даже показалось, что она не замечала его присутствия, пока не произнесла:
– Сегодня холодновато. Ты не желаешь надеть пуловер или пиджак?
– У тебя все-таки есть глаза на затылке, – он прошел и уселся рядом с ней на каменную скамью подле бассейна. – Мне не холодно.
Сьюзен улыбнулась.
– Да, ты добрый, старый, крепкий английский дуб. А вот моя кровушка после стольких лет под южным солнцем понежнела, стала жидкой как водичка.
– И мозги заодно. Какого черта ты не желаешь мне рассказать все, что тебе известно?
– Энди, ты становишься невыносимым. То, что мне известно, я тебе уже рассказала.
– Нет, не рассказала.
– Невыносимым и, к тому же, избалованным, – дополнила она и снова уткнулась в свою работу.
Энди и Сьюзен были накоротке. Они знали друг друга Бог знает сколько лет, еще с тех самых пор, когда щупленький мальчик в очечках и с этой жуткой, бросавшейся в глаза тенью рабочей среды из Йоркшира. Когда Энди учился в школе, они раз в месяц обменивались письмами. А после окончания Кембриджского университета он много раз приезжал к ней сюда в гости.
– Послушай, – Энди решил выложить своего козырного туза, – ведь если ты со мной не станешь сотрудничать, я завалю эту чертову книгу.
– Ну, тогда отправляйся и займись какой-нибудь другой чертовой книгой. Другим романом…
Энди состроил кислую мину.
– Неудивительно, вместе с разжижением мозгов ты утратила и способность читать по-английски. Дело в том, что критики не горят желанием вознести до небес второй роман Эндрю Мендоза.
– Так ты, оказывается, только для этого и пишешь? Для того, чтобы ублажить критиков?
Сорвав с дерева апельсин, он принялся очищать его от кожуры.
– За эти месяцы я не раз задавал себе этот вопрос. Восторженные вопли критиков это всего лишь одна из причин. Вот посмотрите на этого Энди Мендозу, вряд ли у него написано на лице, что он человек целеустремленный в этой жизни, но писать романы он умеет, – скажет кто-нибудь из них. Только есть существенная деталь – я не умею писать. Во всяком случае, романы…
– Это севильские апельсины, они кислые. Из них делают мармелад. – Сьюзен оборвала желтую нитку и принялась вдевать ее в иглу.
– Ты можешь писать.
– Это спорный вопрос. Если мне не удастся добиться признания публики и премий по литературе, я займусь чем-нибудь еще.
– Чем?
– Буду делать деньги.
– Деньги? Энди, но ведь тебе незачем писать ради денег, исключительно ради них. Насколько мне известно, тебя никто не лишал наследства?
– Нет. – Он откусил сочную мякоть и тут же выплюнул. – Кислые, – согласился он. – У меня есть мне причитающееся, если ты это имеешь в виду. Пять тысяч фунтов в год. Едва хватает на то, чтобы жить.
– Но это лишь первоначально полагающееся тебе. Через пару лет ты будешь получать больше. Когда тебе исполнится тридцать, так?
– Да. Но я не хочу быть у них в долгу. Видишь ли, не подумай, что я собираюсь когда-нибудь бросить им мое наследство в лицо. Этим ничего не добьешься. Но я хочу зарабатывать свои деньги сам. Добиться чего-то самостоятельно.
Сьюзен отложила шитье, поднялась и проследовала к краю зеркального бассейна.
– Этот разговор вернулся к своему началу. Хорошо, ты желаешь зарабатывать деньги и купаться в лучах славы. И тебе кажется, что ты сможешь написать книгу определенного типа. Почему она должна быть непременно об убийстве в Суоннинге?
– Потому что мой агент и мой издатель полагают, что если книга об этом, то она имеет шанс разойтись миллионными тиражами, что американцы набросятся на нее как гиены на падаль – ведь Аманда Кент из их братии, словом, что на этом можно неплохо заработать, и что нет человека, который бы это сделал лучше меня и так далее и тому подобное.
Она остановилась и вынула из воды опавший лист.
– Хорошо. Но, как я уже тебе говорила, мне неизвестно ничего такого, что могло бы тебе помочь. Мне было всего одиннадцать лет в тот год, когда леди Суоннинг пристрелила своего мужа. И я никогда не была в Суоннинг Парке.
– Но ты же встречалась с ней…
– Не совсем так. Эмери однажды привез Аманду в Уэстлейк на уикэнд, куда он приехал поохотиться. Это было вскоре после свадьбы. Тогда мне было восемь лет, и ко мне еще была приставлена нянька. И однажды я подсмотрела за ними с лестницы. Мне хорошо запомнилось, как молодо она выглядела, совсем девочка. И то, что она была очень красивой и очень веселой. Так это тебе сотня других людей может сказать. При чем тут я?
Он подошел к ней.
– Сьюзен, я копаюсь во всем этом уже не один год. Существует нить, ведущая непосредственно сюда. В Кордову и дом Мендоза.
– С ума ты сошел… – она не смотрела на него.
– Нет, не сошел и тебе это хорошо известно. И есть еще кое-что о чем я тебе не говорил. Вернее, кое-кто. Один близкий человек в Лондоне. – Он помедлил. – Очень близкий мне человек…
– Та девушка, о которой ты упомянул?
– Да, а как ты догадалась?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Может быть, по тону, каким это было сказано. – И потом, как бы невзначай, спросила. – Ты еще не встречался с кузиной Шарлоттой?
– Нет. Они все эти дни держат ее взаперти в ее комнате.
Сьюзен была поражена.
– Да быть того не может!
Энди хмыкнул.
– Я не имею в виду, что она как узник в дворцовой башне. Но ее старческое слабоумие достигло кульминации. Ей круглые сутки необходим надзор, ее нельзя показывать гостям, даже вниз сходить ей не дозволяется. Меня это не удивляет. Она же стара, как мир.