Ирэн стояла оглушенная градом оскорблений, зажимая уши ладонями в попытке заглушить перечисления ее преступлений.
   – Лили! Прекрати! Прекрати кричать! Нас ведь слышат.
   – А мне все равно, что нас слышат! Пусть все знают, что ты сделала. Я хочу лишь…
   – Заткнись! – это требование, причем сделанное в такой форме настолько не вязалось с ее матерью Ирэн Пэтуорт Крамер, что Лили даже опешила и прекратила свою исступленно-обвинительную речь.
   Как и дочь, Ирэн была бледна и дрожала. И как у Лили, у нее тоже имелись обиды, жившие в ней с незапамятных времен.
   – Всю свою жизнь я заботилась о тебе. Для меня не существовало ничего, кроме заботы о тебе, о том, чтобы ты росла и ни в чем не нуждалась. Я все для тебя делала. Одна. С того дня, как ты появилась на этот свет и до того, когда ты отправилась в Лондон, ты всегда была на первом месте. Только когда я была твердо уверена, что с тобой все хорошо, что ты ни в чем не нуждаешься, только тогда я занималась собою. Этот дом и все, что было в нем – единственное, что я имела. Неужели ты не понимаешь, ка… – Ирэн замолчала. – Да нет, где тебе это понять. Кому и для чего я все это объясняю? Ты, не успев родиться, уже стала эгоцентристкой. Это у тебя врожденное… – с горечью добавила она.
   Наступила тишина.
   Лили сидела, закрыв лицо руками, пальцы ее были прижаты ко лбу, будто она пыталась утихомирить боль, которой был охвачен ее разум. Она медленно опустила руки и посмотрела на мать. На лице Ирэн проступили морщины. Они сделали ее похожей на старуху, но это не вызвало у Лили отвращения. Ведь отвращение эмоционально по своей природе, а эмоций у Лили не было. Их больше не оставалось.
   – Я не стану больше разговаривать с тобой, пока ты не надумаешь извиниться… – прошептала Ирэн.
   – Я никогда не стану перед тобой извиняться, – шептала Лили, – никогда.
   – Не зарекайся – не уставала повторять Ирэн своей дочери, когда та была маленькой.
   Это был не самый худший из ее советов.
   После того, что произошло между Лили и матерью, девушка долгие часы провела в бесцельном хождении по парижским улицам, ничего и никого не замечая. Она даже не зашла куда-нибудь поесть, потому что не чувствовала голода, но ближе к одиннадцати часам она поняла, что замерзла. У нее было мерзкое настроение. И это мерзкое настроение объяснялось чувством вины.
   Лили решила вернуться в их временное жилище.
   Ее мать в розовом пеньюаре сидела в постели с иллюстрированным журналом в руках. Она читала при тусклом свете маленькой лампочки, укрепленной над кроватью.
   – Привет, – пробурчала Лили, закрывая за собой дверь на задвижку.
   – Здравствуй. Ты ужинала?
   – Нет. Мне не хотелось есть. – Лили подошла к платяному шкафу и повесила куртку.
   – Здесь сегодня подавали цыпленка в каком-то соусе. Очень было вкусно, но мне тоже не хотелось есть.
   – Могу тебя понять. Мать, я очень сожалею о своей вспышке.
   Как всегда их ссоры больше нескольких часов не продолжались.
   – Да, дорогая, да. Верю, что ты сожалеешь. Давай просто забудем об этом, давай?
* * *
   Через сутки Лили должна была уезжать в Лондон, и эти последние двадцать четыре часа в Париже обе женщины прожили по давно заведенному обычаю. Они просто похоронили их ссору в недомолвках. Система недомолвок всегда существовала между ними – вещи, к которым они проявляли разный подход, не упоминались. Когда они расставались, это были поспешные поцелуи и торопливые заверения друг друга беречь себя и обещания писать друг другу.
   Лили, конечно же, ничего не забыла. Она не переставала думать и скорбеть о мебели ее дома, который для нее был всем на свете, о том, как она кричала на Ирэн, обвиняя ту в разбазаривании этих чудесных дорогих ее сердцу вещей.
   Она старательно подавляла в себе нанесенную ей обиду в течение всего короткого полета в Лондон. Она была какая-то отупевшая, странная. Дело в том, что вещи никогда не выходили на передний план в жизни Лили. Главное – она жила, была здорова и… Но боль внутри не покидала ее. Боже мой, ведь все это ушло, ушло безвозвратно. Все в развалинах, ее дом обобран, разграблен, над ним надругались, это было ограбление, изнасилование, Бог, знает, что еще… Он больше не существовал. Его просто не было. «Нет, – поправила она себя, – он был. И сейчас остается. Могло быть и хуже. Мог случиться пожар или какое-нибудь стихийное бедствие. Вот тогда его действительно могло не быть. Но зачем, для чего это ей надо было делать? Ведь можно было ограничиться продажей лишь одного Констэбля».
   Самолет неслышно приземлился. Когда Лили снова была дома, привычное окружение не дало ей успокоения. Она побыла здесь буквально несколько минут, для того, чтобы оставить свой нехитрый багаж, затем, даже не переодеваясь, вышла из дома и села на автобус, идущий до Национальной галереи на Трафальгарской площади.
   Почему она раньше не ходила сюда? Лили понимала сложность своих чувств, но доминирующим среди них была ее боязнь. Она понимала, что в этой картине, которая была привезена Амандой в этот дом в качестве части ее приданого, и в этом доме на Вудс-роуд, где выросла Лили, и в том, каким было ее детство, таилась какая-то загадка. И она из страха не стала вдаваться в исследования природы всех этих аномалий. А сегодня она почувствовала, что должна. Сегодня она ощущала непреодолимое желание увидеть то, что она утратила, обрести те несколько мгновений, которые когда-то принадлежали ей. И во всем разобраться.
   Лили выбрала весьма неудачный день для этого. Школы были еще закрыты по случаю рождественских каникул и Национальная галерея была переполнена детьми, которых притащили сюда за руку их тщеславные родители в попытке насильно впихнуть в своих отпрысков порцию культурности. Пробившись через эти семейные заторы, Лили увидела служащего, который объяснил ей, что Констэбль находится этажом выше, в зале 7А.
   Она поднялась по лестнице, проследовала через длинный коридор и отыскала этот зал. Каким-то чудом он оказался пуст. Здесь не было ни души. Никто и ничто не отвлекало ее от созерцания четырех картин, вывешенных на стене прямо перед ней. Она остановилась и затаила дыхание.
   Эти полотна никак не походили на то, что жило в ее воображении и на сценку, висевшую над камином их бывшего дома в Филдинге.
   Одна из картин в этом зале была истинным откровением. Она называлась «Телега с сеном». На ней был изображен сочный луг, прорезанный живописной речкой. Два фермера сидели на пустой телеге, вероятно, они только что разгрузили зерно, которое привозили на ближайшую мельницу. На берегу стоял пес и внимательно смотрел на воду. Краски этой изумительной картины, казалось, пели, глубина была поразительной. Как бы ощущался тот неповторимый летний деревенский запах, слышна болтовня двух фермеров, чувствовалось на лице ласковое тепло уже заходившего за красную кирпичную стену мельницы солнца, и вот-вот пес должен был вильнуть хвостом…
   – Боже мой, – невольно пробормотала Лили. Она стояла перед картиной с добрых четверть часа, переживая и вбирая в себя красоту, жизненную силу и любовь, которые двигали художником.
   Покой ее был нарушен ворвавшейся сюда ватагой ребятишек, но это уже не могло расстроить Лили. Сейчас она понимала, почему Ирэн не стала продавать картину, и стало понятным, что та имела в виду под фразой «он не продается». Тот Констэбль, который находился в Филдинге, был всего лишь крикливой подделкой. И ее мать, зная о привязанности дочери ко всему, что находилось в стенах того дома, предпочитала не рассказывать об этом своей дочери из-за боязни ее разочаровать.
   Конечно же, Лили не могла ее простить, до прощения было еще ох как далеко, на какую-то часть этой метаморфозы она теперь была в состоянии объяснить.
* * *
   Был январь, и Ирэн могла спуститься по Испанской лестнице, не опасаясь наступить на многочисленных туристов и располагавшихся тут же со своим товаром мелких торговцев сувенирами. И на Виа Венето тоже почти никого не было. Она шла быстро, было слишком холодно для того, чтобы глазеть на достопримечательности. На ней было темное твидовое пальто классического покроя, очень теплое. Она поплотнее закуталась в него и, не обращая внимания на ветер, дувший ей прямо в лицо, поспешила к отелю «Эксцельсиор». Лой уже ждала ее в холле. Она была укутана в меха и вокруг нее витало облако дорогих духов. Обнявшись и дотронувшись губами до щек, они направились в отдаленный угол холла. Усевшись на банкетки, заказали кофе и по маленькой рюмке, сильно отдававшей лакрицей «стреги».
   – Как ты нашла Лили? – поинтересовалась Лой, распахивая шубу. – Как тебе Париж?
   Ирэн поднялась, чтобы освободиться от своего теплого пальто. Сняв его, она повесила его на спинку одного из стульев рядом.
   – У Лили все превосходно. Вот только очень похудела. И Париж был, как всегда, чудесен. Но…
   – Но что? – нетерпеливо спросила Лой. – У тебя озабоченный вид. – Что-нибудь произошло?
   – У нас произошла страшная ссора. Лили наговорила мне кучу ужасных вещей, обвинила меня во всех грехах. Это было отвратительно, слов нет… Но потом мы все же помирились.
   – У матерей нередко возникают разногласия с дочерьми, – ласково-умиротворяюще сказала Лой. – Этого всегда следует ожидать.
   – Ты права, – согласилась Ирэн. – Ты абсолютно права. И в данных обстоятельствах…
   Она замолчала. Обе женщины смотрели друг на друга, отлично понимая друг друга. Не было необходимости ворошить, облекать в слова старые воспоминания. Затем Лой разрядила атмосферу.
   – Расскажи мне о Лили. Она счастлива?
   – Вероятно, счастлива. Но дело в том, что мы с ней по-разному понимаем счастье, – задумчиво произнесла Ирэн. – Я даже отважилась задать вопрос об Эндрью Мендоза.
   – И что она?
   – Сейчас это действительно кончено. Уже два года как кончено.
   – Слава Богу. А что о Гарри Крамере? Какие-нибудь вопросы о нем были?
   – Да нет. Она даже не упомянула это имя, а я, как ты можешь догадаться, была только рада тому, что не затронула этой темы. Разумеется, сама я о нем не стала напоминать.
   – Очень благоразумно с твоей стороны. – Женщины попивали «стрегу», заказали еще кофе – стоило лишь поискать глазами официанта и он был тут как тут.
   – Ну, хватит о Лили, – решительно произнесла Ирэн. – Скажи мне, что делать нам? Чего это тебе вздумалось выбрать Рим для нашей встречи? Здесь в это время года холод и сырость.
   – Я и сама вижу. Но пока я не приехала сюда, это место казалось мне подходящим. Я продолжаю думать о Сицилии. Небольшой домик где-нибудь в провинции… Можем пожить там до весны. Она в Сицилию приходит очень рано.
   – Как чудесно это звучит! – в голосе Ирэн звучало неподдельное счастье.
 
   Через два месяца после возвращения Лили из Парижа, это было в феврале семьдесят четвертого года, Рут объявила ей, что им предлагают работу, связанную с пристройкой оранжереи к дому на южном берегу в местечке под названием Лаймингтон. Это было в двух часах от Лондона на поезде. Обычно они не связывались с клиентами, если они жили вдали от Лондона. Но так как этой зимой с работой было плоховато, они решили там показаться и выяснить что и как на месте.
   Этот Лаймингтон оказался затерянным в бесконечных изгибах многочисленных дорог в прибрежном районе Солент, вблизи острова Айл Уайт. Здесь имелась единственная торговая улица, упиравшаяся в существовавший и поныне рынок под открытым небом. Этот маленький городок излучал особый шарм.
   – Он мне чем-то напоминает Филдинг, – сообщила она Рут, когда они, закончив переговоры с клиентом, сидели в кафе неподалеку от железнодорожной станции.
   Рут наморщила нос.
   – Терпеть не могу того, что связано с деревней. Такая уж я есть, ничего не поделаешь. Англичане – это люди, которые уже рождаются с любовью к деревне в каждой клеточке их. А я – выродок в этом смысле.
   – Может, у меня это от них в крови? – призналась Лили. – Я имею в виду, что я все же хоть наполовину, но англичанка.
   Рут с недавних пор прекратила свои диетические эксперименты по питанию натуральными продуктами. И теперь поглощала неимоверное количество жареного белого хлеба. Прожевав, она спросила:
   – А сколько тебе было лет, когда погиб твой отец? Ты никогда об этом не говорила…
   – Я еще вообще не появилась на свет. Он погиб в авиакатастрофе, когда моя мать была мною беременна.
   Глаза Рут сузились.
   – Лили, как это могло получиться, что тебе никто ни разу не рассказал о родственниках твоего отца? Ты с ними когда-нибудь встречалась?
   – Однажды я попыталась предпринять что-то вроде поисков, но из этого ничего не вышло. Но я не думаю, что это был счастливый брак, потому что моя мать предпочла не рассказывать мне о Гарри Крамере.
   – Это имя в общем-то довольно распространенное, но все же это не какой-нибудь Смит или Джонс. Не так уж сложно отыскать этого человека.
   – Наверняка не очень. Но я прекратила эти пустые поиски. Сначала мне помогал Энди, потом… Лили запнулась.
   – Да черт с ним, с твоим Энди, – решительно сказала Рут. – Крамеров везде хватает. Даже здесь в Лаймингтоне этом. Я сейчас тебе это докажу.
   Она куда-то исчезла и вскоре вернулась с телефонным справочником в руках.
   – Вот здесь, – сказала она. – Я поспорить могу, что…
   Рут замолчала.
   – Что такое? – спросила Лили.
   – Да здесь только единственный Крамер.
   – Ну и что? – не отставала Лили.
   – И зовут его Гарри.
   Рут предложила позвонить по этому номеру сейчас же, но Лили, выписав его, напомнила ей, что их поезд на Лондон должен через пятнадцать минут отправиться. Ничего, она сможет позвонить и из дома. Больше на эту тему они не говорили. Через несколько дней Рут в своей обычной суматохе позабыла об этом эпизоде. А Лили, разумеется, помнила.
   – Может, он еще жив, – предположил тогда, много лет назад, Энди.
   Может быть, эта идея и не была такой уж дурацкой, какой она показалась тогда Лили.
   Раз десять Лили снимала трубку, но набрать номер так и не решалась. В этом разговоре с Рут случайном, невинном, но возымевшем такие странные результаты, было что-то магическое. Лили хотелось вернуться в этот Лаймингтон и снова пережить то, очень странное чувство, испытанное ею при виде этой фамилии и имени, напечатанных на странице телефонного справочника. А почему бы не отправиться туда? Она же может съездить туда и сама, без Рут. Не нужны ей были ни Рут Оуэнс, ни Энди Мендоза. Поездка была предпринята в воскресенье. Поездов в этот день было поменьше, и Лили потребовалось несколько часов, чтобы добраться. В Лаймингтон она прибыла лишь ближе к трем пополудни. На платформе не было никого, улицы были пусты. Некоторое время Лили постояла, вдыхая прохладный зимний воздух. Ей показалось, что вот-вот должен пойти снег. Может все это ни к чему? Может повернуться и уехать первым же поездом? Нет, какой смысл приезжать сюда и потратить столько времени на дорогу? Нет, дело следует довести до конца.
   То кафе, где они с Рут дожидались поезда, было заперто. А какой-нибудь маленькой гостиницы, где был бы уютный холл, тоже нигде не было видно. Слишком холодно для того, чтобы отправиться на поиски какого-либо теплого местечка, да еще с телефоном. Единственной возможностью оставался телефон-автомат в будке на углу.
   Дверь телефонной будки никак не хотела закрываться и Лили оставила попытки прикрыть ее. Дул холодный ветер, от которого не было спасения даже в этом крохотном сооружении и из глаз Лили текли слезы. Она сняла трубку.
   Господи, а что ей сказать? Привет, может, это я ваша доченька? Нет, конечно, такого говорить не следовало. Может быть, сказать, что она, случайно увидев этот номер в телефонной книге, пришла к мысли, что они могут быть в родственных отношениях? А если он скажет: нет, мисс, этого не может быть, то просто повесить трубку. Что тут такого, что она в этом случае теряла? Лили достала монетку и одеревеневшими от холода пальцами стала набирать номер.
   После третьего гудка ей ответил мужской голос. Лили сунула монетку в прорезь и дождалась, пока не стихнут гудки, которые информировали абонента, что ему звонят с общественного телефона.
   – Могу я поговорить с мистером Крамером?
   – Это я. – Голос у него был приятный, в то же время твердый.
   – Мистер Крамер, мы с вами незнакомы, моя фамилия тоже Крамер. Меня зовут Лили Крамер.
   И я пытаюсь разыскать своих родственников.
   – Понимаю. Вы американка? Не так ли?
   Ну, конечно, как всегда, это ее акцент. Он слегка поубавился за четыре года пребывания в Лондоне, но навсегда исчезнуть не мог.
   – Да, американка, – призналась Лили. – Но отец мой был англичанином.
   – Как интересно. Мне кажется, и у меня найдутся родственники в Америке. В каком же крохотном мире мы живем. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вам не кажется? Послушайте, вы что, из телефонной будки звоните?
   – Да. Так получилось, что из телефонной будки. Я сейчас в Лаймингтоне, но очень ненадолго.
   – Так зайдите ко мне, почему бы вам не зайти? Я бы с удовольствием предложил вам чаю. Можете сейчас придти?
   Через пятнадцать минут Лили уже сидела в маленьком коттедже, окна которого выходили на гавань, пила вкуснейший чай и поедала свежее печенье со сливками по-девонширски. Гостиная была увешана поблекшими от времени ковриками, повсюду были уютные занавески, и ее наполнял дымок поленьев, пылавших в камине. Напротив Лили сидел небольшого роста субтильный человек с челкой белых волос. У него была палка, на которую он опирался даже сидя, глаза его закрывали темные очки. Гарри Крамер был слеп.
   – Глаукома, – объяснил он ей. – Десять лет назад я лишился зрения. Не знаю, что бы я делал без моей Клод. Другой рукой он дотронулся до колена женщины, сидевшей рядом. Он без труда определял ее местонахождение, будто был связан с ней какими-то особыми флюидами, незаметными для остальных и неподвластными обычным чувствам.
   – Хочу вам кое-что рассказать о моей жене. Клод – француженка. По-английски она не говорит. Она из тех людей, которые просто не в состоянии выучить никакой иностранный язык. В сорок шестом году мы встретились в Париже и оставались там до тех пор, пока несколько лет назад не приехали сюда. Мне очень не хотелось привозить ее сюда. Но мы были вынуждены переехать по причине моего зрения. Сложно, знаете, срываться с насиженного места двум старым увальням, таким как мы. Но я что-то совсем заболтался, а вы ведь по делу пришли. А теперь, мисс Крамер, расскажите мне о вашей семье, и я попытаюсь определить, есть ли между нами какая-нибудь связь. Всех Крамеров отличала незаурядная память.
   Лила посмотрела на Гарри Крамера и его жену. Клод была из тех крупных полных женщин, которые заботливо по-матерински относятся к своим мужьям. На ней был кадет синий вязаный свитер и серая юбка. Волосы были собраны сзади в узел, а на коленях лежал клубок и спицы. На Лили она направила взгляд человека, не знавшего и не понимавшего, о чем речь, но желавшего узнать и понять. Она пробормотала несколько французских слов.
   – Клод утверждает, что я вас смутил. Вы уж простите, моя слепота превратила меня просто в старого глупца. Вы не расскажете мне о своих бедах, дорогая?
   – Да, нет никаких особых бед нет. Действительно, нет.
   Не могла она в данной ситуации в присутствии его жены напрямую спросить – не было ли у него в пятидесятом году еще одной жены и дочери?
   – Хорошо. А что вы можете рассказать мне о родственниках вашего отца?
   Этот человек был сама доброта, да и жена его тоже. И это все усложняло.
   – Я совершенно ничего не знаю о них, – с трудом выдавила Лили. – Вот поэтому я и пришла сюда. Как я уже сказала, он был англичанин. До замужества мою мать звали Ирэн Пэтуорт. Она из Филдинга, это в штате Массачусетс. Она рассказывала мне, что мой отец погиб в автомобильной катастрофе до того, как я родилась, и что его звали Гарри Крамер. Она никогда особенно не любила об этом говорить, и когда я случайно увидела ваше имя, то подумала, что она мне чего-то недорассказала, и…
   – Вы подумали, что вам следует разузнать, тот ли я человек, – ласково сказал мужчина. – Я понимаю вас, и мне действительно очень жаль, поверьте. Но я никогда не был ни на ком женат, кроме как на моей Клод. Уже почти тридцать лет. И у нас нет детей.
   Они поговорили еще немного, затем Лили, извинившись за свое вторжение, поблагодарила этих любезных милых людей и отправилась на поезд.
   Клод Крамер, закрыв за Лили дверь и вернувшись в гостиную, вновь принялась за свое вязание. Какое-то время оба молчали. Первым заговорил Крамер.
   – Вероятно, следовало бы сразу сказать, что это недоразумение, отправить ее подальше еще когда она звонила, но мне это показалось бессердечным. Но я, слово тебе даю, не мог так поступить. Разве я мог?! Жаль все-таки… Мне она показалась очень милой. И симпатичной. Ну, разве нет?
   – Очень симпатичная, – согласилась с ним жена. – И ты прав, это было бы просто бессердечно. Но у тебя не было иного выхода.
   – Нет, – пробормотал Гарри. – Думаю, не было.
   Наклонившись к нему, Клод поцеловала его в щеку. В комнате становилось прохладнее, и она подбросила в камин еще пару поленьев, и подумала о том, как хорошо им здесь, как тихо и спокойно. Слава Богу, что Гарри не вздумалось ворошить давно забытое прошлое и заставлять греметь костями давно похороненные скелеты.

13

    Лондон, Нью-Йорк, Филдинг, 1975–1976 гг.
   – Вот так, мисс Крамер, отлично. Благодарю вас. – Работник студии, вооруженный каким-то измерительным прибором, скорее всего экспонометром, завершив свои таинственные манипуляции, удалился.
   Лили бросила на Питера Фоулера – единственное знакомое лицо среди всех – полный отчаянья взгляд. Но Питер ее не видел. Он был поглощен беседой с каким-то мужчиной средних лет с загримированным лицом. Это еще усилило ощущение нереальности происходящего.
   К затянутому ковровым покрытием помосту, где восседала Лили, подошла какая-то женщина. Этот уголок студии должен был изображать гостиную. Лили окружали бесчисленные кабели, разъемы, провода, повсюду с серьезным видом людей, знавших, что делать, сновали работники студии. Вот только Лили никак не могла взять в толк, что потребуют от нее.
   – Вы пока передохните, мисс Крамер, – с улыбкой успокоила ее женщина. – Меня зовут Шэрон Райт, я продюсер этой программы. Обещаю вам, что это будет очень важная информативная передача. И вы отлично со всем справитесь. – Она повернулась и довольно громко объявила:
   – Все по местам, пожалуйста. Через три минуты мы в эфире!
   – Бог ты мой! Что она здесь делает? Зачем ей было сюда приходить? Как это она поддалась на уговоры Питера? Во рту Лили пересохло, ладони вспотели. Питер вместе с одним человеком, Йэном Чемберсом подошли и уселись рядом. Йэн Чемберс был ведущим этой передачи. Где-то вдали за морем света вспыхнул красный огонек. Зазвучала резкая электронная музыка. Человек с камерой направил объектив на Чемберса и стал приближаться.
   – Добрый день, – приветствовал зрителей Чемберс. – Сегодня у нас в гостях Питер Фоулер, британский издатель одного из самых известных в Америке журналов по искусству под названием «Стиль жизни» и Лили Крамер – дизайнер по кухням. Так что не удивляйтесь, если сегодня у нас пойдет речь о новой современной кухне.
   Его манера держать себя перед камерой была воплощением раскованности: этакий рубаха-парень, свой в доску, сосед, забежавший поболтать. Лили сидела, готовая лопнуть от напряжения, ногти ее впились в ладони и, казалось, вот-вот проткнут их насквозь.
   – Предполагалось, что гостем передачи будет один известный шеф-повар одного из известных ресторанов. Точнее было бы сказать шефиня. Но у этой почтенной английской дамы вдруг случился приступ аппендицита. И Чемберс тут же позвонил мне и спросил, не буду ли я против сделать с ним передачу. Я решил подключить к этому делу тебя, – объяснял ей Питер по телефону.
   И теперь Лили сидела под пышущими жаром юпитерами, слушая разглагольствования Питера и Йэна Чемберса о кухне, как показателе принадлежности к определенному социальному статусу, барометре изобилия.
   – Никакого уюта сегодня не осталось, – произнес Чемберс. – Вот этого мне и не хватает. Моя жена позаботилась о его отсутствии. Сейчас нашу кухню очень легко спутать с лабораторией: кругом нержавеющая сталь и черное стекло.
   – Ничего не поделаешь – стиль «хай-тек». Все эти нафантазированные дорогие безделушки. Но кухня нашими современными леди используется, в основном, для того, чтобы подогреть уже сваренное или изжаренное, а потом замороженное.
   Лили на секунду забыла, где находилась: она наклонилась вперед.
   – Послушайте, что за вздор? – оба мужчины повернулись к ней. – Прекрасная кухня способна заставить вашу душу петь. Это нервный центр дома, потому как больше уже почти никто не держит слуг. Она должна быть и красивой и одновременно удобной, и чтобы работать там было не в тягость. А вся эта замороженная дребедень вышла из моды вместе с мини-юбками. Теперь женщина еще более занята, чем когда-либо. И даже, если у нас появляется время для варки-жарки, то мы стараемся использовать его, чтобы приготовить нечто особенное, вложить в это блюдо частицу нашей души, умение, сноровку. Вот это по-настоящему честная позиция.