Страница:
– И где же здесь будет честная игра? – возмутился воспитатель и притопнул туфлей с пряжкой.
– Но разведка на войне действует так же! – наигранно удивился юный пройдоха.
– Война не спорт, – отрезал воспитатель, – а разведка – дело низкое, хотя и ведет к сбережению человеческих жизней своей армии…
– И максимальному уничтожению человеческих жизней в рядах противоположной армии, – вставил Рейвен, со своим особенным акцентом.
Ученики и воспитатель уставились на него, как на диковинное явление природы, не изученное в силу крайней редкости.
Рейвен улыбнулся кровожадно, сделал странный жест, взмахнув ладонью у виска, и отдалился от группы молодых людей с их учителем.
Некоторое время Рейвен любовался кораблями, которые начали двигаться, менять паруса, занимать позиции для боя. Как игроки выкрикивают команды на тарабарском языке. Постоял чуть больше, чем группа подростков, которые, когда проходили мимо, вновь принялись таращиться на него.
– Забавы аристократов, – с усмешкой просипел какой-то старик с красным носом, которому вид Рейвена показался не настолько странным, чтобы не заговорить с незнакомцем.
– Что? – переспросил человек из леса.
– Забавы Лордов, говорю, – кивнул согбенный старик на паруса, – а мы поспешаем на гонки паровозов, не так ли?
– Да? – переспросил Рейвен, быстро принял какое-то решение, вновь характерно окинул улицу цепким взглядом и двинулся туда же, куда и все.
Лена шла по коридору, ведущему из спальни в гардеробную – из одного крыла дома в другое, как она уже знала.
Картинная галерея на стене ее беспокоила. Казалось, что изображения наливаются сиянием, приобретают глубину и объем.
Ей казалось, что персонажи портретов потихоньку движутся, корчат рожи, показывают ей язык исподтишка, перешептываются между собой, обмениваются знаками.
Но стоило ей взглянуть на них, как они замирали. Причем не всегда в тех позах, в которых были изначально изображены.
Она понимала, что это ей только кажется. Но легче от этого не становилось. Наоборот: серьезные сомнения в адекватности восприятия реальности, а следовательно, и в здравии своего рассудка беспокоили ее всё больше.
За спиной она услышала шаги. Обернуться было страшно. Но, собравшись с духом, Лена резко повернулась.
Прямо за ее спиной коридор перегораживала стена.
Логично было предположить, что кто-то эту стену задвинул.
Что-то внутри, в районе желудка, сгустилось в твердый комок и болезненно ухнуло в низ живота.
«Вот о чем говорят: внутри всё оборвалось!» – подумала Лена.
Она пошла дальше.
Но, сделав несколько шагов, остановилась и спросила себя: «Что я здесь делаю?»
Ответа на вопрос не было.
За окнами в лунном свете, в тумане плыли деревья.
«Я же не лунатка… то есть не лунатик!» – сказала она себе, но уверенности не почувствовала.
Она помнила, что просыпалась на рассвете и заснула вновь. А теперь была уже ночь. Огромная «охотничья» луна плыла над кронами, серебря их сверху. Шпили далеких зданий тоже были ртутно-серебряными на гранях, будто вороненый металл в потертостях.
И еще она не помнила, как очутилась в коридоре. Значит, встала во сне и пошла, а уже по дороге проснулась.
Всё это неприятно.
Ей еще не приходилось попадать в ситуации, когда она забывала что-либо, отрубалась, как пьяная, или не могла контролировать себя.
В каком-то фильме она слышала слово «стресс», там, правда, не объяснялось значение, но Лена и так поняла, что речь идет о непосильных переживаниях, связанных с какими-либо событиями. Иначе говоря, она понимала, что стресс – это потрясение на грани возможности пережить.
И значит, люди в состоянии стресса (ведь так можно выразиться или нет?) ведут себя несколько необычно. Лена интуитивно чувствовала, что у нее именно стресс. И все особенности собственного поведения она могла объяснить только этим.
За спиной снова послышался шелест.
– Какого черта!? – воскликнула она, оборачиваясь, и вздрогнула всем телом, и похолодела.
Стена была еще ближе, почти вплотную к ней. И на этот раз на стене было большое мутноватое зеркало, в котором она увидела себя.
– Атас по норам! – сказала девушка, обнаружив свое отражение, а значит, и себя – голышом.
Стыдно стало «до писка». Одно дело быть голой под одеялом. Дико, но куда ни шло. А уж разгуливать по чужому дому в таком виде – это уже дурдом.
– Ты чего, подруга, вытворяешь? – спросила она у своего отражения, и оглянулась резко – не видит ли кто.
– А ты? – спросило отражение.
– Чего?
– Панчело! – показало ей отражение язык. – С меня какой спрос? Я – это ты.
Сердце зашлось стуком.
По шее и плечам побежали противные мурашки. Стало холодно вдруг.
– Страшно? – спросило отражение.
– До жути… – призналась Лена.
– А чего страшного?
– Не знаю…
– Пока тебе страшно не было, – язвительно заметило отражение. – Всё тебе ничего, толстокожей. А с собой поговорить ей страшно!
Отражение говорило каким-то очень обидным тоном. В голосе было что-то очень неприятное.
– Дай мне руку, – попросило отражение. – Помоги.
– И что будет? – прошептала Лена.
– А то не знаешь?
Лена знала.
Рука зазеркального двойника была теплой, но будто из металла. Словно за дверную ручку взялась.
И вторая Лена вышла из зеркала.
– Пошли, – сказала она.
– Куда? – не поняла Лена, всё еще держа своего двойника за руку.
– Дурочкой не прикидывайся, – поморщилась зазеркальная, – сама всё знаешь. И не дрожи. Это же сон. Всё тебе снится.
– Знаю, – призналась Лена, не в силах унять дрожь и понимая, что действительно знает – это сон.
Ей и раньше было знакомо ощущение, когда снится что-то страшное, ты понимаешь, что это во сне, но ни проснуться, ни изменить что-то не можешь. Рецепт один – терпеть и ждать, когда проснешься.
– Накинуть бы что-то, – сказала она жалобно.
– Думаешь, легче станет?
– Мне и одной было стыдно. Но две голых меня – это перебор.
– Так ты же и шла-то в гардеробную, – напомнила зазеркальная. – Побежали?
– Угу…
И две Лены засеменили трусцой в четыре босых ноги.
Лена с удивлением отметила, что бегать голышом еще стыднее, чем просто идти по чужому дому. Есть места, где нагота кажется естественной и вовсе не замечается. Но в некоторых ситуациях, как теперь, хочется мышкой прошмыгнуть, забиться в щель и кутаться, кутаться, кутаться. «Атас по норам!» – короче.
И только сознание того, что это сон, несколько утешало. Тут если тебя кто и увидит голой, то это будешь ты сама, потому что сон ведь – это только твой и больше ничей сон.
Однако Лена еще помнила и фильм «Лампа Аладдина», где было не только знаменитое «В Багдаде всё спокойно!», но и «Про сон, что не сон, а про не сон, что сон».
И это настораживало.
А вдруг всё это дикий спектакль?
«Я тогда с ума сойду от стыда!» – постановила Лена и дала себе слово, в любой ситуации этого невероятного, насквозь и со всех сторон реалистичного сна вести себя с достоинством королевы.
Где-то о какой-то картине она слышала изречение искусствоведа: «Женщина кажется нам будто бы прикрытой собственной наготой!» Девочка не могла понять, как это может быть. Либо ты одета, либо нет. Но именно из-за непонятности своей утверждение запомнилось.
«Буду прикрыта наготой! – решила она. – Пусть будет стыдно тому, кто станет на меня пялиться!»
Но, одновременно, остро не хотелось, чтобы этот кто-то был.
– Если ты мое отражение, – решилась вдруг Лена, – то, значит, я гримасничаю так же противно, как и ты?
– А я гримасничаю?
– Да, – твердо заверила Лена, – и мерзко притом.
– Значит, так же, ведь я твое отражение. Может быть, только не лучшей тебя.
– Стой! – чуть слышно сказала Лена и остановилась.
– Ты чего? – удивилась Лена-зазеркальная и вытаращила глаза, ну как полная дура!
– Слышишь?
Девочки разом обернулись.
Да, слух не подвел Лену.
Жуткие в лунном свете, отбрасывая густые черные тени на стену, крались за ними Огустина, дворецкий и этот кошмарный привратник в широкополой шляпе и с крестообразным посохом.
Причем крались они утрированно, как крадутся негодяи в мультике. А увидев, что их застукали, тут же отвернулись к стене и начали разглядывать портреты, будто ни в чем не бывало.
Девочки синхронно фыркнули от возмущения, но картина была слишком уж комичной, и они тут же расхохотались.
– Это они за нами присматривают! – сквозь смех сказала Лена-зазеркальная.
– Хозяин приказал, наверное, – давясь словами, сказала Лена, чувствуя, что если сейчас не прекратит смеяться, то умрет.
– Ладно, ну их. Пойдем нарядимся! – сказала Лена-зазеркальная, подавляя смех.
Оказалось, что они уже у двери в гардеробную.
Когда они отодвинули дверь, Лена заметила, что стеклянного пола нет. Аквариум был открыт. И гладь подсвеченной призрачно снизу воды только напоминала пол. Она скорее даже догадалась об этом, чем различила, но предупредить свое отражение не успела.
Лена-зазеркальная шагнула и ухнула в воду, утащив за собой и ее, потому что они так и не размыкали рук.
Обе сразу погрузились с головой.
Лена перепугалась, выдернула руку из цепких пальцев Лены-зазеркальной и попыталась всплыть, но не могла понять почему-то, где верх. И вместо этого подплыла к стенке аквариума.
– Мы русалки! – пуская пузыри, пробулькала зазеркальная, растопырившись руками и ногами и напоминая скорее лягушку, нежели русалку.
Вода была какая-то не мокрая.
Лена поняла, что может в ней дышать и не утонет, и парит, будто в вязком воздухе, а не в воде.
За стеклом аквариума, снаружи, она увидела тот самый зрительный зал, в котором они с хозяином дома смотрели фильм. Аквариум оказался на месте экрана. И Остин сидел на том же месте. И смотрел на них. Но будто не живой. Будто был куклой со стеклянными глазами.
Жуть снова охватила ее. А зазеркальная резвилась, будто попала в свою родную стихию, показывая кувырки, вроде фигур высшего пилотажа.
«Она точно отражение не лучшей моей части! – убедилась Лена. – Я не такая идиотка безмозглая!»
– Прямо зло берет с тебя! – сердито сказала она и встала ногами на песчаное дно аквариума.
– Да ну тебя! – ответила та и показала язык, но тоже перестала кувыркаться и встала напротив.
И тут оказалось, что воды, и правда, никакой нет.
Что водоросли на самом деле это не водоросли, а кусты сирени. И сирень, вся в цвету, качает тяжелыми гроздьями, медленно, как в воде. А воздух вязкий, и, вытянув руку, ее можно расслабить, оставив на весу, будто лежащей на этом воздухе.
Лена оттолкнулась, поджала ноги и повисла в воздухе, медленно опускаясь.
– Мы утонули? – удивилась она.
– Да нет, – неуверенно ответила зазеркальная, – это же сон.
– У меня еще не было таких дурацких снов, – сказала Лена.
– У тебя много чего не было в жизни! – язвительно ответила зазеркальная.
И Лена почему-то с убежденностью поняла, на что та намекает, и захотелось ее стукнуть. И даже кулачки сжала. Но, продолжая опускаться, как на лифте, проехала вниз и коснулась коленями песка.
Она встала на ноги и снова оттолкнулась.
– Смотри, – сказала она, – я могу летать.
– Дурное дело не хитрое…
Лена оглянулась, но никакого стекла в зрительный зал не увидела. Позади – те же сиреневые кусты. Только еще увитые колокольчиками с изумительными, разноцветными цветками: алыми, нежно-лиловыми и белыми. Из цветков-колокольчиков свисали шарики на ниточках. И казалось, будь воздух не таким вязким, они зазвенели бы хрустально.
Девочки были на песчаной тропинке, которая уходила в тоннель, образованный сводом сиреневых ветвей в одну и другую сторону, в бесконечность.
– Глупеньким девочкам снятся цветочки! – вновь съязвила зазеркальная.
– А умненьким, вроде тебя, что снится? – в тон спросила Лена.
– Мальчики…
– Тогда хорошо, что это мой сон!
– Скучноватый сон. Тебе же нравится хозяин дома. Не хочешь, чтобы он приснился?
– Тоже мальчика нашла! – фыркнула Лена. – Он мужик.
– Ага! – заулыбалась зазеркальная, такой противной улыбкой, что захотелось по-настоящему утопиться, если и сама Лена могла так же улыбаться. – У него, наверное, грудь волосатая, – и зазеркальная паршивка передернулась вся, но видно было, что идея про волосатую грудь Остина ей явно приятна. – Ну, присни его себе!
– Дура! Вот ведь дура! – разозлилась Лена. – Куда нам теперь идти?
– Куда хочешь. Только нарви букет и сплети себе туземную юбочку из сирени. А то сдохнешь сейчас от стеснительности. Вдруг встретим кого… – издевалась зазеркальная. – Вдруг Остина встретим. С большими руками…
– Вот гадина ты… – И Лена зашагала по тропе, прямо держа спину. – Пойдем уж!
«Неужели я могу быть такой же сволочью?» – недоумевала она, и словно в подтверждение, что может, вспомнила в калейдоскопической яркой веренице эпизодов, как с мальчишками дралась, сама же их раздраконивая на драку, подружек на смех поднимала, над учителями издевалась…
Не больше чем кто-то другой из ее класса, но ведь и не меньше же.
«Всё, совесть проснулась! – с ужасом подумала Лена. – Теперь не жди покоя».
У нее бывали такие приступы, когда она понимала, что гадкая-прегадкая, что жизнь у нее проходит беспросветно, а она делает всё для того, чтобы становилось только хуже. И плакала, и ненавидела себя за всё подряд.
Такие внезапные приступы раскаяния перед собой за всё-всё-всё она и называла: «Совесть проснулась». И сама понимала, что это у нее от переходного возраста, но ничего поделать не могла.
– Какая дурь тебе в голову лезет! – заметила зазеркальная, которая явно не собиралась унывать.
Она летела-плыла рядом в полутора метрах над тропинкой в вязком воздухе.
– Поплыли, подруга! Пешком находишься еще.
Лена оттолкнулась посильнее и поплыла вслед за своим двойником.
Ощущение было удивительное. Но не непривычное. Лена смутно помнила, что и раньше ей снилось нечто такое же – полет, над самой землей, в воздухе, от которого можно оттолкнуться, как от воды. И помнила, что там тоже кто-то составлял ей компанию, но не могла воскресить в памяти, кто это был. И еще она помнила, что ничем хорошим такие сны не кончались, хотя и кошмарами назвать их было тоже нельзя.
В них всегда были какие-то болезненные потери и утраты, переезды и хлопоты. Разлуки с близкими. Находки чего-то ценного, с той только задачей, чтобы потом потерять и разреветься и зареванной проснуться в своей постельке.
Тяжелые были сны. Сложные, запутанные.
И всегда в них были незнакомые улицы, какие-то противные мальчишки, темный овраг, в который она проваливалась, внезапно разучившись летать.
И было томительное, всепоглощающее ощущение открытия впереди, ожидание чего-то невероятно славного, волшебного, что так хорошо само по себе, что сбыться просто не может.
Девочки плыли над землей, по сиреневой тропе.
– Знаешь, почему мы не смогли одеться? – спросила вдруг зазеркальная с каким-то подвохом.
– Почему?
– Из-за тебя!
– И чего же это из-за меня?
– Потому что тебе противно скакать голышом. Вот почему. А во сне если от чего-то хочешь избавиться, то никогда от этого не отделаешься.
И она была права.
Лена знала еще перед дверью в гардеробную, что добраться до шкафов им что-то непременно помешает. Не хотела верить, но знала.
И еще Лена знала другой сочный закон. Если тебе вдруг хорошо, то скоро станет плохо. Причем чем тебе лучше, тем тяжелей облом.
А ей было сейчас хорошо.
Вот будь у нее хоть трусы и майка – вообще бы кайф! Но и так – хорошо, если честно, и от этого тревожно.
– Может, наверх взлетим? – предложила Лена, зная почему-то, что это будет трудно осуществить, потому что и у полетов во сне есть свои законы и ограничения.
Зазеркальная перевернулась на спину и с сомнением осмотрела сиреневый свод, в разрывах которого сняло небо.
– Исцарапаемся о ветки! – с сомнением сказала она, но с ходу идею не отвергла.
Вдруг ее – зазеркальную – повело к земле, и она, резко снизившись по дуге, врезалась затылком в землю. Не столько ушиблась, сколько испугалась. И Лене, пролетавшей лад ней, передался этот испуг, и было жутко смотреть в расширенные глаза своего отражения.
– Ты чего? – продолжая лететь, спросила Лена, и вовсе не желая услышать ответ, потому что догадывалась о чем-то нехорошем.
– Из-за тебя! – прошипела зазеркальная, сдерживая слезы, которые неудержимо выкатились из глаз.
Она поднялась, держась за затылок.
Подпрыгнула, но вместо плавного полета приземлилась на корточки.
Лену по инерции несло всё дальше от нее. Похоже, в тоннеле завелся воздушный поток, уносящий все быстрее.
– Ты чего? – глупейшим образом повторила Лена.
– Всё из-за тебя! – зло крикнула зазеркальная и начала прыгать, раз, другой, третий, но безуспешной. – Разучилась!
Ее перестал держать воздух.
Она разучилась летать.
– Не бросай меня! – крикнула зазеркальная. – Стой! Не улетай!
В ее голосе клокотали отчаянные рыдания.
– Вернись!
Лена повернулась и заработала руками и ногами изо всех сил, но поток нес ее всё дальше от своей двойняшки.
Гадко стало на душе.
– Вернись! – визжала зазеркальная, топая ножкой и всплескивая руками.
Лена судорожно барахталась, выбиваясь из сил, но двигаться что-то мешало. А поток ускорялся. Уносил.
И вот двойняшка стала уже крошечной фигуркой на сиреневой тропе.
И та побежала.
Но видно было, что воздух, тяжкий как кисель, не пускает ее.
– Прощай, – сказала Лена, и слезы потекли по щекам.
Они отрывались от лица и повисали в воздухе медленно оседающими сверкающими каплями.
И пунктир слезных капель сопровождал теперь полет.
«Так всегда!» – сказала Лена.
Она испугалась скорости полета.
Теперь сиреневая тропа казалась ей колодцем без дна, в который она падала.
И вдруг она врезалась в кого-то мягкого.
Ее схватили сильные руки и, отбивающуюся, водрузили ногами на землю.
Ощущение от рук, хватающих ее за бока, было такое же, как тогда, когда дядя Володя – дядька, брат матери – учил ее плавать на реке. Он клал ее на воду на своих руках, отпускал и ловил, барахтающуюся, за талию. И странное дело – его прикосновения были совсем не такими, как отцовские. Руки отца были сильными, но мягкими. Надежными и своими. А дядькины – щекотными. И Ленка, никогда щекотки особо не боявшаяся, визжала, как больная, и вырывалась, когда он хватал ее за бока. Захлебывалась, хохотала и кашляла.
Вот и сейчас захотелось визжать и отбиваться. Но почему-то, Лена это строго-престрого знала, кричать нельзя было.
Поймавшим и поставившим ее, к счастью, оказался не Остин. А всего лишь дворецкий Эрнест с лицом Шона Коннери.
Перед Остином она не смогла бы «казаться прикрытой наготой», а пред дворецким постаралась.
Она вдруг вспомнила его полное имя: Эрнест Шарк Булфер Робинсон, хотя ей, кажется, никто его не называл.
– Надо запомнить, – сказала она. – Когда проснусь, спрошу у Огустины, как полное имя дворецкого. Будет прикольно, если совпадет.
Эрнест был в клетчатом костюме-тройке, с бантом вместо галстука. Его брюки были чуть ниже колен и на застежках. А мускулистые икры обтягивали толстые шерстяные чулки. Шнуровка на ботинках начиналась прямо на самом носке.
– Сколько одежды на человеке! – изумилась вслух Лена, будто невзначай, держа ладонь пониже живота. – Ну, как перед таким наготой прикроешься, а?
Он строго посмотрел на Лену и, взрыкнув, басовито залаял:
– Р-р-р… Гав! Р-р-Гав! Гав!
И Лена поняла его, будто всю жизнь знала этот собачий язык.
– Неприлично юной леди летать в таком виде по любимой аллее нашего господина! – имел он в виду.
– Не могли бы вы поделиться частью одежды с юной леди! – неожиданно для себя затявкала Лена голосом маленькой собачки.
– Только из уважения к гостье хозяина, – отбрехался в ответ дворецкий.
Он вынул из кармана огромный носовой платок, словно фокусник – доставал и доставал его – огромный, как скатерть. И, сложив с угла на угол, повязал Ленке вокруг бедер с изящным поклоном.
Потом снял с шеи бант и с еще более изящным поклоном жестом показал ей поднять руки кверху.
Лена подчинилась.
Он повязал свой галстук вокруг ее груди и сделал изысканный бантик спереди.
Отступил на шаг, полюбовался, после чего с улыбкой воздел палец к небу, показывая, что придумал нечто еще более остроумное.
Он вынул из рукавов сюртука широкие белые манжеты с запонками и начал проделывать с ними нечто волшебное. Ленка глазом моргнуть не успела, как у него в руках очутились туфельки-лодочки с пряжками, в которых угадывались золотые запонки.
И с вовсе уж наиизящнейшим поклоном он надел их девушке на ноги, щекотно обмахнув ладонью с пяток песок.
Туфельки были мягкие и удобные.
– Тяф! Тяф-тяф! – сказала Лена, что означало: «вы просто волшебник».
Но дворецкий сделал величественный отрицательный жест, по-военному развернулся и, высоко подняв ногу, шагнул прямо в стену сирени и двинулся сквозь кусты, проламываясь с адским хрустом и треском.
Сирень сомкнулась за его спиной.
– Во, класс! – воскликнула Лена.
Теперь перед ней оказалась дверь. Обычная дверь. Такая, как в ее московской квартире. Или почти такая. Коричневая, гладкая. С пластмассовой желтоватой ручкой.
На двери было написано: «Black room».
Чего-то подобного Лена и ожидала. Надпись была на табличке, привинченной на шурупах, заляпанной по краям коричневой краской. Буквы были вдавлены в пластик и закрашены черным. Так был сделан номер на двери Ленкиной квартиры.
Дверь стояла поперек сиреневой тропы сама по себе. Но Лену это не смутило. Сон же…
Она открыла дверь.
Вошла.
Нашарила на обычном месте выключатель.
Щелкнула им.
Но вместо света в темноте включилась лестница.
Именно включилась. То было просто темно. А то в черноте проступили ступени, уходящие вниз. Они были грубые, каменные, и оттуда, куда они вели, потянуло сыростью и теплом.
– Мне туда? – ни к кому не обращаясь, поинтересовалась Лена.
– Спускайся, дитя мое, – услышала она голос Остина, тот голос, который возникал у нее в голове, когда они общались.
– Пора бы мне уже и проснуться, – заметила она, но начала спускаться, потому что так было надо.
Во тьме открылся огромный зал с могучими квадратными колоннами, уносящимися в темноту, где угадывался свод.
Как и откуда брался неяркий ровно разлитый свет, она не могла понять, да и не гадала.
Она шла вперед, к невероятно высоченной, черной тени Остина на стене.
– Я пришла, – сказала она.
– ШЛА! ШЛА! ШЛА! – подхватило эхо.
– Где мы? – спросила она потихоньку, стараясь не дать эху шанса.
– Мы под моим домом, – ответил Остин, – в тронном зале замка Великой Тени.
– Как это? – не поняла Лена.
– Моим предкам было предписано сровнять замок с землей, – ответил Остин. – Не сносить, а именно сровнять с землей, – он хихикнул, – и его сровняли. Засыпали по верхушки башен, а сверху позже был построен мой дом. Замок стал чем-то вроде подвала. Но так и остался замком Грейт Шедоу…
– Здесь жутковато, – призналась Лена.
– Ну, это не всегда было так. Когда-то здесь было великолепно. Если верить хроникам. И может статься, что в скором времени так будет вновь.
– Вновь? – переспросила Лена.
– ВНОВЬ! ВНОВЬ! ВНОВЬ! – подхватило ликующее эхо.
Лена поняла, что зачем-то нужна Остину. Он хочет сказать ей что-то важное. Его просто распирает от желания рассказать ей. Но он одновременно боится ее. Потому что не может понять.
Она никак не могла взять в толк, что в ней такого страшного.
И вдруг поняла, что всё время он следил за ней, в ее блужданиях по этому странному сну. И теперь он не знает, какая именно Лена перед ним. Настоящая или зазеркальная. Ведь они так похожи.
– Это же сон, – сказала она, будто оправдываясь.
– ОН! ОН! ОН! – подхватило эхо.
Но Остина уже не было в зале.
Он куда-то исчез.
«Теперь мне нужно вылететь в трубу!» – почему-то решила Лена, представив какой-то огромный камин, который непременно должен быть где-то поблизости. И тут же представила, что в каминной трубе должен быть сооружен лифт. Непременно с зеркалами.
И перспектива увидеть в зеркалах свои отражения испугала ее больше, чем всё, что происходило до сих пор.
Она могла потеряться в этих зеркалах.
И еще поняла на волне страха, что Остин ее не отпустит. Она останется здесь. НАВСЕГДА! Потому что нужна ему.
И это было еще хуже, чем всё осознанное до сих пор.
И Лена проснулась.
Рассвет, отнюдь не бледнолицый, каким он бывает в столице Мира, а по-южному румяный, крался по улицам города Нэнт, вытесняя ночь из темных закоулков. Он заглядывал в окна и будил горожан.
Горожане просыпались в особенном расположении духа, ибо это был день праздника. Праздника бесхитростного, но наполняющего гордостью.
Молчаливые часы на треугольной Сторожевой Башне – символе города, на площади Эмейзинг-Оурин-Циркус, вынырнули из ночного мрака первыми, как и подобает часам на Сторожевой Башне с Колоколом Последнего Дня.
Молчаливые часы, словно маяк над пучиной моря, стерегущий прибой, вынырнув из бесконечного потока времени, вознесенные над домами, созерцали величественно, как славный город прощается с мраком ночи.
– Но разведка на войне действует так же! – наигранно удивился юный пройдоха.
– Война не спорт, – отрезал воспитатель, – а разведка – дело низкое, хотя и ведет к сбережению человеческих жизней своей армии…
– И максимальному уничтожению человеческих жизней в рядах противоположной армии, – вставил Рейвен, со своим особенным акцентом.
Ученики и воспитатель уставились на него, как на диковинное явление природы, не изученное в силу крайней редкости.
Рейвен улыбнулся кровожадно, сделал странный жест, взмахнув ладонью у виска, и отдалился от группы молодых людей с их учителем.
Некоторое время Рейвен любовался кораблями, которые начали двигаться, менять паруса, занимать позиции для боя. Как игроки выкрикивают команды на тарабарском языке. Постоял чуть больше, чем группа подростков, которые, когда проходили мимо, вновь принялись таращиться на него.
– Забавы аристократов, – с усмешкой просипел какой-то старик с красным носом, которому вид Рейвена показался не настолько странным, чтобы не заговорить с незнакомцем.
– Что? – переспросил человек из леса.
– Забавы Лордов, говорю, – кивнул согбенный старик на паруса, – а мы поспешаем на гонки паровозов, не так ли?
– Да? – переспросил Рейвен, быстро принял какое-то решение, вновь характерно окинул улицу цепким взглядом и двинулся туда же, куда и все.
Лена шла по коридору, ведущему из спальни в гардеробную – из одного крыла дома в другое, как она уже знала.
Картинная галерея на стене ее беспокоила. Казалось, что изображения наливаются сиянием, приобретают глубину и объем.
Ей казалось, что персонажи портретов потихоньку движутся, корчат рожи, показывают ей язык исподтишка, перешептываются между собой, обмениваются знаками.
Но стоило ей взглянуть на них, как они замирали. Причем не всегда в тех позах, в которых были изначально изображены.
Она понимала, что это ей только кажется. Но легче от этого не становилось. Наоборот: серьезные сомнения в адекватности восприятия реальности, а следовательно, и в здравии своего рассудка беспокоили ее всё больше.
За спиной она услышала шаги. Обернуться было страшно. Но, собравшись с духом, Лена резко повернулась.
Прямо за ее спиной коридор перегораживала стена.
Логично было предположить, что кто-то эту стену задвинул.
Что-то внутри, в районе желудка, сгустилось в твердый комок и болезненно ухнуло в низ живота.
«Вот о чем говорят: внутри всё оборвалось!» – подумала Лена.
Она пошла дальше.
Но, сделав несколько шагов, остановилась и спросила себя: «Что я здесь делаю?»
Ответа на вопрос не было.
За окнами в лунном свете, в тумане плыли деревья.
«Я же не лунатка… то есть не лунатик!» – сказала она себе, но уверенности не почувствовала.
Она помнила, что просыпалась на рассвете и заснула вновь. А теперь была уже ночь. Огромная «охотничья» луна плыла над кронами, серебря их сверху. Шпили далеких зданий тоже были ртутно-серебряными на гранях, будто вороненый металл в потертостях.
И еще она не помнила, как очутилась в коридоре. Значит, встала во сне и пошла, а уже по дороге проснулась.
Всё это неприятно.
Ей еще не приходилось попадать в ситуации, когда она забывала что-либо, отрубалась, как пьяная, или не могла контролировать себя.
В каком-то фильме она слышала слово «стресс», там, правда, не объяснялось значение, но Лена и так поняла, что речь идет о непосильных переживаниях, связанных с какими-либо событиями. Иначе говоря, она понимала, что стресс – это потрясение на грани возможности пережить.
И значит, люди в состоянии стресса (ведь так можно выразиться или нет?) ведут себя несколько необычно. Лена интуитивно чувствовала, что у нее именно стресс. И все особенности собственного поведения она могла объяснить только этим.
За спиной снова послышался шелест.
– Какого черта!? – воскликнула она, оборачиваясь, и вздрогнула всем телом, и похолодела.
Стена была еще ближе, почти вплотную к ней. И на этот раз на стене было большое мутноватое зеркало, в котором она увидела себя.
– Атас по норам! – сказала девушка, обнаружив свое отражение, а значит, и себя – голышом.
Стыдно стало «до писка». Одно дело быть голой под одеялом. Дико, но куда ни шло. А уж разгуливать по чужому дому в таком виде – это уже дурдом.
– Ты чего, подруга, вытворяешь? – спросила она у своего отражения, и оглянулась резко – не видит ли кто.
– А ты? – спросило отражение.
– Чего?
– Панчело! – показало ей отражение язык. – С меня какой спрос? Я – это ты.
Сердце зашлось стуком.
По шее и плечам побежали противные мурашки. Стало холодно вдруг.
– Страшно? – спросило отражение.
– До жути… – призналась Лена.
– А чего страшного?
– Не знаю…
– Пока тебе страшно не было, – язвительно заметило отражение. – Всё тебе ничего, толстокожей. А с собой поговорить ей страшно!
Отражение говорило каким-то очень обидным тоном. В голосе было что-то очень неприятное.
– Дай мне руку, – попросило отражение. – Помоги.
– И что будет? – прошептала Лена.
– А то не знаешь?
Лена знала.
Рука зазеркального двойника была теплой, но будто из металла. Словно за дверную ручку взялась.
И вторая Лена вышла из зеркала.
– Пошли, – сказала она.
– Куда? – не поняла Лена, всё еще держа своего двойника за руку.
– Дурочкой не прикидывайся, – поморщилась зазеркальная, – сама всё знаешь. И не дрожи. Это же сон. Всё тебе снится.
– Знаю, – призналась Лена, не в силах унять дрожь и понимая, что действительно знает – это сон.
Ей и раньше было знакомо ощущение, когда снится что-то страшное, ты понимаешь, что это во сне, но ни проснуться, ни изменить что-то не можешь. Рецепт один – терпеть и ждать, когда проснешься.
– Накинуть бы что-то, – сказала она жалобно.
– Думаешь, легче станет?
– Мне и одной было стыдно. Но две голых меня – это перебор.
– Так ты же и шла-то в гардеробную, – напомнила зазеркальная. – Побежали?
– Угу…
И две Лены засеменили трусцой в четыре босых ноги.
Лена с удивлением отметила, что бегать голышом еще стыднее, чем просто идти по чужому дому. Есть места, где нагота кажется естественной и вовсе не замечается. Но в некоторых ситуациях, как теперь, хочется мышкой прошмыгнуть, забиться в щель и кутаться, кутаться, кутаться. «Атас по норам!» – короче.
И только сознание того, что это сон, несколько утешало. Тут если тебя кто и увидит голой, то это будешь ты сама, потому что сон ведь – это только твой и больше ничей сон.
Однако Лена еще помнила и фильм «Лампа Аладдина», где было не только знаменитое «В Багдаде всё спокойно!», но и «Про сон, что не сон, а про не сон, что сон».
И это настораживало.
А вдруг всё это дикий спектакль?
«Я тогда с ума сойду от стыда!» – постановила Лена и дала себе слово, в любой ситуации этого невероятного, насквозь и со всех сторон реалистичного сна вести себя с достоинством королевы.
Где-то о какой-то картине она слышала изречение искусствоведа: «Женщина кажется нам будто бы прикрытой собственной наготой!» Девочка не могла понять, как это может быть. Либо ты одета, либо нет. Но именно из-за непонятности своей утверждение запомнилось.
«Буду прикрыта наготой! – решила она. – Пусть будет стыдно тому, кто станет на меня пялиться!»
Но, одновременно, остро не хотелось, чтобы этот кто-то был.
– Если ты мое отражение, – решилась вдруг Лена, – то, значит, я гримасничаю так же противно, как и ты?
– А я гримасничаю?
– Да, – твердо заверила Лена, – и мерзко притом.
– Значит, так же, ведь я твое отражение. Может быть, только не лучшей тебя.
– Стой! – чуть слышно сказала Лена и остановилась.
– Ты чего? – удивилась Лена-зазеркальная и вытаращила глаза, ну как полная дура!
– Слышишь?
Девочки разом обернулись.
Да, слух не подвел Лену.
Жуткие в лунном свете, отбрасывая густые черные тени на стену, крались за ними Огустина, дворецкий и этот кошмарный привратник в широкополой шляпе и с крестообразным посохом.
Причем крались они утрированно, как крадутся негодяи в мультике. А увидев, что их застукали, тут же отвернулись к стене и начали разглядывать портреты, будто ни в чем не бывало.
Девочки синхронно фыркнули от возмущения, но картина была слишком уж комичной, и они тут же расхохотались.
– Это они за нами присматривают! – сквозь смех сказала Лена-зазеркальная.
– Хозяин приказал, наверное, – давясь словами, сказала Лена, чувствуя, что если сейчас не прекратит смеяться, то умрет.
– Ладно, ну их. Пойдем нарядимся! – сказала Лена-зазеркальная, подавляя смех.
Оказалось, что они уже у двери в гардеробную.
Когда они отодвинули дверь, Лена заметила, что стеклянного пола нет. Аквариум был открыт. И гладь подсвеченной призрачно снизу воды только напоминала пол. Она скорее даже догадалась об этом, чем различила, но предупредить свое отражение не успела.
Лена-зазеркальная шагнула и ухнула в воду, утащив за собой и ее, потому что они так и не размыкали рук.
Обе сразу погрузились с головой.
Лена перепугалась, выдернула руку из цепких пальцев Лены-зазеркальной и попыталась всплыть, но не могла понять почему-то, где верх. И вместо этого подплыла к стенке аквариума.
– Мы русалки! – пуская пузыри, пробулькала зазеркальная, растопырившись руками и ногами и напоминая скорее лягушку, нежели русалку.
Вода была какая-то не мокрая.
Лена поняла, что может в ней дышать и не утонет, и парит, будто в вязком воздухе, а не в воде.
За стеклом аквариума, снаружи, она увидела тот самый зрительный зал, в котором они с хозяином дома смотрели фильм. Аквариум оказался на месте экрана. И Остин сидел на том же месте. И смотрел на них. Но будто не живой. Будто был куклой со стеклянными глазами.
Жуть снова охватила ее. А зазеркальная резвилась, будто попала в свою родную стихию, показывая кувырки, вроде фигур высшего пилотажа.
«Она точно отражение не лучшей моей части! – убедилась Лена. – Я не такая идиотка безмозглая!»
– Прямо зло берет с тебя! – сердито сказала она и встала ногами на песчаное дно аквариума.
– Да ну тебя! – ответила та и показала язык, но тоже перестала кувыркаться и встала напротив.
И тут оказалось, что воды, и правда, никакой нет.
Что водоросли на самом деле это не водоросли, а кусты сирени. И сирень, вся в цвету, качает тяжелыми гроздьями, медленно, как в воде. А воздух вязкий, и, вытянув руку, ее можно расслабить, оставив на весу, будто лежащей на этом воздухе.
Лена оттолкнулась, поджала ноги и повисла в воздухе, медленно опускаясь.
– Мы утонули? – удивилась она.
– Да нет, – неуверенно ответила зазеркальная, – это же сон.
– У меня еще не было таких дурацких снов, – сказала Лена.
– У тебя много чего не было в жизни! – язвительно ответила зазеркальная.
И Лена почему-то с убежденностью поняла, на что та намекает, и захотелось ее стукнуть. И даже кулачки сжала. Но, продолжая опускаться, как на лифте, проехала вниз и коснулась коленями песка.
Она встала на ноги и снова оттолкнулась.
– Смотри, – сказала она, – я могу летать.
– Дурное дело не хитрое…
Лена оглянулась, но никакого стекла в зрительный зал не увидела. Позади – те же сиреневые кусты. Только еще увитые колокольчиками с изумительными, разноцветными цветками: алыми, нежно-лиловыми и белыми. Из цветков-колокольчиков свисали шарики на ниточках. И казалось, будь воздух не таким вязким, они зазвенели бы хрустально.
Девочки были на песчаной тропинке, которая уходила в тоннель, образованный сводом сиреневых ветвей в одну и другую сторону, в бесконечность.
– Глупеньким девочкам снятся цветочки! – вновь съязвила зазеркальная.
– А умненьким, вроде тебя, что снится? – в тон спросила Лена.
– Мальчики…
– Тогда хорошо, что это мой сон!
– Скучноватый сон. Тебе же нравится хозяин дома. Не хочешь, чтобы он приснился?
– Тоже мальчика нашла! – фыркнула Лена. – Он мужик.
– Ага! – заулыбалась зазеркальная, такой противной улыбкой, что захотелось по-настоящему утопиться, если и сама Лена могла так же улыбаться. – У него, наверное, грудь волосатая, – и зазеркальная паршивка передернулась вся, но видно было, что идея про волосатую грудь Остина ей явно приятна. – Ну, присни его себе!
– Дура! Вот ведь дура! – разозлилась Лена. – Куда нам теперь идти?
– Куда хочешь. Только нарви букет и сплети себе туземную юбочку из сирени. А то сдохнешь сейчас от стеснительности. Вдруг встретим кого… – издевалась зазеркальная. – Вдруг Остина встретим. С большими руками…
– Вот гадина ты… – И Лена зашагала по тропе, прямо держа спину. – Пойдем уж!
«Неужели я могу быть такой же сволочью?» – недоумевала она, и словно в подтверждение, что может, вспомнила в калейдоскопической яркой веренице эпизодов, как с мальчишками дралась, сама же их раздраконивая на драку, подружек на смех поднимала, над учителями издевалась…
Не больше чем кто-то другой из ее класса, но ведь и не меньше же.
«Всё, совесть проснулась! – с ужасом подумала Лена. – Теперь не жди покоя».
У нее бывали такие приступы, когда она понимала, что гадкая-прегадкая, что жизнь у нее проходит беспросветно, а она делает всё для того, чтобы становилось только хуже. И плакала, и ненавидела себя за всё подряд.
Такие внезапные приступы раскаяния перед собой за всё-всё-всё она и называла: «Совесть проснулась». И сама понимала, что это у нее от переходного возраста, но ничего поделать не могла.
– Какая дурь тебе в голову лезет! – заметила зазеркальная, которая явно не собиралась унывать.
Она летела-плыла рядом в полутора метрах над тропинкой в вязком воздухе.
– Поплыли, подруга! Пешком находишься еще.
Лена оттолкнулась посильнее и поплыла вслед за своим двойником.
Ощущение было удивительное. Но не непривычное. Лена смутно помнила, что и раньше ей снилось нечто такое же – полет, над самой землей, в воздухе, от которого можно оттолкнуться, как от воды. И помнила, что там тоже кто-то составлял ей компанию, но не могла воскресить в памяти, кто это был. И еще она помнила, что ничем хорошим такие сны не кончались, хотя и кошмарами назвать их было тоже нельзя.
В них всегда были какие-то болезненные потери и утраты, переезды и хлопоты. Разлуки с близкими. Находки чего-то ценного, с той только задачей, чтобы потом потерять и разреветься и зареванной проснуться в своей постельке.
Тяжелые были сны. Сложные, запутанные.
И всегда в них были незнакомые улицы, какие-то противные мальчишки, темный овраг, в который она проваливалась, внезапно разучившись летать.
И было томительное, всепоглощающее ощущение открытия впереди, ожидание чего-то невероятно славного, волшебного, что так хорошо само по себе, что сбыться просто не может.
Девочки плыли над землей, по сиреневой тропе.
– Знаешь, почему мы не смогли одеться? – спросила вдруг зазеркальная с каким-то подвохом.
– Почему?
– Из-за тебя!
– И чего же это из-за меня?
– Потому что тебе противно скакать голышом. Вот почему. А во сне если от чего-то хочешь избавиться, то никогда от этого не отделаешься.
И она была права.
Лена знала еще перед дверью в гардеробную, что добраться до шкафов им что-то непременно помешает. Не хотела верить, но знала.
И еще Лена знала другой сочный закон. Если тебе вдруг хорошо, то скоро станет плохо. Причем чем тебе лучше, тем тяжелей облом.
А ей было сейчас хорошо.
Вот будь у нее хоть трусы и майка – вообще бы кайф! Но и так – хорошо, если честно, и от этого тревожно.
– Может, наверх взлетим? – предложила Лена, зная почему-то, что это будет трудно осуществить, потому что и у полетов во сне есть свои законы и ограничения.
Зазеркальная перевернулась на спину и с сомнением осмотрела сиреневый свод, в разрывах которого сняло небо.
– Исцарапаемся о ветки! – с сомнением сказала она, но с ходу идею не отвергла.
Вдруг ее – зазеркальную – повело к земле, и она, резко снизившись по дуге, врезалась затылком в землю. Не столько ушиблась, сколько испугалась. И Лене, пролетавшей лад ней, передался этот испуг, и было жутко смотреть в расширенные глаза своего отражения.
– Ты чего? – продолжая лететь, спросила Лена, и вовсе не желая услышать ответ, потому что догадывалась о чем-то нехорошем.
– Из-за тебя! – прошипела зазеркальная, сдерживая слезы, которые неудержимо выкатились из глаз.
Она поднялась, держась за затылок.
Подпрыгнула, но вместо плавного полета приземлилась на корточки.
Лену по инерции несло всё дальше от нее. Похоже, в тоннеле завелся воздушный поток, уносящий все быстрее.
– Ты чего? – глупейшим образом повторила Лена.
– Всё из-за тебя! – зло крикнула зазеркальная и начала прыгать, раз, другой, третий, но безуспешной. – Разучилась!
Ее перестал держать воздух.
Она разучилась летать.
– Не бросай меня! – крикнула зазеркальная. – Стой! Не улетай!
В ее голосе клокотали отчаянные рыдания.
– Вернись!
Лена повернулась и заработала руками и ногами изо всех сил, но поток нес ее всё дальше от своей двойняшки.
Гадко стало на душе.
– Вернись! – визжала зазеркальная, топая ножкой и всплескивая руками.
Лена судорожно барахталась, выбиваясь из сил, но двигаться что-то мешало. А поток ускорялся. Уносил.
И вот двойняшка стала уже крошечной фигуркой на сиреневой тропе.
И та побежала.
Но видно было, что воздух, тяжкий как кисель, не пускает ее.
– Прощай, – сказала Лена, и слезы потекли по щекам.
Они отрывались от лица и повисали в воздухе медленно оседающими сверкающими каплями.
И пунктир слезных капель сопровождал теперь полет.
«Так всегда!» – сказала Лена.
Она испугалась скорости полета.
Теперь сиреневая тропа казалась ей колодцем без дна, в который она падала.
И вдруг она врезалась в кого-то мягкого.
Ее схватили сильные руки и, отбивающуюся, водрузили ногами на землю.
Ощущение от рук, хватающих ее за бока, было такое же, как тогда, когда дядя Володя – дядька, брат матери – учил ее плавать на реке. Он клал ее на воду на своих руках, отпускал и ловил, барахтающуюся, за талию. И странное дело – его прикосновения были совсем не такими, как отцовские. Руки отца были сильными, но мягкими. Надежными и своими. А дядькины – щекотными. И Ленка, никогда щекотки особо не боявшаяся, визжала, как больная, и вырывалась, когда он хватал ее за бока. Захлебывалась, хохотала и кашляла.
Вот и сейчас захотелось визжать и отбиваться. Но почему-то, Лена это строго-престрого знала, кричать нельзя было.
Поймавшим и поставившим ее, к счастью, оказался не Остин. А всего лишь дворецкий Эрнест с лицом Шона Коннери.
Перед Остином она не смогла бы «казаться прикрытой наготой», а пред дворецким постаралась.
Она вдруг вспомнила его полное имя: Эрнест Шарк Булфер Робинсон, хотя ей, кажется, никто его не называл.
– Надо запомнить, – сказала она. – Когда проснусь, спрошу у Огустины, как полное имя дворецкого. Будет прикольно, если совпадет.
Эрнест был в клетчатом костюме-тройке, с бантом вместо галстука. Его брюки были чуть ниже колен и на застежках. А мускулистые икры обтягивали толстые шерстяные чулки. Шнуровка на ботинках начиналась прямо на самом носке.
– Сколько одежды на человеке! – изумилась вслух Лена, будто невзначай, держа ладонь пониже живота. – Ну, как перед таким наготой прикроешься, а?
Он строго посмотрел на Лену и, взрыкнув, басовито залаял:
– Р-р-р… Гав! Р-р-Гав! Гав!
И Лена поняла его, будто всю жизнь знала этот собачий язык.
– Неприлично юной леди летать в таком виде по любимой аллее нашего господина! – имел он в виду.
– Не могли бы вы поделиться частью одежды с юной леди! – неожиданно для себя затявкала Лена голосом маленькой собачки.
– Только из уважения к гостье хозяина, – отбрехался в ответ дворецкий.
Он вынул из кармана огромный носовой платок, словно фокусник – доставал и доставал его – огромный, как скатерть. И, сложив с угла на угол, повязал Ленке вокруг бедер с изящным поклоном.
Потом снял с шеи бант и с еще более изящным поклоном жестом показал ей поднять руки кверху.
Лена подчинилась.
Он повязал свой галстук вокруг ее груди и сделал изысканный бантик спереди.
Отступил на шаг, полюбовался, после чего с улыбкой воздел палец к небу, показывая, что придумал нечто еще более остроумное.
Он вынул из рукавов сюртука широкие белые манжеты с запонками и начал проделывать с ними нечто волшебное. Ленка глазом моргнуть не успела, как у него в руках очутились туфельки-лодочки с пряжками, в которых угадывались золотые запонки.
И с вовсе уж наиизящнейшим поклоном он надел их девушке на ноги, щекотно обмахнув ладонью с пяток песок.
Туфельки были мягкие и удобные.
– Тяф! Тяф-тяф! – сказала Лена, что означало: «вы просто волшебник».
Но дворецкий сделал величественный отрицательный жест, по-военному развернулся и, высоко подняв ногу, шагнул прямо в стену сирени и двинулся сквозь кусты, проламываясь с адским хрустом и треском.
Сирень сомкнулась за его спиной.
– Во, класс! – воскликнула Лена.
Теперь перед ней оказалась дверь. Обычная дверь. Такая, как в ее московской квартире. Или почти такая. Коричневая, гладкая. С пластмассовой желтоватой ручкой.
На двери было написано: «Black room».
Чего-то подобного Лена и ожидала. Надпись была на табличке, привинченной на шурупах, заляпанной по краям коричневой краской. Буквы были вдавлены в пластик и закрашены черным. Так был сделан номер на двери Ленкиной квартиры.
Дверь стояла поперек сиреневой тропы сама по себе. Но Лену это не смутило. Сон же…
Она открыла дверь.
Вошла.
Нашарила на обычном месте выключатель.
Щелкнула им.
Но вместо света в темноте включилась лестница.
Именно включилась. То было просто темно. А то в черноте проступили ступени, уходящие вниз. Они были грубые, каменные, и оттуда, куда они вели, потянуло сыростью и теплом.
– Мне туда? – ни к кому не обращаясь, поинтересовалась Лена.
– Спускайся, дитя мое, – услышала она голос Остина, тот голос, который возникал у нее в голове, когда они общались.
– Пора бы мне уже и проснуться, – заметила она, но начала спускаться, потому что так было надо.
Во тьме открылся огромный зал с могучими квадратными колоннами, уносящимися в темноту, где угадывался свод.
Как и откуда брался неяркий ровно разлитый свет, она не могла понять, да и не гадала.
Она шла вперед, к невероятно высоченной, черной тени Остина на стене.
– Я пришла, – сказала она.
– ШЛА! ШЛА! ШЛА! – подхватило эхо.
– Где мы? – спросила она потихоньку, стараясь не дать эху шанса.
– Мы под моим домом, – ответил Остин, – в тронном зале замка Великой Тени.
– Как это? – не поняла Лена.
– Моим предкам было предписано сровнять замок с землей, – ответил Остин. – Не сносить, а именно сровнять с землей, – он хихикнул, – и его сровняли. Засыпали по верхушки башен, а сверху позже был построен мой дом. Замок стал чем-то вроде подвала. Но так и остался замком Грейт Шедоу…
– Здесь жутковато, – призналась Лена.
– Ну, это не всегда было так. Когда-то здесь было великолепно. Если верить хроникам. И может статься, что в скором времени так будет вновь.
– Вновь? – переспросила Лена.
– ВНОВЬ! ВНОВЬ! ВНОВЬ! – подхватило ликующее эхо.
Лена поняла, что зачем-то нужна Остину. Он хочет сказать ей что-то важное. Его просто распирает от желания рассказать ей. Но он одновременно боится ее. Потому что не может понять.
Она никак не могла взять в толк, что в ней такого страшного.
И вдруг поняла, что всё время он следил за ней, в ее блужданиях по этому странному сну. И теперь он не знает, какая именно Лена перед ним. Настоящая или зазеркальная. Ведь они так похожи.
– Это же сон, – сказала она, будто оправдываясь.
– ОН! ОН! ОН! – подхватило эхо.
Но Остина уже не было в зале.
Он куда-то исчез.
«Теперь мне нужно вылететь в трубу!» – почему-то решила Лена, представив какой-то огромный камин, который непременно должен быть где-то поблизости. И тут же представила, что в каминной трубе должен быть сооружен лифт. Непременно с зеркалами.
И перспектива увидеть в зеркалах свои отражения испугала ее больше, чем всё, что происходило до сих пор.
Она могла потеряться в этих зеркалах.
И еще поняла на волне страха, что Остин ее не отпустит. Она останется здесь. НАВСЕГДА! Потому что нужна ему.
И это было еще хуже, чем всё осознанное до сих пор.
И Лена проснулась.
Рассвет, отнюдь не бледнолицый, каким он бывает в столице Мира, а по-южному румяный, крался по улицам города Нэнт, вытесняя ночь из темных закоулков. Он заглядывал в окна и будил горожан.
Горожане просыпались в особенном расположении духа, ибо это был день праздника. Праздника бесхитростного, но наполняющего гордостью.
Молчаливые часы на треугольной Сторожевой Башне – символе города, на площади Эмейзинг-Оурин-Циркус, вынырнули из ночного мрака первыми, как и подобает часам на Сторожевой Башне с Колоколом Последнего Дня.
Молчаливые часы, словно маяк над пучиной моря, стерегущий прибой, вынырнув из бесконечного потока времени, вознесенные над домами, созерцали величественно, как славный город прощается с мраком ночи.