– Это становится дурацкой традицией! – сказала она вслух. – Фигня какая!
   Вновь удивительно мягкая постель…
   Только в этот раз ее уложили не голышом.
   Чьи-то заботливые руки обрядили в ночную рубашку вроде больничной. В рубашку, похожую на наволочку с отверстиями для головы и рук.
   В этой одежде было что-то на редкость трогательное и унизительное одновременно.
   Причем совершенно невозможно было определить, в какой степени и что больше.
   – Что за забота кому-то до моего тельца? – В сердцах сказала она. – Ручки мои, ножки мои… Раздевают, переодевают.
   Во сне, она смутно помнила, тоже было что-то связанное с раздеванием-переодеванием.
   Когда она встала, то обнаружила, что эта рубаха позади длиннее, чем спереди и прикрывает попу, а спереди… Спереди ничего она почти не прикрывает.
   Лена хихикнула, полюбовавшись на себя перед овальными зеркалами.
   – My lord… – вспомнила Лена с улыбкой. – Дремучее средневековье, – проговорила она, припоминая черный учебник истории с картиной, изображавшей крепостную стену на обложке и каких-то пейзан на полях на фоне этой стены. – Дремучее средневековье… То be able to…
   Вид у нее в этой рубахе действительно средневековый.
   А от зеркал веяло чем-то недобрым.
   Она решила, что это тоже связано с событиями сна, которые забылись. Кажется, что-то там было этакое – с зеркалами.
   Что?
   Нет…
   Не вспоминается…
   Сон отдалялся, вытесняемый реальностью.
   Как-то у Блока:
 
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
 
   Она расправила плечи и продекламировала звонко:
 
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ – победно и влюбленно —
В снежной тьме поет рожок…
 
 
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный тихий, как сова, мотор.
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
 
   Припомнила, морща носик.
   Вспомнилось только:
 
Настежь дверь…
 
   Ее будоражили грандиозные эти стихи.
   И неравномерность размера несколько смущала. Что же Блок – не сумел подобрать слова, чтобы не ломать размер?
   Нет.
   Видимо, смысл был главнее.
   И от понимания поэта в этом вопросе Лена чувствовала свою сопричастность, соучастность даже. Она с Блоком была заодно.
   «Неземные сны»… Это, может быть, и сны, которые не про Землю, про неземное что-то. А может быть, сны, которые снятся не на Земле.
   Но для этого не обязательно спать в могиле.
   И «мотор», который пролетая мимо нее, «брызнув в ночь огнями», уже был в ее жизни.
   И воспоминание это тоже будоражило.
   Она решила, что нужно будет рассмотреть машину при свете дня подробнее.
   Очень странная и очень красивая была машина.
   Интересно.
   Взгляд снова упал на часы. Стрелки перевалили через верхнюю отметку. Большая – побольше, а маленькая поменьше.
   Но что-то в циферблате было не так. Слишком много делений.
   Лена вспомнила, что бывают морские хронометры с циферблатом на 24 часа, а не на 12, как обычно.
   Она начала считать большие отметки на циферблате и сбилась.
   Начала вновь.
   Получалось тридцать.
   Наверное, опять сбилась?
 
   Она подошла к той из стен, что уставлена высокими шкафами, где за стеклом золотились корешки старинных книг.
   Толкнула из чистой шалости лесенку на колесиках, ведущую к верхним полкам. Та откатилась с приятным каким-то рояльным рокотом.
   Стеклянные дверцы были обрамлены узкими рамами резного дерева. Растительный прихотливый орнамент. Литые позолоченные (или золотые?!) ручки были выполнены в форме потешных звериных мордашек, напоминающих щекастого зайца, с ушами, похожими на ивовые листья.
   Лена коснулась пальчиком холодного носа одного из зайцев. Щелкнул замочек, и створка подалась вперед и отъехала в сторону мягко и до конца.
   Похоже, для открытия дверцы шкафа был приспособлен какой-то замысловатый механизм.
   Лена восприняла это уже как должное. Даже странно было бы, окажись по-другому. Она уже поняла, что дом просто начинен разнообразной непростой механикой, будто строил его не архитектор, а часовщик.
   Ну, да ладно…
   Чего уж там…
   Лена провела пальцами по тисненным золотом корешкам книг. Они напоминали энциклопедию или какой-то свод законов. Ни автора, ни названия на них поставлено не было. Только значки: трилистник, желудь, ниточная фигурка единорога, восьмиконечный крест и другие, не поддающиеся определению, но чуждые, будто должны говорить что-то тайное кому-то, знающему их смысл, а для прочих остающиеся открытыми символами.
   Лена потянула на себя книгу со значком желудя. Он показался ей самым простым, не отягощенным тайными смыслами.
   Открыв книгу, она удивилась. Строчки шли по вертикали. С минуту потребовалось на то, чтобы догадаться, что книга открывается вверх как блокнот – корешок у нее был сверху. Лена стала доставать книги одну за другой до тех пор, пока их не стало слишком тяжело держать – пять или шесть толстых томов, – и убедилась, что все они сделаны так же. У всех книг корешок сверху, как бывает у блокнотов.
   Их объединяли и другие особенности. Текст был выровнен не с обеих сторон, как обычно, а только слева. И «красные строки» обозначались не отступом, а выступом, с красивой буквицей-иконкой в начале каждого абзаца. По правому же краю строки заканчивались прихотливым разнобоем. И там, где было свободное место, вкраплялись орнаментальные картинки. Возможно, они и имели прямое отношение к тексту, но пока определить этого Лена не могла. Потому что прочитать что-то оказалось непросто.
   Шрифт отдаленно напоминал латиницу. Вот только удлиненные буквы типа «t», «h», «k», «l» выдавались не над строкой, а под ней, как «р», «g», «q». Словно опорой строк была верхняя линия. Заглавных не использовали. Вместо этого были уменьшенные буквы в кружочке, а все, как позже выяснила Лена, ударные гласные были обведены кружочком, незамкнутым сверху.
   Она вспомнила, что титры в фильме были написаны несколько иначе.
   Попроще.
   Сложно всё это, короче…
   Once upon a tame there was a very Old Lordman and his Woman. They lived in a very-very nice wood in a nice clean wood-house, which had flowers all around it, except where the door was. Wood-people looked off to flowers and job in wood-house. But Old Lord-man and his Woman couldn't be happy because they were so very lonely, – с трудом разобрала Лена.
   – У них, блин, «лесной пипл» за цветами смотрел и в доме работал, а они одинокие были, – резюмировала она и закрыла книгу, потому что зарябило в глазах от многоцветья, непривычного начертания букв и грамматических аномалий.
   Хотя по интонации, если так можно выразиться, текста она поняла, что так могла начинаться сказка про Снегурочку или Мальчика-с-пальчик. Жили, короче, дед-барин и баба его. И ругаться друг с дружкой им наскучило.
   Кучи сказок так начинаются[17].
   – Good morning! – услышала Лена за спиной. – May I come in?
   Вошла «иностранная гувернантка» – Огустина.
   – Вы мне снились, – улыбнулась ей Лена.
   Огустина несколько обалдела от этого признания, хотя и постаралась скрыть это[18]. Немедленно сделала строгое лицо и сказала нечто, как обычно переусложненное, со смыслом следующим:
   – Господин Остин не любит, когда трогают книги. Во всяком случае, его следует спросить о том, можно ли читать здесь.
   В этом роде…
   Лена парировала, заявив, что книги для того и существуют вообще-то, чтобы их читать. За исключением, возможно, личных дневников.
   Но поставила тома на место и задвинула створку шкафа.
   – Почитаю сказки на ночь, – заметила она.
   Потом подошла к рогатой вешалке, на которой висел знакомый уже уютный, черный с золотой вышивкой халат.
   Подумала и решила выпендриться. Стянула через голову ночнушку-наволочку и взяла халат, чтобы надеть его.
   Нет, «иностранная гувернантка» даже не повела бровью.
   А Ленка-то наивно думала, что смутит ее таким образом.
   Казалось, что тетенька с эдакими строгими замашками должна быть плохо восприимчива к бесстыдству. Глупо вышло. Ленка смутилась сама.
   И вспомнилось что-то мучительное из сна. Тоже связанное с подобными выходками.
   – Do yow heave breakfast? – спросила строгая женщина.
   – Дую, дую… – злясь на себя, проворчала Лена
   Огустина, уже слышавшая подобную фразу, отнесла ее к разряду жаргонизмов утвердительного значения, поставила себе на заметку, что юную леди следует начинать отучать от диких манер, и спокойно пустилась в объяснения, что завтрак Лена пропустила, поэтому вместо завтрака будет обед. Если бы Лена проснулась чуточку пораньше, то ей бы, пусть и с большим опозданием, подали бы второй завтрак, но теперь уже поздно для этого.
   – Да я согласна на обед, – заверила Лена, прерывая бесконечную вереницу «BUT» и «OR», обильно пересыпающих вычурные объяснения.
   Огустина приняла к сведению и предложила проследовать в душевую, потому что, по ее словам, юная леди спала не только долю, что само по себе вредно для молодого организма…
   «С чего это она взяла?» – изумилась Лена, слышавшая совершенно противоположные заявления.
   …но и весьма тревожно, – продолжала «иностранная гувернантка», сопровождая Лену в душ.
   Юная леди, по словам Огустины, всё время сбрасывала одеяла, металась, принимала позы, которые даже во сне простительны только маленьким девочкам, и кричала ерунду. Даже лаяла.
   – Уав, уав! – показала Огустина.
   – Вот, блин горелый! – опешила Лена и перейдя на английский, подстраиваясь под велеречивую манеру Огустины, поинтересовалась о том, откуда та знает все above-mentioned.
   Огустина туманно ответила, что это входит в круг ее обязанностей. А за леди, находящейся в возрасте готовности к The first act off kindness, она просто как более опытная женщина должна присматривать.
   Что это за «первое доброе деяние», Лена не поняла, да и факт тотального контроля ее поразил. Об этом она думала, правда безуспешно, всё время, пока принимала душ.
   А пока же поинтересовалась, чего же ее не разбудили, раз и спать долго вредно, да и сон был явно не в радость.
   Огустина назидательно возразила, что будить леди еще вреднее, чем позволять долго спать. Что юной леди пора самой вырабатывать привычку вставать раньше мужчин, приводить себя в порядок и выходить к завтраку в лучшей форме.
   – Сказали бы вы это моей маме! – в сердцах посетовала Лена. – А то каждое утро ни свет ни заря: «Вставай, соня, в школу пора! Опять допоздна в «ушах» просидела, меломанка малолетняя!»
   – Юная леди посещает школу? – изумилась Огустина совсем не тому, что ожидала Лена.
   – А как же?
   – У вас в роду воистину своеобразные Традиции! – заявила «иностранная гувернантка».
   И на том оставила девушку в глубоком недоумении.
   «Ну нет, на психушку не похоже, – вторя своим прежним соображениям, сказала себе Лена. – Нет, скорее, здесь нормальный сбесится».
   – Товарищи! – воскликнула она. – Что происходит? Что творится? Эх, товарищи, товарищи…
   Неизвестно, да Лена впоследствии так и не могла ответить, ни себе, ни кому-то, кто спросил бы, в какой момент она поняла, что это иной мир. Когда утвердилась в этой мысли и встал на повестку другой вопрос:
   Тогда что это за место?
   Тогда как теперь быть?
   Тогда как вернуться из этого странного ИНОГО МИРА домой?
   На ум приходила и приходила одна и та же мысль – о темном шоссе с луной над зубцами елей.
   Но что сделать для того, чтобы отмотать кино назад, вернуться, перевоплотиться обратно в свой мир, она не знала. И боялась, если честно, об этом думать.
   Бояться думать иногда полезно для психики.
   Но в то, второе, утро в странном доме она размышляла о странностях и гнала, гнала от себя тревогу за родителей и чувство вины перед ними.
   И смутно ощущала, что есть нечто, что держит ее здесь. Как-то влияет и аномально направляет ход мыслей.
   Это было и любопытство, и что-то еще.
   Возможно, Остин – красивый, печальный, странный, юный и взрослый одновременно, богатый и несчастный.
   Какой-то словно бы абстрактно влюбленный не в кого-то конкретно, а просто всем существом готовый полюбить и передающий как-то свою готовность, что подкупало.
   Но для девочки в возрасте готовности к The first act off kindness это всё было сложно. Ее самоанализ сводился, по существу, к оценке себя как «гадкая» или «славная», в зависимости от того, как она поступает.
   Гадкая – если идет из школы не прямиком домой, а самой дальней дорогой. Гадкая – если вместо уроков битый час рисовала платьице для нарисованной же принцессы. Да не прошли у нее еще эти детские милые увлечения.
   Славная, если удалось урвать пятерку по нелюбимой географии. Причем пятерку ни за что, а за помощь учительнице в развешивании карт перед уроком. Стих на училку нашел, а Ленка подыграла, и вот пятерка аккуратненькая в журнале торчит, а чем она заслужена, уже никого не колышет.
   Славная, если произвела неизгладимое впечатление на школьном вечере или на танцульках в дачном поселке.
   Славная, но и гадкая…
   Это уже сложные категории, это на уровне ощущений смутных. Быть славной, но гадкой изумительно. Неправильно, но наполняет негой…
   Смущает неокрепший разум. Что-то заставляет шевелиться в душе. И тонкий, незнакомый еще аромат запретных плодов заставляет трепетать ноздри.
   Не так мало для девочки, самое сильное эротическое переживание которой было год назад, от прочитанной тишком книги «Советы врача молодоженам». Смысл книги умная Лена оценила как советы пацанам, желающим не ударить в грязь лицом перед невестой. Для новобрачной книга давала мало. Получалось, что женщина, если любит, должна позволять…
   И на основе того, что получится, учиться любви самостоятельно. Это оставляло простор для фантазии. Слишком большой простор. Потому что так и не удавалось понять, что будет-то, если это самое позволить. А домыслить не хватало информации.
   Подслушала у одной девчонки, уже понахватавшейся опыта: «Я прелесть, меня нельзя не любить!»
   И втайне завидовала, не в силах себе признаться.
   Но такой подход к делу давал одну полезную способность: знать ощущения, сопровождающие неправильные и правильные поступки. А это в ее годы весьма немало.
   И, прислушиваясь к ощущениям, она балансировала между детством и взрослостью.
   Душ-водопад в этот раз ей понравился больше.
   Однако…
   Не всё ли время следит за ней Огустина?
   Лена так стеснялась строгой «гувернантки», что готова была на какую-нибудь дерзкую глупость.
   Но просто решила, что раз у них тут так заведено, то нужно и наедине с собой вести себя так, будто ты «под колпаком».
   Эта мысль доставляла массу неудобств.
   Невозможно же расслабиться.
   Даже мыться хотелось, обнажаясь по частям.
   Но Лена переборола себя.
   Подозрения подтвердились, когда Огустина точно к концу водных процедур явилась с одеждой.
   На этот раз вместо похода в гардеробную «гувернантка» сама принесла то, что Лене следовало надеть.
   «Черевички» со шнуровкой, длинное платье изумрудного цвета с запахивающейся на бедре юбкой. И лентами спереди от талии до груди. Огустина помогла завязать хитрый бант на бедре и четыре банта спереди, для чего оказались и нужны ленты. Рукава надевались отдельно и пристегивались крючками к плечам. Они были двойными: до запястья в обтяжку и поверх – до локтя широким колоколом.
   Все кромки платья были обшиты тонким и прихотливым золотым орнаментом.
   Огустина властно усадила Лену перед зеркалом и наплела на полупросушенной полотенцами-промокашками голове штук двадцать косичек, с бантиками папильоток на концах, которые уложила, собрав в букетик на затылке, и закрепила заколкой из какого-то зеленого с бурым полупрозрачного материала.
   Прическа напомнила Лене фильм «Небесные ласточки». И девочка почувствовала себя в таком виде какой-то легкой и легкомысленной.
   Сделалось чуточку спокойнее.
   Огустина настояла на том, что юной леди нужно работать над лицом, и намазала ее каким-то кремом, слегка стянувшим кожу и пахнущим резковато.
   Однако к концу процедуры крем исчез с лица, впитался или испарился, сделав кожу мраморно сияющей и будто светящейся изнутри.
   И запах из резкого стал легким, приятным, едва уловимым.
   «Ага!» – подумала Лена.
   В довершение Огустина разошлась и, заявив, что руки юной леди совершенно непозволительно запущены, предложила розовые перчатки из мягкой ткани.
   Лена померила.
   Перчатки были приятны на ощупь, но широкие, безразмерные. Пальцы в них болтались, и выглядело это, на взгляд Лены, смешно.
   Огустина сказала, что нужно надеть перстни и кольца поверх и тогда будет хорошо. И носить не снимая до вечера, несколько дней, пока руки, многими трудами Огустины, не превратятся в изящные ручки настоящей юной леди.
   При этом «yang lady» всё время звучало слитно, как «миледи».
   – Ну, уж фигушки! – заявила Лена и сняла перчатки.
   Огустина не настаивала, но качала головой и была недовольна.
   «Этой позволить себя опекать, так она на шею сядет и не слезет!» – решила Лена.
   Когда «гувернантка» дала понять, что на этом всё, Лена язвительно поинтересовалась, не забыла ли та чего.
   Огустина подумала, но заверила, что ничего, по ее мнению, не забыто. Уж она-то знает.
   Тогда Лена напомнила, what about… бельишка. Платье платьем, но и трусики неплохо бы…
   Огустина переменилась лицом и заявила, что это вовсе не то платье, под которое надевают что-то. Оно же видно будет. А это совсем неприлично!
   – Фиг поймешь вас, – проворчала Лена.
   Вернулось смутное ощущение, преследовавшее во сне. Что-то по поводу непорядка в одежде, от которого не избавиться.
   На том и порешили.
   Огустина заявила, что времени нет, вот сейчас уже подается обед в малой столовой.
   Заодно заметила, что на все случаи жизни есть специальная одежда, и если бы юная леди вместо посещения школы приобретала действительно полезные в жизни навыки, то знала бы, что отступления от платья к обеду могут быть позволительны только в исключительных случаях.
   Лена не удержалась от сарказма, интересуясь, не следует ли переодеваться к завтраку, второму завтраку и между ними.
   И получила вполне спокойный и рассудительный утвердительный ответ, что так всё и есть. Что юная леди должна переодеваться каждую четверть дневного времени суток, если не покидает дом, а если покидает, то и еще более того…
   Куда уж более, Лена уточнять не стала.
   Жрать хотелось как из пушки!
   По дому потянулись соблазнительные ароматы, и Лена простила ради них всё и себе, и Огустине с ее навязчивой опекой.
   Она вспомнила, как впервые, проснувшись под куполом-парашютом в спальне, подошла к окну.
   Вид, тогда открывшийся с высоты, завораживал, пьянил величественной красотой какого-то потустороннего мира.
   Только разобрать бы, по какую такую «ту сторону»…
   Туман, гонимый ветром, словно облака, стелился внизу. Из него там и сям выступали округлые вершины деревьев или кустов. Огромный парк весь тонул в тумане. Вдалеке за парком начинался город. Виднелись старинные башни со шпилями, купола, островерхие и плоские крыши.
   И было от движения тумана ощущение полета.
   Может, по ту сторону это и значит буквально – по ту сторону неба, за облаками?
   – О, как! – не выдержала Лена.
   А действительно…
   Нет, это было неверно по содержанию. Ни в какие летающие острова она никогда не поверит.
   Но может быть, по сути, это в чем-то, где-то, как-то и верно?
   – Вышла погулять, блин, Красная Шапочка, – самокритично молвила Лена, вспоминая начало своих приключений. – К бабушке намылилась на ночь глядя… А тут волк на классной, заморской, буржуинской тачке подваливает: «Давай, Шапка, прокачу!»
 
   Ученые давно и безуспешно решают вопрос о том, чем человек отличается от животных. Некоторые опрометчиво относят к этой отличительной особенности такую сомнительную и трудноопределимую, такую эфемерную субстанцию, как разум.
   Если кретин, ковыряющий в носу, существо никоим образом не разумное и куда менее симпатичное, чем мышка с глазками-бусинками, продолжает отличаться от животных, то о чем тогда речь?
   Однако слоны, киты и даже осьминоги уже давно заподозрены учеными в способности мыслить, не только логично и целесообразно, но и осознавать себя как личность.
   Некоторые люди, мыслящие узко и плоско, утверждают, что речь и только речь отличает нас от животных. Но, позвольте! Сравним долгие, утомительные и крайне бедные информативно речи политиканов и короткий ультразвуковой сигнал дельфина, при помощи которого он передает объемный образ реальности.
   Нет и нет. Тут мы, может, и отличаемся, но не в лучшую сторону, а подобное отличие нам не подходит по определению, ибо нас интересует то, что делает нас выше животных в собственных глазах.
   Некоторые горячие головы считают, что нас отличает юмор. Однако внимательные к своим питомцам владельцы кошек и собак могут возразить на это, что и животные нередко демонстрируют способность к таким каверзным проделкам, что не всякий юморист сравнится с ними.
   Однако есть у человека и черта изумительная. Это определенный, безусловный, ярко выраженный рефлекс помощи ближнему, даже с риском для собственной жизни. И сколь цинично, сколь строго мы ни судили бы человеческую природу – этого у нас не отнять.
   Взаимовыручка среди животных распространена. Ее диктуют простые законы выживания. Но ни один из них не станет помогать другому, если видит угрозу для себя. Исключением, которое только подтверждает правило, может служить самоотверженность собак, защищающих хозяина, которую они переняли от людей, никак не иначе.
   Люди ненаблюдательные, мало знающие о жизни дикой природы, тут же поставят нам в вину не упомянутый нами материнский инстинкт, заставляющий самку защищать детеныша. Однако материнский инстинкт у животных – это такой же миф из мира науки, как «теплород» и марсианские каналы.
 
   Публика на галереях равномерно двигалась в обход пирамиды, следя за участниками соревнований. И на втором ярусе вместе со всеми двигался человек, назвавший себя Рейвен. Его интерес к гонкам несколько отличался от интереса окружающих.
   И нужно отметить, находясь в толпе, он не уступал по наблюдательности сыщику, который был на третьем уровне. От внимания Рейвена не ускользнуло то, что человек в зеленом плаще и котелке обратил на него внимание. Острый глаз вычленил из массы людей и спутников сыщика.
   В ту же секунду Рейвен решил, что ему достаточно впечатлений и больше здесь задерживаться не стоит. Он мог только гадать о причине интереса к его персоне у незнакомцев, но как бы то ни было, а любого внимания к себе он стремился избегать.
   Но именно рефлекс помощи ближнему заставил его поступить нелогично и парадоксально.
   Хай Малькольм Лендер высказал, безусловно, правильное суждение, утверждая, что причиной страшной катастрофы стал «кольчатый червь» – «Челендж-Трек».
   Создатели этого чуда техники вложили все интеллектуальные усилия в придание монстру небывалой мощности, неслыханного ускорения и способности преодолевать крутые подъемы.
   Они, безусловно, стремились поразить воображение потенциального потребителя.
   И они достигли своей цели.
   Но в погоне за ней – этой целью – достойные мужи забыли о сочетании двух параметров, которые любой инженер со времен зарождения этой профессии всегда держит в голове и борется за единство целого в их балансе. Это сочетание прочности и жесткости конструкции.
   Модульная машина была настолько новым решением, настолько неожиданным с точки зрения динамики, что, вложившись в прочность, ее создатели забыли о жесткости. Никогда еще доселе сцепки составов не испытывали таких поперечных нагрузок.
   Ведь пассивные вагоны тянутся за паротягачом, и поперечные нагрузки при заносе на повороте компенсируются продольными, которые обеспечивает тяговое усилие.
   Здесь же каждая секция вносила свою лепту в скорость. Продольные нагрузки были невелики, а достаточной жесткости в конструкции ничто не обеспечивало. И они не выдержали. Чего и следовало ожидать.
   Центробежное ускорение, при невиданной скорости, вполне могло бы смахнуть с рельсов и вагоны. Но короткие, пыхтящие мотор-колесами секции оказались вне конкуренции по части саморазрушения.
   Эту гибкую и потому неустойчивую машину накренило на повороте на правый борт, и средние секции оторвали колеса от рельсов.
   Толпа ахнула, увидев, как медленно, несоразмерно стремительности происходящего, червяк выгибается, подобно личинке капустницы на листе, вздымая вверх и наклоняя вправо свою среднюю часть.
   И публика, находившаяся не в лучшем месте для наблюдения происходящего, но услыхавшая по слаженному: «А-а-ах!», с этой стороны, рванула туда, где будет лучше видно.
   Сотни и тысячи пришли в движение!
   Жандармы пытались предотвратить давку.
   И поскольку длины окружностей ярусов были, со всей очевидностью, разными, то и путь от места до места занимал меньше или больше времени.