Блейк Дженнифер. Стрела в сердце

   Кэтрин перевела дыхание. Она попыталась вырваться из объятий, но не смогла. Напряженным голосом произнесла:
   — Конечно, тебе лучше знать после всех этих иностранок.
   — Всех? Ты делаешь мне честь, их всего-то было одна или две.
   — Одна или две научили тебя как… сохранять себя. — Ее лицо запылало после того, как она осмелилась заговорить на эту тему.
   Он засмеялся.
   — Как раз и не так. Знания я получил от пожилого арабского джентльмена.
   — И вы практиковались с женщиной… с женщинами.
   — Какие неделикатные мысли, любовь моя, и как это вас занимает. Вас волнует моя практика, как вы изволили выразиться?
   «Моя любовь», — отозвалось в ней.
   Негодование и тревога захватили Кэтрин.
   — Почему же? Ко мне это не имеет никакого отношения.
   Крепко прижавшись к нему спиной, она слышала биение его сердца, и этот стук моментально отозвался в ней уже знакомым ощущением. Она попыталась вырваться из его объятий, но только сильнее прижалась грудью к его рукам.
   — Какая хитрая, — ласково отозвался он, взяв одной рукой оба ее запястья, а другой начав ласкать грудь, медленными круговыми движениями потирая сосок. — С тех пор, как я встретил тебя, ни одна женщина для меня не существует, они забыты.
   Почему он так сказал? Сопротивляясь нахлынувшему чувству и искушению, в которое он вводил ее своими ласками, она заметила:
   — Бедняжки, отдать себя такому непостоянному мужчине.
   — С хорошей женщиной я буду само постоянство.
   На щеке Кэтрин чувствовала его теплое дыхание, а голос его отозвался в сердце глухим ударом. Не желая того, она была искренне тронута его обещанием. Его темная рука резко контрастировала с ее белой сорочкой.
   — Твою кожу позолотило арабское солнце?
   — Тебе не нравится?
   Она попыталась повернуть голову, чтобы заглянуть ему в лицо, но его глаза были устремлены к своей руке. Она не очень уверенно, но искренне сказала:
   — Нравится, только немного странно.
   — Я знаю одного джентльмена с лилейно-белой кожей. Он хотел всем показать, что не нуждается в работе, а я люблю солнце, наверное, потому, что в Англии, с ее постоянно серым небом и ветрами, оно редкий гость. Но и мне не нравится солнце пустыни, оно слишком жестоко. Но когда однажды я был схвачен пиратами и был у них матросом, то оно принесло мне в какой-то степени пользу.
   — Да, я помню. Теренс говорил мне, что тебя похитили за выкуп, но ты стал таким хорошим пиратом, что они возвратили твою саблю, а потом ты сбежал от них.
   — Примерно так, хотя это было и не так просто. Что еще тебе говорил Теренс?
   — Он говорил, что ты был участником экспедиции, которая пыталась отыскать исток Нила. Она оказалась неудачной. Там ты встретил человека по имени Бартон, и, когда вы вместе с ним жили среди арабов, ты переводил ему самые интересные отрывки из «Арабских ночей».
   — Мой брат иногда был слишком словоохотлив.
   — Ему просто было очень интересно. Он говорил, что однажды ты голыми руками убил льва.
   — Не так. Я просто отогнал его от палатки, куда он забрался, чтобы полакомиться ужином.
   Она не могла сдержать улыбки — он произнес это скромно, но достаточно уверенно.
   — Когда ты встретил Омара — в Африке или когда был пиратом?
   — На Варварском побережье. Мы были с ним гребцами на галере. Он был отдан пиратам после того, как ему отрезали язык. Грести в одной лодке — замечательная возможность подружиться. Пока один гребет, второй может передохнуть, не боясь получить веслом по спине. Позже, уже на свободе, мы поехали к нему на родину. Там он оставил любимую женщину, которая в его отсутствие вышла замуж. Их застали вместе. Ее засунули в мешок и утопили в колодце, а его избили и бросили в ров умирать. Он бы и умер, если бы я не нашел его.
   Она поежилась от ужаса услышанного, представив, что они пережили.
   — Варварство.
   — Разрубить противника на куски на дуэли, может, это и более цивилизованно, но результат один и тот же. Во всяком случае я заставил Омара жить, когда он хотел только одного — умереть. Много времени прошло, прежде чем он почувствовал ко мне признательность.
   Наступила напряженная тишина. Наконец она решилась произнести:
   — Теренс также рассказывал, как ты спас ему жизнь.
   — Пытаясь подражать мне, он стал грести и перевернул лодку. Просто я оказался ближе к нему, но за ним также ныряли двое мужчин.
   Ему уже, видно, надоело выглядеть в ее глазах героем.
   — Он говорил, что никогда этого не забудет.
   — Как и я. Если бы я не взял, во-первых, его с собой, ему бы ничего не угрожало.
   — Он очень хотел идти твоей дорогой, но мать запретила ему. Он боготворит тебя.
   — Разве он рассказывал о всех чувствах ко мне? — В его словах послышалась боль, но рука нежно гладила ее тело. — А еще он что-нибудь тебе рассказывал, когда вы вместе лежали в постели?
   Она моментально вспыхнула от гнева, у нее даже подкосились ноги.
   Сказать такое, не обратив внимания на то, как откликалось ее тело на ласки! Не надо было быть такой доверчивой и глупой. «А что, если да?» В душе застряла такая боль от разочарования… «Какая теперь разница?»
   Он так сжал ее руками, что она едва дышала.
   — Вынужден признать, что мой брат оказался в большей степени джентльменом, если ты до сих пор оставалась невинной.
   — Может, и так.
   Он буквально вздрогнул от жестокости ее признания, представив себе, как выглядит в ее глазах по сравнению с покойным братом. Она хотела вырваться из его объятий, но напрасно. Этого не получилось. Он несколько ослабил их, затем начал медленно, настойчиво ласкать ее. Она испугалась, но то был страх не от боли, а от крайней формы унижения. Он намеревался наказать ее экстазом за нанесенное оскорбление.
   Кэтрин могла бы отказаться от своих слов… или попытаться освободиться, или остаться равнодушной к его ласкам. Но как можно было противостоять его опытным прикосновениям, интеллигентности, спокойному гневу? То, как он сейчас с ней обращался, соблазняя ее, было настолько новым, что она почти перестала сопротивляться. Но потом подумала: если она сейчас уступит, как же потом после этого жить?
   — Не делай этого!
   Он ослабил свои движения, но только затем, чтобы поднять сорочку и продолжать ласкать ее обнаженное тело.
   — Почему же? Ты только расскажи мне о Теренсе. Что ты скрываешь? Что за причина скрывать это сейчас, тем более, что ты в какой-то степени и в чем-то неправа? И если твоя совесть нечиста, то почему не должно быть возмездия?
   — Возмездия или пытки? — Никакой разницы.
   — Я не верю тебе. Хочу знать, кто пригласил моего брата сюда, и по той ли самой причине, по которой и я оказался здесь. Я хочу знать, как он добился твоего расположения, не выиграв турнир, не будучи его явным победителем. Хочу знать, что же случилось потом, как получилось, что он никогда не покинул Аркадию. Я был терпелив, полагая, что наступит время, и ты сама мне все расскажешь. А теперь, когда нам так мало времени осталось быть вместе, ты должна мне обо всем рассказать, мне это нужно.
   — А ты уверен, что не будешь больше ждать только потому, что я не могу сопротивляться тебе?
   — Об этом так сладко подумать, но если бы это меня хоть на минуту развлекло, то я не смог бы продолжать более по многим причинам.
   Его честность и то, что он хоть как-то успокоил ее, заслуживали маленькой награды.
   — Будете ли вы удовлетворены моим объяснением, если я скажу вам, что ваш брат приехал по собственному желанию, потому что услышал о турнире от Алана, если я поклянусь вам еще раз, что он никогда не делил со мной постель и никогда, кроме как в вальсе, не прикасался ко мне?
   — Буду, — задумчиво произнес он, — если не узнаю, что вы еще кое-что скрываете от меня.
   — Предположим… — начала она, но он так прижал ее к себе, что она почувствовала, как каждая клеточка ее тела страстно желает его.
   — И что же? — спросил он.
   Ей было бы легче бороться с ним, если бы он был груб и более ожесточен. Боль преодолевается сопротивлением со стиснутыми зубами. Но его дьявольский контроль и неустанное внимание к откликам ее тела раздирали душу. Ей хотелось плакать. С трудом преодолев слезы, она продолжала:
   — Предположим, я расскажу вам что-то о вашем брате, что вы вовсе не хотели бы слышать?
   — Сомневаюсь. Теренс был молод, ему были присущи и великолепные манеры, и в какой-то мере донкихотство, но он никогда не был подлым. Не такой, как его брат.
   Он снова разжег ее и знал об этом. Она хотела бы притушить в себе страсть, но не могла. Пока разум еще хотел избавиться от него, то тело требовало иного. Конечно, она могла бы сопротивляться, закричать и заставить его подчиниться. Но разницы-то не было бы никакой, кончилось бы тем же, судя по тому, что она была зажата в его руках, как в тисках. Нет, в ее неподвижности больше достоинства, пусть он делает свое неблаговидное дело, а она оставит свои тайны при себе.
   А настоящим триумфом для нее будет тот миг, когда она сможет заставить его наслаждаться и следовать в экстазе за ней, а не наоборот.
   — Ваш брат, — мягко сказала Кэтрин, а сама откинула голову назад, на его плечо, чтобы заглянуть ему в лицо, — был несравненным юношей, таким привлекательным, с чувством юмора и немного диким. Все леди были влюблены в него. Но его нельзя сравнить со старшим братом.
   Рован застыл и склонил голову, чтобы видеть ее глаза. Она выдержала его взгляд. Он был так близко от нее, что Кэтрин могла разглядеть его брови, наметившуюся щетину на щеках, видела, как начали расширяться его зрачки и губы прикоснулись к ее губам. Новая волна желания вспыхнула в ней, да и он не мог не поддаться искушению. Да, она поистине могла соблазнить его.
   Теперь его губы были напряжены и властны, а он не разомкнул своих рук. Кэтрин, чувствуя, что он хочет доминировать, смягчила поцелуй, потом ощутила твердость его губ языком и продвигала его все глубже, как бы искушая и приглашая присоединиться к ней, что он и сделал. Выдержав его натиск, она так тесно прижалась к нему спиной, что чувствовала стук сердца и мускулы живота. Он хотел ее, она не могла ошибиться, ощущая, как напряглось его тело, стало твердым, как и ее грудь под его руками.
   Он еще раз сжал ее запястья и вдруг резко отпустил ее, оторвав губы, и Кэтрин упала бы, если бы он не подхватил ее. Он еще раз скользнул по ней взглядом, по ее вздымающейся груди, влажному рту, повернулся и быстро вышел, хлопнув дверью.
   Она выиграла. Хоть и немного, но поколебала его самоуверенность. Даже не верилось. Но она не совсем чувствовала себя победительницей.
   Она заставила его прекратить силой вырывать у нее ответы на вопросы. Довела до такого состояния, при котором можно было или овладеть ею, или броситься от нее прочь. Он выбрал второе. Но что же означал его уход? Он уже не доверял себе и не мог любить ее с прежним самообладанием и своеобразной отчужденностью? Или убежал, чтобы не вырывать ответы таким образом?
   Кэтрин била дрожь. Она обхватила себя руками и придвинулась поближе к огню. Она еще помнила тепло тела Рована, и в душе поселилось какое-то опустошение.
   Страсть, вот что она разбудила в нем, это все, что он
   чувствовал к ней. Нельзя его винить за это, по крайней мере, он был хоть честен с ней, разве он не говорил ей о причинах своего согласия на эту аферу? Поэтому она не имеет права ожидать от него большего.
   Она надежно защищена замужеством, связана традициями и собственными принципами. И даже если бы он и предложил ей быть вместе, она никак не смогла бы с честью выйти из этой ситуации.
   А хотела бы она получить от него предложение? Сама не знает. Он ошеломил ее и заставил многое воспринимать по-новому.
   Наверное, то чувство, когда при прикосновении закипает кровь, нельзя назвать любовью? Или можно? Можно ли назвать любовью смятение, овладевшее ее душой? Любовь ли это, когда испытываешь восторг, глядя на него, прикасаясь к нему.
   Могут ли все перечисленные чувства, соединиться вместе, назваться обыкновенным желанием? Может ли высшая страсть к одному человеку или к его телу быть формой любви?
   Жаль, что она не знает этого, она очень хотела бы знать…

Глава 14

   Он был трижды проклятым, безнадежным идиотом.
   Рован стоял в кабинете, уставившись на серое небо и видневшиеся из окна-щели деревья. Он вел себя подобно глупому цыпленку, метавшемуся по гнезду при виде приближающейся змеи. И самое худшее — ему некого, кроме себя, винить. Не нужно было вырывать из нее объяснения насильно. Он просчитался, хотя до этого подобных ошибок почти не делал. Причиной всему была ревность, и к кому? К умершему брату. Можно ли придумать больший грех? И кто бы мог догадаться, что у нее окажется такое стойкое сердце? Он ожидал оправданий, слез перед неизбежной капитуляцией. Но вместо этого Кэтрин поступила по-своему.
   Он не был готов к этому. До сих пор ничто не лишало его присутствия духа. Но то, что он увидел в ее глазах! Обвинение и стойкая готовность себя защищать. Он сразу почувствовал себя подлецом из подлецов, и какое в тот момент у него появилось желание бросить к ее ногам свое окровавленное, но все еще бьющееся сердце в качестве хоть какой-то награды за проявленное хамство!
   А самое худшее: он разрушил то, что уже крепко соединяло их, и выкинул себя из ее кровати. Теперь ему нет туда возврата.
   До этого момента Рован не ощущал себя заключенным в тюрьму, сейчас же ему казалось, что он чувствует на себе тяжесть камня, видит, как на нем смыкаются стены, и если он сию минуту не вырвется отсюда, то взорвется вместе с этим домом, словно тот был начинен порохом. А в то же время он не хотел, чтобы дни, отведенные им с Кэтрин, заканчивались.
   Сначала он пытался не попадаться ей на глаза, но в то же время страстно желал остаться с ней в одной комнате, если бы смог найти предлог. Часами сидел и пытался решить, чего же он хотел больше: лежать рядом с обнаженной и сгоравшей от желания Кэтрин или просто взять ее полностью тут же около камина, на мраморном полу под пальмами или на ступеньках широкой лестницы.
   Он начинал понимать, каким наваждением она была для Теренса. Он сам становился ею одержим. Ни одна женщина так не завладевала его мыслями и мечтами и не рушила его собственные планы, ни одна не заставляла его так сгорать, как эта, которая, словно наваждение, была у него в мыслях, душе, каждой клетке тела.
   С какой храбростью она сегодня боролась с ним! Теренс, конечно, не смог преодолеть ее силу духа. Спасти женщину в беде считается достойным поступком, но сделать это без надежды на вознаграждение — шаг еще более великодушный.
   Наконец у Рована возникло кощунственное желание, чтобы Жиль попытался уничтожить его, как Теренса. Естественно, он все-таки надеялся, что совершить это будет гораздо труднее, чем убийство брата, и он, Рован, будет мстить. Месть будет быстрой, яростной и даже приятной.
   Более того, предоставится прекрасная возможность увезти Кэтрин. В последние дни эта мысль часто овладевала им, но не прямо, а как-то исподволь пряталась в дальних уголках его сознания.
   Он вовсе не надеялся, что она уедет с ним. Если это и может случиться, то только при каких-нибудь исключительных обстоятельствах, которые заставят ее забыть свои принципы, предписывающие жить с человеком по церковному обету.
   Трудно далее предположить что-либо определенное. Многое будет зависеть от того, как и почему он ее увезет и как вообще она к этому отнесется. Вряд ли после сегодняшнего утра она будет чувствовать к нему симпатию и сможет снова лечь в постель с человеком, которого презирает. Сказал же он ей сегодня, что он вовсе не джентльмен, да она и сама в этом удостоверилась.
   Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем она осознает, что, в первую очередь, она женщина, а потом уже леди?
   Обед имел одно преимущество — возможность быть рядом с Кэтрин. Он снял тяжелый поднос с движущегося стола и принес его в спальню, хотел было помочь накрыть на стол, но она махнула рукой, и он сел напротив, надеясь бесшумно проглотить все, что было предложено. К обеду было вино, бренди. Он надеялся, что напитки смогут как-то облегчить его состояние. Кэтрин же, несмотря на его уговоры, почти от всего отказалась.
   Пытаясь есть, он наблюдал за ней. Кэтрин сидела бледная, опустив вниз глаза, ела мало. Ее волосы отливали блеском огня, рассыпаясь по плечам. Они ей почему-то мешали, судя по тому, как она рукой отбрасывала назад пряди. Ему очень нравилось это ее движение — быстрый грациозный взмах рукой, и упавшая на лицо прядь присоединялась к остальным волосам. Ему хотелось дотронуться и погрузиться в них рукой.
   Слишком многого он хотел. Он всегда хотел слишком много. По этой причине он ради чужих земель оставил дом, по этой причине он сейчас находился здесь.
   Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он сказал:
   — Вечером я слышал топот копыт, а недавно около конюшен какое-то оживление. Сдается, что они готовятся к отправке утром. Может быть, наша идиллия закончится раньше времени.
   — Думаете, «Цветок хлопка» причалил? — спросила она, широко открыв глаза.
   Рован отложил в сторону булочку и снова наполнил свой бокал.
   — Похоже, что так.
   — Так быстро, — еле слышно произнесла она, но он услышал, и его сердце екнуло от радости.
   Она положила вилку и оставила тарелку. Сложив, как монахиня, руки на коленях и заглянув ему в глаза своими ясными глазами, в которых он увидел лихорадочный блеск, она произнесла:
   — Мне бы очень хотелось иметь твоего ребенка.
   Эти слова ударили его, словно плетью, за каждым словом — удар. Он хотел еще раз услышать хоть одно слово, а сам сидел, скрывая неожиданный восторг.
   — Я знаю, что мы с вами об этом не договаривались, но какая разница, в конце концов.
   — Действительно.
   Восторг улетучился, уступая место разочарованию. Его слова прозвучали будто резкий взмах меча в воздухе.
   — Вы решили, наконец, порадовать Жиля?
   — Я решила порадовать себя, — резко ответила она.
   — Покачать, побаловать, покормить грудью и унаследовать, в конце концов, Аркадию.
   — И любить.
   Искренность ее взгляда тронула его, он знал, что заслужил это. Но все равно чувство предательства не изгладилось, почему-то их соглашение о неповиновении приказу Жиля значило для него больше. Или он ревновал не только к мужу, собственному брату, но еще и к своему несостоявшемуся ребенку?
   — Нет, ребенка не будет. Я не хочу, чтобы он попал в руки убийцы, не хочу, чтобы он страдал без отца. Я не смогу уехать, зная, что оставил ребенка и что он может умереть.
   Она протянула к нему руку.
   — Я позабочусь о нем.
   — Только вы? Презирая его отца?
   Вдруг его взгляд остановился на синяках на руке, явных отпечатках его пальцев. Он дотронулся до ее руки.
   — Прошу прощения за это, но не за мой отказ.
   Она отдернула руку, спрятав ее под столом. Глядя ему в глаза, как бы надеясь на его слабость, произнесла:
   — Но вы же раньше хотели…
   — Я думал только о постели, а не о детях. Я передумал. — Иногда грубость давала некоторый эффект.
   — Вы отрекаетесь от меня, потому что я отказываюсь говорить о Теренсе? Так?
   Она откинулась назад, не сводя взгляда с Рова-на. Он выдержал этот взгляд и недоверчиво спросил:
   — Вы предлагаете мне обменяться одолжениями?
   Она отвела взгляд.
   — Я не могу этого сделать.
   Сегодня у него было достаточно времени для размышлений. Пытаясь помочь ей, предположил: — Я мог бы спросить — почему? Но, думаю, в этом нет нужды. Вы пытаетесь кого-то прикрыть. Не Жиля, если Теренс никогда не был в вашей постели. Но как жена лудильщика, любившая кастрюли, вы не можете здесь, кажется, найти ни одного достойного.
   — Вы ничего не знаете о моих привязанностях и способности любить.
   — Нет, — горько ответил он, — вы ошибаетесь.
   Ночь, проведенная с ней, рассказала все, что ему необходимо было знать. Любить и отдаваться друг другу — совершенно разные вещи, но достаточно близкие, чтобы их сравнивать. В одном он имел опыт, но вряд ли когда-нибудь познает другое.
   Когда все это закончится, в ее жизни для него не останется места. Он выполнит свое назначение и может убираться.
   Тишину нарушал только треск поленьев. Целый дождь искр вспыхивал брызгами и затихал, падая в очаг. Но Кэтрин туда не смотрела.
   — Если вы откажете мне, у меня может никогда не появиться возможности стать матерью.
   — Пожалуйтесь Жилю. Может он организует еще один турнир.
   — Если он это сделает, я уйду от него.
   Она так просто сказала об этом, что ему должно было быть не до бравады. Но Рован, чтобы успокоить себя, не принял эти слова всерьез.
   — Если у вас хватит мужества и денег и будет куда уйти. В принципе это возможно, если только в августе в среду пойдет снег. — Он помолчал и вдруг неосознанно, против воли, сказал: — Давайте уедем вместе.
   — Я не вижу, чтобы вы куда-то собирались! — На ее бледном лице появилось возмущение.
   — А если собираюсь, что тогда? — Он с удовольствием увидел, как она вздохнула.
   Кэтрин не ответила. Он слушал, как потрескивали поленья и завывал снаружи ветер, смотрел, как трепетал огонь. Потом кивнул, встал, взял бутылку с бренди и сказал:
   — Понимаю. Брак священен. Как и кладбище.
   Рован покачнулся. Сказалось все: и напряженные споры, и подавленное желание, и несколько бокалов вина и бренди, и то, что он был почти весь день без еды.
   Ему хотелось еще налить бренди столько, сколько он сможет проглотить, чтобы впасть в забвение. Не часто он доходил до такого состояния. Но когда он направился к двери, то шел довольно уверенно.
   — Куда вы? — Она поднялась и пошла за ним.
   — В Эден, мой теплый и сырой рай. Туда. Вниз. Вы будете скучать по мне?
   — Останьтесь. Я не хочу быть одна.
   Она подошла к нему совсем близко, положила руку на грудь. Он почувствовал на коже каждый ее пальчик, и конечно же, как шторм, на него обрушилось желание. Сбитый с толку, он все же спросил:
   — Опять искушаешь?
   — Ты против? — Она приблизилась к нему.
   Он отдал должное тем усилиям, которые привели ее к нему. Но он не сделает ошибки.
   — Господи, конечно же нет, если в результате моя кровь не смешается с твоей.
   — Ты сделал свой выбор. — Она приподнялась на мысочки и прижалась к нему губами.
   Он обнял ее, хотя в руке была бутылка бренди. Ее рот был сродни нектару и так много обещал… Руки были холодными, а грудь, прижатая к его груди, сводила с ума. Он страстно желал и отказаться от нее, и уступить ей. Сдаться и полностью отдаться всепоглощающему чувству, пока вдруг Рован не вспомнил, что не его она так сильно хотела, а ребенка, появление которого зависело от него.
   И руки сами собой опустились, а губы стали неподвижными. Когда она, в свою очередь, медленно и нехотя сняла руки с его шеи, он произнес:
   — Вообще-то я против.
   Кэтрин полными от слез глазами спросила:
   — Почему?
   — Фамильная гордость, упрямство, эгоизм. Если ты захочешь просто меня, я — твой. Но только не оправдания, не одиночество, не бессмысленные мечтания о материнстве. Только без всего этого я дам тебе то, что ты хочешь. Правда, я боюсь твоих слез, не надо плакать.
   Она инстинктивно дотронулась до него, глядя, как он поклонился и повернулся, чтобы уйти. А Кэтрин стояла, обхватив себя руками, уставившись в никуда, когда он оглянулся…
   Он поступил правильно, но почему же тогда чувствует себя таким болваном?
   «Никогда, — думал Рован несколько часов спустя, — он не видел такой луны». — Она была круглая, как беременная королева, и яркая, как предрассветное небо. Луна освещала деревья, траву, и свет ее серебряным лезвием сабли проскальзывал сквозь узкие окна башни. Попадая в башню сквозь стеклянный купол, лунный свет делал полумрак янтарным и резко вычерчивал тени пальмовых и папоротниковых листьев, похожих на зубья дракона, на мраморном полу.
   Рован был пьян и очень этим доволен. Он переходил от одного окна кабинета к другому, бродил по лестницам вверх-вниз, кружил по оранжерее, наклоняясь под листьями пальмы и осторожно дотрагиваясь до мокрых грудей нимф. Разве можно было их сравнивать с грудью Кэтрин. Вздохнув, он от них отвернулся и сел под огромной пальмой, прислонившись спиной к гигантскому китайскому кувшину, и уже здесь допил остатки бренди.
   Он все еще сидел там с пустым стаканом в руке, когда Кэтрин спустилась в оранжерею. Чтобы не разбить хрустальный стакан, он осторожно и бесшумно поставил его на пол и устроился в своей темной засаде.
   Волосы Кэтрин под лунным светом отливали золотом, а тонкая материя сорочки — серебром. Она была похожа на богиню, безмолвно спустившуюся с Олимпа. Ее лицо, грудь, нежные изгибы рук, стройные ноги — все до боли в глазах блестело в лунном свете. Через плечо было перекинуто полотенце. Он, конечно, мог бы подняться и заявить о своем присутствии, оставив ее одну, если бы она захотела. Но это было выше его сил — никакие слуги дьявола ни за что не смогли бы вытащить его оттуда.
   Кэтрин прошла мимо и подставила руку под струи воды, лившиеся из кувшинов в руках нимф и из клювов двух лебедей. Рован затаил дыхание, когда увидел, с каким восторгом она смотрела, как бесчисленные капли-жемчужины, отскакивая от руки, били по лицу и плечам. Она провела рукой по лицу, откинула волосы назад и начала расстегивать пуговицы. Оголив плечи, она медленно спускала вниз сорочку, которая скользила по груди, талии, нежным бедрам и очутилась на полу.
   Рован боялся дышать. Он знал: она была прекрасна. Его руки, рот, каждая клетка его тела говорили ему об этом и раньше. Но все это было несравнимо с тем, какой она предстала перед ним в лунном свете. Когда он состарится и придет время закрыть глаза, то и тогда у него перед глазами будет стоять ее точеная фигура.