— Меры? — переспросила Кэтрин и апатия уступила в ее глазах место тревоге.
Алан, заинтересованно смотревший на Рована, нахмурился:
— Мы предполагаем, конечно, что леди хочет быть вместе со своим избранником?
— Да-да, — отозвался Рован. — Желательно предположить это.
— И единственное препятствие имеет какой-то материальный характер? — И когда Рован кивнул, он продолжал: — Ну, тогда, думаю, любые приемлемые принципы рыцарства могут быть оправданы.
Рован потер рукой щеку.
— Принципы рыцарства. Это как раз и может быть непреодолимым препятствием.
— Для человека с творческой фантазией — нет, — просто сказал Алан.
Кэтрин долго рассматривала Рована, в ее зрачках плясали отблески огня. Она хотела что-то сказать, передумала, потом снова начала:
— Если вы предлагаете…
Он покачал головой и на черных волнистых волосах также заиграли огоньки. Он посмотрел на Кэтрин невинным, как неоперенный голубь, взглядом.
— Я ведь только выяснял вопрос чести.
Она не поверила тону его голоса, так же, как и его улыбке. Он просто притворяется, чтобы у нее не было возможности и сил защититься.
Чуть повысив голос, Алан сказал:
— Если мы все обсудили, я бы хотел всем сообщить, что завтра утром я, наконец, уезжаю.
Перри тоже уезжал или собирался. Он сказал об этом с вызовом. Мюзетта приняла эту новость с опущенными ресницами и чуть покраснев. Она не промолвила ни слова, но бахрома бархатной подушечки развязалась в ее руках.
— Если у нас еще будут проводиться турниры, в доме нужно сменить обстановку, — сказал Льюис.
— Здесь ничего уже не будет, раз Жиля нет, — произнесла Мюзетта и слезы задрожали у нее в глазах. Она глянула на Перри, как бы ища успокоения и поддержки. Но он только сидел и разглядывал свои руки.
— Почему же? Все еще может состояться.
Никто с ним не спорил.
Вечер у камина, наконец, заканчивался. Разговоры как-то сами собой затихли, и вскоре Кэтрин извинилась и пошла к себе.
Рован сейчас ничего не сказал о своих намерениях. Она думала об этом, когда шла к огромной центральной лестнице. Интересно, что он задумал: то ли не собирается уезжать вообще, то ли не решил, когда ему ехать. Она помнила, что он ей обещал, но обстоятельства изменились — сейчас она в безопасности и уже не замужем.
Интересный мужчина в доме — это всегда сплетни по округе, которых любая порядочная женщина старается избегать. Правда, она не была уверена, будут ли ее считать порядочной теперь, но подумала, что для Рована это будет, наверное, небезразлично.
Кто-то шел за ней из гостиной, она слышала, как открылась и снова закрылась дверь. Она остановилась на второй ступеньке и оглянулась. Это был Льюис.
Он шел к ней ленивой походкой, засунув руки в карманы и как-то неопределенно улыбаясь. Увидев, что она обернулась, он сказал:
— Можно, я тебя ненадолго задержу? Знаю, что сейчас не очень подходящее время для подобного разговора, но это очень важно для меня.
— Если речь пойдет о деньгах… — начала она.
— Нет, то есть да, в общем… — его рот задергался. — Я хотел бы узнать, сможешь ли ты выдать мне всю причитающуюся за год сумму сразу? Если да, то я хотел бы вернуться в Англию и обосноваться там. И обещаю, что более не буду рассчитывать на твой кошелек.
Она ожидала чего угодно: от мольбы заплатить карточные долги до просьбы купить новый экипаж, но только не это.
— Ты хочешь уехать из Аркадии?
— Не то что я хотел бы уехать, я просто хочу самостоятельности. Когда я приехал сюда, то думал, что стану полезным дяде Жилю. Но он не позволил мне этого. Думаю, что Брэнтли отговорил его, боялся, что я могу занять его место. Также предполагаю, что дядя держал меня при себе, чтобы стравить с Брэнтли, когда тот стал уж слишком самоуверенным.
— Я не понимала этого, — сказала Кэтрин, подумав, что должна была понять.
— У нас с дядей было одно дело: ему нравилось держать меня рядом, я его развлекал. Кроме того, у него была мечта, похвальная, но довольно трудная — сделать из меня джентльмена.
— Я думала, что ты и был джентльменом.
— Разве? Ты очень добра. Моя мать была дочерью купца по торговле шерстью, недостаточно благородна для дяди Жиля, когда он построил Аркадию. Наследство перешло к моему старшему брату, когда умер отец, и мать послала меня сюда, рассчитывая на то, что дядя сделает человека из своего родственника по мужской линии.
Кэтрин тихо спросила:
— Я все испортила, да?
— О, нет. Не вини себя, это была моя ошибка. Безделье — это страшная скука, а от скуки выходит наружу самое худшее, что есть во мне. По существу, я не добрый малый. — Помолчав, он бесстрастно продолжал: — Дядя Жиль всегда мне отказывал, когда я просился домой. Я подумал, что, может, ты будешь сговорчивее, не откажешь. Будет лучше, если я слиняю отсюда, не наделав больше вреда, чем уже наделал.
Кэтрин увидела, как его тонкое лицо исказила боль. Она сказала:
— Ты обвиняешь себя в смерти Шарлотты.
Его глаза застыли.
— А как же иначе? Я оставил ее незащищенной. Просто так, из чистой ревностной злобы и своей внутренней опустошенности. Вот такой я есть, и ничего уже не поделаешь.
Она тоже недавно узнала ту ужасную опустошенность, боль, когда обвиняешь себя.
— Тебе необходимо чем-то заняться, а ведь здесь сейчас так много работы без Жиля и Брэнт-ли.
Его глаза загорелись.
— Я с радостью буду мастером на все руки в Аркадии, если ты сможешь доверять мне. — Он сделал кислую мину. — У меня торгашеская душа, не говоря уже о других недостатках. Но я не алчен.
Кэтрин улыбнулась.
— Склонность к торгашеству — не так уж плохо для мастера на все руки. Попробуй и посмотри, может тебе подойдет это занятие.
Он схватил ее руку и с жаром поцеловал ее.
— Ты не пожалеешь.
Она покачала головой.
— О, думаю, время от времени буду жалеть. Мы же с тобой живые люди, будут и ссоры, и столкновения, но мы научимся работать вместе.
Он лукаво посмотрел на нее из-под ресниц.
— Они будут, но меньше, чем ты думаешь, если ты сама будешь находиться где-нибудь еще.
— Я не поняла.
Но он поклонился ей и пошел к гостиной.
Она постояла, посмотрела ему вслед и стала подниматься по лестнице. Делала она это медленно, будто была в два раза старше. Она должна была почувствовать облегчение от того, что часть ноши — руководство Аркадией — будет переложено на плечи Льюиса, но вместо этого ей показалось, что сейчас она взяла на себя ответственность за благополучие еще одного человека.
Ладно, она способна вынести это. Научится, одержит победу, и Аркадия будет процветать. Только какой ценой?
Какую цену она должна заплатить, чтобы стать хозяйкой и опорой Аркадии, как мечтал Жиль?
Она знала, слишком хорошо знала.
Ценой была любовь.
Она могла, если бы захотела, если бы была менее горда, чтобы Рован поступил так, как обещал перед лицом смерти. Как это похоже на него, сказать ей такие дорогие слова, и если уж ей суждено умереть, пусть они останутся с ней.
Это была щедрость человека, который уже так много дал ей, она будет хранить эти слова. Она будет их время от времени слушать в своей душе, и если повезет, они через годы станут ее погребальной песней.
А сейчас Рован, будучи очень строгим по отношению к себе в вопросах чести, чувствует себя связанным данным словом. Она попыталась отпустить его, но пока он не принял свободу, но примет, и тогда она уже останется одна.
В спальне ее ждала Дельфия. Служанка достала ночную сорочку и села, готовая раздеть ее и причесать на ночь волосы. Лицо ее от рыданий распухло, и. глаза были красными. Она занялась хозяйкой, не глядя ей в глаза.
Кэтрин так и не поговорила с ней после смерти Жиля и Брэнтли. И сейчас не знала, как переступить ту пропасть, которая образовалась между ними, но и откладывать больше было нельзя. Первый шаг должна сделать она и нежелательно, чтобы Дельфия говорила только из страха за последствия.
— С тобой все в порядке? — спросила она, глядя на распухшее лицо Дельфии. И когда та кивнула, продолжала: — Как все с тобой обращаются?
— Некоторые говорят ужасные вещи. Ладно, не имеет значения.
— Жаль, если тебя оскорбили. Мне попросить Като, чтобы он поговорил с остальными?
— Нет-нет, все пройдет.
Кэтрин помолчала, раздумывая, а в это время Дельфия помогла ей снять через голову черное платье и отложила его в сторону. А когда начала развязывать ее нижние юбки, Кэтрин сказала:
— Я знаю, что искушение заставило тебя вступить в связь с Брэнтли, но все время задаюсь вопросом — неужели ты любила его?
— Я гордилась и мне льстило, что он выбрал меня. Он дарил мне красивые вещи и много обещал. Я жалела его, что он женился на мадам Мюзетте, которая думает только о себе.
Кэтрин переступила через юбки и просунула руки в пеньюар. Она села перед туалетным столом, где горела масляная лампа и попыталась произнести самое трудное ровным голосом.
— А ты знала, что он собирался убить нас с Рованом там, в башне?
Расческа из слоновой кости выпала из рук Дельфии.
— Нет, нет, мадам Кэтрин, о господи, нет! Просто не поверила своим глазам, когда увидела, что башня горит. Я чуть с ума не сошла.
— Но ты же отдала Брэнтли письмо Шарлотты.
— Он забрал его у меня, да-да, просто взял. Я несла его сюда, к вам, думала, что мистер Рован здесь, но Брэнтли перехватил меня в коридоре. Он пригрозил мне, что если я его выдам, он скажет, что все это время я ему помогала — с мышьяком для мистера Жиля и всем остальным. Это неправда, но я не могла рассказать вам, просто не могла.
— Плохой же я была тебе хозяйкой, если ты не смогла мне довериться.
Дельфия нагнулась за расческой и начала скороговоркой оправдываться:
— Нет, совсем нет. Просто я не хотела, чтобы вы знали, что я такая дура. Он меня использовал, потому что я верила ему, что он меня любит, он мне все время об этом говорил. Я очень не хотела, чтобы вы думали обо мне плохо.
— И из-за всего этого умерла Шарлотта… — Голос Кэтрин задрожал.
— Я на самом деле не знала, что он задумал, не представляла, что это сделал он. Думала, что тот молодой человек, брат Рована, убил себя из-за мадам Мюзетты, потому что она была очень бессердечной. И не знала, как все получилось на самом деле.
— Хорошо, но почему ты приняла сторону Жиля, держала меня в башне? Ведь мы столько лет были с тобою вместе?
Казалось, это ранило ее больше всего.
— Вы же могли убежать, я знаю, что могли. Так потом и сделали.
Дельфия выглядела и расстроенной, и озадаченной.
— Помогая Жилю, ты решила, что мне для него нужен ребенок.
Дельфия отрицательно покачала головой.
— Я думала не о ребенке, а о мужчине. Я наблюдала за мистером Рованом, и мне показалось, он не похож на остальных мужчин, он какой-то другой. В нем была любовь. Любовь, которая вам очень нужна.
— Не стоило решать за меня.
Кэтрин казалась очень удрученной, подавленной и смотрела куда-то в сторону.
В глазах служанки появились слезы, а потом она и вовсе зарыдала.
— Конечно, какой из меня знаток мужчин, вы видите, как получилось. Я неправильно делала, что решала за вас, я очень жалею об этом. А вы мне скажете, что собираетесь делать со мной? Вы меня отошлете? Или возьмете с собой, когда уедете?
— Уеду? Почему я должна уезжать? — раздраженно спросила Кэтрин.
Дельфия вопросительно и печально посмотрела на нее, покачала головой.
— Но, мадам Кэтрин, почему вы должны оставаться?
На этот вопрос было нелегко ответить, и у Кэтрин совсем не было сил что-либо объяснять Дельфии. Вместо этого она попыталась уверить служанку, что не собирается отдавать ее в руки шерифу, и что Дельфия в общем-то не была злонамеренной особой. Она стала жертвой обмана и манипуляций со стороны Брэнтли, для его целей была им использована, чтобы тешить его злобный эгоизм. Вне сомнения, угрызения совести и вина за смерти в Аркадии будут преследовать ее всю жизнь, а это уже достаточное наказание.
Они еще немного поговорили и Кэтрин отослала ее. Сегодня она целый день провела в хлопотах, на людях, и все, что ей сейчас было нужно, это просто отдохнуть. Она буквально изнемогала под бременем своих мыслей, услышанных слов и фраз сегодня и несколько дней назад.
— Почему вы должны оставаться?
— Если ты сама будешь находиться где-нибудь еще…
— Обязанности мужа по отношению к жене…
— Когда нет любви…
— Я тебя по-своему люблю.
Последние слова были произнесены Жилем. Она сидела за туалетным столом, положив на него руки и голову. Получалось так, что Жиль ничем не отличался от Брэнтли и использовал Кэтрин в своих целях, как тот — Дельфию.
Жиль женился на ней не по любви и верности, а чтобы скрыть свою кровосмесительную страсть и хотел получить от нее ребенка ради собственной гордости. Он хотел обмануть смерть и злые намерения Брэнтли. Конечно же, он знал, что после происшествия с экипажем ее жизнь в опасности, но не предупредил ее и ничего не предпринял, чтобы ее защитить.
Все, что он сделал, это ускорил выполнение своего плана стать отцом. Он запугал ее, унизил, пообещав, что добьется своего любым путем, даже насилием. Потом, напоенная снотворным, она была брошена в объятия к человеку, которого Жиль совсем не знал и который мог бы ее взять без какого-либо милосердия и жалости. И наконец, даже в смерти он хотел привязать ее к себе тяжестью богатства Аркадии и ответственностью за нее.
Раскаивался ли он перед смертью, ведь он умер, спасая ее жизнь, или просто мстил за все зло, полученное им от Брэнтли? Теперь уже узнать это невозможно.
— Каков долг любимой к своему мужчине, который поклялся ей в любви и покровительстве?
— Какую силу ему позволительно использовать?
Неужели она ошибалась насчет Рована? Как она могла? Но как нелегко понять неожиданные повороты его поступков и его чрезмерные понятия чести! Ведь он приехал сюда, вооруженный желанием восстановить справедливость после смерти брата и имея за плечами сомнительный опыт жизни кочевника. Он начал с того, что стал с первого взгляда презирать ее, а закончил желанием обладать ею. И между этими двумя понятиями слишком мало места для того, чтобы предложить ей успокоенность и надежду. И все же, и все же… Она будто снова и снова слышала его слова, наполненные очарованием, которые страстно желали и обещали.
Кэтрин поднялась и потушила лампу. Она долго преодолевала страстное желание побежать в темноте по коридору в спальню Рована. Что ему сказать, она не знала, но все же это лучше, чем бороться с сомнениями в своей изболевшейся душе.
— Может быть, он предпочитает узы…
И она пошла, не думая, машинально пересекла комнату, открыла дверь и ступила в длинный темный коридор. Она двигалась бесшумно, словно привидение, пеньюар и волосы, распущенные по плечам, развевались при ходьбе. В конце коридора она постучала в дверь спальни Рована.
Ответа не последовало. Упрямо закусив губу, с неожиданной решимостью она взялась за серебряную ручку и открыла дверь. В комнате никого не было. Там было тихо и темно. Постель была пуста. Лампы остыли, видимо, прошло достаточно времени после того, как здесь кто-то был. Кэтрин подошла к шкафу и распахнула его. Там тоже было пусто.
Он уехал и даже не попрощался.
А может он посчитал за прощание ее слова об освобождении его от обязанностей по отношению к ней? В любом случае она его больше никогда не увидит, никогда не окунется в его неповторимую улыбку, никогда не почувствует его рук и не увидит, как темнеют его зеленые глаза, когда он собирается прижаться к ее губам.
Вот именно то, чего она больше всего на свете хотела. Теперь она узнала, как чувствует себя человек, когда у него вырывают половину сердца, когда кто-то невидимый впивается в мозги своими острыми когтями, когда грудь сдавливается тисками.
Она стояла, зажав рот рукой и сотрясаясь от рыданий.
Дверь позади нее открылась. Она обернулась, но слезы мешали ей рассмотреть вошедшего. В двери показалась высокая фигура мужчины, потом дверь закрылась и опять стало темно. Это был Рован? И он опять ушел, зная, что комната пуста? А если он здесь, то почему молчит?
Только она хотела что-то сказать, как тут произошло какое-то движение и ее вдруг завернули в толстую и мягкую материю — голову, плечи и руки по швам, ей пришлось дышать в ворсистый бархат. Несчастная, оскорбленная, она начала задыхаться и кашлять так, что ноги ее подкосились, но ее тут подняли и прижали к твердой, как камень, груди, и понесли.
Ей не хватало воздуха, она кашляла, но понимала, что ее уже несли по коридору, так как сквозь материю просачивался слабый свет. Затем скрипнула дверь балкона, которым заканчивался коридор. Она вскрикнула, попыталась пнуть кого-то ногой, но захвативший ее в плен еще крепче прижал ее к себе.
До нее донеслось кваканье лягушек, на ногах чувствовалась свежесть и прохлада воздуха. Она очутилась вне дома. Она набрала в легкие воздух, чтобы снова закричать и в этот момент почувствовала, как ее бросили в пустоту. Из ее сдавленного горла вырвался крик.
Падает, она падает, завернутая в этот ужасный материал! Что станет с ней и с ее телом, когда она ударится о землю?
Но тут ее поймали, с силой прижали к себе и кто-то ясно и откровенно чертыхнулся ей в ухо.
Рован. Он открыл ей лицо и она увидела, как над ней через балкон перелез Омар, а потом, захватив руками и ногами колонну, как гигантская человекообразная обезьяна, которую Кэтрин однажды видела в большой книге по Африке, заскользил вниз.
— Что вы делаете? — Сдавленно, испуганно, но с достоинством потребовала она объяснений у темной фигуры, державшей ее на руках.
Ей не ответили. Когда Омар приземлился, Рован бросился бежать. Их ждал запряженный экипаж. Омар распахнул дверь и отступил назад. Рован вошел с Кэтрин вовнутрь и захлопнул дверь. И прежде чем она смогла сесть, они уже вовсю мчались из Аркадии по дороге, ведущей в Св. Фрэнсисвилль.
То, что она протянула руку к двери, было обыкновенным рефлексивным действием, она и не надеялась, что ей что-нибудь удастся. Не удалось. Рован схватил ее за руку и. прижал к сиденью.
— Что вы пытаетесь сделать? — раздраженно спросил он. — Хотите себя убить?
— Вам не удастся это сделать, — ответила Кэтрин сквозь зубы.
Он ответил не сразу.
— Уже все сделано.
— Куда вы едете? Куда вы меня везете?
В ней была такая смесь гнева и надежды, помноженная на остатки страха, что она едва осознавала, что говорит.
— Для начала на пароход в Новый Орлеан, потом, возможно, к моей матери, это недалеко от Нового Орлеана, а после этого в любое место в широких просторах земли, где всем безразлично, что я держу женщину против ее воли.
— Но… у меня нет одежды, — с трудом произнесла она.
— Дельфия упаковала сундук. Он там, сзади. А сама она с Омаром.
— Я скажу капитану, что вы похитили меня, — в замешательстве и неуверенно, но она еще пыталась бороться.
— Если ты меня вынудишь, я волью тебе в горло бутылку виски еще до того, как мы будем на пароходе. Капитан поймет, когда я объясню ему, что ты глубоко заблуждаешься.
Она немигающим взглядом смотрела на него в темноте. Потом чуть слышно произнесла:
— Ты не посмеешь.
— Ты думаешь, что я также освобожу тебя от своей любви, как ты освободила меня? Я не так сговорчив. Я хочу тебя так, как никого никогда не хотел в своей жизни. Ты — мой дом, мой очаг, мое самое последнее пристанище. В тебе мое спасение и мое искупление, ты — мое золотое руно, золотое сияние. Ты — мои анютины глазки, которые я искал повсюду — в бесконечных бурных морях и завшивленных городах. Я так тосковал по тебе, так желал тебя! Я завязал в тугой узел всю свою волю, пытаясь сдержать себя, чтобы не снести голову твоему мужу. И если ты думаешь, что теперь я потеряю тебя только потому, что какие-то угрызения совести привязывают тебя к умершему человеку, то тогда ты меня не знаешь.
Там, где-то внутри Кэтрин, зародились облегчение и радость и уже рвались наружу.
— Ты знаешь, я хочу быть, как это выразить сладким яблоком твоей души. И также, возможно, твоей женой.
— Когда? — потребовал он, но уже отпустил ее.
— Как я могу тебе сказать? Ведь ты сам говорил, я едва тебя знаю.
— Ты узнаешь, всего меня и навсегда. Я обещаю.
Его последние слова вошли к ней в душу, унося сомнения и развеивая страхи, вынося наружу радость.
Она взялась руками за лацканы его сюртука и притянула его к себе ближе, улыбнулась и в свою очередь спросила:
— Когда?
Быстрая езда укачивала их, и теперь они уже беспрепятственно приближались к Св. Фрэнсисвиллю. Рован нежно прикоснулся к ее лицу, и когда она удобно устроилась в его объятиях, сказал:
— Начиная с этой минуты.
Алан, заинтересованно смотревший на Рована, нахмурился:
— Мы предполагаем, конечно, что леди хочет быть вместе со своим избранником?
— Да-да, — отозвался Рован. — Желательно предположить это.
— И единственное препятствие имеет какой-то материальный характер? — И когда Рован кивнул, он продолжал: — Ну, тогда, думаю, любые приемлемые принципы рыцарства могут быть оправданы.
Рован потер рукой щеку.
— Принципы рыцарства. Это как раз и может быть непреодолимым препятствием.
— Для человека с творческой фантазией — нет, — просто сказал Алан.
Кэтрин долго рассматривала Рована, в ее зрачках плясали отблески огня. Она хотела что-то сказать, передумала, потом снова начала:
— Если вы предлагаете…
Он покачал головой и на черных волнистых волосах также заиграли огоньки. Он посмотрел на Кэтрин невинным, как неоперенный голубь, взглядом.
— Я ведь только выяснял вопрос чести.
Она не поверила тону его голоса, так же, как и его улыбке. Он просто притворяется, чтобы у нее не было возможности и сил защититься.
Чуть повысив голос, Алан сказал:
— Если мы все обсудили, я бы хотел всем сообщить, что завтра утром я, наконец, уезжаю.
Перри тоже уезжал или собирался. Он сказал об этом с вызовом. Мюзетта приняла эту новость с опущенными ресницами и чуть покраснев. Она не промолвила ни слова, но бахрома бархатной подушечки развязалась в ее руках.
— Если у нас еще будут проводиться турниры, в доме нужно сменить обстановку, — сказал Льюис.
— Здесь ничего уже не будет, раз Жиля нет, — произнесла Мюзетта и слезы задрожали у нее в глазах. Она глянула на Перри, как бы ища успокоения и поддержки. Но он только сидел и разглядывал свои руки.
— Почему же? Все еще может состояться.
Никто с ним не спорил.
Вечер у камина, наконец, заканчивался. Разговоры как-то сами собой затихли, и вскоре Кэтрин извинилась и пошла к себе.
Рован сейчас ничего не сказал о своих намерениях. Она думала об этом, когда шла к огромной центральной лестнице. Интересно, что он задумал: то ли не собирается уезжать вообще, то ли не решил, когда ему ехать. Она помнила, что он ей обещал, но обстоятельства изменились — сейчас она в безопасности и уже не замужем.
Интересный мужчина в доме — это всегда сплетни по округе, которых любая порядочная женщина старается избегать. Правда, она не была уверена, будут ли ее считать порядочной теперь, но подумала, что для Рована это будет, наверное, небезразлично.
Кто-то шел за ней из гостиной, она слышала, как открылась и снова закрылась дверь. Она остановилась на второй ступеньке и оглянулась. Это был Льюис.
Он шел к ней ленивой походкой, засунув руки в карманы и как-то неопределенно улыбаясь. Увидев, что она обернулась, он сказал:
— Можно, я тебя ненадолго задержу? Знаю, что сейчас не очень подходящее время для подобного разговора, но это очень важно для меня.
— Если речь пойдет о деньгах… — начала она.
— Нет, то есть да, в общем… — его рот задергался. — Я хотел бы узнать, сможешь ли ты выдать мне всю причитающуюся за год сумму сразу? Если да, то я хотел бы вернуться в Англию и обосноваться там. И обещаю, что более не буду рассчитывать на твой кошелек.
Она ожидала чего угодно: от мольбы заплатить карточные долги до просьбы купить новый экипаж, но только не это.
— Ты хочешь уехать из Аркадии?
— Не то что я хотел бы уехать, я просто хочу самостоятельности. Когда я приехал сюда, то думал, что стану полезным дяде Жилю. Но он не позволил мне этого. Думаю, что Брэнтли отговорил его, боялся, что я могу занять его место. Также предполагаю, что дядя держал меня при себе, чтобы стравить с Брэнтли, когда тот стал уж слишком самоуверенным.
— Я не понимала этого, — сказала Кэтрин, подумав, что должна была понять.
— У нас с дядей было одно дело: ему нравилось держать меня рядом, я его развлекал. Кроме того, у него была мечта, похвальная, но довольно трудная — сделать из меня джентльмена.
— Я думала, что ты и был джентльменом.
— Разве? Ты очень добра. Моя мать была дочерью купца по торговле шерстью, недостаточно благородна для дяди Жиля, когда он построил Аркадию. Наследство перешло к моему старшему брату, когда умер отец, и мать послала меня сюда, рассчитывая на то, что дядя сделает человека из своего родственника по мужской линии.
Кэтрин тихо спросила:
— Я все испортила, да?
— О, нет. Не вини себя, это была моя ошибка. Безделье — это страшная скука, а от скуки выходит наружу самое худшее, что есть во мне. По существу, я не добрый малый. — Помолчав, он бесстрастно продолжал: — Дядя Жиль всегда мне отказывал, когда я просился домой. Я подумал, что, может, ты будешь сговорчивее, не откажешь. Будет лучше, если я слиняю отсюда, не наделав больше вреда, чем уже наделал.
Кэтрин увидела, как его тонкое лицо исказила боль. Она сказала:
— Ты обвиняешь себя в смерти Шарлотты.
Его глаза застыли.
— А как же иначе? Я оставил ее незащищенной. Просто так, из чистой ревностной злобы и своей внутренней опустошенности. Вот такой я есть, и ничего уже не поделаешь.
Она тоже недавно узнала ту ужасную опустошенность, боль, когда обвиняешь себя.
— Тебе необходимо чем-то заняться, а ведь здесь сейчас так много работы без Жиля и Брэнт-ли.
Его глаза загорелись.
— Я с радостью буду мастером на все руки в Аркадии, если ты сможешь доверять мне. — Он сделал кислую мину. — У меня торгашеская душа, не говоря уже о других недостатках. Но я не алчен.
Кэтрин улыбнулась.
— Склонность к торгашеству — не так уж плохо для мастера на все руки. Попробуй и посмотри, может тебе подойдет это занятие.
Он схватил ее руку и с жаром поцеловал ее.
— Ты не пожалеешь.
Она покачала головой.
— О, думаю, время от времени буду жалеть. Мы же с тобой живые люди, будут и ссоры, и столкновения, но мы научимся работать вместе.
Он лукаво посмотрел на нее из-под ресниц.
— Они будут, но меньше, чем ты думаешь, если ты сама будешь находиться где-нибудь еще.
— Я не поняла.
Но он поклонился ей и пошел к гостиной.
Она постояла, посмотрела ему вслед и стала подниматься по лестнице. Делала она это медленно, будто была в два раза старше. Она должна была почувствовать облегчение от того, что часть ноши — руководство Аркадией — будет переложено на плечи Льюиса, но вместо этого ей показалось, что сейчас она взяла на себя ответственность за благополучие еще одного человека.
Ладно, она способна вынести это. Научится, одержит победу, и Аркадия будет процветать. Только какой ценой?
Какую цену она должна заплатить, чтобы стать хозяйкой и опорой Аркадии, как мечтал Жиль?
Она знала, слишком хорошо знала.
Ценой была любовь.
Она могла, если бы захотела, если бы была менее горда, чтобы Рован поступил так, как обещал перед лицом смерти. Как это похоже на него, сказать ей такие дорогие слова, и если уж ей суждено умереть, пусть они останутся с ней.
Это была щедрость человека, который уже так много дал ей, она будет хранить эти слова. Она будет их время от времени слушать в своей душе, и если повезет, они через годы станут ее погребальной песней.
А сейчас Рован, будучи очень строгим по отношению к себе в вопросах чести, чувствует себя связанным данным словом. Она попыталась отпустить его, но пока он не принял свободу, но примет, и тогда она уже останется одна.
В спальне ее ждала Дельфия. Служанка достала ночную сорочку и села, готовая раздеть ее и причесать на ночь волосы. Лицо ее от рыданий распухло, и. глаза были красными. Она занялась хозяйкой, не глядя ей в глаза.
Кэтрин так и не поговорила с ней после смерти Жиля и Брэнтли. И сейчас не знала, как переступить ту пропасть, которая образовалась между ними, но и откладывать больше было нельзя. Первый шаг должна сделать она и нежелательно, чтобы Дельфия говорила только из страха за последствия.
— С тобой все в порядке? — спросила она, глядя на распухшее лицо Дельфии. И когда та кивнула, продолжала: — Как все с тобой обращаются?
— Некоторые говорят ужасные вещи. Ладно, не имеет значения.
— Жаль, если тебя оскорбили. Мне попросить Като, чтобы он поговорил с остальными?
— Нет-нет, все пройдет.
Кэтрин помолчала, раздумывая, а в это время Дельфия помогла ей снять через голову черное платье и отложила его в сторону. А когда начала развязывать ее нижние юбки, Кэтрин сказала:
— Я знаю, что искушение заставило тебя вступить в связь с Брэнтли, но все время задаюсь вопросом — неужели ты любила его?
— Я гордилась и мне льстило, что он выбрал меня. Он дарил мне красивые вещи и много обещал. Я жалела его, что он женился на мадам Мюзетте, которая думает только о себе.
Кэтрин переступила через юбки и просунула руки в пеньюар. Она села перед туалетным столом, где горела масляная лампа и попыталась произнести самое трудное ровным голосом.
— А ты знала, что он собирался убить нас с Рованом там, в башне?
Расческа из слоновой кости выпала из рук Дельфии.
— Нет, нет, мадам Кэтрин, о господи, нет! Просто не поверила своим глазам, когда увидела, что башня горит. Я чуть с ума не сошла.
— Но ты же отдала Брэнтли письмо Шарлотты.
— Он забрал его у меня, да-да, просто взял. Я несла его сюда, к вам, думала, что мистер Рован здесь, но Брэнтли перехватил меня в коридоре. Он пригрозил мне, что если я его выдам, он скажет, что все это время я ему помогала — с мышьяком для мистера Жиля и всем остальным. Это неправда, но я не могла рассказать вам, просто не могла.
— Плохой же я была тебе хозяйкой, если ты не смогла мне довериться.
Дельфия нагнулась за расческой и начала скороговоркой оправдываться:
— Нет, совсем нет. Просто я не хотела, чтобы вы знали, что я такая дура. Он меня использовал, потому что я верила ему, что он меня любит, он мне все время об этом говорил. Я очень не хотела, чтобы вы думали обо мне плохо.
— И из-за всего этого умерла Шарлотта… — Голос Кэтрин задрожал.
— Я на самом деле не знала, что он задумал, не представляла, что это сделал он. Думала, что тот молодой человек, брат Рована, убил себя из-за мадам Мюзетты, потому что она была очень бессердечной. И не знала, как все получилось на самом деле.
— Хорошо, но почему ты приняла сторону Жиля, держала меня в башне? Ведь мы столько лет были с тобою вместе?
Казалось, это ранило ее больше всего.
— Вы же могли убежать, я знаю, что могли. Так потом и сделали.
Дельфия выглядела и расстроенной, и озадаченной.
— Помогая Жилю, ты решила, что мне для него нужен ребенок.
Дельфия отрицательно покачала головой.
— Я думала не о ребенке, а о мужчине. Я наблюдала за мистером Рованом, и мне показалось, он не похож на остальных мужчин, он какой-то другой. В нем была любовь. Любовь, которая вам очень нужна.
— Не стоило решать за меня.
Кэтрин казалась очень удрученной, подавленной и смотрела куда-то в сторону.
В глазах служанки появились слезы, а потом она и вовсе зарыдала.
— Конечно, какой из меня знаток мужчин, вы видите, как получилось. Я неправильно делала, что решала за вас, я очень жалею об этом. А вы мне скажете, что собираетесь делать со мной? Вы меня отошлете? Или возьмете с собой, когда уедете?
— Уеду? Почему я должна уезжать? — раздраженно спросила Кэтрин.
Дельфия вопросительно и печально посмотрела на нее, покачала головой.
— Но, мадам Кэтрин, почему вы должны оставаться?
На этот вопрос было нелегко ответить, и у Кэтрин совсем не было сил что-либо объяснять Дельфии. Вместо этого она попыталась уверить служанку, что не собирается отдавать ее в руки шерифу, и что Дельфия в общем-то не была злонамеренной особой. Она стала жертвой обмана и манипуляций со стороны Брэнтли, для его целей была им использована, чтобы тешить его злобный эгоизм. Вне сомнения, угрызения совести и вина за смерти в Аркадии будут преследовать ее всю жизнь, а это уже достаточное наказание.
Они еще немного поговорили и Кэтрин отослала ее. Сегодня она целый день провела в хлопотах, на людях, и все, что ей сейчас было нужно, это просто отдохнуть. Она буквально изнемогала под бременем своих мыслей, услышанных слов и фраз сегодня и несколько дней назад.
— Почему вы должны оставаться?
— Если ты сама будешь находиться где-нибудь еще…
— Обязанности мужа по отношению к жене…
— Когда нет любви…
— Я тебя по-своему люблю.
Последние слова были произнесены Жилем. Она сидела за туалетным столом, положив на него руки и голову. Получалось так, что Жиль ничем не отличался от Брэнтли и использовал Кэтрин в своих целях, как тот — Дельфию.
Жиль женился на ней не по любви и верности, а чтобы скрыть свою кровосмесительную страсть и хотел получить от нее ребенка ради собственной гордости. Он хотел обмануть смерть и злые намерения Брэнтли. Конечно же, он знал, что после происшествия с экипажем ее жизнь в опасности, но не предупредил ее и ничего не предпринял, чтобы ее защитить.
Все, что он сделал, это ускорил выполнение своего плана стать отцом. Он запугал ее, унизил, пообещав, что добьется своего любым путем, даже насилием. Потом, напоенная снотворным, она была брошена в объятия к человеку, которого Жиль совсем не знал и который мог бы ее взять без какого-либо милосердия и жалости. И наконец, даже в смерти он хотел привязать ее к себе тяжестью богатства Аркадии и ответственностью за нее.
Раскаивался ли он перед смертью, ведь он умер, спасая ее жизнь, или просто мстил за все зло, полученное им от Брэнтли? Теперь уже узнать это невозможно.
— Каков долг любимой к своему мужчине, который поклялся ей в любви и покровительстве?
— Какую силу ему позволительно использовать?
Неужели она ошибалась насчет Рована? Как она могла? Но как нелегко понять неожиданные повороты его поступков и его чрезмерные понятия чести! Ведь он приехал сюда, вооруженный желанием восстановить справедливость после смерти брата и имея за плечами сомнительный опыт жизни кочевника. Он начал с того, что стал с первого взгляда презирать ее, а закончил желанием обладать ею. И между этими двумя понятиями слишком мало места для того, чтобы предложить ей успокоенность и надежду. И все же, и все же… Она будто снова и снова слышала его слова, наполненные очарованием, которые страстно желали и обещали.
Кэтрин поднялась и потушила лампу. Она долго преодолевала страстное желание побежать в темноте по коридору в спальню Рована. Что ему сказать, она не знала, но все же это лучше, чем бороться с сомнениями в своей изболевшейся душе.
— Может быть, он предпочитает узы…
И она пошла, не думая, машинально пересекла комнату, открыла дверь и ступила в длинный темный коридор. Она двигалась бесшумно, словно привидение, пеньюар и волосы, распущенные по плечам, развевались при ходьбе. В конце коридора она постучала в дверь спальни Рована.
Ответа не последовало. Упрямо закусив губу, с неожиданной решимостью она взялась за серебряную ручку и открыла дверь. В комнате никого не было. Там было тихо и темно. Постель была пуста. Лампы остыли, видимо, прошло достаточно времени после того, как здесь кто-то был. Кэтрин подошла к шкафу и распахнула его. Там тоже было пусто.
Он уехал и даже не попрощался.
А может он посчитал за прощание ее слова об освобождении его от обязанностей по отношению к ней? В любом случае она его больше никогда не увидит, никогда не окунется в его неповторимую улыбку, никогда не почувствует его рук и не увидит, как темнеют его зеленые глаза, когда он собирается прижаться к ее губам.
Вот именно то, чего она больше всего на свете хотела. Теперь она узнала, как чувствует себя человек, когда у него вырывают половину сердца, когда кто-то невидимый впивается в мозги своими острыми когтями, когда грудь сдавливается тисками.
Она стояла, зажав рот рукой и сотрясаясь от рыданий.
Дверь позади нее открылась. Она обернулась, но слезы мешали ей рассмотреть вошедшего. В двери показалась высокая фигура мужчины, потом дверь закрылась и опять стало темно. Это был Рован? И он опять ушел, зная, что комната пуста? А если он здесь, то почему молчит?
Только она хотела что-то сказать, как тут произошло какое-то движение и ее вдруг завернули в толстую и мягкую материю — голову, плечи и руки по швам, ей пришлось дышать в ворсистый бархат. Несчастная, оскорбленная, она начала задыхаться и кашлять так, что ноги ее подкосились, но ее тут подняли и прижали к твердой, как камень, груди, и понесли.
Ей не хватало воздуха, она кашляла, но понимала, что ее уже несли по коридору, так как сквозь материю просачивался слабый свет. Затем скрипнула дверь балкона, которым заканчивался коридор. Она вскрикнула, попыталась пнуть кого-то ногой, но захвативший ее в плен еще крепче прижал ее к себе.
До нее донеслось кваканье лягушек, на ногах чувствовалась свежесть и прохлада воздуха. Она очутилась вне дома. Она набрала в легкие воздух, чтобы снова закричать и в этот момент почувствовала, как ее бросили в пустоту. Из ее сдавленного горла вырвался крик.
Падает, она падает, завернутая в этот ужасный материал! Что станет с ней и с ее телом, когда она ударится о землю?
Но тут ее поймали, с силой прижали к себе и кто-то ясно и откровенно чертыхнулся ей в ухо.
Рован. Он открыл ей лицо и она увидела, как над ней через балкон перелез Омар, а потом, захватив руками и ногами колонну, как гигантская человекообразная обезьяна, которую Кэтрин однажды видела в большой книге по Африке, заскользил вниз.
— Что вы делаете? — Сдавленно, испуганно, но с достоинством потребовала она объяснений у темной фигуры, державшей ее на руках.
Ей не ответили. Когда Омар приземлился, Рован бросился бежать. Их ждал запряженный экипаж. Омар распахнул дверь и отступил назад. Рован вошел с Кэтрин вовнутрь и захлопнул дверь. И прежде чем она смогла сесть, они уже вовсю мчались из Аркадии по дороге, ведущей в Св. Фрэнсисвилль.
То, что она протянула руку к двери, было обыкновенным рефлексивным действием, она и не надеялась, что ей что-нибудь удастся. Не удалось. Рован схватил ее за руку и. прижал к сиденью.
— Что вы пытаетесь сделать? — раздраженно спросил он. — Хотите себя убить?
— Вам не удастся это сделать, — ответила Кэтрин сквозь зубы.
Он ответил не сразу.
— Уже все сделано.
— Куда вы едете? Куда вы меня везете?
В ней была такая смесь гнева и надежды, помноженная на остатки страха, что она едва осознавала, что говорит.
— Для начала на пароход в Новый Орлеан, потом, возможно, к моей матери, это недалеко от Нового Орлеана, а после этого в любое место в широких просторах земли, где всем безразлично, что я держу женщину против ее воли.
— Но… у меня нет одежды, — с трудом произнесла она.
— Дельфия упаковала сундук. Он там, сзади. А сама она с Омаром.
— Я скажу капитану, что вы похитили меня, — в замешательстве и неуверенно, но она еще пыталась бороться.
— Если ты меня вынудишь, я волью тебе в горло бутылку виски еще до того, как мы будем на пароходе. Капитан поймет, когда я объясню ему, что ты глубоко заблуждаешься.
Она немигающим взглядом смотрела на него в темноте. Потом чуть слышно произнесла:
— Ты не посмеешь.
— Ты думаешь, что я также освобожу тебя от своей любви, как ты освободила меня? Я не так сговорчив. Я хочу тебя так, как никого никогда не хотел в своей жизни. Ты — мой дом, мой очаг, мое самое последнее пристанище. В тебе мое спасение и мое искупление, ты — мое золотое руно, золотое сияние. Ты — мои анютины глазки, которые я искал повсюду — в бесконечных бурных морях и завшивленных городах. Я так тосковал по тебе, так желал тебя! Я завязал в тугой узел всю свою волю, пытаясь сдержать себя, чтобы не снести голову твоему мужу. И если ты думаешь, что теперь я потеряю тебя только потому, что какие-то угрызения совести привязывают тебя к умершему человеку, то тогда ты меня не знаешь.
Там, где-то внутри Кэтрин, зародились облегчение и радость и уже рвались наружу.
— Ты знаешь, я хочу быть, как это выразить сладким яблоком твоей души. И также, возможно, твоей женой.
— Когда? — потребовал он, но уже отпустил ее.
— Как я могу тебе сказать? Ведь ты сам говорил, я едва тебя знаю.
— Ты узнаешь, всего меня и навсегда. Я обещаю.
Его последние слова вошли к ней в душу, унося сомнения и развеивая страхи, вынося наружу радость.
Она взялась руками за лацканы его сюртука и притянула его к себе ближе, улыбнулась и в свою очередь спросила:
— Когда?
Быстрая езда укачивала их, и теперь они уже беспрепятственно приближались к Св. Фрэнсисвиллю. Рован нежно прикоснулся к ее лицу, и когда она удобно устроилась в его объятиях, сказал:
— Начиная с этой минуты.