Страница:
Но ведь он был так ласков, так удивительно нежен при всей своей силе, так мил.
Нежный и жестокий. Ласковый и свирепый. Добрый и злой. Должно быть какое-то объяснение этому. Может быть, их двое? Два ночных всадника, именующих себя Шипом?
Летти искала оправданий, чтобы успокоить свою совесть. Оправданий не было. Существовал только один Шип.
Тетушка Эм была так уверена, что он невиновен. Она — чудесная женщина, но ее обманули. Обманули так же, как Летти, когда заставили поверить в благородного борца за справедливость. Все это только легенды, милые старые сказки о рыцарях и чести, о великих подвигах, совершенных при невероятных обстоятельствах. Если это когда-то и было, то не теперь. Люди совершают подвиги, только если вынуждены это делать, чтобы спасти себя, или если они рассчитывают чего-то добиться, например милости женщины.
«Все, что я делал, все, что пытаюсь делать, — лишь для того, чтобы меньше людей пострадало…»
Слова. Пустые слова.
Рэнни сжимал ее руку. Это было ей предупреждением, знаком вернуться от мыслей к действительности. Тетушка Эм стояла. Полковник как будто собирался уходить. Он держал шляпу в руке. Летти постаралась хотя бы внешне изобразить спокойствие и позволила Рэнни помочь ей подняться. Взяв его под руку, она подошла к лестнице, когда командующий федеральными войсками уже спускался.
Внизу он обернулся.
— Ах да, я забыл сказать. Похороны состоятся сегодня во второй половине дня. Когда и где, я не знаю. Думаю, примерно через час будет известно, а может, и сейчас уже решено. Уверен, вы захотите приехать.
Извещения о похоронах были на столбах и деревьях повсюду в Накитоше и кое-где за городом вдоль уходящих из него в обе стороны дорог. Это были листки в черной рамке с напечатанными на них соответствующими соболезнованиями на фоне плакучей ивы. Время и место прощания были вписаны от руки. Когда несколько позже экипаж из Сплендоры проезжал мимо них, листки уже свернулись от жары. Панихида по Джонни должна была состояться в маленькой церкви к югу от города.
Тетушка Эм, как требовал обычай, отвезла провизию в дом миссис Риден. Она поехала, как только все было готово, задолго до обеда. Довольно скоро она вернулась. Лицо было бледным, глаза — красные от слез. Мать Джонни, сказала она, слегла и никого не хочет видеть.
Белая дощатая церковь стояла у извилистой проселочной дороги. Узенькая, с покатой крышей, она походила на тысячи таких же церквей от Нью-Гэмпшира до Техаса, хотя кровельная дранка была из кипариса, который мог появиться только из луизианских болот. Приход был методистский. Священник — высокий худой мужчина с руками слишком длинными для его рукавов и выступающим кадыком. Он поприветствовал одного из певцов квартета, исполнявшего уэслианский гимн, и занял место за простенькой кафедрой, у которой стоял покрытый цветами гроб.
Прихожане обмахивались, терпеливо снося духоту. С этим они ничего не могли поделать из-за жаркого да и большого количества собравшихся в церквушке. Воздух был плотно насыщен запахами перегретых человеческих тел, выходных нарядов, извлеченных из глубины шкафов, церковных книг, покрывавшего стены лака. Все эти запахи подавляли тяжелые ароматы увядающих цветов жасмина и жимолости, собранных вокруг гроба, чтобы заглушить еле уловимый запах, который невозможно было спутать ни с каким другим, — запах смерти.
Священник, вытиравший лицо платком и иногда подносящий его к носу, был краток в своем надгробном слове. Он закончил речь, глотнул воздух и подал знак тем, кто должен был нести гроб. Они подняли гроб на плечи и вынесли его на церковный двор. Могила была вырыта в ряду других могил, на каждой лежал могильный камень цвета ржавчины, изготовленный из железняка. Гроб поставили рядом с могилой.
Мать Джонни стонала и едва могла идти. Ее приходилось поддерживать. За матерью к гробу подошли другие родственники. Матери принесли стул, и она рухнула на него. Вокруг собрались люди. Они шаркали ногами и покашливали. Время от времени какая-нибудь женщина всхлипывала и поднимала голову, чтобы не зарыдать. Рядом с Летти, не стесняясь, плакала и размазывала слезы тетушка Эм. Чуть подальше стоял Мартин Идеи с зажатой под рукой шляпой, взгляд устремлен вперед. За ним, ближе к краю стояли полковник Уорд и Салли Энн. Рядом было все ее семейство.
Принесшие гроб отошли от него и стояли плечом к плечу, склонив головы под палящим солнцем и заложив руки за спину. Подошел священник. Он поправил цветы, съехавшие с гроба, когда его опускали, достал Библию и начал читать.
— Всему на этом свете есть свой срок, на все время отмерено под небесами…
Летти позволила себе ослабить внимание и посмотреть по сторонам. Повсюду по кладбищу были разбросаны могилы, отмеченные надгробиями из железняка. Некоторые были даже завалены железняком. Было, однако, и много могил с мраморными плитами и гравировкой на них. В углу находилась могила с высоким памятником и деревянным шатром, окруженная железной оградой, как жилище для усопших. Везде были посажены кедры, росли жасмин, розы и вечнозеленый барвинок. Большинство могил были очищены от травы, но было несколько заросших. Почти у каждой стояла ваза — у одних дорогая, у других дешевая — со срезанными засохшими или почерневшими цветами.
Летти снова посмотрела на свежевырытую могилу. Одним из тех, кто нес гроб, был Рэнни. Он стоял, опустив глаза в землю. Солнце отбрасывало золотистые отблески на его волосы. Лицо раскраснелось, может быть, из-за того, что в черном костюме было жарко, может, от физического напряжения. Но, скорее всего, причиной были переполнявшие его чувства. Джонни был его другом, возможно, его единственным настоящим другом.
Священник закончил читать молитву, произнес «Аминь», которое как эхо повторили глухими голосами собравшиеся, и закрыл Библию. Он подошел к лишившейся сына матери, нагнулся, чтобы утешить ее. Короткая и простая церемония закончилась.
Почти закончилась. Рэнни достал из кармана губную гармошку. Ни на кого не глядя, не спрашивая ни у кого разрешения, да этого и не требовалось, он зажал ее в руках и поднес к губам. Он глубоко вдохнул, выдохнул, потом еще раз вдохнул. И начал играть.
Чистые, печальные звуки поднялись и поплыли в теплом воздухе. Каждая нота была точна и тщательно выверена. Ясная и простая мелодия рассказывала о дружбе, ч веселье, боевом братстве, сражениях, долгих кошмарах, одиночестве военных лагерей. Она пела о Джонни, о его рыжих волосах и веснушках, его любви к жизни, широкой и доброй улыбке, беззлобном юморе, такте и готовности понять другого. Эта невообразимо горькая мелодия без слов была данью Джонни, реквиемом, криком боли.
Слушая, Летти вспоминала Джонни, тревогу на его лице, которую сменили облегчение и доверие. Они подвели его, она и тетушка Эм. Она привела его тс смерти, передала его в руки убийцы. Она одной из последних видела его живым. Джонни сказал ей: «Не знаю, увижу ли я вас снова». Он не увидел.
Последние чистые звуки гармошки затихли. Мать Джонни плакала. Другие женщины вытирали глаза. Мужчины сморкались и оглядывались по сторонам, не заметил ли кто-нибудь. Один или двое подошли к Рэнни и пожали ему руку. Остальные стали медленно расходиться, останавливаясь группами по три-четыре человека и разговаривая шепотом. Тетушка Эм пошла поговорить с Салли Энн и ее семейством. Они двинулись к церкви, за которой стояла их коляска.
Взгляд Летти был прикован к заваленному цветами гробу. Джонни был мертв, и она помогла убить его. И словно этого недостаточно, она покрывает своим молчанием человека, его убившего. Ей нет прощения. Можно сказать, что она делает это ради тетушки Эм, но от правды не скроешься. Та же самая слабость духа и плоти позволила ей отдаться Шипу и помешала отдать его в руки правосудия, чего он заслуживал.
Она падшая женщина. Летти поняла это, когда смотрела на Рэнни и слушала, как он играет для своего друга. Он был таким простым и добрым. То, что она с ним сделала, было преступно. Всем будет лучше, если она уедет.
Она вернется в Бостон, где будет знать, чего от нее ждут, что разрешено, а за что осудят. Она уедет сейчас, пока еще возможно вернуть осознание того, кто она, для чего живет и что ей делать в оставшиеся годы ее загубленной жизни. Но в первую очередь, если она хочет хотя бы в будущем уважать себя саму, необходимо что-то сделать, что-то, что ей следовало сделать еще несколько недель назад. Тогда это послужило бы благой цели, спасению человеческой жизни.
К ее стыду, Летти не хотелось этого делать даже сейчас. Слезы хлынули у нее из глаз, просочились сквозь ресницы и потекли по лицу.
Решение, если оно принято, надо выполнить как можно скорее. Так Летти учили, так она и поступала. Вернувшись вместе со всеми в Сплендору, она пошла в свою комнату, сняла шляпу и перчатки и убрала их. Потом села за стол, за которым писала письма, придвинула к себе бумагу, откупорила чернильницу, обмакнула перо и сразу же начала писать.
Острие пера громко скрипело в тишине комнаты. Запах чернил помогал собраться с мыслями. Она не собиралась сидеть и раздумывать. Какой в этом прок? Летти продумала все, что должна сказать, по дороге с похорон, в долгие сумеречные часы на веранде, бессонными ночами, засыпая и просыпаясь, снова и снова, в течение нескольких недель.
Ощущение, что наконец она хоть что-то делает правильно, придавало ей силы. Она не поднялась, пока не написала последнюю строчку. Слеза — и откуда она только взялась? — упала на страницу. Летти быстро взяла промокательную бумагу и прижала ее к слезинке, пока та не высохла. Слово, на которое упала слеза, расплылось. Ну и пусть. Она не может все снова переписывать.
Летти аккуратно сложила листок и отложила его в сторону. Взяв другой лист бумаги и разложив его перед собой, опять обмакнула перо. Так она и сидела с пером в руке над чистым листом. Слова не приходили. Летти положила перо и убрала бумагу. Будет лучше, если это послание она передаст на словах лично. Она сделает это утром, пораньше.
Солнце опустилось, и в комнате сгущались тени. Это был тот самый сумеречный час, когда летняя жара начинает сбрасывать свои железные оковы. Через раскрытые окна она слышала звук голосов на веранде. Там сидели Рэнни и тетушка Эм, наслаждаясь дуновением вечернего ветерка. Где-то в полях за домом заворковала пара голубей. Звук был жалобным, почти отчаянным.
Летти взяла сложенное письмо. Она задвинула стул и направилась к двери, прошла мимо туалетного столика. В зеркале мелькнуло ее отражение. Летти остановилась, пораженная. Бледная, сосредоточенная, со сжатыми губами и сурово зачесанными назад волосами, она была похожа на свою бабушку на портрете, который висел на лестнице в их доме в Бостоне. Отвернувшись, Летти быстро вышла.
Запах жарившейся курицы с .чесноком, луком и разными травами висел над задним двором и кухней. Было слышно, как Мама Тэсс бренчит серебром и помешивает что-то в кастрюльках на плите. Скоро позовут к ужину. Ей придется поторопиться.
Небо на западе становилось бледно-лиловым и золотым. Эти цвета окрасили блестящую поверхность пруда Динка. От воды шел легкий запах рыбы и гниющих водорослей. Поверхность казалась неподвижной. Но это было обманчивое впечатление. По водной глади скользили насекомые, другие нависали и беспокойно роились над ней. Время от времени раздавался шлепок и по воде расходились круги от хвоста охотившейся рыбы. Небольшое замутнение у берега было вызвано игрой лягушат и мальков. Похожая на стрелу тень на воде была плывущей змеей. Неподвижный силуэт в тени был голубой цаплей, застывшей на одной ноге в ожидании ужина.
Где бы ни была жизнь, там же таилась и смерть. Это неизбежно. Но ни один человек не имел права навлекать смерть на другого человека. Ни один.
Вот и дерево с дуплом. Летти положила письмо и вытащила руку.
Ее охватила боль, собравшаяся в груди. Шип придет сюда и будет стоять на том же месте, где сейчас стоит она. Он просунет руку внутрь и возьмет письмо, прикоснется к бумаге, которая была в ее руках. Он прочтет то, что там написано, и, может быть, улыбнется.
Летти протянула руку и коснулась дерева, прислонилась лбом к живой коре. Она знала, что будет трудно, но не ожидала, что так трудно.
Предательство. Он предал ее. Он взял ее тело и душу и так странно изменил их, что она едва узнавала себя. Он разбудил такие первобытные инстинкты, которые глубоко спят у большинства цивилизованных людей. С помощью влажного и жаркого климата этих мест, где жизнь бьет ключом, даже с помощью Рэнни, он превратил ее в какую-то шлюху. Только такая и может любить убийцу.
Любить. Это казалось невозможным. Летти почти не знала его. Он появлялся и исчезал в сотне разных обликов, разных настроений. Всегда был чем-то непохож на себя, такого, каким был в предыдущую встречу. Но он прикасался к ней, обнимал ее, укрывал ее от бури. Было что-то в его внешности, что заставляло ум и тело страстно желать. Это было выше, чем просто физическое влечение. Что-то, значение чего не может быть передано никаким словом, кроме слова «любовь».
Если она не любит его, почему его предательство вызывает такую боль? Почему она чувствует, что, выдавая его, разрушает себя?
Летти не могла стоять здесь бесконечно. Становилось темно. Ее будут искать. Она не хотела, чтобы тетушка Эм и Рэнни знали, что она сделала. Ведь они могли остановить ее. Они все узнают, разумеется, когда все закончится. Тут ничего не поделаешь. Они тоже подумают, что она их предала. Она очень сожалела об этом, ужасно сожалела.
Но другого выхода не было. Решение, единственно возможное, было принято. Теперь ей только оставалось пройти через все это, если она сможет.
Летти выпрямилась и повернулась. Подобрав юбки, она пошла назад, в Сплендору.
Рэнсом вышел из-за ив у дальнего берега пруда. Он стоял и смотрел вслед Летти сузившимися глазами, руки на поясе. Когда Летти скрылась из вида, он направился к дереву с дуплом.
ГЛАВА 16
Нежный и жестокий. Ласковый и свирепый. Добрый и злой. Должно быть какое-то объяснение этому. Может быть, их двое? Два ночных всадника, именующих себя Шипом?
Летти искала оправданий, чтобы успокоить свою совесть. Оправданий не было. Существовал только один Шип.
Тетушка Эм была так уверена, что он невиновен. Она — чудесная женщина, но ее обманули. Обманули так же, как Летти, когда заставили поверить в благородного борца за справедливость. Все это только легенды, милые старые сказки о рыцарях и чести, о великих подвигах, совершенных при невероятных обстоятельствах. Если это когда-то и было, то не теперь. Люди совершают подвиги, только если вынуждены это делать, чтобы спасти себя, или если они рассчитывают чего-то добиться, например милости женщины.
«Все, что я делал, все, что пытаюсь делать, — лишь для того, чтобы меньше людей пострадало…»
Слова. Пустые слова.
Рэнни сжимал ее руку. Это было ей предупреждением, знаком вернуться от мыслей к действительности. Тетушка Эм стояла. Полковник как будто собирался уходить. Он держал шляпу в руке. Летти постаралась хотя бы внешне изобразить спокойствие и позволила Рэнни помочь ей подняться. Взяв его под руку, она подошла к лестнице, когда командующий федеральными войсками уже спускался.
Внизу он обернулся.
— Ах да, я забыл сказать. Похороны состоятся сегодня во второй половине дня. Когда и где, я не знаю. Думаю, примерно через час будет известно, а может, и сейчас уже решено. Уверен, вы захотите приехать.
Извещения о похоронах были на столбах и деревьях повсюду в Накитоше и кое-где за городом вдоль уходящих из него в обе стороны дорог. Это были листки в черной рамке с напечатанными на них соответствующими соболезнованиями на фоне плакучей ивы. Время и место прощания были вписаны от руки. Когда несколько позже экипаж из Сплендоры проезжал мимо них, листки уже свернулись от жары. Панихида по Джонни должна была состояться в маленькой церкви к югу от города.
Тетушка Эм, как требовал обычай, отвезла провизию в дом миссис Риден. Она поехала, как только все было готово, задолго до обеда. Довольно скоро она вернулась. Лицо было бледным, глаза — красные от слез. Мать Джонни, сказала она, слегла и никого не хочет видеть.
Белая дощатая церковь стояла у извилистой проселочной дороги. Узенькая, с покатой крышей, она походила на тысячи таких же церквей от Нью-Гэмпшира до Техаса, хотя кровельная дранка была из кипариса, который мог появиться только из луизианских болот. Приход был методистский. Священник — высокий худой мужчина с руками слишком длинными для его рукавов и выступающим кадыком. Он поприветствовал одного из певцов квартета, исполнявшего уэслианский гимн, и занял место за простенькой кафедрой, у которой стоял покрытый цветами гроб.
Прихожане обмахивались, терпеливо снося духоту. С этим они ничего не могли поделать из-за жаркого да и большого количества собравшихся в церквушке. Воздух был плотно насыщен запахами перегретых человеческих тел, выходных нарядов, извлеченных из глубины шкафов, церковных книг, покрывавшего стены лака. Все эти запахи подавляли тяжелые ароматы увядающих цветов жасмина и жимолости, собранных вокруг гроба, чтобы заглушить еле уловимый запах, который невозможно было спутать ни с каким другим, — запах смерти.
Священник, вытиравший лицо платком и иногда подносящий его к носу, был краток в своем надгробном слове. Он закончил речь, глотнул воздух и подал знак тем, кто должен был нести гроб. Они подняли гроб на плечи и вынесли его на церковный двор. Могила была вырыта в ряду других могил, на каждой лежал могильный камень цвета ржавчины, изготовленный из железняка. Гроб поставили рядом с могилой.
Мать Джонни стонала и едва могла идти. Ее приходилось поддерживать. За матерью к гробу подошли другие родственники. Матери принесли стул, и она рухнула на него. Вокруг собрались люди. Они шаркали ногами и покашливали. Время от времени какая-нибудь женщина всхлипывала и поднимала голову, чтобы не зарыдать. Рядом с Летти, не стесняясь, плакала и размазывала слезы тетушка Эм. Чуть подальше стоял Мартин Идеи с зажатой под рукой шляпой, взгляд устремлен вперед. За ним, ближе к краю стояли полковник Уорд и Салли Энн. Рядом было все ее семейство.
Принесшие гроб отошли от него и стояли плечом к плечу, склонив головы под палящим солнцем и заложив руки за спину. Подошел священник. Он поправил цветы, съехавшие с гроба, когда его опускали, достал Библию и начал читать.
— Всему на этом свете есть свой срок, на все время отмерено под небесами…
Летти позволила себе ослабить внимание и посмотреть по сторонам. Повсюду по кладбищу были разбросаны могилы, отмеченные надгробиями из железняка. Некоторые были даже завалены железняком. Было, однако, и много могил с мраморными плитами и гравировкой на них. В углу находилась могила с высоким памятником и деревянным шатром, окруженная железной оградой, как жилище для усопших. Везде были посажены кедры, росли жасмин, розы и вечнозеленый барвинок. Большинство могил были очищены от травы, но было несколько заросших. Почти у каждой стояла ваза — у одних дорогая, у других дешевая — со срезанными засохшими или почерневшими цветами.
Летти снова посмотрела на свежевырытую могилу. Одним из тех, кто нес гроб, был Рэнни. Он стоял, опустив глаза в землю. Солнце отбрасывало золотистые отблески на его волосы. Лицо раскраснелось, может быть, из-за того, что в черном костюме было жарко, может, от физического напряжения. Но, скорее всего, причиной были переполнявшие его чувства. Джонни был его другом, возможно, его единственным настоящим другом.
Священник закончил читать молитву, произнес «Аминь», которое как эхо повторили глухими голосами собравшиеся, и закрыл Библию. Он подошел к лишившейся сына матери, нагнулся, чтобы утешить ее. Короткая и простая церемония закончилась.
Почти закончилась. Рэнни достал из кармана губную гармошку. Ни на кого не глядя, не спрашивая ни у кого разрешения, да этого и не требовалось, он зажал ее в руках и поднес к губам. Он глубоко вдохнул, выдохнул, потом еще раз вдохнул. И начал играть.
Чистые, печальные звуки поднялись и поплыли в теплом воздухе. Каждая нота была точна и тщательно выверена. Ясная и простая мелодия рассказывала о дружбе, ч веселье, боевом братстве, сражениях, долгих кошмарах, одиночестве военных лагерей. Она пела о Джонни, о его рыжих волосах и веснушках, его любви к жизни, широкой и доброй улыбке, беззлобном юморе, такте и готовности понять другого. Эта невообразимо горькая мелодия без слов была данью Джонни, реквиемом, криком боли.
Слушая, Летти вспоминала Джонни, тревогу на его лице, которую сменили облегчение и доверие. Они подвели его, она и тетушка Эм. Она привела его тс смерти, передала его в руки убийцы. Она одной из последних видела его живым. Джонни сказал ей: «Не знаю, увижу ли я вас снова». Он не увидел.
Последние чистые звуки гармошки затихли. Мать Джонни плакала. Другие женщины вытирали глаза. Мужчины сморкались и оглядывались по сторонам, не заметил ли кто-нибудь. Один или двое подошли к Рэнни и пожали ему руку. Остальные стали медленно расходиться, останавливаясь группами по три-четыре человека и разговаривая шепотом. Тетушка Эм пошла поговорить с Салли Энн и ее семейством. Они двинулись к церкви, за которой стояла их коляска.
Взгляд Летти был прикован к заваленному цветами гробу. Джонни был мертв, и она помогла убить его. И словно этого недостаточно, она покрывает своим молчанием человека, его убившего. Ей нет прощения. Можно сказать, что она делает это ради тетушки Эм, но от правды не скроешься. Та же самая слабость духа и плоти позволила ей отдаться Шипу и помешала отдать его в руки правосудия, чего он заслуживал.
Она падшая женщина. Летти поняла это, когда смотрела на Рэнни и слушала, как он играет для своего друга. Он был таким простым и добрым. То, что она с ним сделала, было преступно. Всем будет лучше, если она уедет.
Она вернется в Бостон, где будет знать, чего от нее ждут, что разрешено, а за что осудят. Она уедет сейчас, пока еще возможно вернуть осознание того, кто она, для чего живет и что ей делать в оставшиеся годы ее загубленной жизни. Но в первую очередь, если она хочет хотя бы в будущем уважать себя саму, необходимо что-то сделать, что-то, что ей следовало сделать еще несколько недель назад. Тогда это послужило бы благой цели, спасению человеческой жизни.
К ее стыду, Летти не хотелось этого делать даже сейчас. Слезы хлынули у нее из глаз, просочились сквозь ресницы и потекли по лицу.
Решение, если оно принято, надо выполнить как можно скорее. Так Летти учили, так она и поступала. Вернувшись вместе со всеми в Сплендору, она пошла в свою комнату, сняла шляпу и перчатки и убрала их. Потом села за стол, за которым писала письма, придвинула к себе бумагу, откупорила чернильницу, обмакнула перо и сразу же начала писать.
Острие пера громко скрипело в тишине комнаты. Запах чернил помогал собраться с мыслями. Она не собиралась сидеть и раздумывать. Какой в этом прок? Летти продумала все, что должна сказать, по дороге с похорон, в долгие сумеречные часы на веранде, бессонными ночами, засыпая и просыпаясь, снова и снова, в течение нескольких недель.
Ощущение, что наконец она хоть что-то делает правильно, придавало ей силы. Она не поднялась, пока не написала последнюю строчку. Слеза — и откуда она только взялась? — упала на страницу. Летти быстро взяла промокательную бумагу и прижала ее к слезинке, пока та не высохла. Слово, на которое упала слеза, расплылось. Ну и пусть. Она не может все снова переписывать.
Летти аккуратно сложила листок и отложила его в сторону. Взяв другой лист бумаги и разложив его перед собой, опять обмакнула перо. Так она и сидела с пером в руке над чистым листом. Слова не приходили. Летти положила перо и убрала бумагу. Будет лучше, если это послание она передаст на словах лично. Она сделает это утром, пораньше.
Солнце опустилось, и в комнате сгущались тени. Это был тот самый сумеречный час, когда летняя жара начинает сбрасывать свои железные оковы. Через раскрытые окна она слышала звук голосов на веранде. Там сидели Рэнни и тетушка Эм, наслаждаясь дуновением вечернего ветерка. Где-то в полях за домом заворковала пара голубей. Звук был жалобным, почти отчаянным.
Летти взяла сложенное письмо. Она задвинула стул и направилась к двери, прошла мимо туалетного столика. В зеркале мелькнуло ее отражение. Летти остановилась, пораженная. Бледная, сосредоточенная, со сжатыми губами и сурово зачесанными назад волосами, она была похожа на свою бабушку на портрете, который висел на лестнице в их доме в Бостоне. Отвернувшись, Летти быстро вышла.
Запах жарившейся курицы с .чесноком, луком и разными травами висел над задним двором и кухней. Было слышно, как Мама Тэсс бренчит серебром и помешивает что-то в кастрюльках на плите. Скоро позовут к ужину. Ей придется поторопиться.
Небо на западе становилось бледно-лиловым и золотым. Эти цвета окрасили блестящую поверхность пруда Динка. От воды шел легкий запах рыбы и гниющих водорослей. Поверхность казалась неподвижной. Но это было обманчивое впечатление. По водной глади скользили насекомые, другие нависали и беспокойно роились над ней. Время от времени раздавался шлепок и по воде расходились круги от хвоста охотившейся рыбы. Небольшое замутнение у берега было вызвано игрой лягушат и мальков. Похожая на стрелу тень на воде была плывущей змеей. Неподвижный силуэт в тени был голубой цаплей, застывшей на одной ноге в ожидании ужина.
Где бы ни была жизнь, там же таилась и смерть. Это неизбежно. Но ни один человек не имел права навлекать смерть на другого человека. Ни один.
Вот и дерево с дуплом. Летти положила письмо и вытащила руку.
Ее охватила боль, собравшаяся в груди. Шип придет сюда и будет стоять на том же месте, где сейчас стоит она. Он просунет руку внутрь и возьмет письмо, прикоснется к бумаге, которая была в ее руках. Он прочтет то, что там написано, и, может быть, улыбнется.
Летти протянула руку и коснулась дерева, прислонилась лбом к живой коре. Она знала, что будет трудно, но не ожидала, что так трудно.
Предательство. Он предал ее. Он взял ее тело и душу и так странно изменил их, что она едва узнавала себя. Он разбудил такие первобытные инстинкты, которые глубоко спят у большинства цивилизованных людей. С помощью влажного и жаркого климата этих мест, где жизнь бьет ключом, даже с помощью Рэнни, он превратил ее в какую-то шлюху. Только такая и может любить убийцу.
Любить. Это казалось невозможным. Летти почти не знала его. Он появлялся и исчезал в сотне разных обликов, разных настроений. Всегда был чем-то непохож на себя, такого, каким был в предыдущую встречу. Но он прикасался к ней, обнимал ее, укрывал ее от бури. Было что-то в его внешности, что заставляло ум и тело страстно желать. Это было выше, чем просто физическое влечение. Что-то, значение чего не может быть передано никаким словом, кроме слова «любовь».
Если она не любит его, почему его предательство вызывает такую боль? Почему она чувствует, что, выдавая его, разрушает себя?
Летти не могла стоять здесь бесконечно. Становилось темно. Ее будут искать. Она не хотела, чтобы тетушка Эм и Рэнни знали, что она сделала. Ведь они могли остановить ее. Они все узнают, разумеется, когда все закончится. Тут ничего не поделаешь. Они тоже подумают, что она их предала. Она очень сожалела об этом, ужасно сожалела.
Но другого выхода не было. Решение, единственно возможное, было принято. Теперь ей только оставалось пройти через все это, если она сможет.
Летти выпрямилась и повернулась. Подобрав юбки, она пошла назад, в Сплендору.
Рэнсом вышел из-за ив у дальнего берега пруда. Он стоял и смотрел вслед Летти сузившимися глазами, руки на поясе. Когда Летти скрылась из вида, он направился к дереву с дуплом.
ГЛАВА 16
Одни сумерки очень похожи на другие. Солнце село, свет померк, наступила ночь. Так было на протяжении тысячелетий и будет еще тысячелетия. Единственным отличием этого вечера от всех других за прошедшие недели и, конечно, от вечера накануне, когда Летти оставила записку в дупле, было то, что ветер дул с юго-запада. Горячий, сухой и порывистый, он шелестел листьями деревьев, пока они не стали стучать, как маленькие бумажные тарелки, и покрывал все в доме вуалью поднятой с дороги пыли. Именно этот ветер Летти считала причиной своей головной боли.
Летти и тетушка Эм сидели в Холле после ужина. Летти усиленно делала вид, что читает, а тетушка Эм обметывала наволочку, заменяя кружевную оборку, которая оторвалась во время стирки. Время от времени они переговаривались. Рэнни и Лайонел были на кухне с Мамой Тэсс, которая решила испечь хлеб и пирожные, подслащенные черной патокой, пока было прохладно, если в конце июля может быть прохладно. Когда пирожные будут готовы, они собирались отведать их с молоком, что охлаждалось в ведерке, опущенном в колодец.
— Утром, когда я была в Элм Гроуве, я разговаривала с Питером. Он, кажется, примирился с тем, что отцом у него будет янки. Томас пообещал ему маленькую тележку и пони. Нехорошо покупать благосклонность мальчика, но я полагаю, в любви и на войне все средства хороши. Кто бы мог подумать, что у солдата окажутся такие средства на все то, что он сделал? Хотя в последние годы я видела много офицеров, которые вытаскивали меч из ножен лишь исключительно для того, чтобы защитить накопленное.
— Наверняка такие были с обеих сторон, — сказала Летти.
— Салли Энн все еще прохладно к нему относится, но, по крайней мере, разговаривает с ним. Не уверена, что она держит его на расстоянии из-за того, что не испытывает к нему чувств. Скорее всего, причина в ее упрямой гордости. Представляю, что будет, если после всего сказанного и сделанного она откажет ему. Но он сам в это ввязался. А пока Элм Гроув защищено от сборщика налогов или кого бы то ни было еще, кто задумал бы захватить это поместье. Ужасно смотреть на все с этой точки зрения, но так уж выходит.
— Довольно практичный подход.
— Да, нам приходится быть практичными. — Тетушка Эм завязала узлом нитку и подняла наволочку, чтобы рассмотреть ее. — Салли Энн расстроена. Кажется, Анжелика, подруга Мари Вуазен, получила предложение, которое я не могу назвать иначе как непристойным. Какой-то мужчина набрался нахальства и предложил ей поехать с ним в Новый Орлеан и стать его любовницей. Если она захочет быть практичной, то согласится.
— Потому что она не чистой крови? — Голос Летти прозвучал резче, чем она хотела.
— А что же ей делать? Среди gens-de-couleur libres для нее нет подходящего мужа. Она слишком хорошо воспитана и образована, чтобы выйти замуж за освобожденного невольника. И больше нет громадного приданого, которое могло бы убедить белого человека взять ее в жены.
— Но любовницей!..
— Такие женщины пользуются в Новом Орлеане определенным уважением. У них есть собственные дома, лошади, экипажи. Связь может, а часто так и бывает, длиться годами. Иногда до тех пор, пока мужчина не женится, иногда до конца дней. Если есть дети, отец обеспечивает их и дает им образование. Такое положение ниже, чем положение жены, но гораздо выше положения уличных женщин. И жизнь такая совсем не так плоха.
— Наверное, нет. Для мужчины.
— Я все думаю, кто же ей это предложил. Она нравилась О'Коннору. Надеюсь, Анжелика не доверится ему, если это именно он. Возможно, он слышал о таких связях, но будь я проклята, если он понимает, как действуют такие договоренности. Он продержит ее месяц или два, и на этом все кончится. Да я и не слышала, чтобы он собирался переезжать в Новый Орлеан.
Летти издала звук, который можно было принять за интерес к рассказу. На самом деле ей хотелось, чтобы собеседница помолчала. Все, что ей было нужно, это посидеть тихо и дождаться часа, когда она сможет сказать, что собирается спать, часа, когда она отправится на назначенную встречу.
Большой бледно-зеленый мотылек влетел, трепеща крылышками. Он покружился, как бы сомневаясь и спрашивая, рады ли его появлению, и прямиком направился к лампе. Летти протянула руку, чтобы отогнать его от стекла и жаркого пламени внутри его. Мотылек зацепился за ее руку и сел, подрагивая хвостиком. Летти смотрела не него завороженная. Ее странно тронула его доверчивость. Он не мог знать, что ей доверять нельзя.
— Кстати, о переезде. Говорят, миссис Риден будет жить у родственников в Монро. Она не сможет оставаться здесь, где был убит ее сын. Во всяком случае, так рассказывают. Скандала она не вынесет. Но что касается меня, я бы так говорить не стала. У каждого из нас своя тяжелая ноша, и все мы должны нести ее, кто как может.
— Да, это так. — Испуганный ее голосом, мотылек вспорхнул и улетел. Летти наблюдала, как он описал круг и уселся на золоченую раму картины.
— Господи! Как же вы бледны, моя милая. Надеюсь, вы не заболеваете? Вы же были такой крепкой. Но новички часто болеют, пока не привыкнут к жаре. Может быть, вам дать лекарственного чая с сассафрасом. Старики говорят, он разжижает и очищает кровь.
— У меня просто немного болит голова.
— Может быть, вы выпьете опийной настойки из запасов Рэнни? Я бы вам с удовольствием ее дала. Я знаю, что такое головная боль. У меня голова болит не часто, но когда болит — это страшно.
— Нет, нет. Все и так пройдет. — От опийной настойки она заснет. Этого ей хотелось меньше всего. — А вот и Рэнни с пирожными. Может, это как раз то, что мне нужно.
Вечер проходил. Минуты и часы бежали все быстрее и быстрее, пока, наконец, часы в гостиной не пробили одиннадцать. Пора было идти. Летти выскользнула из темного дома через окно на веранду. В одних чулках она бесшумно прошла по веранде и лестнице. Внизу остановилась, надела свои сапоги для верховой езды, вышла за ворота и двинулась по дорожке туда, где ее ждал полковник. Он привел ей лошадь. Летти взобралась в седло с его помощью и подобрала поводья.
Летти еще могла отказаться от поездки. Не было никакой необходимости ехать ей самой. Вполне достаточно было ее утреннего визита к полковнику. Он и его люди позаботятся об остальном.
Но она не могла не поехать. Ей было необходимо увидеть все своими глазами. Это ее долг, говорила она себе. Она это начала и должна знать, чем все закончится. Ради Генри и ради всех других погибших она должна увидеть, как схватят Шипа, раз и навсегда.
Но дело было не только в этом. Ей хотелось знать, необходимо было знать, кто этот человек, который так провел и обманул ее, использовал ее и научил любить. Летти не могла больше выносить неведения, ни дня, ни часа. Любопытство разъедало все внутри, как мучительная болезнь. Она не остановится, не успокоится, пока не узнает его имя, где он живет и как.
Но и это было еще не все. Как в конце какого-нибудь чудесного сна, Летти чувствовала потребность задержать пробуждение. Несмотря ни на что, она позволила себе какое-то время думать о том, что реально существует человек, который рискует собой ради спасения других, принципы которого непоколебимы, кто борется не потому, что он может что-либо выиграть или потерять, а потому, что это — зло. Кончина героя заслуживала того, чтобы на ней присутствовали один-два плакальщика.
Но важнее всего было то, что ей необходимо там присутствовать, чтобы посмотреть ему в лицо. Ей нужно увидеть этого человека, просто человека. Летти хотела, чтобы он разозлился и ругался на нее за то, что оказался в оковах. Она хотела, чтобы его принизили до того образа, что сложился у нее в голове. Чтобы она увидела в нем расчетливого убийцу, каким, она знала, он и был на самом деле. Она хотела доказательства, подтверждения, осознания своей правоты, чтобы неотступно преследовавшие ее сомнения развеялись, чтобы она могла заключить мир со своей душой.
В конце концов, она должна была там быть ради Генри, чтобы остаться верной его памяти. Она хотела знать, что человек, которого она помогла поймать, — убийца ее брата, что она добилась того, ради чего ехала так далеко. Летти хотела убедиться, что она выполнила долг перед памятью Генри и что она может уехать отсюда и больше никогда не возвращаться.
Оправдания, опять оправдания. Но, в конце концов, она хотела самой малости. Ей просто надо увидеть его. И Летти чувствовала, что должна была встретиться с ним наедине, во имя того, что между ними было.
Летти и полковник добрались быстро. За полчаса до назначенного времени они были в миле от места встречи.
Люди полковника заняли свои позиции задолго до темноты на случай, если Шип вздумает осмотреть место до того, как подъехать туда. Не было причин полагать, что он испугается ловушки, но лучше было все предусмотреть. Полковник натянул поводья, Летти остановилась рядом с ним.
— Вы уверены, что хотите встретиться с ним наедине? — спросил Уорд.
— Уверена.
— Я еще раз предупреждаю вас, может быть опасно, если он решит вырываться из окружения.
— Спасибо за заботу.
— Дайте мне слово, что при первом же признаке опасности вы ляжете на пол и будете лежать.
— Я обещаю вам.
— Мои люди и я будем рядом. Все закончится раньше, чем вы успеете это понять.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Он выругался:
— Как же я могу не беспокоиться? Мне не надо было позволять вам этого. Я бы приказал вам остаться в стороне и позволить нам обо всем позаботиться, если бы считал, что так будет лучше. Вы знаете, если что-нибудь с вами случится, Салли Энн никогда мне этого не простит.
— Это, конечно, меня очень беспокоит, — сказала Летти с тонким юмором.
— О черт, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду!
— Я понимаю и обещаю вам, что со мной все будет в порядке.
— Посмотрим, как вы сдержите свое обещание. Дальше она поехала одна, предоставив полковнику добраться к месту встречи обходным путем.
Ночь была душной и безлунной. Дыхание ветра с равнин Техаса высушило лицо, кожа натянулась и сжалась. Лошадь из-за погоды вела себя капризно. А может быть, ее собственное напряжение передалось животному. У Летти были какие-то дурные предчувствия. Нервы стянулись в тугие узлы. Однако беспокоила Летти не собственная безопасность, а скорее сильная потребность быть уверенной, что она поступила правильно.
Летти подумала о полковнике. Он смотрел на нее так, словно подозревал, что она устроила эту ловушку из мести. Но он не мог знать о всех причинах того, почему она это делает. Разве двух смертей, ее брата и Джонни, не достаточно?
И все же он ошибался. А может, нет? Уже не было желания позлорадствовать над Шипом, и все-таки остатки гнева сохранялись. Больше всего ее выводила из себя собственная слабость. Увидев этого человека поверженным, она, очень может быть, успокоится, но не это ее главная цель. Мотив был гораздо сложнее.
Был ли?
Летти говорила себе много всего, расставляла доводы по степени значимости, но все же она думала, что больше всего хотела услышать, что Шип скажет в свое оправдание. Если он что-то может сказать.
Перед ней был поворот к кукурузному сараю. В лесу вокруг тишина. Люди полковника хорошо укрылись, ничего не было заметно. Дорожка была узкой, за лето она заросла травой. Побеги шиповника цеплялись за поплиновые юбки. С метелок каких-то цветущих трав летел пух и лез в нос.
Летти и тетушка Эм сидели в Холле после ужина. Летти усиленно делала вид, что читает, а тетушка Эм обметывала наволочку, заменяя кружевную оборку, которая оторвалась во время стирки. Время от времени они переговаривались. Рэнни и Лайонел были на кухне с Мамой Тэсс, которая решила испечь хлеб и пирожные, подслащенные черной патокой, пока было прохладно, если в конце июля может быть прохладно. Когда пирожные будут готовы, они собирались отведать их с молоком, что охлаждалось в ведерке, опущенном в колодец.
— Утром, когда я была в Элм Гроуве, я разговаривала с Питером. Он, кажется, примирился с тем, что отцом у него будет янки. Томас пообещал ему маленькую тележку и пони. Нехорошо покупать благосклонность мальчика, но я полагаю, в любви и на войне все средства хороши. Кто бы мог подумать, что у солдата окажутся такие средства на все то, что он сделал? Хотя в последние годы я видела много офицеров, которые вытаскивали меч из ножен лишь исключительно для того, чтобы защитить накопленное.
— Наверняка такие были с обеих сторон, — сказала Летти.
— Салли Энн все еще прохладно к нему относится, но, по крайней мере, разговаривает с ним. Не уверена, что она держит его на расстоянии из-за того, что не испытывает к нему чувств. Скорее всего, причина в ее упрямой гордости. Представляю, что будет, если после всего сказанного и сделанного она откажет ему. Но он сам в это ввязался. А пока Элм Гроув защищено от сборщика налогов или кого бы то ни было еще, кто задумал бы захватить это поместье. Ужасно смотреть на все с этой точки зрения, но так уж выходит.
— Довольно практичный подход.
— Да, нам приходится быть практичными. — Тетушка Эм завязала узлом нитку и подняла наволочку, чтобы рассмотреть ее. — Салли Энн расстроена. Кажется, Анжелика, подруга Мари Вуазен, получила предложение, которое я не могу назвать иначе как непристойным. Какой-то мужчина набрался нахальства и предложил ей поехать с ним в Новый Орлеан и стать его любовницей. Если она захочет быть практичной, то согласится.
— Потому что она не чистой крови? — Голос Летти прозвучал резче, чем она хотела.
— А что же ей делать? Среди gens-de-couleur libres для нее нет подходящего мужа. Она слишком хорошо воспитана и образована, чтобы выйти замуж за освобожденного невольника. И больше нет громадного приданого, которое могло бы убедить белого человека взять ее в жены.
— Но любовницей!..
— Такие женщины пользуются в Новом Орлеане определенным уважением. У них есть собственные дома, лошади, экипажи. Связь может, а часто так и бывает, длиться годами. Иногда до тех пор, пока мужчина не женится, иногда до конца дней. Если есть дети, отец обеспечивает их и дает им образование. Такое положение ниже, чем положение жены, но гораздо выше положения уличных женщин. И жизнь такая совсем не так плоха.
— Наверное, нет. Для мужчины.
— Я все думаю, кто же ей это предложил. Она нравилась О'Коннору. Надеюсь, Анжелика не доверится ему, если это именно он. Возможно, он слышал о таких связях, но будь я проклята, если он понимает, как действуют такие договоренности. Он продержит ее месяц или два, и на этом все кончится. Да я и не слышала, чтобы он собирался переезжать в Новый Орлеан.
Летти издала звук, который можно было принять за интерес к рассказу. На самом деле ей хотелось, чтобы собеседница помолчала. Все, что ей было нужно, это посидеть тихо и дождаться часа, когда она сможет сказать, что собирается спать, часа, когда она отправится на назначенную встречу.
Большой бледно-зеленый мотылек влетел, трепеща крылышками. Он покружился, как бы сомневаясь и спрашивая, рады ли его появлению, и прямиком направился к лампе. Летти протянула руку, чтобы отогнать его от стекла и жаркого пламени внутри его. Мотылек зацепился за ее руку и сел, подрагивая хвостиком. Летти смотрела не него завороженная. Ее странно тронула его доверчивость. Он не мог знать, что ей доверять нельзя.
— Кстати, о переезде. Говорят, миссис Риден будет жить у родственников в Монро. Она не сможет оставаться здесь, где был убит ее сын. Во всяком случае, так рассказывают. Скандала она не вынесет. Но что касается меня, я бы так говорить не стала. У каждого из нас своя тяжелая ноша, и все мы должны нести ее, кто как может.
— Да, это так. — Испуганный ее голосом, мотылек вспорхнул и улетел. Летти наблюдала, как он описал круг и уселся на золоченую раму картины.
— Господи! Как же вы бледны, моя милая. Надеюсь, вы не заболеваете? Вы же были такой крепкой. Но новички часто болеют, пока не привыкнут к жаре. Может быть, вам дать лекарственного чая с сассафрасом. Старики говорят, он разжижает и очищает кровь.
— У меня просто немного болит голова.
— Может быть, вы выпьете опийной настойки из запасов Рэнни? Я бы вам с удовольствием ее дала. Я знаю, что такое головная боль. У меня голова болит не часто, но когда болит — это страшно.
— Нет, нет. Все и так пройдет. — От опийной настойки она заснет. Этого ей хотелось меньше всего. — А вот и Рэнни с пирожными. Может, это как раз то, что мне нужно.
Вечер проходил. Минуты и часы бежали все быстрее и быстрее, пока, наконец, часы в гостиной не пробили одиннадцать. Пора было идти. Летти выскользнула из темного дома через окно на веранду. В одних чулках она бесшумно прошла по веранде и лестнице. Внизу остановилась, надела свои сапоги для верховой езды, вышла за ворота и двинулась по дорожке туда, где ее ждал полковник. Он привел ей лошадь. Летти взобралась в седло с его помощью и подобрала поводья.
Летти еще могла отказаться от поездки. Не было никакой необходимости ехать ей самой. Вполне достаточно было ее утреннего визита к полковнику. Он и его люди позаботятся об остальном.
Но она не могла не поехать. Ей было необходимо увидеть все своими глазами. Это ее долг, говорила она себе. Она это начала и должна знать, чем все закончится. Ради Генри и ради всех других погибших она должна увидеть, как схватят Шипа, раз и навсегда.
Но дело было не только в этом. Ей хотелось знать, необходимо было знать, кто этот человек, который так провел и обманул ее, использовал ее и научил любить. Летти не могла больше выносить неведения, ни дня, ни часа. Любопытство разъедало все внутри, как мучительная болезнь. Она не остановится, не успокоится, пока не узнает его имя, где он живет и как.
Но и это было еще не все. Как в конце какого-нибудь чудесного сна, Летти чувствовала потребность задержать пробуждение. Несмотря ни на что, она позволила себе какое-то время думать о том, что реально существует человек, который рискует собой ради спасения других, принципы которого непоколебимы, кто борется не потому, что он может что-либо выиграть или потерять, а потому, что это — зло. Кончина героя заслуживала того, чтобы на ней присутствовали один-два плакальщика.
Но важнее всего было то, что ей необходимо там присутствовать, чтобы посмотреть ему в лицо. Ей нужно увидеть этого человека, просто человека. Летти хотела, чтобы он разозлился и ругался на нее за то, что оказался в оковах. Она хотела, чтобы его принизили до того образа, что сложился у нее в голове. Чтобы она увидела в нем расчетливого убийцу, каким, она знала, он и был на самом деле. Она хотела доказательства, подтверждения, осознания своей правоты, чтобы неотступно преследовавшие ее сомнения развеялись, чтобы она могла заключить мир со своей душой.
В конце концов, она должна была там быть ради Генри, чтобы остаться верной его памяти. Она хотела знать, что человек, которого она помогла поймать, — убийца ее брата, что она добилась того, ради чего ехала так далеко. Летти хотела убедиться, что она выполнила долг перед памятью Генри и что она может уехать отсюда и больше никогда не возвращаться.
Оправдания, опять оправдания. Но, в конце концов, она хотела самой малости. Ей просто надо увидеть его. И Летти чувствовала, что должна была встретиться с ним наедине, во имя того, что между ними было.
Летти и полковник добрались быстро. За полчаса до назначенного времени они были в миле от места встречи.
Люди полковника заняли свои позиции задолго до темноты на случай, если Шип вздумает осмотреть место до того, как подъехать туда. Не было причин полагать, что он испугается ловушки, но лучше было все предусмотреть. Полковник натянул поводья, Летти остановилась рядом с ним.
— Вы уверены, что хотите встретиться с ним наедине? — спросил Уорд.
— Уверена.
— Я еще раз предупреждаю вас, может быть опасно, если он решит вырываться из окружения.
— Спасибо за заботу.
— Дайте мне слово, что при первом же признаке опасности вы ляжете на пол и будете лежать.
— Я обещаю вам.
— Мои люди и я будем рядом. Все закончится раньше, чем вы успеете это понять.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Он выругался:
— Как же я могу не беспокоиться? Мне не надо было позволять вам этого. Я бы приказал вам остаться в стороне и позволить нам обо всем позаботиться, если бы считал, что так будет лучше. Вы знаете, если что-нибудь с вами случится, Салли Энн никогда мне этого не простит.
— Это, конечно, меня очень беспокоит, — сказала Летти с тонким юмором.
— О черт, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду!
— Я понимаю и обещаю вам, что со мной все будет в порядке.
— Посмотрим, как вы сдержите свое обещание. Дальше она поехала одна, предоставив полковнику добраться к месту встречи обходным путем.
Ночь была душной и безлунной. Дыхание ветра с равнин Техаса высушило лицо, кожа натянулась и сжалась. Лошадь из-за погоды вела себя капризно. А может быть, ее собственное напряжение передалось животному. У Летти были какие-то дурные предчувствия. Нервы стянулись в тугие узлы. Однако беспокоила Летти не собственная безопасность, а скорее сильная потребность быть уверенной, что она поступила правильно.
Летти подумала о полковнике. Он смотрел на нее так, словно подозревал, что она устроила эту ловушку из мести. Но он не мог знать о всех причинах того, почему она это делает. Разве двух смертей, ее брата и Джонни, не достаточно?
И все же он ошибался. А может, нет? Уже не было желания позлорадствовать над Шипом, и все-таки остатки гнева сохранялись. Больше всего ее выводила из себя собственная слабость. Увидев этого человека поверженным, она, очень может быть, успокоится, но не это ее главная цель. Мотив был гораздо сложнее.
Был ли?
Летти говорила себе много всего, расставляла доводы по степени значимости, но все же она думала, что больше всего хотела услышать, что Шип скажет в свое оправдание. Если он что-то может сказать.
Перед ней был поворот к кукурузному сараю. В лесу вокруг тишина. Люди полковника хорошо укрылись, ничего не было заметно. Дорожка была узкой, за лето она заросла травой. Побеги шиповника цеплялись за поплиновые юбки. С метелок каких-то цветущих трав летел пух и лез в нос.