Страница:
С большинством заключенных я жил в согласии. Сначала я ожидал, что могу столкнуться с недобрым отношением к себе. Профессиональные преступники обычно придерживают» ся крайне консервативных взглядов, что, возможно, и неудивительно, если иметь в виду их немалую «долю» от свободного предпринимательства и частной собственности. Я не думал, что эти люди могут быть ко мне особенно расположены. К моему удивлению, все оказалось наоборот. В тюрьме существует строгая иерархия в отношении преступников, получивших большие сроки, на вершине которой находятся ограбившие банк, бизнесмены-обманщики и мошенники. Из-за продолжительности срока и характера моего преступления оказалось, что я принадлежу к тюремной аристократии. Многие смотрели на меня как на политического заключенного, вопреки тому что британское правительство отрицает существование подобной категории в Англии.
Возможно, из-за важной роли, которую играла в их истории длительная борьба за гражданские и религиозные свободы, англичане склонны уважать убеждения других, если чувствуют их искренность. Они могут не разделять, осуждать их и решительно пресекать порождаемые ими действия, но не перестают уважать человека, который их придерживается. Это качество, на мой взгляд, достойно восхищения, и, как показал мой опыт, оно вовсе не миф, а реальность, о чем свидетельствует отношение ко мне со стороны товарищей по заключению, персонала тюрьмы и многих других, кого я встретил после суда.
Некоторым заключенным я мог кое в чем помочь. Я выслушивал их истории, рассказы о столкновениях с законом и семейных неурядицах. Многим не очень удавалось изложить свои мысли на бумаге, так что я помогал им составлять прошения в Министерство внутренних дел, если они хотели добиться пересмотра дела, условного освобождения или перевода в другую тюрьму по семейным соображениям. Многие заключенные, как я заметил, писали прошения лишь для того, чтобы дать выход затаенной обиде на власти, и настаивали на включении в текст ругательств и оскорбительных замечаний. Я отказывался делать это и спрашивал, чего именно они хотят: облегчить душу или воспользоваться реальным шансом, чтобы их прошение было удовлетворено.
Кроме того, я помогал им, храня для них табак. В тюрьме табак является общепринятой валютой для оплаты всех видов услуг: нанять другого заключенного, чтобы тот убрал в вашей камере, дать кому-нибудь из прачечной погладить вашу одежду или получить от человека, работающего на кухне, хороший бифштекс с жареной картошкой. Один молодой американский «хиппи», сидевший за наркотики, зарабатывал табак, сочиняя порнографические рассказы в подгоняя их под вкусы своих клиентов. Большая часть «контрабандного» табака поступала во время свиданий, и тюремные власти пытались препятствовать этому, проводя частые обыски заключенных и их камер. Так как было известно, что я не курю и не покупаю табак в лавке, меня часто просили, чтобы я прятал излишки их табака в своей камере. Позже, когда через пять лет, проведенных в швейной мастерской, меня сделали управляющим тюремной лавкой и под моим контролем был весь запас продававшегося там табака, я мог хранить большее количество излишков, просто присоединяя их к этому запасу, который никогда не проверяли. Так я стал чем-то вроде тюремного банкира. Думаю, мой каирский дядя оценил бы юмор этой ситуации.
Как и следовало ожидать, в тюрьме я столкнулся с отвратительными типами, но также встретил и много людей с благородными качествами, такими как мужество, душевная стойкость и бескорыстие. Люди, с которыми мне нравилось разговаривать, были в основном отпетыми мошенниками, чрезвычайно умными и занимательными, с неиссякаемым запасом историй. Со временем я очень подружился с некоторыми из них и всегда буду вспоминать о них с удовольствием.
Тесное общение в течение пяти лет с самыми разными заключенными привело меня к убеждению: они сетуют на то, что попали в тюрьму, не больше, чем пациент больничной палаты. Это наблюдение укрепило мою веру в отсутствие свободы воли и в правоту слов святого апостола Павла в Послании к Римлянам: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Бели же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое» (гл. 7, стихи 19-21).
Поэтому мне кажется, что существующая система наказания, пресечения (по-моему, оба эти понятия суть одно и то же) и перевоспитания столь малоэффективна в достижении своих задач прежде всего потому, что основывается на ложном представлении о человеческом разуме. Кроме того, она рассчитана на большие группы заключенных и не предполагает индивидуального подхода.
«Внутренние» условия таковы, что тюрьмы становятся вербовочным пунктом для последующих преступлений. Многие заключенные, пройдя тюремную «школу», выходят из нее более опасными для общества, чем когда попадают туда. Если подумать, это и неудивительно. Представьте себе больницу, где все пациенты, независимо от их болезней и травм, будь то рак, холера, пневмония, аппендицит или сломанная нога, находятся в одной палате и получают одно и то же лечение, скажем, ударные дозы слабительного. Никто не станет ожидать, что после такого «врачевания» они выйдут из больницы здоровыми людьми. Подавляющее их большинство принесет свои болезни назад в общество и вполне может заразиться новыми. Вот и тюремная система работает так же.
В чем же дело? На протяжении последних двухсот лет, и особенно в ближайшие пятьдесят, человечество делало важные открытия, касающиеся Вселенной, в которой мы живем, открытия, оказавшие самое серьезное воздействие на наш образ жизни и на наше отношение к ней. Но до сих пор было предпринято сравнительно мало исследований в области другой, не менее загадочной Вселенной — той, что внутри каждого из нас.
Я верю, что с ростом наших знаний об этой внутренней Вселенной цель будет достигнута, когда новые достижения позволят отвергнуть старую систему уголовного законодательства и принять новую. Отличительной чертой этой системы станет, как я полагаю, ее скорее профилактический, чем исправительный аспект. Потребуется много времени и знаний, прежде чем этот момент настанет и общество будет согласно выделить необходимые средства для изучения вопроса, подготовки персонала и создания учреждений, способных реализовать индивидуальный подход к преступникам, подобный тому, который сегодня все чаще и чаще применяется к душевнобольным.
А пока это время не пришло, остается только мириться с существующей системой. Она все же лучше, чем никакая, и ее отсутствие означало бы для государства отказ от той самой функции, для которой оно и возникло. При всех своих ошибках тюрьма, несомненно, действует как весьма реальный сдерживающий фактор, влияющий на поведение многих, хотя и не всех, людей.
Сейчас, когда я пишу это, с сожалением осознаю, что мой побег мгновенно повлек за собой серьезное ужесточение условий содержания заключенных, в первую очередь отбывающих длительные сроки. Так что нарисованная здесь картина тюремной жизни больше не соответствует действительности. Мне, право же, очень жаль.
Власти запаниковали, и принятые ими меры лишь нанесли ущерб декларированной цели тюремной системы: перевоспитанию преступников. И хотя это правда, что меньшему количеству заключенных теперь удается бежать, их содержание в тюрьмах, если процитировать «Таймс», «стало оскорблением человеческого достоинства».
Чтобы поддерживать мозг в рабочем состоянии, я возобновил занятия арабским языком, столь резко прерванные моим арестом. Я спросил, нельзя ли мне воспользоваться возможностью, доступной для всех заключенных, обладающих необходимой подготовкой, учиться на заочных курсах Лондонского университета. Тюремные власти удовлетворили мою просьбу. Думаю, они были даже рады этой инициативе, поскольку поддержание в той или иной степени моего душевного равновесия, пока я был на их попечении, входило в их задачу. Это был многолетний план, и когда они со временем увидели, что я серьезно отношусь к занятиям и каждый год сдаю положенные экзамены, это сыграло важную роль в том, чтобы убедить их, что я и не помышляю о побеге.
Упражнения по системе йоги, которыми я занимался уже много лет, в огромной степени помогали мне поддерживать хорошую форму. Я делал их каждый вечер перед тем, как лечь спать, и они обеспечивали мне хороший сон. Однажды вечером, когда я стоял на голове, ночной дежурный заглянул в «глазок» камеры, проверяя, все ли в порядке, прежде чем выключить свет. Увидев меня в таком необычном положении, он, наверное, был поражен, потому что спросил слегка встревоженным голосом, хорошо ли я себя чувствую. Я заверил его, что все в порядке, и он зашаркал прочь, бормоча: «Ну конечно, чего еще ожидать от человека, которому сидеть 42 года».
Тюремная пища содержит много крахмала. В основном она состоит из каши, хлеба, картофеля и мучного. При отсутствии упражнений это легко может привести к избыточному весу, особенно в моем возрасте. Так что я внимательно следил за этим, приучил себя есть очень мало, и подобный режим вполне меня устраивал. Кроме небольшого периода, когда я жестоко страдал от фурункулеза, я больше не болел в тюрьме. Я даже перестал простужаться, что всегда, весной и осенью, происходило на воле.
В итоге не могу сказать, чтобы временное пребывание в Уормвуд-Скрабс нанесло мне какой-нибудь душевный или физический урон. Пожалуй, опыт тюремной жизни, позволивший по-новому взглянуть на человеческую природу, расширил мой кругозор и завершил формирование меня как личности.
Когда я вспоминаю сегодня свою жизнь в Уормвуд-Скрабс, мне кажется, будто все это время я был окутан, как ватой, густым туманом, притупившим все ощущения и изолировавшим меня от радостей и удовольствий обычной жизни, равно как и от ее потрясений и стрессов, все свелось к долгой, унылой монотонности. Каждый день был точной копией минувшего и безупречным образцом грядущего. Пятилетнее существование можно было бы уложить в один день, и этот «один день» тянулся пять лет. Хотя Уормвуд-Скрабс расположена в западной части Лондона, ее внутренняя жизнь столь отлична и оторвана от той, которая была за ее высокими стенами, что ©на вполне могла бы находиться на другой планете. В этом смысле я покинул Англию не в декабре 1966 года, как было на самом деле, а в мае 1961-го, когда впервые переступил порогу Уормвуд-Скрабс, этой иной Вселенной.
Глава одиннадцатая
Возможно, из-за важной роли, которую играла в их истории длительная борьба за гражданские и религиозные свободы, англичане склонны уважать убеждения других, если чувствуют их искренность. Они могут не разделять, осуждать их и решительно пресекать порождаемые ими действия, но не перестают уважать человека, который их придерживается. Это качество, на мой взгляд, достойно восхищения, и, как показал мой опыт, оно вовсе не миф, а реальность, о чем свидетельствует отношение ко мне со стороны товарищей по заключению, персонала тюрьмы и многих других, кого я встретил после суда.
Некоторым заключенным я мог кое в чем помочь. Я выслушивал их истории, рассказы о столкновениях с законом и семейных неурядицах. Многим не очень удавалось изложить свои мысли на бумаге, так что я помогал им составлять прошения в Министерство внутренних дел, если они хотели добиться пересмотра дела, условного освобождения или перевода в другую тюрьму по семейным соображениям. Многие заключенные, как я заметил, писали прошения лишь для того, чтобы дать выход затаенной обиде на власти, и настаивали на включении в текст ругательств и оскорбительных замечаний. Я отказывался делать это и спрашивал, чего именно они хотят: облегчить душу или воспользоваться реальным шансом, чтобы их прошение было удовлетворено.
Кроме того, я помогал им, храня для них табак. В тюрьме табак является общепринятой валютой для оплаты всех видов услуг: нанять другого заключенного, чтобы тот убрал в вашей камере, дать кому-нибудь из прачечной погладить вашу одежду или получить от человека, работающего на кухне, хороший бифштекс с жареной картошкой. Один молодой американский «хиппи», сидевший за наркотики, зарабатывал табак, сочиняя порнографические рассказы в подгоняя их под вкусы своих клиентов. Большая часть «контрабандного» табака поступала во время свиданий, и тюремные власти пытались препятствовать этому, проводя частые обыски заключенных и их камер. Так как было известно, что я не курю и не покупаю табак в лавке, меня часто просили, чтобы я прятал излишки их табака в своей камере. Позже, когда через пять лет, проведенных в швейной мастерской, меня сделали управляющим тюремной лавкой и под моим контролем был весь запас продававшегося там табака, я мог хранить большее количество излишков, просто присоединяя их к этому запасу, который никогда не проверяли. Так я стал чем-то вроде тюремного банкира. Думаю, мой каирский дядя оценил бы юмор этой ситуации.
Как и следовало ожидать, в тюрьме я столкнулся с отвратительными типами, но также встретил и много людей с благородными качествами, такими как мужество, душевная стойкость и бескорыстие. Люди, с которыми мне нравилось разговаривать, были в основном отпетыми мошенниками, чрезвычайно умными и занимательными, с неиссякаемым запасом историй. Со временем я очень подружился с некоторыми из них и всегда буду вспоминать о них с удовольствием.
Тесное общение в течение пяти лет с самыми разными заключенными привело меня к убеждению: они сетуют на то, что попали в тюрьму, не больше, чем пациент больничной палаты. Это наблюдение укрепило мою веру в отсутствие свободы воли и в правоту слов святого апостола Павла в Послании к Римлянам: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Бели же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое» (гл. 7, стихи 19-21).
Поэтому мне кажется, что существующая система наказания, пресечения (по-моему, оба эти понятия суть одно и то же) и перевоспитания столь малоэффективна в достижении своих задач прежде всего потому, что основывается на ложном представлении о человеческом разуме. Кроме того, она рассчитана на большие группы заключенных и не предполагает индивидуального подхода.
«Внутренние» условия таковы, что тюрьмы становятся вербовочным пунктом для последующих преступлений. Многие заключенные, пройдя тюремную «школу», выходят из нее более опасными для общества, чем когда попадают туда. Если подумать, это и неудивительно. Представьте себе больницу, где все пациенты, независимо от их болезней и травм, будь то рак, холера, пневмония, аппендицит или сломанная нога, находятся в одной палате и получают одно и то же лечение, скажем, ударные дозы слабительного. Никто не станет ожидать, что после такого «врачевания» они выйдут из больницы здоровыми людьми. Подавляющее их большинство принесет свои болезни назад в общество и вполне может заразиться новыми. Вот и тюремная система работает так же.
В чем же дело? На протяжении последних двухсот лет, и особенно в ближайшие пятьдесят, человечество делало важные открытия, касающиеся Вселенной, в которой мы живем, открытия, оказавшие самое серьезное воздействие на наш образ жизни и на наше отношение к ней. Но до сих пор было предпринято сравнительно мало исследований в области другой, не менее загадочной Вселенной — той, что внутри каждого из нас.
Я верю, что с ростом наших знаний об этой внутренней Вселенной цель будет достигнута, когда новые достижения позволят отвергнуть старую систему уголовного законодательства и принять новую. Отличительной чертой этой системы станет, как я полагаю, ее скорее профилактический, чем исправительный аспект. Потребуется много времени и знаний, прежде чем этот момент настанет и общество будет согласно выделить необходимые средства для изучения вопроса, подготовки персонала и создания учреждений, способных реализовать индивидуальный подход к преступникам, подобный тому, который сегодня все чаще и чаще применяется к душевнобольным.
А пока это время не пришло, остается только мириться с существующей системой. Она все же лучше, чем никакая, и ее отсутствие означало бы для государства отказ от той самой функции, для которой оно и возникло. При всех своих ошибках тюрьма, несомненно, действует как весьма реальный сдерживающий фактор, влияющий на поведение многих, хотя и не всех, людей.
Сейчас, когда я пишу это, с сожалением осознаю, что мой побег мгновенно повлек за собой серьезное ужесточение условий содержания заключенных, в первую очередь отбывающих длительные сроки. Так что нарисованная здесь картина тюремной жизни больше не соответствует действительности. Мне, право же, очень жаль.
Власти запаниковали, и принятые ими меры лишь нанесли ущерб декларированной цели тюремной системы: перевоспитанию преступников. И хотя это правда, что меньшему количеству заключенных теперь удается бежать, их содержание в тюрьмах, если процитировать «Таймс», «стало оскорблением человеческого достоинства».
Чтобы поддерживать мозг в рабочем состоянии, я возобновил занятия арабским языком, столь резко прерванные моим арестом. Я спросил, нельзя ли мне воспользоваться возможностью, доступной для всех заключенных, обладающих необходимой подготовкой, учиться на заочных курсах Лондонского университета. Тюремные власти удовлетворили мою просьбу. Думаю, они были даже рады этой инициативе, поскольку поддержание в той или иной степени моего душевного равновесия, пока я был на их попечении, входило в их задачу. Это был многолетний план, и когда они со временем увидели, что я серьезно отношусь к занятиям и каждый год сдаю положенные экзамены, это сыграло важную роль в том, чтобы убедить их, что я и не помышляю о побеге.
Упражнения по системе йоги, которыми я занимался уже много лет, в огромной степени помогали мне поддерживать хорошую форму. Я делал их каждый вечер перед тем, как лечь спать, и они обеспечивали мне хороший сон. Однажды вечером, когда я стоял на голове, ночной дежурный заглянул в «глазок» камеры, проверяя, все ли в порядке, прежде чем выключить свет. Увидев меня в таком необычном положении, он, наверное, был поражен, потому что спросил слегка встревоженным голосом, хорошо ли я себя чувствую. Я заверил его, что все в порядке, и он зашаркал прочь, бормоча: «Ну конечно, чего еще ожидать от человека, которому сидеть 42 года».
Тюремная пища содержит много крахмала. В основном она состоит из каши, хлеба, картофеля и мучного. При отсутствии упражнений это легко может привести к избыточному весу, особенно в моем возрасте. Так что я внимательно следил за этим, приучил себя есть очень мало, и подобный режим вполне меня устраивал. Кроме небольшого периода, когда я жестоко страдал от фурункулеза, я больше не болел в тюрьме. Я даже перестал простужаться, что всегда, весной и осенью, происходило на воле.
В итоге не могу сказать, чтобы временное пребывание в Уормвуд-Скрабс нанесло мне какой-нибудь душевный или физический урон. Пожалуй, опыт тюремной жизни, позволивший по-новому взглянуть на человеческую природу, расширил мой кругозор и завершил формирование меня как личности.
Когда я вспоминаю сегодня свою жизнь в Уормвуд-Скрабс, мне кажется, будто все это время я был окутан, как ватой, густым туманом, притупившим все ощущения и изолировавшим меня от радостей и удовольствий обычной жизни, равно как и от ее потрясений и стрессов, все свелось к долгой, унылой монотонности. Каждый день был точной копией минувшего и безупречным образцом грядущего. Пятилетнее существование можно было бы уложить в один день, и этот «один день» тянулся пять лет. Хотя Уормвуд-Скрабс расположена в западной части Лондона, ее внутренняя жизнь столь отлична и оторвана от той, которая была за ее высокими стенами, что ©на вполне могла бы находиться на другой планете. В этом смысле я покинул Англию не в декабре 1966 года, как было на самом деле, а в мае 1961-го, когда впервые переступил порогу Уормвуд-Скрабс, этой иной Вселенной.
Глава одиннадцатая
Я уже свыкся с тюремной жизнью и сумел выработать образ жизни, который находил терпимым. Во многих отношениях я воспринимал себя как монаха-созерцателя, ведь когда-то я чувствовал призвание к этому. Тем не менее меня не оставляла мысль попытаться предпринять побег. Приговор был таков, что не бросить ему вызов было просто невозможно. К тому же я считал себя политическим заключенным, а значит, побег для меня, так же как и для военнопленного, являлся долгом и делом чести.
Я не питал иллюзий относительно возможности помощи со стороны КГБ, поскольку отлично понимал: если что-то не получится и выяснится, что здесь замешан КГБ, разразится крупный международный скандал, а там не могли так рисковать. Кроме того, им было бы крайне сложно установить со мной связь. Так что у меня не было иного выхода, как только полагаться на собственные силы.
Все время я подыскивал людей как в самой тюрьме, так и вне ее, которые были бы готовы и могли мне помочь. Я отлично понимал, что без подобной помощи мой план неосуществим. Даже если мне удастся перелезть через стену самому, куда я пойду и что буду делать? Я нуждался в друзьях, которые могли спрятать меня, пока идет погоня, а затем тайно вывезти из страны. Последнее могло стать самой трудной частью операции. Англия — остров, и не так-то просто ее покинуть. Без располагавших средствами бесстрашных друзей успех предприятия был весьма и весьма сомнителен. Прежде чем выйти из тюрьмы, я должен иметь абсолютную уверенность, что мне есть куда пойти и существует надежный шанс выехать в страну, где я наверняка найду убежище. Я не мог допустить, чтобы меня вновь схватили. Другой возможности больше не будет.
Насколько помню, как-то в мае 1962 года я встретил двух членов «Комитета 100»[14], Майкла Рэндла и Пэта Поттла, осужденных на 18 месяцев тюремного заключения за организацию мирной демонстрации у базы ВВС США в Уэзерсфилде. Так случилось, что они и я посещали занятия по английской литературе и класс любителей музыки, организованные попечителем тюрьмы мистером Слоуном, добрым, энергичным, но немного нервным ирландцем, в чьем ведении была система тюремного образования. Система включала самые разнообразные предметы — от черчения, столярного и переплетного дела до занятий с людьми, не умевшими читать и писать. Занятия проводились после работы и посещались обитателями секторов «С» и «D». Мне очень нравились эти занятия, ведь они давали возможность послушать хорошую музыку, лекции по литературе и встретить людей со схожими интересами, что относительно редко случается в тюрьме. С самого начала между нами троими возникло полное взаимопонимание. Все мы считали себя политическими заключенными, были осуждены по статье о государственной измене, наши процессы вел один и тот же генеральный прокурор, а защищал нас королевский адвокат Джереми Хатчинсон. Это сближало нас.
По правде говоря, они отнюдь не одобряли мою деятельность, как и шпионаж вообще, и не скрывали этого, но симпатизировали мне, поскольку, по их собственным словам, вынесенный мне приговор был жесток и бесчеловечен. Мы продолжали часто встречаться, и вскоре между нами возникла дружба. Однажды, когда никто не мог нас услышать, они предложили помочь мне, чем смогут, если я решусь бежать, Я был очень тронут этим великодушным и неожиданным предложением и ответил, что если смогу разработать конкретный план и буду нуждаться в их помощи, то обязательно дам им знать. Вскоре после этого их освободили, так что мы не успели ни о чем толком договориться. Прошли годы, но они не забыли обо мне и регулярно присылали рождественскую поздравительную открытку. Я, в свою очередь, тоже помнил их и их предложение. Они казались мне идеальными помощниками не только потому, что сами вызвались и я им верил, но и потому, что они были активистами с опытом организации антиправительственных демонстраций и акций, обладали широкими связями в левых кругах. Но, разумеется, прежде всего мне требовался человек, который смог бы войти с ними в контакт и осуществить необходимые приготовления.
Человек, которого я подыскивал, должен был быть инициативным, смелым и решительным, могущим довести дело до конца и к тому же взяться за него добровольно. Кроме того, его срок обязательно должен был истечь в обозримом будущем, иначе вся затея не имела никакого смысла. Но главное, я должен был быть уверен, что он не выдаст меня тюремному начальству, независимо от того, согласится он мне помогать или нет.
За годы, проведенные в Скрабе, я присматривался к некоторым людям. Кое-кто обладал отдельными из перечисленных качеств, но сочетал их все только один — Шон Бэрк. Кроме того, Шон обладал еще одним неоценимым достоинством: он посещал те же занятия по литературе, что и Майкл Рэндл, Пэт Поттл и я. Он их хорошо знал, и они бы ему поверили.
Сегодня я свободно могу писать об участии этих трех людей в моем побеге, так как они сами публично признали это, описав в своих книгах. В противном случае я, конечно же, хранил бы молчание. Кроме того, благодаря им подробности побега уже хорошо известны, и я могу ограничиться лишь описанием моего в нем участия.
Мы с Шоном Бэрком попали в тюрьму примерно в одно и то же время и вскоре познакомились. На прогулках мы обычно держались вместе, и мне нравилось слушать его истории. Он обладал чисто ирландским обаянием и хорошо владел словом. Шон красочно описывал свое детство в маленьком ирландском городке и годы, проведенные в интернате для мальчиков. Воспитателями там были монахи, а основным педагогическим средством — палка.
Шон был привлекательным мужчиной довольно крепкого сложения и производил впечатление человека уравновешенного и добродушного. Однако те, кому довелось узнать его получше, видели, что под флегматичной внешностью скрывается умная артистичная личность, обладающая богатым творческим воображением, умеющая скрывать свои чувства, невероятно гордая и остро ненавидящая любого представителя власти. Он попал в тюрьму за то, что послал по почте бомбу полицейскому, который ошибочно обвинил Шона в растлении малолетнего. Любой другой махнул бы на это рукой или нашел какой-нибудь иной способ возместить моральный ущерб. Но только не Шон. Он изготовил бомбу, упаковал ее и отослал по почте. Когда полицейский открыл сверток, бомба взорвалась. Он спасся чудом. Операция была тщательно подготовлена и ловко проведена, и, не допусти Шон маленькой, но существенной оплошности, его вина никогда не была бы доказана, а так он сразу же попал под подозрение.
Восьмилетнее заключение Шона подходило к концу, и вскоре он должен был перебраться в тюремное общежитие. Шон показал себя как прекрасный издатель тюремного журнала, проявив в этой работе прирожденный талант. Как заключенный он пользовался доверием и некоторыми преимуществами, так что имел реальную возможность попасть в общежитие. Это означало, что последние девять месяцев до истечения приговора у него будет нормальная гражданская работа вне стен тюрьмы, а в общежитие он должен возвращаться только на ночь. Я решил, что настало время сойтись с ним поближе.
Во время одной из наших ежедневных прогулок я изложил ему свой план. Он сразу же согласился помочь. Я предложил ему подумать несколько дней, прежде чем дать окончательный ответ, но он сказал, что все уже решил и готов взяться за дело. Кроме того, по его словам, я давал ему отличный шанс: он ненавидел власти, полагал, что не свел еще счеты с полицией, и не хотел упустить возможность отыграться. Шон относился ко мне с симпатией и всегда считал мой приговор чудовищным. Ничто не доставило бы ему такого удовольствия, как помочь мне осуществить побег.
Мы сразу же приступили к разработке операции. Главнейшим условием была хорошая связь. Общежитие располагалось на территории тюрьмы и в то время еще достраивалась. Там работали заключенные из сектора «D», и среди них было нетрудно найти кого-нибудь, кто согласился бы передавать записки. С просьбой быть связным мы решили обратиться к одному нашему другу, которому оба симпатизировали и верили.
Несколько недель спустя Шон предстал перед комиссией и был переведен в общежитие. Однажды вечером в начале ноября 1965 года мы попрощались, и он приступил к работе. Первая часть операции началась.
Как только Шон оказался в общежитии и смог свободно передвигаться по Лондону до 10 часов вечера, он связался с Майклом и Пэтом. Те без долгих разговоров согласились помочь и начали с того, что решили собрать необходимую сумму, чтобы купить для побега автомобиль, снять квартиру-убежище и так далее. Как я узнал позже, полная стоимость операции от начала до конца составила 800 фунтов.
Шон информировал меня о развитии событий через связного. Это было опасно. Шон любил писать — он собирался стать литератором — и мало думал о безопасности. Как потом выяснилось, безрассудство было еще не самой худшей чертой его характера. Его письма, столь красочные и подробные, могли провалить побег, попади они в чужие руки. Так чуть было и не произошло.
Шок был добрым человеком, ему нравилось помогать людям, и он обещал другому заключенному, требовавшему пересмотра своего дела в суде, сделать кое-что и для него. Таким образом, помимо меня он переписывался еще с одним узником. Я знал об этом, считал это весьма неразумным, но поделать ничего не мог, поскольку Шон договорился с ним, не посоветовавшись прежде со мной.
Я был хорошо знаком с этим заключенным, Кеннетом де Кореи. Он являлся финансовым воротилой, имел широкие деловые связи с США и получил восемь лет за мошенничество. Как бы то ни было, де Кореи настаивал на своей невиновности, решительно требуя пересмотра дела, которое было очень запутанным и касалось ряда компаний — держателей акций. Я знал его, потому что сидел рядом с ним в мастерской, где мы шили брезентовые мешки для почты. Де Кореи был человеком крайне правых взглядов и ярым антикоммунистом. Кроме того, он был очень религиозен и принадлежал к маленькой секте «британских израэлитов», считавших, что англичане происходят от десяти рассеявшихся израильских племен и являются, таким образом, наследниками обещаний, данных Аврааму[15]. Несмотря на наши совершенно противоположные политические взгляды, мы прекрасно ладили. Де Корси был хорошим рассказчиком, и я с удовольствием слушал его истории, которые помогали нам скоротать долгие часы работы в мастерской. Я также проявлял некоторый интерес к его финансовым делам, и он объяснял мне их, вдаваясь в подробности, которые многим могли бы показаться слишком сложными и обременительными.
Помимо этого было еще одно, совершенно неожиданное обстоятельство, укрепившее наши отношения, по крайней мере с его стороны. Стихи 1-2 гл. 6 Книги Бытия гласят: «Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал». И вот, основываясь на этой цитате, де Кореи твердо верил, что человечество делится на две части: одна состоит из обычных людей, которые по природе своей есть зло, а другая — из отпрысков союзов, заключенных между сынами Божиими и дочерями человеческими, несущих в себе искру Божию, которые и есть добро. Де Кореи утверждал, что для глаза обычного человека разница между этими двумя категориями людей неразличима, но сам он обладает даром распознавать их. К моему большому счастью, он сразу заметил, что я принадлежу к потомкам сынов Божиих. И тут случилось то, что следовало бы предугадать заранее: посланник, носивший письма Шона нам обоим, перепутал их и вручил предназначавшееся мне де Кореи.
Однажды с видом заговорщика (он вообще обожал всякую конспирацию) де Кореи зазвал меня в свою камеру и показал мне письмо Шона, начинавшееся словами «Дорогой Джордж!» и содержавшее некоторые детали, не оставлявшие ни малейшего сомнения в том, что готовится побег. Де Кореи был заметно взволнован. «Когда я прочитал это, — сказал он хриплым шепотом, — я сразу понял, что оно может быть адресовано только тебе. Но не беспокойся. Я не скажу никому ни слова. Обещаю. А ты только держи меня в курсе событий».
Де Кореи оказался верен слову. Он выполнил свое обещание, хотя мог бы многое выиграть, раскрыв заговор. В награду ему бы наверняка уменьшили срок, и большинство его проблем было бы решено. Он проявил подлинное благородство, и я всегда буду вспоминать о нем с благодарностью. В свою очередь, я тоже сдержал обещание и информировал его о том, как шли дела.
В результате этой путаницы, о которой я сраау же предупредил Шона, его осенила блестящая идея. Из тех денег, что ему теперь платили за работу, он купил уоки-токи[16]. Предназначавшийся мне аппарат он тайно переправил через нашего связного во время тюремного концерта, в котором сам принимал участие. Тогда Шон еще жил в общежитии при тюрьме.
К тому времени я уже несколько месяцев работал в тюремной лавке, размещенной в камере, проводил инвентаризацию, вел бухгалтерию и заботился о пополнении запасов. Ключи от этой камеры были у меня. Итак, я располагал идеальным местом, где мог спрятать рацию: здесь вряд ли стали бы что-то искать. Я уверен, что сумел бы надежно спрятать аппарат, даже если бы не работал в лавке. Это просто значительно облегчило задачу.
В ночь после того, как мне тайно передали рацию, мы впервые ею воспользовались. Я лежал на кровати спиной к двери и, пока говорил по рации, держал ее под одеялом. Если бы ночной надзиратель неожиданно включил свет и заглянул в «глазок», то не заметил бы ничего необычного.
В одиннадцать часов, как мы условились, я вышел в эфир, послав позывной. Через несколько секунд громко и четко отозвался Шон. Мне пришлось максимально уменьшить громкость: прием был отличный, и той ночью мы всласть поговорили. Помимо очевидной пользы это была возможность вновь свободно общаться с кем-то из внешнего мира, к которому Шон, хотя и находился в общежитии всего в 50 ярдах от меня, уже фактически принадлежал.
После первой долгой беседы мы связывались регулярно раз в неделю, обычно в субботнюю ночь, когда большинство жильцов общежития отсутствовало. Однажды в воскресенье, во время ленча (а за ночь до этого мы с Шоном вволю поговорили), ко мне в камеру вошел один молодой человек, которого я довольно хорошо знал, и тщательно закрыл за собой дверь. Он выглядел встревоженным и возбужденным. Хриплым шепотом он сказал:
Я не питал иллюзий относительно возможности помощи со стороны КГБ, поскольку отлично понимал: если что-то не получится и выяснится, что здесь замешан КГБ, разразится крупный международный скандал, а там не могли так рисковать. Кроме того, им было бы крайне сложно установить со мной связь. Так что у меня не было иного выхода, как только полагаться на собственные силы.
Все время я подыскивал людей как в самой тюрьме, так и вне ее, которые были бы готовы и могли мне помочь. Я отлично понимал, что без подобной помощи мой план неосуществим. Даже если мне удастся перелезть через стену самому, куда я пойду и что буду делать? Я нуждался в друзьях, которые могли спрятать меня, пока идет погоня, а затем тайно вывезти из страны. Последнее могло стать самой трудной частью операции. Англия — остров, и не так-то просто ее покинуть. Без располагавших средствами бесстрашных друзей успех предприятия был весьма и весьма сомнителен. Прежде чем выйти из тюрьмы, я должен иметь абсолютную уверенность, что мне есть куда пойти и существует надежный шанс выехать в страну, где я наверняка найду убежище. Я не мог допустить, чтобы меня вновь схватили. Другой возможности больше не будет.
Насколько помню, как-то в мае 1962 года я встретил двух членов «Комитета 100»[14], Майкла Рэндла и Пэта Поттла, осужденных на 18 месяцев тюремного заключения за организацию мирной демонстрации у базы ВВС США в Уэзерсфилде. Так случилось, что они и я посещали занятия по английской литературе и класс любителей музыки, организованные попечителем тюрьмы мистером Слоуном, добрым, энергичным, но немного нервным ирландцем, в чьем ведении была система тюремного образования. Система включала самые разнообразные предметы — от черчения, столярного и переплетного дела до занятий с людьми, не умевшими читать и писать. Занятия проводились после работы и посещались обитателями секторов «С» и «D». Мне очень нравились эти занятия, ведь они давали возможность послушать хорошую музыку, лекции по литературе и встретить людей со схожими интересами, что относительно редко случается в тюрьме. С самого начала между нами троими возникло полное взаимопонимание. Все мы считали себя политическими заключенными, были осуждены по статье о государственной измене, наши процессы вел один и тот же генеральный прокурор, а защищал нас королевский адвокат Джереми Хатчинсон. Это сближало нас.
По правде говоря, они отнюдь не одобряли мою деятельность, как и шпионаж вообще, и не скрывали этого, но симпатизировали мне, поскольку, по их собственным словам, вынесенный мне приговор был жесток и бесчеловечен. Мы продолжали часто встречаться, и вскоре между нами возникла дружба. Однажды, когда никто не мог нас услышать, они предложили помочь мне, чем смогут, если я решусь бежать, Я был очень тронут этим великодушным и неожиданным предложением и ответил, что если смогу разработать конкретный план и буду нуждаться в их помощи, то обязательно дам им знать. Вскоре после этого их освободили, так что мы не успели ни о чем толком договориться. Прошли годы, но они не забыли обо мне и регулярно присылали рождественскую поздравительную открытку. Я, в свою очередь, тоже помнил их и их предложение. Они казались мне идеальными помощниками не только потому, что сами вызвались и я им верил, но и потому, что они были активистами с опытом организации антиправительственных демонстраций и акций, обладали широкими связями в левых кругах. Но, разумеется, прежде всего мне требовался человек, который смог бы войти с ними в контакт и осуществить необходимые приготовления.
Человек, которого я подыскивал, должен был быть инициативным, смелым и решительным, могущим довести дело до конца и к тому же взяться за него добровольно. Кроме того, его срок обязательно должен был истечь в обозримом будущем, иначе вся затея не имела никакого смысла. Но главное, я должен был быть уверен, что он не выдаст меня тюремному начальству, независимо от того, согласится он мне помогать или нет.
За годы, проведенные в Скрабе, я присматривался к некоторым людям. Кое-кто обладал отдельными из перечисленных качеств, но сочетал их все только один — Шон Бэрк. Кроме того, Шон обладал еще одним неоценимым достоинством: он посещал те же занятия по литературе, что и Майкл Рэндл, Пэт Поттл и я. Он их хорошо знал, и они бы ему поверили.
Сегодня я свободно могу писать об участии этих трех людей в моем побеге, так как они сами публично признали это, описав в своих книгах. В противном случае я, конечно же, хранил бы молчание. Кроме того, благодаря им подробности побега уже хорошо известны, и я могу ограничиться лишь описанием моего в нем участия.
Мы с Шоном Бэрком попали в тюрьму примерно в одно и то же время и вскоре познакомились. На прогулках мы обычно держались вместе, и мне нравилось слушать его истории. Он обладал чисто ирландским обаянием и хорошо владел словом. Шон красочно описывал свое детство в маленьком ирландском городке и годы, проведенные в интернате для мальчиков. Воспитателями там были монахи, а основным педагогическим средством — палка.
Шон был привлекательным мужчиной довольно крепкого сложения и производил впечатление человека уравновешенного и добродушного. Однако те, кому довелось узнать его получше, видели, что под флегматичной внешностью скрывается умная артистичная личность, обладающая богатым творческим воображением, умеющая скрывать свои чувства, невероятно гордая и остро ненавидящая любого представителя власти. Он попал в тюрьму за то, что послал по почте бомбу полицейскому, который ошибочно обвинил Шона в растлении малолетнего. Любой другой махнул бы на это рукой или нашел какой-нибудь иной способ возместить моральный ущерб. Но только не Шон. Он изготовил бомбу, упаковал ее и отослал по почте. Когда полицейский открыл сверток, бомба взорвалась. Он спасся чудом. Операция была тщательно подготовлена и ловко проведена, и, не допусти Шон маленькой, но существенной оплошности, его вина никогда не была бы доказана, а так он сразу же попал под подозрение.
Восьмилетнее заключение Шона подходило к концу, и вскоре он должен был перебраться в тюремное общежитие. Шон показал себя как прекрасный издатель тюремного журнала, проявив в этой работе прирожденный талант. Как заключенный он пользовался доверием и некоторыми преимуществами, так что имел реальную возможность попасть в общежитие. Это означало, что последние девять месяцев до истечения приговора у него будет нормальная гражданская работа вне стен тюрьмы, а в общежитие он должен возвращаться только на ночь. Я решил, что настало время сойтись с ним поближе.
Во время одной из наших ежедневных прогулок я изложил ему свой план. Он сразу же согласился помочь. Я предложил ему подумать несколько дней, прежде чем дать окончательный ответ, но он сказал, что все уже решил и готов взяться за дело. Кроме того, по его словам, я давал ему отличный шанс: он ненавидел власти, полагал, что не свел еще счеты с полицией, и не хотел упустить возможность отыграться. Шон относился ко мне с симпатией и всегда считал мой приговор чудовищным. Ничто не доставило бы ему такого удовольствия, как помочь мне осуществить побег.
Мы сразу же приступили к разработке операции. Главнейшим условием была хорошая связь. Общежитие располагалось на территории тюрьмы и в то время еще достраивалась. Там работали заключенные из сектора «D», и среди них было нетрудно найти кого-нибудь, кто согласился бы передавать записки. С просьбой быть связным мы решили обратиться к одному нашему другу, которому оба симпатизировали и верили.
Несколько недель спустя Шон предстал перед комиссией и был переведен в общежитие. Однажды вечером в начале ноября 1965 года мы попрощались, и он приступил к работе. Первая часть операции началась.
Как только Шон оказался в общежитии и смог свободно передвигаться по Лондону до 10 часов вечера, он связался с Майклом и Пэтом. Те без долгих разговоров согласились помочь и начали с того, что решили собрать необходимую сумму, чтобы купить для побега автомобиль, снять квартиру-убежище и так далее. Как я узнал позже, полная стоимость операции от начала до конца составила 800 фунтов.
Шон информировал меня о развитии событий через связного. Это было опасно. Шон любил писать — он собирался стать литератором — и мало думал о безопасности. Как потом выяснилось, безрассудство было еще не самой худшей чертой его характера. Его письма, столь красочные и подробные, могли провалить побег, попади они в чужие руки. Так чуть было и не произошло.
Шок был добрым человеком, ему нравилось помогать людям, и он обещал другому заключенному, требовавшему пересмотра своего дела в суде, сделать кое-что и для него. Таким образом, помимо меня он переписывался еще с одним узником. Я знал об этом, считал это весьма неразумным, но поделать ничего не мог, поскольку Шон договорился с ним, не посоветовавшись прежде со мной.
Я был хорошо знаком с этим заключенным, Кеннетом де Кореи. Он являлся финансовым воротилой, имел широкие деловые связи с США и получил восемь лет за мошенничество. Как бы то ни было, де Кореи настаивал на своей невиновности, решительно требуя пересмотра дела, которое было очень запутанным и касалось ряда компаний — держателей акций. Я знал его, потому что сидел рядом с ним в мастерской, где мы шили брезентовые мешки для почты. Де Кореи был человеком крайне правых взглядов и ярым антикоммунистом. Кроме того, он был очень религиозен и принадлежал к маленькой секте «британских израэлитов», считавших, что англичане происходят от десяти рассеявшихся израильских племен и являются, таким образом, наследниками обещаний, данных Аврааму[15]. Несмотря на наши совершенно противоположные политические взгляды, мы прекрасно ладили. Де Корси был хорошим рассказчиком, и я с удовольствием слушал его истории, которые помогали нам скоротать долгие часы работы в мастерской. Я также проявлял некоторый интерес к его финансовым делам, и он объяснял мне их, вдаваясь в подробности, которые многим могли бы показаться слишком сложными и обременительными.
Помимо этого было еще одно, совершенно неожиданное обстоятельство, укрепившее наши отношения, по крайней мере с его стороны. Стихи 1-2 гл. 6 Книги Бытия гласят: «Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал». И вот, основываясь на этой цитате, де Кореи твердо верил, что человечество делится на две части: одна состоит из обычных людей, которые по природе своей есть зло, а другая — из отпрысков союзов, заключенных между сынами Божиими и дочерями человеческими, несущих в себе искру Божию, которые и есть добро. Де Кореи утверждал, что для глаза обычного человека разница между этими двумя категориями людей неразличима, но сам он обладает даром распознавать их. К моему большому счастью, он сразу заметил, что я принадлежу к потомкам сынов Божиих. И тут случилось то, что следовало бы предугадать заранее: посланник, носивший письма Шона нам обоим, перепутал их и вручил предназначавшееся мне де Кореи.
Однажды с видом заговорщика (он вообще обожал всякую конспирацию) де Кореи зазвал меня в свою камеру и показал мне письмо Шона, начинавшееся словами «Дорогой Джордж!» и содержавшее некоторые детали, не оставлявшие ни малейшего сомнения в том, что готовится побег. Де Кореи был заметно взволнован. «Когда я прочитал это, — сказал он хриплым шепотом, — я сразу понял, что оно может быть адресовано только тебе. Но не беспокойся. Я не скажу никому ни слова. Обещаю. А ты только держи меня в курсе событий».
Де Кореи оказался верен слову. Он выполнил свое обещание, хотя мог бы многое выиграть, раскрыв заговор. В награду ему бы наверняка уменьшили срок, и большинство его проблем было бы решено. Он проявил подлинное благородство, и я всегда буду вспоминать о нем с благодарностью. В свою очередь, я тоже сдержал обещание и информировал его о том, как шли дела.
В результате этой путаницы, о которой я сраау же предупредил Шона, его осенила блестящая идея. Из тех денег, что ему теперь платили за работу, он купил уоки-токи[16]. Предназначавшийся мне аппарат он тайно переправил через нашего связного во время тюремного концерта, в котором сам принимал участие. Тогда Шон еще жил в общежитии при тюрьме.
К тому времени я уже несколько месяцев работал в тюремной лавке, размещенной в камере, проводил инвентаризацию, вел бухгалтерию и заботился о пополнении запасов. Ключи от этой камеры были у меня. Итак, я располагал идеальным местом, где мог спрятать рацию: здесь вряд ли стали бы что-то искать. Я уверен, что сумел бы надежно спрятать аппарат, даже если бы не работал в лавке. Это просто значительно облегчило задачу.
В ночь после того, как мне тайно передали рацию, мы впервые ею воспользовались. Я лежал на кровати спиной к двери и, пока говорил по рации, держал ее под одеялом. Если бы ночной надзиратель неожиданно включил свет и заглянул в «глазок», то не заметил бы ничего необычного.
В одиннадцать часов, как мы условились, я вышел в эфир, послав позывной. Через несколько секунд громко и четко отозвался Шон. Мне пришлось максимально уменьшить громкость: прием был отличный, и той ночью мы всласть поговорили. Помимо очевидной пользы это была возможность вновь свободно общаться с кем-то из внешнего мира, к которому Шон, хотя и находился в общежитии всего в 50 ярдах от меня, уже фактически принадлежал.
После первой долгой беседы мы связывались регулярно раз в неделю, обычно в субботнюю ночь, когда большинство жильцов общежития отсутствовало. Однажды в воскресенье, во время ленча (а за ночь до этого мы с Шоном вволю поговорили), ко мне в камеру вошел один молодой человек, которого я довольно хорошо знал, и тщательно закрыл за собой дверь. Он выглядел встревоженным и возбужденным. Хриплым шепотом он сказал: