Страница:
Отмечая сдачу «товара», они много пили, награждая друг друга дружескими тумаками. Славные люди…
Мы с Пьеро подсчитали, что полицейский-мотоциклист поглощает банку пива за 10-15 минут. Мы проверили с часами в руках. Конечно, есть среди них торопыги, которые пьют залпом. Но это уже клинический случай.
Иногда мы с ними сталкивались в сортире. Странное чувство, смею заверить, когда стоишь рядом с писающим мотоциклистом. Подчас они не знают при этом, куда девать свои дубинки. Их черная кожа на куртке так и скрипела, когда они шевелились.
Мы просто не понимали, как они выдерживают, вынужденные часами сидеть взаперти в бронированных автобусах, попивая пиво из банки.
Сторожа — мы это тоже проверили — быстрее справляются с пивом. По части выпивки — это чемпионы. Вставать им приходится рано. Пиво они пьют по утрам.
Мы видели, как они приходили на работу, уже основательно набравшись. Их можно было понять по-человечески. Грех осуждать людей, у которых такая трудная работа! Но нам с Пьеро невольно приходило в голову: а не объясняется ли большое количество несчастных случаев, самоубийств, побегов отсутствием на месте сторожей — сторожей, которые отправились отлить? Коридоры ведь такие длинные, наблюдение снижается, и заключенные пользуются этим.
Хозяева бистро обслуживали тюремщиков у бара. Мы застенчиво угощали их, ни разу не встретив отказа. Потихоньку мы завоевали их расположение.
— В общем, — говорили мы, — у вас опасная профессия…
— Опасная? — гогочет один из них во все горло. — Еще бы! — И начинает рассказывать. — Возьмем, к примеру, прогулку. Догадайтесь, сколько нас охраняет триста заключенных? Ну, попробуйте! Четверо! А наши жильцы совсем не ангелочки, уж можете мне поверить. Если они взбунтуются, нам их не унять. А сколько нас в цеху? Один на пятнадцать человек, работающих с острыми инструментами. Говорю вам, быть фараоном куда лучше!
— Но вы ведь вооружены!
— Ха-ха! — смеется он. — Видно, вы только от юбки матери оторвались. Вооружены! Если бы так! Тогда было бы ничего! Подумайте лучше, господа, о такой ситуации: да, у меня пистолет. Хорошо. Что делает заключенный за моей спиной? Вытаскивает его. И тогда кем я становлюсь? Заложником! А что потом?.. Бунт!.. Усекли? Нет уж, спасибо! Получить посмертно медаль у меня нет никакой охоты. Никакой!
— Что же тогда заставляет их слушаться?
— Дисциплина! Очень суровая!.. Приходится к ней прибегать… Надо, чтобы заключенный боялся…
— И он боится?
— В наших интересах, чтобы боялся!.. Мы располагаем самыми разными наказаниями… Карцер, одиночка, запрет на переписку, запрет свиданий… Мы максимально пользуемся этим… Прибегаем к шмону. Правило — нанести удар первым!.. Налей-ка нам еще, Марсель!..
Мы протестуем. Мы не привыкли столько пить. Но он настаивает, что его очередь нас угощать.
— Послушайте, господа… Что такое заключенный?.. Открываем учебник. Заключенный — это тип, от которого можно ожидать: а) что он устроит побег; б) что может повеситься; в) может оказать сопротивление… Согласны? Вот мы, надзиратели, и находимся для того, чтобы не дать ему использовать эти три возможности… Каким образом? Повседневной работой… Не вводи вора в грех. Ночью и днем нельзя терять бдительности, приходится быть начеку. Не спускать с них глаз! Как осуществляется надзор?.. Внезапными действиями!.. Незаметно!.. Скажем, подхожу к камере, заглядываю через глазок и произвожу ровно столько шума, чтобы парни меня засекли… Ясно?.. Потом удаляюсь эдак спокойненько… и что делаю потом?.. Бесшумно возвращаюсь и застаю на месте преступления!.. Видеть, не будучи увиденным… Не поворачиваться спиной!.. У хорошего сторожа нет спины. Ты говоришь — я слушаю! Ты прячешь что-то — я нахожу!.. Ты улепетываешь — я догоняю! И никакой фамильярности с заключенными! Если я говорю с тобой, то для того, чтобы приказать! Если трогаю, то для того, чтобы обыскать! Если смотрю на тебя, то лишь потому, что надзираю! Только так! Это правила поведения надзирателя, его библия.
Что такое ключи? Предмет неусыпного внимания. Иначе ты мертв. Да, конечно, следует быть гуманным. Избегать скабрезных шуток… Например, если парень объявил голодовку, не следует говорить ему: «Это не лишит меня аппетита». Наоборот, следует иногда ободрить… Не забывать о социальной стороне дела… Но все равно надо быть предельно внимательным! Иначе можешь оказаться с кроватной пружиной в животе!.. Налей-ка еще, Марсель!.. Да, да! Тут вы мои гости. Если станете протестовать, отправлю на неделю в карцер!
Хохотнув, он продолжает:
— Берем, к примеру, шмон. Что это такое?… Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет?
Мы:
— Ну, это когда надо найти что-то…
— Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье.) Чтобы себя обезопасить. (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, — это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем. (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон — это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение… Руки к стене, и — гоп-ля! — начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яйцам)… Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
— Да, нелегкая у вас работенка…
По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей. Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожидания второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посредине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
«Кто знает? — думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов… А почему бы и нет?»
Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер-Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
— Ужасно, — рассказывает она, — раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку — чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное — сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, — говорит мне муж, — я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать — это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком. Как же было ему избежать дурной наследственности. Перед нами был еще один сделанный на заказ клиент для суда присяжных.
Мы с Пьеро были огорошены. Тем более что эта вдохновенная рассказчица являла собой довольно занятный портрет. Природа не избаловала ее, наделив несколькими испорченными зубами. Во-первых, она весьма своеобразно косила одним глазом, отличавшимся по размеру от другого. От волнения или по случаю этот глаз заваливался вбок и отправлялся бездельничать за кулисы. От этого и так не слишком приятного рассказа начинало тошнить. Во-вторых, у нее был румпель, напоминавший изрытый воронками армейский полигон. Более или менее прилично выглядел рот, если не считать волосатую бородавку около края губ. Но все остальное было великолепно: 80 килограммов мяса первого сорта, хорошо снабжаемого кровью, отличный военный запас, колыхавшийся от дрожи в спине.
Когда она на минуту умолкла, я постарался направить разговор в другую сторону.
— Что же такое сделал ваш муженек, что его заперли в тюрьму? — спросил я.
— Это очень приличный человек, — уверенно ответила она. — Он хорошо поработал в жизни. И никакой он не жулик, как вся эта сволочь в тюрьме!.. Он очень страдает, смею вас уверить, от окружения мерзавцев, где один развратнее другого… Ему не с кем поговорить даже… Поэтому он молчит. В камере его прозвали Неприятным! А ведь он умеет быть таким вежливым! В отличие от других, он никогда не крал, господа. Это не жулик и не подонок! Он даже не пил, господа, в том числе на нашей свадьбе. Ему требовалось сохранить рассудок, чтобы убедиться в моем целомудрии. «Заткнись! — орал он через стол всем, кто пытался подшучивать над ним. — Со мной это не пройдет! Знаю, как бывает. Все пьют, новобрачный тоже, и когда надо приступить к действиям, он ничего не соображает. Достаточно, чтобы новобрачная закричала, как он уже доволен и проглотит все».
Если бы он узнал, что ему подсунули товар, бывший в употреблении, то впал бы в неистовство. Мог бы и меня убить. Есть у моего мужа один недостаток: он скептик и верит лишь тому, что сам видит. В данном случае у него были сомнения… Я тысячу раз клялась ему. Моя мать тоже. Она являлась гарантом. И вот наступает день свадьбы и первая брачная ночь. При одной мысли, что он наконец поймет, что его не обокрали, что он будет моим первым, я с ума сходила от радости. Вы не можете себе представить его счастье, господа, когда он понял, что его штука не входит. Надо было это видеть! Он плакал, клянусь вам, господа! Было странно видеть такого здоровяка (он весил тогда сто кило, но это было до язвы и татуировок) плачущим, как ребенок. «Я буду любить тебя, Рене, — говорит, — всю жизнь. Я не сделаю тебе больно, не напрягайся, дыши глубже!» И — гоп-ля! — он с ходу пробился внутрь. Мне показалось, что я попала под циркулярную пилу. Заорала, как безумная. Похоже, внизу даже перестали пить. У некоторых женщин разыгрались нервы. Тогда явилась моя мать. Подумать только, ведь я ее единственная дочь! И стала мне помогать… Держала голову. Вытирала виски. «Послушайте, Венсан, — говорит она ему, — поумерьте свой пыл, вы ее продырявите!» Но мне нравилось, что он так грубо со мной обращается. «Уходи, мама! — кричала я ей. — Пусть природа возьмет свое!» Но та не уходила, сидела, как каменная, на краю постели, на которой работал Венсан. Могу смело сказать, она была свидетельницей того, как я стала настоящей женщиной… Говорят, что я ревела, как зверь, и заливалась кровью. Тогда она стала паниковать. «Слезайте, Венсан, — орала она, нанося ему удары по заднице своей сумкой, — а ну прочь, грубиян несчастный! Вы ей еще сделаете ребенка!» Ничего себе коррида была! Она тащила его за ноги, а я, сжимая бедрами поясницу, не отпускала. В те времена мои бедра были сильными! Я была лучшей прыгуньей в высоту в школе.
Ну просто классная история с кровопусканием… Мы так и не узнали, что он наделал, этот скептик Венсан, чтобы его лишили солнечного света.
Да, не всем этим пансионерам напротив повезло, как ему. Он получил терпеливую и верную жену.
Иные среди них даже не отдавали отчета в своем несчастье, и им уж лучше было находиться в одиночке, подальше от возможных сюрпризов.
В бистро, как на заклание, приходила одна маленькая блондинка. Пока она отправлялась в тюрьму, любовник дожидался ее, прочищая глотку с хозяином. А когда она, расстроенная, готовая уронить слезу в его жилетку, возвращалась со свидания, он целовал ее взасос. И все отворачивались, чтобы не видеть.
Лично я ни за какие коврижки не стал бы делиться мыслями с хозяевами бистро «Чокнемся со всеми». Это были типичные осведомители! Уж лучше было просто перейти улицу и заказать напротив камеру!
«Тем хуже, — говорил я себе. — Сохраним прежние поганые документы. Будем жить в подполье, раз уж выпала такая планида. Вне общества. Будем красть, грабить, драться, саботировать, наводить повсюду страх…» Я весь так и дрожал от благородного гнева!
И тут нам сообщают об освобождении одного парня. Ему скостили срок! Гангстер. Говорят, настоящий. И предлагают с ним познакомиться. Похоже, он может нас заинтересовать. Такого упустить нельзя!
Делаем вид, что не так уж горим, но ладно, раз они настаивают!
Этот бездельник вышел только в полдень. Пришлось его ждать. Только подумать, что он даже не спешил проснуться в такой великий день, а может, и не очень стремился оказаться на воле.
Шел проливной дождь, настоящий муссон! Наконец выходит. Бегом пересекает площадь. Напоминает курицу при землетрясении. И чуть было не попадает под автобус. Шлепает по лужам, забывая про тротуар. Сторожа под тюремным навесом покатываются со смеху, сопровождая его громким «чао» и соответствующим жестом…
Бросаемся к нему — таким он выглядит доходягой. Предлагаем сесть. Он скользит по изрядно мокрому пластику. Усаживаем на стул, вытираем туалетной бумагой — весь сортирный рулон на это уходит. Стаскиваем замшевые туфли и носочки. Ну и ножки у этой красотки! Так и шарахаемся от вони. Официант тащит ему грогу. «Скверный грог, — говорит гангстер. — Хочу Виандокс». Это его первые слова свободного человека… Он так и набрасывается на Виандокс. Лакает, производя шум, как в вокзальном туалете. Руки у него дрожат. Но ему на все наплевать. Жидкость стекает на галстук. Приходится вытирать подбородок. Не спускаем с него глаз, как с тяжелобольного. Этот опасный преступник завораживает всех. Мы обступили его. Хозяйка приносит в лоханке теплую воду. Надо же! Становится перед ним на колени и начинает мыть его вонючие лапы. Нелепый иисусик не возражает, продолжая лакать свое пойло. Мы не смеем взглянуть друг на друга — такое испытываем жестокое разочарование.
Ясное дело, что из этого типа мы ничего не выудим. Даже пытаться не стоит. Он ничем нам не поможет. Этот человек уже никогда не пойдет на дело. Его сломали. Превратили в обычное архигнильцо. Дали досрочную отставку. Вот чего добились надсмотрщики за десять лет заключения — сделали жалким отребьем. Прежде у этого спеца по ограблению фургонов была кличка Три Церкви. От того человека ничего не осталось. Только несколько зубов… Ему сорок лет… И вся жизнь впереди…
Мы уж собирались слинять, когда услышали слова хозяина: «Ну, давай-ка, Три церкви, расскажи что-нибудь. Чем мы можем тебе помочь? Чего тебе хочется?»
— Бабу!
— Чего?
— Бабу! И побыстрее!
Все, кроме самого Три Церкви, рассмеялись. Мы же с чувством отвращения вышли на улицу.
Тогда-то мне пришла в голову дьявольская идея…
XVI
Мы с Пьеро подсчитали, что полицейский-мотоциклист поглощает банку пива за 10-15 минут. Мы проверили с часами в руках. Конечно, есть среди них торопыги, которые пьют залпом. Но это уже клинический случай.
Иногда мы с ними сталкивались в сортире. Странное чувство, смею заверить, когда стоишь рядом с писающим мотоциклистом. Подчас они не знают при этом, куда девать свои дубинки. Их черная кожа на куртке так и скрипела, когда они шевелились.
Мы просто не понимали, как они выдерживают, вынужденные часами сидеть взаперти в бронированных автобусах, попивая пиво из банки.
Сторожа — мы это тоже проверили — быстрее справляются с пивом. По части выпивки — это чемпионы. Вставать им приходится рано. Пиво они пьют по утрам.
Мы видели, как они приходили на работу, уже основательно набравшись. Их можно было понять по-человечески. Грех осуждать людей, у которых такая трудная работа! Но нам с Пьеро невольно приходило в голову: а не объясняется ли большое количество несчастных случаев, самоубийств, побегов отсутствием на месте сторожей — сторожей, которые отправились отлить? Коридоры ведь такие длинные, наблюдение снижается, и заключенные пользуются этим.
Хозяева бистро обслуживали тюремщиков у бара. Мы застенчиво угощали их, ни разу не встретив отказа. Потихоньку мы завоевали их расположение.
— В общем, — говорили мы, — у вас опасная профессия…
— Опасная? — гогочет один из них во все горло. — Еще бы! — И начинает рассказывать. — Возьмем, к примеру, прогулку. Догадайтесь, сколько нас охраняет триста заключенных? Ну, попробуйте! Четверо! А наши жильцы совсем не ангелочки, уж можете мне поверить. Если они взбунтуются, нам их не унять. А сколько нас в цеху? Один на пятнадцать человек, работающих с острыми инструментами. Говорю вам, быть фараоном куда лучше!
— Но вы ведь вооружены!
— Ха-ха! — смеется он. — Видно, вы только от юбки матери оторвались. Вооружены! Если бы так! Тогда было бы ничего! Подумайте лучше, господа, о такой ситуации: да, у меня пистолет. Хорошо. Что делает заключенный за моей спиной? Вытаскивает его. И тогда кем я становлюсь? Заложником! А что потом?.. Бунт!.. Усекли? Нет уж, спасибо! Получить посмертно медаль у меня нет никакой охоты. Никакой!
— Что же тогда заставляет их слушаться?
— Дисциплина! Очень суровая!.. Приходится к ней прибегать… Надо, чтобы заключенный боялся…
— И он боится?
— В наших интересах, чтобы боялся!.. Мы располагаем самыми разными наказаниями… Карцер, одиночка, запрет на переписку, запрет свиданий… Мы максимально пользуемся этим… Прибегаем к шмону. Правило — нанести удар первым!.. Налей-ка нам еще, Марсель!..
Мы протестуем. Мы не привыкли столько пить. Но он настаивает, что его очередь нас угощать.
— Послушайте, господа… Что такое заключенный?.. Открываем учебник. Заключенный — это тип, от которого можно ожидать: а) что он устроит побег; б) что может повеситься; в) может оказать сопротивление… Согласны? Вот мы, надзиратели, и находимся для того, чтобы не дать ему использовать эти три возможности… Каким образом? Повседневной работой… Не вводи вора в грех. Ночью и днем нельзя терять бдительности, приходится быть начеку. Не спускать с них глаз! Как осуществляется надзор?.. Внезапными действиями!.. Незаметно!.. Скажем, подхожу к камере, заглядываю через глазок и произвожу ровно столько шума, чтобы парни меня засекли… Ясно?.. Потом удаляюсь эдак спокойненько… и что делаю потом?.. Бесшумно возвращаюсь и застаю на месте преступления!.. Видеть, не будучи увиденным… Не поворачиваться спиной!.. У хорошего сторожа нет спины. Ты говоришь — я слушаю! Ты прячешь что-то — я нахожу!.. Ты улепетываешь — я догоняю! И никакой фамильярности с заключенными! Если я говорю с тобой, то для того, чтобы приказать! Если трогаю, то для того, чтобы обыскать! Если смотрю на тебя, то лишь потому, что надзираю! Только так! Это правила поведения надзирателя, его библия.
Что такое ключи? Предмет неусыпного внимания. Иначе ты мертв. Да, конечно, следует быть гуманным. Избегать скабрезных шуток… Например, если парень объявил голодовку, не следует говорить ему: «Это не лишит меня аппетита». Наоборот, следует иногда ободрить… Не забывать о социальной стороне дела… Но все равно надо быть предельно внимательным! Иначе можешь оказаться с кроватной пружиной в животе!.. Налей-ка еще, Марсель!.. Да, да! Тут вы мои гости. Если станете протестовать, отправлю на неделю в карцер!
Хохотнув, он продолжает:
— Берем, к примеру, шмон. Что это такое?… Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет?
Мы:
— Ну, это когда надо найти что-то…
— Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье.) Чтобы себя обезопасить. (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, — это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем. (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон — это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение… Руки к стене, и — гоп-ля! — начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яйцам)… Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
— Да, нелегкая у вас работенка…
* * *
Но бистро «Чокнемся со всеми» не всегда было тихим. В иные дни людей набивалось до отказу, а в другие — никого не было.По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей. Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожидания второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
* * *
Семьи заключенных начинали прибывать к семи утра. Имеющие право на свидание выстраивались у входа в тюрьму и инстинктивно прижимались к стенам, как люди, привыкшие к тому, что на них орут. Никто не обращал на них внимания. Очередь образовывалась сама собой и в холод, и в дождь, даже если здесь находились и беременные, и малолетние дети, которые дрожали от холода. Малявки съедали тут свой утренний бутерброд, писали возле стены. Интересно было бы узнать, для чего собрались все эти люди в такую рань перед невзрачными воротами?Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посредине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
«Кто знает? — думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов… А почему бы и нет?»
* * *
Но вот внезапно распахивалась дверь. Дрожь пробегала по толпе, которая мгновенно начинала толкаться. Правда, недолго… Сторожа сдерживали людей окриками: «Что еще такое! А ну, спокойнее! Или всех вышвырнем вон!»Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер-Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
* * *
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей. Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе.Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
— Ужасно, — рассказывает она, — раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку — чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное — сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, — говорит мне муж, — я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать — это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком. Как же было ему избежать дурной наследственности. Перед нами был еще один сделанный на заказ клиент для суда присяжных.
Мы с Пьеро были огорошены. Тем более что эта вдохновенная рассказчица являла собой довольно занятный портрет. Природа не избаловала ее, наделив несколькими испорченными зубами. Во-первых, она весьма своеобразно косила одним глазом, отличавшимся по размеру от другого. От волнения или по случаю этот глаз заваливался вбок и отправлялся бездельничать за кулисы. От этого и так не слишком приятного рассказа начинало тошнить. Во-вторых, у нее был румпель, напоминавший изрытый воронками армейский полигон. Более или менее прилично выглядел рот, если не считать волосатую бородавку около края губ. Но все остальное было великолепно: 80 килограммов мяса первого сорта, хорошо снабжаемого кровью, отличный военный запас, колыхавшийся от дрожи в спине.
Когда она на минуту умолкла, я постарался направить разговор в другую сторону.
— Что же такое сделал ваш муженек, что его заперли в тюрьму? — спросил я.
— Это очень приличный человек, — уверенно ответила она. — Он хорошо поработал в жизни. И никакой он не жулик, как вся эта сволочь в тюрьме!.. Он очень страдает, смею вас уверить, от окружения мерзавцев, где один развратнее другого… Ему не с кем поговорить даже… Поэтому он молчит. В камере его прозвали Неприятным! А ведь он умеет быть таким вежливым! В отличие от других, он никогда не крал, господа. Это не жулик и не подонок! Он даже не пил, господа, в том числе на нашей свадьбе. Ему требовалось сохранить рассудок, чтобы убедиться в моем целомудрии. «Заткнись! — орал он через стол всем, кто пытался подшучивать над ним. — Со мной это не пройдет! Знаю, как бывает. Все пьют, новобрачный тоже, и когда надо приступить к действиям, он ничего не соображает. Достаточно, чтобы новобрачная закричала, как он уже доволен и проглотит все».
Если бы он узнал, что ему подсунули товар, бывший в употреблении, то впал бы в неистовство. Мог бы и меня убить. Есть у моего мужа один недостаток: он скептик и верит лишь тому, что сам видит. В данном случае у него были сомнения… Я тысячу раз клялась ему. Моя мать тоже. Она являлась гарантом. И вот наступает день свадьбы и первая брачная ночь. При одной мысли, что он наконец поймет, что его не обокрали, что он будет моим первым, я с ума сходила от радости. Вы не можете себе представить его счастье, господа, когда он понял, что его штука не входит. Надо было это видеть! Он плакал, клянусь вам, господа! Было странно видеть такого здоровяка (он весил тогда сто кило, но это было до язвы и татуировок) плачущим, как ребенок. «Я буду любить тебя, Рене, — говорит, — всю жизнь. Я не сделаю тебе больно, не напрягайся, дыши глубже!» И — гоп-ля! — он с ходу пробился внутрь. Мне показалось, что я попала под циркулярную пилу. Заорала, как безумная. Похоже, внизу даже перестали пить. У некоторых женщин разыгрались нервы. Тогда явилась моя мать. Подумать только, ведь я ее единственная дочь! И стала мне помогать… Держала голову. Вытирала виски. «Послушайте, Венсан, — говорит она ему, — поумерьте свой пыл, вы ее продырявите!» Но мне нравилось, что он так грубо со мной обращается. «Уходи, мама! — кричала я ей. — Пусть природа возьмет свое!» Но та не уходила, сидела, как каменная, на краю постели, на которой работал Венсан. Могу смело сказать, она была свидетельницей того, как я стала настоящей женщиной… Говорят, что я ревела, как зверь, и заливалась кровью. Тогда она стала паниковать. «Слезайте, Венсан, — орала она, нанося ему удары по заднице своей сумкой, — а ну прочь, грубиян несчастный! Вы ей еще сделаете ребенка!» Ничего себе коррида была! Она тащила его за ноги, а я, сжимая бедрами поясницу, не отпускала. В те времена мои бедра были сильными! Я была лучшей прыгуньей в высоту в школе.
Ну просто классная история с кровопусканием… Мы так и не узнали, что он наделал, этот скептик Венсан, чтобы его лишили солнечного света.
Да, не всем этим пансионерам напротив повезло, как ему. Он получил терпеливую и верную жену.
Иные среди них даже не отдавали отчета в своем несчастье, и им уж лучше было находиться в одиночке, подальше от возможных сюрпризов.
В бистро, как на заклание, приходила одна маленькая блондинка. Пока она отправлялась в тюрьму, любовник дожидался ее, прочищая глотку с хозяином. А когда она, расстроенная, готовая уронить слезу в его жилетку, возвращалась со свидания, он целовал ее взасос. И все отворачивались, чтобы не видеть.
* * *
Спустя десять дней такого хождения сюда, как на службу, мы стали задавать себе вопрос: а что мы тут делаем? Благодаря двенадцатиградусному пиву запросто могли стать алкашами. Мы отливали все чаще. Маячившая на горизонте серая стена отражалась на нашем моральном состоянии. Мы со страхом думали, что, в отличие от бабочки, нас притягивала к себе тень. Тюрьма вошла в нашу плоть, в наш мозг. Вечером, в своем лесочке, мы засыпали под невероятный тюремный шум: звенели ключи, шаркали шаги, слышались крики от побоев… Пришлось купить в аптеке успокоительное на базе цветов апельсинового дерева. Не за горами был нервный срыв, не говоря о том, что мы не двигались с места в главном. «Поздравляю с находкой! — иронизировал Пьер. — Она первого сорта! Ребята, мой друг настоящий гений! Я им здорово горжусь… Нам тут хорошо… Легко… Мы ничем не рискуем… Встречаемся с приличными людьми!» Что мне было ему ответить? Мой отличный план разваливался на глазах. В кино можно видеть потрясных головорезов, которые выходят на волю остервенелыми, готовыми взорвать Солнечную систему. Могу вас заверить, что это чистая выдумка! Они держат всех взаперти. Про запас!.. Иначе что за жизнь ожидает общество? Дети перестанут ходить в школу!.. А если отменить образование, то все полетит к черту!..Лично я ни за какие коврижки не стал бы делиться мыслями с хозяевами бистро «Чокнемся со всеми». Это были типичные осведомители! Уж лучше было просто перейти улицу и заказать напротив камеру!
«Тем хуже, — говорил я себе. — Сохраним прежние поганые документы. Будем жить в подполье, раз уж выпала такая планида. Вне общества. Будем красть, грабить, драться, саботировать, наводить повсюду страх…» Я весь так и дрожал от благородного гнева!
И тут нам сообщают об освобождении одного парня. Ему скостили срок! Гангстер. Говорят, настоящий. И предлагают с ним познакомиться. Похоже, он может нас заинтересовать. Такого упустить нельзя!
Делаем вид, что не так уж горим, но ладно, раз они настаивают!
Этот бездельник вышел только в полдень. Пришлось его ждать. Только подумать, что он даже не спешил проснуться в такой великий день, а может, и не очень стремился оказаться на воле.
Шел проливной дождь, настоящий муссон! Наконец выходит. Бегом пересекает площадь. Напоминает курицу при землетрясении. И чуть было не попадает под автобус. Шлепает по лужам, забывая про тротуар. Сторожа под тюремным навесом покатываются со смеху, сопровождая его громким «чао» и соответствующим жестом…
Бросаемся к нему — таким он выглядит доходягой. Предлагаем сесть. Он скользит по изрядно мокрому пластику. Усаживаем на стул, вытираем туалетной бумагой — весь сортирный рулон на это уходит. Стаскиваем замшевые туфли и носочки. Ну и ножки у этой красотки! Так и шарахаемся от вони. Официант тащит ему грогу. «Скверный грог, — говорит гангстер. — Хочу Виандокс». Это его первые слова свободного человека… Он так и набрасывается на Виандокс. Лакает, производя шум, как в вокзальном туалете. Руки у него дрожат. Но ему на все наплевать. Жидкость стекает на галстук. Приходится вытирать подбородок. Не спускаем с него глаз, как с тяжелобольного. Этот опасный преступник завораживает всех. Мы обступили его. Хозяйка приносит в лоханке теплую воду. Надо же! Становится перед ним на колени и начинает мыть его вонючие лапы. Нелепый иисусик не возражает, продолжая лакать свое пойло. Мы не смеем взглянуть друг на друга — такое испытываем жестокое разочарование.
Ясное дело, что из этого типа мы ничего не выудим. Даже пытаться не стоит. Он ничем нам не поможет. Этот человек уже никогда не пойдет на дело. Его сломали. Превратили в обычное архигнильцо. Дали досрочную отставку. Вот чего добились надсмотрщики за десять лет заключения — сделали жалким отребьем. Прежде у этого спеца по ограблению фургонов была кличка Три Церкви. От того человека ничего не осталось. Только несколько зубов… Ему сорок лет… И вся жизнь впереди…
Мы уж собирались слинять, когда услышали слова хозяина: «Ну, давай-ка, Три церкви, расскажи что-нибудь. Чем мы можем тебе помочь? Чего тебе хочется?»
— Бабу!
— Чего?
— Бабу! И побыстрее!
Все, кроме самого Три Церкви, рассмеялись. Мы же с чувством отвращения вышли на улицу.
Тогда-то мне пришла в голову дьявольская идея…
XVI
Пьеро тотчас с восторгом поддержал меня. Даже стал от радости подпрыгивать на месте. «Ты растешь на моих глазах», — говорит. Он хлопал меня по спине, жал руку, намеревался поцеловать, словно я подарил ему электрический поезд. Идея была самая примитивная, доступная любому мудаку, при условии, впрочем, что тот имеет понятие о том, что такое сочувствие к человеческой беде. Кто способен привлечь к себе на грудь страдающую женщину, для которой поцелуй не имеет цены. Сама же идея напоминала мечту, которую не смеешь воплотить.
После стольких скучных дней, проведенных в обществе пьянчужек-надзирателей, бесчестных официантов, выживших из ума вдов и разного другого дерьма, нам было приятно заняться чем-то серьезным. Ведь в конце концов машина, красивая одежда, хорошо приготовленная еда не все в жизни! Личность при этом как бы не функционировала! Существовал явный дефицит эмоций.
Проверив бак с горючим и тормоза — нам предстоял долгий путь к местам, где полно дичи, — мы покинули город. Пьеро от нетерпения сучил ножками, предвкушая новую охоту и делая стойку, как сеттер. «У меня заранее стоит», — говорил он. Его охватило предсвадебное волнение… Имеете ли вы понятие о том, что такое питомник сучек? Так вот мы решили заняться настоящим браконьерством! Мы займемся вами всерьез, мои красотки! Так, что вы запоете, как фанфары, на все лады!..
— Постараемся, чтобы о нас по-хорошему забыли, — поясняю Пьеро. — Растворимся среди природы… Где уж им нас найти в глуши Лангедока-Руссийона!.. Мы станем далеким воспоминанием… Позабытой всеми историей!
— А если попадем в аварию?.. Напоремся на полицию? На заслоны? Что тогда?
— Будем уматывать, старина… Спасайся кто может! Постараемся где-нибудь скрыться. В качестве средства убеждения у нас есть револьвер!
— Ты мне нравишься.
— Только следует быть паиньками! Не транжирить зря деньги. Чтобы не прибегать к противоправным действиям. Что скажешь?
— Ты прав, — соглашается Пьеро. У него хорошее настроение. Он засунул ноги в «бардачок», не спуская глаз с дороги. Светило солнце, кругом было радостно от цветов.
— В таком случае будь добр, отдай все деньги, которые у тебя есть… Ключ от сейфа будет у меня.
— Согласен!
Ну чистый агнец! Отдает деньги. Я их укладываю во внутренний карман блейзера и застегиваю на пуговицу.
После покупки «дианы», расходов на еду, на шлюх и прочее у нас осталось 500000 франков… «Лимон» парикмахера вылетел в трубу. Мы начали тратить чаевые Мари-Анж, сэкономленные этой разумной девахой. Наша подружка была настоящим муравьем. Сколько же голов она вымыла для этого? Сколько их прошло через ее руки? Порядочно, черт побери!
— Ты меня простишь, если я подчас стану проявлять прижимистость. Ты знаешь, что я совсем другой. Валяй тогда, обзывай меня скупердяем, старым скрягой, евреем, кем захочешь…
— Согласен…
— Главное сейчас — тратить как можно меньше, чтобы продержаться подольше. Когда мы все истратим, тогда обдумаем. Постараемся без особого риска пополнить казну. Например, вернувшись к Мари-Анж, чтобы посмотреть, что у нее еще лежит в коробочках…
Пьеро хихикал.
— Надеюсь, она как следует поработала, — говорил он, — поднабрала деньжат, и все такое. Сэкономив достаточно для тех времен, когда ее задница не будет делать сборов!
— На этот счет я не беспокоюсь, это трудяга, ей можно доверять.
«Диана» вся трепыхалась от нашего смеха.
Нам действительно не хватало спокойной работенки. Мы дорого бы дали, чтобы зажить жизнью порядочных граждан. Например, занимаясь мелкой торговлей… На спокойной улице в дорогом районе, где расположены только частные особняки, считающиеся историческими памятниками… Скажем, открыв магазин для женщин. Я убежден, что с женской клиентурой можно сделать массу вещей. Ведь следовать призванию куда лучше, чем заниматься лужением машин. Это куда более тонкое дело. Можно сохранить чистыми руками. Во всяком случае, без следов смазки.
После стольких скучных дней, проведенных в обществе пьянчужек-надзирателей, бесчестных официантов, выживших из ума вдов и разного другого дерьма, нам было приятно заняться чем-то серьезным. Ведь в конце концов машина, красивая одежда, хорошо приготовленная еда не все в жизни! Личность при этом как бы не функционировала! Существовал явный дефицит эмоций.
Проверив бак с горючим и тормоза — нам предстоял долгий путь к местам, где полно дичи, — мы покинули город. Пьеро от нетерпения сучил ножками, предвкушая новую охоту и делая стойку, как сеттер. «У меня заранее стоит», — говорил он. Его охватило предсвадебное волнение… Имеете ли вы понятие о том, что такое питомник сучек? Так вот мы решили заняться настоящим браконьерством! Мы займемся вами всерьез, мои красотки! Так, что вы запоете, как фанфары, на все лады!..
* * *
К черту фальшивые документы! Мы решили на них наплевать. Раз все эти надменные кретины так упорно не желают принять нас в свое общество!.. Попробуем решить эту проблему позднее, если представится такая возможность. Придется только держать ухо востро, не делать глупостей, за которыми могло последовать предъявление документов…— Постараемся, чтобы о нас по-хорошему забыли, — поясняю Пьеро. — Растворимся среди природы… Где уж им нас найти в глуши Лангедока-Руссийона!.. Мы станем далеким воспоминанием… Позабытой всеми историей!
— А если попадем в аварию?.. Напоремся на полицию? На заслоны? Что тогда?
— Будем уматывать, старина… Спасайся кто может! Постараемся где-нибудь скрыться. В качестве средства убеждения у нас есть револьвер!
— Ты мне нравишься.
— Только следует быть паиньками! Не транжирить зря деньги. Чтобы не прибегать к противоправным действиям. Что скажешь?
— Ты прав, — соглашается Пьеро. У него хорошее настроение. Он засунул ноги в «бардачок», не спуская глаз с дороги. Светило солнце, кругом было радостно от цветов.
— В таком случае будь добр, отдай все деньги, которые у тебя есть… Ключ от сейфа будет у меня.
— Согласен!
Ну чистый агнец! Отдает деньги. Я их укладываю во внутренний карман блейзера и застегиваю на пуговицу.
После покупки «дианы», расходов на еду, на шлюх и прочее у нас осталось 500000 франков… «Лимон» парикмахера вылетел в трубу. Мы начали тратить чаевые Мари-Анж, сэкономленные этой разумной девахой. Наша подружка была настоящим муравьем. Сколько же голов она вымыла для этого? Сколько их прошло через ее руки? Порядочно, черт побери!
— Ты меня простишь, если я подчас стану проявлять прижимистость. Ты знаешь, что я совсем другой. Валяй тогда, обзывай меня скупердяем, старым скрягой, евреем, кем захочешь…
— Согласен…
— Главное сейчас — тратить как можно меньше, чтобы продержаться подольше. Когда мы все истратим, тогда обдумаем. Постараемся без особого риска пополнить казну. Например, вернувшись к Мари-Анж, чтобы посмотреть, что у нее еще лежит в коробочках…
Пьеро хихикал.
— Надеюсь, она как следует поработала, — говорил он, — поднабрала деньжат, и все такое. Сэкономив достаточно для тех времен, когда ее задница не будет делать сборов!
— На этот счет я не беспокоюсь, это трудяга, ей можно доверять.
«Диана» вся трепыхалась от нашего смеха.
* * *
В нашем вынужденном подполье, конечно, были свои недостатки. Нельзя было, например, работать. Я имею в виду честный труд, приходилось обкрадывать себя. И делать это в поте лица!Нам действительно не хватало спокойной работенки. Мы дорого бы дали, чтобы зажить жизнью порядочных граждан. Например, занимаясь мелкой торговлей… На спокойной улице в дорогом районе, где расположены только частные особняки, считающиеся историческими памятниками… Скажем, открыв магазин для женщин. Я убежден, что с женской клиентурой можно сделать массу вещей. Ведь следовать призванию куда лучше, чем заниматься лужением машин. Это куда более тонкое дело. Можно сохранить чистыми руками. Во всяком случае, без следов смазки.