— Спасибо, дамы-господа… Все действительно в порядке…
   Но те продолжают упорствовать.
   — А ваша дама? Ей неохота укрыться?
   Да, этой старой скотине охота, и она пользуется случаем, чтобы встать и подобрать чемодан. Удерживаю ее за рукав. Ничего не поделаешь, приходится вытащить пушку.
   — А ну сваливайте побыстрее, — спокойно говорю им.
   Они безропотно отъезжают, не требуя дополнительных объяснений. Парень так торопится, что запутывается в педалях, в скоростях, жмет на газ и дает задний ход. Машина чихает, я не могу удержаться от смеха… Женщина рядом тоже смеется. Я чувствую, как напряглась ее рука… Она смотрит на меня, я на нее… И тут уж мы оба не можем сдержать сумасшедший смех. Господи, как легко становится от этого! Отдаю ей револьвер.
   — Держите. Оставьте его себе. Но поехали вместе…
   Она засовывает его в сумку на перевязи.
   — Он заряжен?
   — Да.
   Счастливый, улыбаюсь ей… А тут подъезжает и наша «диана», на сей раз с Пьеро… Открываю дверцу, чтобы она села… «Нет, я лучше сзади». Как угодно. Она усаживается, и я мягко закрываю дверцу. Сажусь рядом с Пьеро.
   — Давай в объезд, — говорю. — Поехали назад. Тут к нам привязались какие-то типы. — И рассказываю. Он хохочет.
   — Когда они нужны, эти придурки ни за что не остановятся, — говорит он.
   Снова катим. Проезжаем всюду одинаково мерзостные пригороды. В машине все молчат. Краем глаза вижу, как наша гостья достает револьвер и проверяет, действительно ли он заряжен. Сухой щелчок вставленной обоймы. Пьеро привскакивает и оборачивается. Ну и балда!
   — Следи за дорогой, — говорю ему. — Врежешься в тротуар!
   — Она вооружена?
   — Да нет, кретин! Не бойся… Спокойно! Это наш пистолет!
   — Что? — И внезапно тормозит.
   — Ну и что такого? Я отдал ей, чтобы она успокоилась. Теперь она нас не боится…
   Я поворачиваюсь к ней:
   — Не правда ли, теперь вы спокойны, да?
   — Ладно уж, — только и отвечает… Она еще не полностью расслабилась. Но есть надежда на выздоровление.
   Подавленный Пьеро делает пессимистический вывод (уже несколько дней он все видит в мрачном свете):
   — Ты совсем свихнулся. Я связался с непредсказуемым психом и опасной уголовницей. Не жди ничего хорошего.
   — Заткнись, — говорю. — Будь хотя бы любезным. В машине дама!
   — Следует знать (это она говорит, дама, которую его слова совсем не тронули, запихивая пистолет в сумку)… Следовало бы знать, что все приключения плохо кончаются… Есть только один выход… — Но какой, она не называет.
   Пьеро трогает с места, вздыхая. Меня тошнит от него, но сейчас не до этого. Я смотрю на нашу пассажирку. Ее глаза избегают моих. Она сжимает сумку на коленях.
   — Вы позволите мне узнать ваше имя?
   — Номер семьсот шестьдесят семь, — отвечает. — Бирка номер семьсот шестьдесят семь.
   Пьеро награждает меня растерянным взглядом (может, вылезем тут? Бросим ее? Высадим на тротуаре?). Я улыбаюсь моему дружку. Какой же он еще мальчишка!
   — Тогда давайте по порядку, номер семьсот шестьдесят семь. Чего бы вам сейчас хотелось?
   — Мне? Ничего…
   — Понятно, но мне зато охота знать, не будем же мы кататься целыми часами без цели… Куда едем?
   — Это не мое дело… Я у вас ничего не просила. Вы настояли, чтобы я села, так вот я и села в машину… Наверное, у вас есть какое-то предложение. Но не рассчитывайте на меня, чтобы принимать решение вместо вас. — Все это она произносит на одном дыхании беззвучным голосом, совершенно безразлично поглядывая на дождь за окном.
   Спокойствие.
   — Вы правы, — говорю. — Извините меня… Вы не считаете, что первым делом не мешало бы купить вам теплые вещи?
   Ответа нет.
   — Разве вам не холодно?
   — Немного.
   — Ладно.
   Возвращаемся в город. Доезжаем до центра. Прошу Пьеро остановиться перед большим трехэтажным с блестящими витринами магазином. Вылезаем. Она останавливает нас: «Я пойду одна». Мы смущенно переглядываемся. «Как угодно». Сую ей две новенькие купюры по 500 франков, Пьеро с отвращением отворачивается и направляется к большой витрине нижнего белья.
   — Спасибо, — говорит она.
   — Вам револьвер не понадобится, — говорю. — С ним идти неосторожно. В этих местах полно инспекторов.
   Протягиваю руку к ее сумке, она отступает.
   — Он останется со мной.
   И уходит в магазин. Я даже не успел среагировать.
   Подхожу к Пьеро, застывшему перед раздетым манекеном.
   — С меня хватит, — сообщает он. — Я возвращаюсь к Мари-Анж в Тулузу. У меня начинает болеть печень. Мне эта бабешка не нравится. Я ей не доверяю.
   Я вытаскиваю деньги:
   — Сколько тебе надо?
   У него отваливается челюсть. С удивлением смотрит на меня.
   — Идем, обсудим в теплой машине.
   И увожу его, обняв за плечи.
* * *
   Теперь за рулем сижу я.
   Мы ждем ее, немного обеспокоенные. Лишь бы не сбежала с бабками и пушкой к какому-нибудь веселому своднику!.. Лишь бы не стала тибрить вещички… Нам ведь даже неизвестно, за что она села, эта милашка.
   Я все время перевожу глаза с часов на двери магазина. Похоже, что мои старые водонепроницаемые часы не идут вовсе. Их говенные стрелки не хотят передвигаться. А двери магазина не перестают пропускать сотни девчонок, сбежавших с занятий. Пьеро мрачно поглядывает на них.
   — Погляди на ту блондиночку, — с тоской вздыхает он. — Недурно сложена, а?.. Погляди, какая задница! Смотри, какие штанишки! И, черт возьми, какая выпуклость. Малышка наверняка любит эту работу, маленькая шлюха хороша в постели… В двадцать лет всем хочется попробовать. Держу пари, что она пойдет с нами. Но когда я думаю о той, которая заставляет нас тут торчать!.. Нет, мадемуазель, мне жаль, я-то готов, но мой друг увлекается археологией, его интересуют разбитые древние амфоры. Венера Милосская без рук. Он старается вникнуть в предысторию, изучая прекрасно сохранившихся мамонтов!
   — Перестань! Вот она…
   Она ли это?.. Да, она… Едва узнаем ее. Она больше не серая, она — черная. Купила черный костюм, черные туфли и черные чулки. Ей это очень идет. Серыми остались только волосы да кожа на лице. В руках большой бумажный пакет.
   — Только этого не хватало! — говорит Пьеро. — Предупреждаю тебя, я к ней не притронусь. Этот жанр не в моем вкусе. Оставляю ее тебе. Можешь валяться с ней сколько хочешь! Даже жениться, если пожелаешь! Сделаешь доброе дело! Понятно? И будешь настоящим героем!
   Ни слова не говоря, она устраивается на заднем сиденье. Только возвращает сдачу. Я же отказываюсь ее взять… «Спасибо». Кладет деньги в сумочку. Насколько могу понять, там осталось двести или триста франков.
   Отъезжаю… Все молчат. Почему черное? Не смею ее спросить. Пьеро смотрит в сторону.
   Первой заговаривает она. «Мне бы так хотелось выпить настоящего кофе! С бубликами. Это доставило бы мне удовольствие».
   Мне это тоже доставит удовольствие. Даже становится легче на сердце при мысли, что она голодна, чего-то хочет. Начинаю искать самое симпатичное в городе бистро.
* * *
   Находим ресторан. Дорогое заведение, где к официантам проявляют уважение. Звучит музыка, в витринах полно всякой цветной снеди. Останавливается, чтобы посмотреть. Я следую за нею по пятам. «Что-нибудь хотите поесть?» Она говорит «нет».
   Усаживаемся за стойкой. Высокие табуреты, эрзац-кожа, медный прилавок. Люстра из опалинового красного стекла.
   Я не спускаю с нее глаз, пока она выпивает две большие чашки кофе и съедает половину подноса с бубликами. То, как она ест, — удивительное зрелище. Она не говорит, ни на что не смотрит, только жрет, поглощает еду — и всё! Пьеро наплевать, он просматривает эротический журнал. Этот мерзавец сравнивает нашу изголодавшуюся женщину с изображенными на лакированных страницах бабенками. Я же попиваю свой кофеек.
   Спустя некоторое время она прекращает жевать. И дает знак официанту подать счет. Пытаюсь вмешаться. Ничего не поделаешь, вытаскивает деньги, хочет сама заплатить, она угощает… В открытой сумочке видна пушка, боюсь, что Пьеро может соскочить с катушек. К счастью, она ее закрывает. «Можно ехать», — говорит. И мы сползаем с табуретов.
   И вот мы уже катим по дорогам Франции. Среди полей. Можно и не уточнять: дождь продолжается. Мимо проносятся бретонские перелески. За четверть часа 767-я не сказала ни слова. Она переваривает завтрак на заднем сиденье. И не спрашивает, куда едем. Смотрит на пейзаж и ждет. По мере того как мелькают километры, молчание становится все более гнетущим, я начинаю волноваться. Может, Пьеро действительно прав и моя идея достойна лишь такого мудака, как я. Наверное, старею. Куда может нас завести этот фейерверк говенных находок, нелепых придумок, дебильных озарений?
   — Меня тошнит, — заявляет она.
   Останавливаемся. Она вылезает подышать свежим воздухом. Я сопровождаю ее. Она качается и опирается о кузов машины. Укрываю ее своим плащом… Вся дрожит, на лбу появляется испарина, и вот уже, согнувшись вдвое, изрыгает съеденное обратно. Я вынимаю платок, чтобы вытереть ей рот, та не протестует и тяжело дышит. «Вам лучше?» Она с огорченным видом кивает. Я выбрасываю платок в папоротник… И мы трогаемся дальше…
   Поскольку мы едем к морю, то в конце концов до него добираемся: против такого закона не попрешь.
   Море! Оно появляется внезапно из-за незаметного поворота. Кажется, что оно нас снесет — такие высокие волны.
   Останавливаюсь напротив, чтобы она лучше посмотрела.
   — Я хочу есть, — говорит.
   Мы с Пьеро одновременно оборачиваемся.
   — Вы считаете, что это благоразумно?
* * *
   Сидим за столом в настоящем ресторане с белыми скатертями, расположенном над небольшим портовым городком, где живут моряки и рыболовы. Полдень. Мы первые.
   Едва проснувшийся официант протягивает меню.
   Она заказывает устрицы. Целую миску. Всех родов. Четыре дюжины. А затем омара. И еще суфле, в меню помечено: «по заказу».
   — Всё, — довольная, говорит. — А вы?
   Мы… Почему бы не то же самое и для нас?
   Под тяжестью заказа официант отступает. Уже двадцать лет, как он работает официантом, но такого еще не видел! Даже в разгар летнего сезона, когда здесь высаживаются отряды американских туристов.
   Сидящая напротив нас дама в черном говорит:
   — Держу пари, что потребуют заплатить вперед. Сколько, по-вашему?
   — Не надо никакого пари, — отвечаю. — Мы же согласны уплатить.
   Она права. Перед нами внезапно возникает огромная масса жира, еще смахивающая на женщину, в черном платье, которое не делает ее тоньше. Красотка из числа приехавших из Африки. Хозяйка решила почтить нас своим вниманием. И пытается скрыть тревогу под широкой улыбкой коммерсанта.
   — Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, господа. (Она говорит горячим, идущим откуда-то из глубины ее тела голосом. Представляю ее в похотливой комбинации во время сиесты…) Сейчас вам подадут. Не хотите ли аперитива перед этим, чтобы потерпеть? Я послала за раковинами… Надо подождать. Вы, вижу, большие любители устриц. Как приятно…
   Молча смотрим на нее. Она смущена и снова возвращается к разговору об аперитиве: «Что я могу вам предложить? Рюмочку белого?»
   Нет, спасибо, не хотим белого вина. Тогда она смотрит через окно на разбушевавшееся море:
   — Вам не повезло с погодой. Сейчас время прилива… Вода все заливает…
   — Надеюсь, здесь тихо в такое время года? — говорит наша подруга очень светским тоном.
   — Да… Да… Скорее так… Но всегда кто-то проезжает мимо… Наше заведение славится в округе.
   — Вы упомянуты в справочнике «Мишлен»? — спрашивает Пьеро.
   — Нет… И уж если на то пошло, скажу вам, что мы и не стремимся там оказаться…
   — Скажите пожалуйста… И почему же?
   — Из-за толкучки, мадам, из-за толкучки… Невероятно!.. Мы предпочитаем иметь меньше клиентов, но обслуживать их лучше. Не скрою от вас, что в разгар сезона, числу к пятнадцатому августа, например, мы в полной запарке. Представляете, что будет твориться, если нам присвоят две звездочки[5].
   — Представляю!
   — Еда обычно идет прямо с плиты… Рассчитаться едва успеваю… Мне вот даже не удается побеседовать с клиентами. Весь день считаю выручку и вручаю сдачу.
   — Наверно, тяжело…
   — Очень. А потом клиентура, клиентура… Мне еще везет, у меня бывают приличные люди, туристы, семьи с детьми, много иностранцев. Но в такой запарке всякое случается, за всем не уследишь и…
   — Сбегают, не уплатив?
   — Конечно, мадам. Как и повсюду… Сами знаете, что такое пляжи!
   — И все равно вы меньше рискуете, чем на юге, — добавляю я.
   — Да, мосье, это верно! Но вот что случилось недавно, на Пасху. В пасхальный день… Такие приличные на вид люди, хорошо одетые, хорошо воспитанные, ну как вы!.. Приехали на прекрасной машине, кажется американской… Садятся за стол. Их было восемь человек… Все время смеялись. Очень симпатичные на вид, именно таких хозяин ресторана всегда рад видеть у себя… Молодые, красивые, элегантные, располагающие…
   В эту минуту наша подруга застенчиво вытаскивает из сумочки три сотенные, которые открыто сует под тарелку на скатерти.
   Хозяйка ошалело поглядывает на деньги… Мне даже кажется, что ей неловко. Уж не помню, но думаю, что их запаха для нее достаточно. Приятного запаха денег! Только не надо доверять поговорке, будто у денег нет запаха. Есть! Прекрасный! А на народную мудрость нам плевать! Бабки так прекрасно пахнут, что ими не мешает душиться. Только это может придать шарма. В доказательство всякое беспокойство хозяйки исчезает как по мановению волшебной палочки.
   Теперь она радостно хлопочет вокруг нас.
   — Это были такие же очаровательные люди, как и вы… Так вот… Они ели за четверых…
   — Если по восемь, стало быть, тридцать две штуки на рыло, — говорит Пьеро.
   Она снова ошалело оглядывается… Рассказ получается какой-то рваный. Хозяйка ничего не понимает. Это прекрасно видно. Она столкнулась с миром, о котором не имела понятия. У нее начинается чисто метафизическое головокружение. Ей непонятно, почему мы лыбимся, как трое неизлечимых параноиков. Ей помогает достойно выйти из щекотливого положения проходящий мимо официант.
   — В чем дело, Серж? Устрицы готовы?
   — Сейчас, мадам, сейчас. Пришлось позвать на помощь, чтобы все открыть.
   И вот нам их привозят на трех столиках. «Приятного аппетита», — желает хозяйка и исчезает, ей явно неловко со своей слишком очевидной угодливостью.
   А мы набрасываемся на двенадцать дюжин, не теряя ни секунды. Едим молча, сосредоточенно. В конце концов, что такое ликвидировать каждому 48 устриц! Они лезут сами собой. Вкусные! Больше чем вкусные. От того, как она ест, нельзя оторвать глаз. Я вижу, что она вспоминает простейшие жесты. Даже не замечает, что я за нею наблюдаю, — так она сосредоточена, держа в руке маленькую вилочку и лимон. Можно сказать, даже чуточку порозовела. Кожа кажется менее пергаментной. Мне охота взять ее руки и поцеловать кончики ногтей. Смотрю на Пьеро: он улыбается. Он тоже наблюдает за ней.
   Двенадцать дюжин ликвидированы. Белое вино пошло само собой. Глаза ее начинают поблескивать. Но она остается строгой и молчаливой. Мы тоже.
   Омаров ожидает та же участь. Хотя ритм поглощения еды несколько снизился.
   Хозяйка так и юлит вокруг нас. Следит за тем, чтобы нас ничем не обделили, чтобы бокалы были всегда наполнены. Если бы я попросил ее сделать мне ножную ванну, она была бы в восторге. Деньги на столе застряли у нее поперек горла. Ассигнации по-прежнему и невозмутимо лежат на виду. Хозяйка готова встать на колени ради них. Она всячески старается замолить свои грехи, выглядеть как можно симпатичнее, но ей это не очень удается, она не способна на это. Мы относимся к ней очень прохладно.
   Между тем появляются другие клиенты, как правило мужчины. Таким образом, наша подруга единственная женщина здесь и, стало быть, самая красивая. Тем временем погода улучшается, небо рассеивается и солнце освещает лицо нашей гостьи.
   Успокоившись, она дружески поглядывает на нас. «Спасибо», — и улыбается нам обоим… Берет наши руки в свои и мило их пожимает…
   — Наверное, тут есть номера? — спрашивает она.
   Меня охватывает страх, я не в силах ей ответить. Пьеро тоже, и мы смотрим на нее раскрыв рот. Тогда она соединяет наши руки в своей.
   — Я ведь могу вас отблагодарить только одним способом, — говорит она не опуская глаза, как о чем-то совершенно естественном. — То есть в постели… Единственное, что я могу вам предложить, — это тело пожилой женщины… Вам придется погасить свет… Но только не считайте себя обязанными! Я все прекрасно понимаю!.. Для меня это больше не имеет значения… Я так давно не знаю, что это такое… Мне неизвестно, сумею ли я… Придется поучиться… Жестам… Как это делают сегодня… Всему… И простить мою неловкость. Согласны?
   — Вы красивы, — говорю я ей.
   — Нет… Не настолько уж я аппетитна… Вам сколько лет?
   — Двадцать, — отвечает Пьеро.
   — А тебе?
   — Двадцать пять.
   — Мой Бог… — Она внезапно мрачнеет и погружается в свои серые мысли…
   Нам приносят суфле. Оно горит в большом серебряном блюде. Мне кажется, что она плачет позади разделяющего нас пламени. В любом случае ни она, ни мы больше не голодны. Мы едва притрагиваемся к суфле.
   — Вам не нравится? — спрашивает хозяйка.
   — Напротив, — отвечает наша подруга. — Очень вкусно, только мы немного…
   — Хотите принять что-нибудь для облегчения пищеварения?
   — Нет, спасибо… У вас есть номера?
   Сердце у меня перестает биться.
   — Да… Конечно… На сколько вы хотели бы остаться?
   Спешу ее успокоить. Справившись с глупейшим страхом, отвечаю:
   — Мы интересуемся на тот случай, если когда-нибудь еще вернемся…
   — У нас превосходные комнаты, — спешит добавить хозяйка. — Вид на порт прелестен. Хотите посмотреть?
   — Подайте, пожалуйста, счет, — говорит женщина в черном.
   Мне кажется, она оценила свой проигрыш. Вот черт!
* * *
   Знаете, что она проделала перед тем, как покинуть ресторан (с тех пор я не перестаю об этом думать)? Она останавливается перед раскрытой мною дверью и оборачивается к провожающей нас хозяйке:
   — До свидания, мадам. Большое спасибо… Было все отменно… Понимаете, я только что вышла из тюрьмы, мне было так приятно… Я провела десять лет в грязной и влажной камере, так что понимаете… Мне можно не дать моих лет, но мы, вероятно, однолетки… Мне сорок лет. Да, да, смею заверить! Как раз сорок, могу показать документы. Вот уже пять лет, как у меня прекратились месячные. Они угасли из-за темноты… Так вот, перед тем как уйти, я хочу вам сказать, что вы можете радоваться появлению крови каждый месяц, хотя это и вызывает у вас дурное настроение. Но дурное настроение, нервы, ощущение жара — пустяк. Быть может, у вас больные трубы, и раз в два месяца вы ощущаете особенно сильные боли, так что вам приходится лежать в темноте… Но все это пустяки… Самое главное — когда не кровоточишь. Когда ты такая же сухая, как старое фиговое дерево!
   Взволнованная хозяйка дрожала и была вся бледная.
   — Но почему вы все это говорите мне? — спросила она.
   — Чтобы вы запомнили и… рассказали друзьям… О таких вещах редко говорят… До свидания, мадам…
   Растерянная хозяйка смотрит, как мы переходим улицу, направляясь в порт, и тут внезапно начинает кричать: «Я была экспатриирована, мадам! Со всей семьей!»
   Уф! Как приятно дышать свежим воздухом!.. Даже голова кружится! По пляжу гуляет дикий ветер… Я иду вперед согнувшись, пробиваясь сквозь него… Но погода прекрасная… Грохот волн оглушает… Они такие огромные… Да еще вопли чаек… Ноги еле двигаются… И голова кружится… Но шатаюсь я не один на этом клочке земли. Ее седые волосы совсем взбунтовались. Она где-то далеко, впереди нас… Совсем одна. Я тоже иду один… Пьеро где-то в километре от меня… Почему мы идем все врозь? Она стаскивает туфли… И продолжает идти, держа в руке свои новенькие черные туфли. Тут среди песков очень красиво… Но что она затеяла?.. Остановилась… И почему-то протягивает назад свои раскрытые руки. Зачем она это делает? Да ведь она их протягивает тебе, дурак несчастный! Вам обоим!.. Бегу… Пьеро бежит тоже. Запыхавшись, подбегаем одновременно. Все кружится… Она берет нас обоих под руки. Прижимает к себе, и мы шагаем все трое против ветра. Она выглядит такой маленькой между нами… Что-то говорит, но из-за грохота ничего не слышно. Ей приходится кричать:
   — Я не сержусь! Я все понимаю. Мне надо извиниться. Я просто хотела вас отблагодарить.
   Останавливаемся… Переглядываемся. Теперь мы ничего не понимаем… Но внезапно мне все становится ясно! Нет, только не это глупое недоразумение!.. Я догоняю ее и преграждаю дорогу, беру за плечи, господи, какая она худенькая…
   — Нет! — ору я. — Не то, совсем не то!
   Она молча смотрит на меня, волосы совсем растрепались, она очень красива, и тогда я начинаю мямлить, слова застряли в горле. Хоть бы Пьеро пришел мне на помощь!
   — Сегодня вечером, — орет он, — всю ночь и весь завтрашний день мы будем сменять друг друга. И ваши месячные вернутся!.. Ну, вы согласны? Мы все сделаем, чтобы они вернулись! Все!
   Но теперь уже страшно ей… Вся дрожит и не спускает с нас глаз. И, как маленькая, кивает головой в знак согласия, обещает, что больше не будет проказничать… Но вдруг начинает кричать надтреснутым голосом ветру:
   — Мы не спешим!.. Правда, у нас полно времени! Погода прекрасная!
   И вдруг с рыданием падает на песок… Смотрю на Пьеро… Не знаю, как выгляжу я, но его лицо искажено болью. Мы бросаемся к ней, перевертываем на спину, обнимаем, прижимаем к себе, чтобы ей не было холодно, ласкаем ее лицо и волосы… Она жалко улыбается сквозь огромные слезы, не смея прикоснуться к нашим губам… Тогда мы с Пьеро одновременно склоняемся к ее рту, который открывается, а глаза смыкаются. Мы больше не движемся, застываем надолго, на очень долго, ожидая, когда песок погребет нас под собой…
* * *
   Запомните-ка, ребята, следующее: для женщины все имеет значение, все принимается в расчет. Только не подходите к этой проблеме эстетически. И особенно не смейте думать о том, что скажут другие. Плевать вам на то, красива она или уродлива, длинноногая или вислозадая, богатая или бедная. С ее опущенными грудями вы будете обращаться как с кубком вина, вы поднесете его к своим восторженным губам. Когда ее узловатые ноги обовьются вокруг вашего брюха, вас будет манить только ее рот! Вы выкажете восторг при виде ее плоских бедер, их бесстыдство восхитит вас. Если она холодная, вам придется ее разогреть. Если она ничего не умеет — научить. В любом случае она будет красива, она будет ваша, и никто не посмеет к ней прикоснуться. А утром, когда солнце проникнет в вашу хазу, вы обнаружите на смятых подушках ее радостное, счастливое лицо. Его ослепительный блеск будет предназначаться вам одним. Приятели могут потешаться сколько им вздумается! Главное, что вы почувствуете внутри — ваше волнение, ваш страх, вашу застенчивость, — когда познакомитесь с ее кожей, с ее музыкой, ее одиночеством. Даю добрый совет — воспользуйтесь всем, ничего не пропустите! Иначе, когда будет слишком поздно, перед последним занавесом, перед тем, как сдать свою старую, потрепанную маскарадную одежду, вы обо всем пожалеете, вспоминая задницы, которыми пренебрегли. Тогда вы испытаете великое угрызение совести, будете выглядеть настоящим мудаком перед вступлением в ад…
* * *
   Ее звали Жанной. Она нам это сказала, когда мы двинулись дальше и когда опять пошел дождь. После короткого просвета в облаках.
   — Меня зовут Жанной… А вас?
   Это была женщина, носившая траур по своим месячным.
   Мы вернулись в порт. То есть пошли в обратную сторону, и ветер подгонял нас толчками в спину.
   Жанна… Мы оберегали ее от дождя половинками своих плащей. И пониже опускали головы, чтобы поглубже зарыться в воротники. Со спины это выглядело шестиножкой, странным, очень длинным и безголовым животным, парашютом из габардина. Спереди это походило на прогулку с выздоравливающей больной, поддерживаемой двумя санитарами. Маленькая седая старушка в трауре между двумя высокими фигурами. Бывшая «звезда» в сопровождении эскорта менеджеров… Но внутри нам было хорошо, мы как могли прижимались друг к другу. Она каждого держала за талию, ее руки вцепились в нас под нашими пиджаками. А чтобы поспевать за нами, цеплялась за ремешки, из-под которых вылезают рубашки. В какую-то минуту я почувствовал на своем теле ее холодные худые пальцы. Только тогда я понял, что с игрой скоро будет покончено, что это была рука женщины, чьей слюной я только что напился всласть, что это была нежная и уже властная рука, которая еще не выказывала смелость, но скоро проявит ее вполне, что мы все для этого сделали и что пора было переходить к серьезным вещам. Но это была старая женщина, я не хотел ее, я не испытывал никакого волнения…
   Внезапно меня охватил страх. Мне было холодно, я сам себе казался жалким, не смея взглянуть на эту исхудалую руку, которая скоро, и это будет нормально, коснется моего живота и охладит его, как смерть. Но, к счастью для меня, к счастью для нее, эта рука была неподвижна. Казалось, будто она просто нашла опору возле моего пупка. Все дело в том, Жанна, что тебе тоже было страшно, даже больше, чем нам, теперь-то мне это понятно. Ты не смела пошевелить пальцем. Так мы и шли, подгоняемые злым ветром. Бесконечное ожидание только начиналось.
* * *
   Это был дьявольски долгий полдень на море, говорю вам! Мы много часов таскались по берегу, став пленниками невиданного фарса, который никто не находил смешным. Мы делали все, чтобы отсрочить момент, когда… Каждый из нас опасался правды, но никто не хотел прийти на помощь. Мы по-прежнему держались за руки, прижимались плечами, словно накануне разлуки навсегда. Едва начавшись, наша идиллия уже попахивала прощанием. Следовало непременно и побыстрее с этим покончить… Мы ее смягчили, обогрели, тщательно подготовили, и теперь следовало ее трахнуть и сделать это чисто, иначе мы были бы похуже тюремных надзирателей… Нет! Следовало определиться! Было бы слишком большой мерзостью бросить ее. Кто захочет эту куклу в черном? Никто даже не обернется в ее сторону! Никогда… Ничего не попишешь: мы должны были выполнить договор. Скоро она придет к нам голенькая, подогретая мыслями о наших способностях. Теперь играть вам, скажет она, оглядев с головы до пят. Скорее! Иначе я умру от нетерпения!.. Легко сказать — играть нам!..