— Теперь он облагораживается. Богатеет.
— У него есть перспектива. Но в окрестных домах еще живет немало крутых парней. Когда мы виделись в последний раз, Эдди рассказывал мне, что был свидетелем убийства.
Она нахмурилась, на ее лице отразилось волнение.
— Один человек до смерти забил бейсбольной битой другого в подвальной котельной. Это случилось несколько лет назад, однако работавший битой парень все еще здесь. Владеет кабаком поблизости.
Она снова отхлебнула виски. Пила как опытный выпивоха. И не похоже, что сегодня впервые. Конечно, это еще не значит, что она страдает запоями. Просто, бросая пить, становишься очень чувствителен к запаху винного перегара. Вероятно, за обедом, как это делают почти все, она выпила пива.
И все же то, как она отхлебывала неразбавленное виски, говорило о ее богатом опыте по этой части. Неудивительно, что она мне нравилась.
— Мэтт, еще кофе?
— Нет, спасибо.
— Точно? Вода еще горячая, меня это совсем не затруднит.
— Может, немного погодя.
— Кофе скверный, правда?
— Ну, не так уж он и плох.
— Не бойтесь обидеть меня. С чего бы это я огорчалась из-за кофе из банки? Когда-то, помню, я покупала кофе в зернах и сама молола. Знали бы вы меня тогда!
— Я рад, что хоть теперь с вами познакомился.
Она зевнула и потянулась, словно кошка, закинув руки за голову. При этом движении ее грудь под фланелевой рубашкой поднялась. Мгновение спустя руки опустились, и свободная рубашка вновь скрыла линии ее тела, которые показались мне очень соблазнительными. Когда, извинившись, Вилла встала и отправилась в туалет, я следил за каждым ее движением. Истершиеся на швах джинсы плотно облегали ее бедра. Пока она не вышла из комнаты, я не мог отвести от нее глаз.
— Мне кажется, я все еще чувствую тот запах.
— Его комната далеко, вы просто внушаете это себе. Конечно, потребуется время, чтобы от него избавиться. Впрочем, окна там открыли, и квартира быстро проветрится.
— Не важно. Хозяин все равно не позволит мне ее сдать.
— Еще одна квартира останется под замком?
— Думаю, да. Позже мне надо будет ему позвонить и сообщить, что он потерял квартиросъемщика.
Схватив бутылку, она повернула большую пробку. На ее руках не было колец, запястье обвивал черный ремешок часов с цифровым циферблатом; она не делала маникюр — ногти были коротко подстрижены. У основания ногтя на большом пальце я заметил белое полукружие.
Вилла сказала:
— Сколько времени прошло после того, как вынесли тело? Полчаса? В любую минуту может кто-то позвонить и поинтересоваться, сдается ли квартира. В этом городе люди смахивают на стервятников.
Она снова плеснула немного виски в свою банку, и Фред Флинстоун опять глупо ухмыльнулся.
— Скажу им, что квартира уже сдана.
— А тем временем люди спят на станциях метро.
— И на скамейках в парках. Впрочем, сейчас для этого слишком холодно. Я вижу их повсюду. Манхэттен все больше напоминает страну третьего мира. Но человек с улицы не сможет снять эту квартиру. Откуда он возьмет тысячу долларов в месяц?
— Однако люди, живущие в муниципальных домах, в конечном счете обходятся городу еще дороже. Город платит за отдельные комнаты в приютах до пятидесяти долларов за ночь.
— Знаю, знаю. К тому же там грязно и опасно.
Она отпила из банки.
— А может, и люди там тоже грязные и опасные?
— Может быть.
— Грязные и опасные люди, — повторила она нараспев, — в грязных и опасных жилищах — это, кажется, из уличной песенки восьмидесятых годов.
Закинув руки за голову, она поиграла резинкой, которой были перехвачены ее волосы. Грудь снова поднялась под рубашкой, и меня опять к ней потянуло. Сняв резинку, она расчесала пальцами волосы и тряхнула головой. Освободившиеся пряди волнами соскользнули на плечи и, обрамив лицо, смягчили его черты. У ее волос было несколько оттенков — от очень светлого до каштанового.
Она сказала:
— Ситуация просто безумная. Прогнила вся система. Мы всегда так говорили, но, похоже, были в конце концов правы. Я имею в виду проблему, а не решение.
— Мы?
— Да, черт подери! Господи, нас было не больше трех десятков, и все же мы оказались правы.
— По простоте душевной мы дали партии сокращенное название — ПКП, — рассказывала она, — которое очень напоминало название одного наркотика. Конечно, это происходило давно, и тот наркотик был тогда мало известен. Как, впрочем, и мы. В нашу группу никогда не входило более тридцати человек. Мы, однако, готовились к революции, собираясь направить страну на новый путь: установить государственную собственность на средства производства, полностью преодолеть классовые различия, устранить дискриминацию по признакам возраста, пола или цвета кожи, — словом, мы, тридцать душ, собрались вознести нашу страну на небеса. Думаю, мы действительно тогда верили в успех.
Она отдала движению годы жизни. Ей приходилось переезжать из города в город, устраиваясь работать то в ресторан, то на завод, и выполнять все, что ей приказывали.
— В приказах, которые я получала, далеко не всегда был смысл, однако я должна была слепо подчиняться партийной дисциплине. От нас и не ждали, чтобы мы докапывались до смысла приказов. Иногда, например, кого-то из нас посылали вдвоем в Дипшит, штат Алабама, чтобы снять дом и жить как муж и жена. И вот через пару дней я оказывалась в трейлере с кем-то, кого едва знала, спала с ним и ожесточенно спорила, кому мыть посуду. Я шумела, обвиняя его в мужском шовинизме, если он намеревался спихнуть на меня всю домашнюю работу. Тогда он напоминал мне, что от нас требуется полностью раствориться среди окружающих обывателей. А в трейлерах вроде нашего очень редко удается встретить мужчину, уважающего женское самосознание. Стоило нам привыкнуть друг к другу, как через два месяца его отправляли в Гари, штат Индиана, а меня — в Оклахому.
Иногда ей приказывали сближаться с товарищами по работе, чтобы вовлечь их в ряды партии. Изредка она совершала чудовищные акты промышленного саботажа. Часто приходилось выезжать куда-то для получения новых инструкций, но руководство так и не передавало их ей. В конце концов от нее требовали переехать на новое место, куда приходило извещение, что она должна еще немного подождать.
— Не могу передать, на что это была тогда похожа моя жизнь, — рассказывала она. — Наверное, я просто не в силах об этом вспоминать. Все в ней было регламентировано партией. Мы безнадежно оторвались от нормальной жизни, потому что строили фальшивые отношения друг с другом и, конечно, с людьми, не входившими в партию. И друзья, и соседи, и товарищи по работе были всего лишь своего рода подпорками или декорациями для создания того образа, в который мы пытались войти. Мы относились к ним, как к пешкам в шахматной партии истории. По нашему мнению, они не осознавали того, что происходит вокруг. Нам внушали, что наше дело куда более значительно, чем жизни отдельных людей. Это опьяняло, мы упивались собственной ролью в судьбе страны.
Пять лет спустя ею овладело глубокое разочарование, она перестала верить в идею, но прошло немало времени, прежде чем Вилла пришла к выводу, что лучшая часть ее жизни была растрачена впустую. Так случается при игре в покер: вы уже вложили столько денег, что вам трудно оторваться от зеленого стола.
Наконец она влюбилась в кого-то, кто не был членом партии, и, бросив вызов партийной дисциплине, вышла за него замуж.
Она перебралась в Нью-Мехико, и там ее семья вскоре развалилась.
— Я поняла, что мой брак был всего лишь средством порвать с ПКП, — призналась она. — Просто я решила, что если иначе не выходит, то пусть будет хотя бы так. Говорят, нет худа без добра. В конце концов я получила развод и переехала сюда. Стала домоуправом, потому что не нашла другого способа заполучить квартиру. Ну, а вы?
— Что — я?
— Как вы сюда попали? К чему стремитесь?
Много лет я сам задаю себе эти проклятые вопросы.
— Долгое время я был полицейским.
— Сколько лет?
— Около пятнадцати. У меня были жена и дети. Мы жили в Сайосее, на Лонг-Айленде.
— Знаю этот район.
— Не уверен, можно ли сказать, что я разочаровался в жизни, просто она перестала меня удовлетворять. Я покинул службу в полиции и оставил семью. На Пятьдесят седьмой нашел комнату. До сих пор живу там.
— В меблирашках?
— Нет, чуть получше. В гостинице «Северо-западная».
— Значит, вы богатей или у вас фиксированная плата за номер.
— Я не богат.
— Живете один?
Я кивнул.
— Все еще женаты?
— Мы давно разведены.
Наклонившись, она прикрыла ладонью мою руку. Ее дыхание отдавало запахом виски. Сам не знаю, нравился ли он мне теперь. И все же примириться с ним было куда легче, чем с вонью в квартире Эдди.
Она спросила:
— Ну, так что вы думаете?
— О чем?
— Только что мы столкнулись со смертью. Мы кое-что рассказали друг другу о себе. Мы не можем напиваться вдвоем, потому как из нас двоих только я одна пью. Вы живете один. С кем-нибудь спите?
Внезапно я вспомнил квартиру Джейн на улице Лиспенард: звучит камерная музыка Вивальди, на кухне закипает ароматный кофе...
— Нет, — ответил я. — Ни с кем.
Ее ладонь еще плотнее прижалась к моей руке.
— Ну, так что же, Мэтт? Неужели ты не хочешь переспать со мной?..
Глава 7
— У него есть перспектива. Но в окрестных домах еще живет немало крутых парней. Когда мы виделись в последний раз, Эдди рассказывал мне, что был свидетелем убийства.
Она нахмурилась, на ее лице отразилось волнение.
— Один человек до смерти забил бейсбольной битой другого в подвальной котельной. Это случилось несколько лет назад, однако работавший битой парень все еще здесь. Владеет кабаком поблизости.
Она снова отхлебнула виски. Пила как опытный выпивоха. И не похоже, что сегодня впервые. Конечно, это еще не значит, что она страдает запоями. Просто, бросая пить, становишься очень чувствителен к запаху винного перегара. Вероятно, за обедом, как это делают почти все, она выпила пива.
И все же то, как она отхлебывала неразбавленное виски, говорило о ее богатом опыте по этой части. Неудивительно, что она мне нравилась.
— Мэтт, еще кофе?
— Нет, спасибо.
— Точно? Вода еще горячая, меня это совсем не затруднит.
— Может, немного погодя.
— Кофе скверный, правда?
— Ну, не так уж он и плох.
— Не бойтесь обидеть меня. С чего бы это я огорчалась из-за кофе из банки? Когда-то, помню, я покупала кофе в зернах и сама молола. Знали бы вы меня тогда!
— Я рад, что хоть теперь с вами познакомился.
Она зевнула и потянулась, словно кошка, закинув руки за голову. При этом движении ее грудь под фланелевой рубашкой поднялась. Мгновение спустя руки опустились, и свободная рубашка вновь скрыла линии ее тела, которые показались мне очень соблазнительными. Когда, извинившись, Вилла встала и отправилась в туалет, я следил за каждым ее движением. Истершиеся на швах джинсы плотно облегали ее бедра. Пока она не вышла из комнаты, я не мог отвести от нее глаз.
* * *
Вернувшись, Вилла заметила:— Мне кажется, я все еще чувствую тот запах.
— Его комната далеко, вы просто внушаете это себе. Конечно, потребуется время, чтобы от него избавиться. Впрочем, окна там открыли, и квартира быстро проветрится.
— Не важно. Хозяин все равно не позволит мне ее сдать.
— Еще одна квартира останется под замком?
— Думаю, да. Позже мне надо будет ему позвонить и сообщить, что он потерял квартиросъемщика.
Схватив бутылку, она повернула большую пробку. На ее руках не было колец, запястье обвивал черный ремешок часов с цифровым циферблатом; она не делала маникюр — ногти были коротко подстрижены. У основания ногтя на большом пальце я заметил белое полукружие.
Вилла сказала:
— Сколько времени прошло после того, как вынесли тело? Полчаса? В любую минуту может кто-то позвонить и поинтересоваться, сдается ли квартира. В этом городе люди смахивают на стервятников.
Она снова плеснула немного виски в свою банку, и Фред Флинстоун опять глупо ухмыльнулся.
— Скажу им, что квартира уже сдана.
— А тем временем люди спят на станциях метро.
— И на скамейках в парках. Впрочем, сейчас для этого слишком холодно. Я вижу их повсюду. Манхэттен все больше напоминает страну третьего мира. Но человек с улицы не сможет снять эту квартиру. Откуда он возьмет тысячу долларов в месяц?
— Однако люди, живущие в муниципальных домах, в конечном счете обходятся городу еще дороже. Город платит за отдельные комнаты в приютах до пятидесяти долларов за ночь.
— Знаю, знаю. К тому же там грязно и опасно.
Она отпила из банки.
— А может, и люди там тоже грязные и опасные?
— Может быть.
— Грязные и опасные люди, — повторила она нараспев, — в грязных и опасных жилищах — это, кажется, из уличной песенки восьмидесятых годов.
Закинув руки за голову, она поиграла резинкой, которой были перехвачены ее волосы. Грудь снова поднялась под рубашкой, и меня опять к ней потянуло. Сняв резинку, она расчесала пальцами волосы и тряхнула головой. Освободившиеся пряди волнами соскользнули на плечи и, обрамив лицо, смягчили его черты. У ее волос было несколько оттенков — от очень светлого до каштанового.
Она сказала:
— Ситуация просто безумная. Прогнила вся система. Мы всегда так говорили, но, похоже, были в конце концов правы. Я имею в виду проблему, а не решение.
— Мы?
— Да, черт подери! Господи, нас было не больше трех десятков, и все же мы оказались правы.
* * *
Вилла оказалась женщиной с богатым прошлым. Двадцать лет назад, будучи студенткой, в Чикаго она выступила за Демократический конвент. Полицейские, потерпев поражение в уличных схватках, разбушевались и лупили демонстрантов почем зря. Тогда-то ей дубинкой выбили пару зубов. Вероятно, это подтолкнуло ее к вступлению в Прогрессивную коммунистическую партию — одну из ветвей движения «Студенты за демократическое общество».— По простоте душевной мы дали партии сокращенное название — ПКП, — рассказывала она, — которое очень напоминало название одного наркотика. Конечно, это происходило давно, и тот наркотик был тогда мало известен. Как, впрочем, и мы. В нашу группу никогда не входило более тридцати человек. Мы, однако, готовились к революции, собираясь направить страну на новый путь: установить государственную собственность на средства производства, полностью преодолеть классовые различия, устранить дискриминацию по признакам возраста, пола или цвета кожи, — словом, мы, тридцать душ, собрались вознести нашу страну на небеса. Думаю, мы действительно тогда верили в успех.
Она отдала движению годы жизни. Ей приходилось переезжать из города в город, устраиваясь работать то в ресторан, то на завод, и выполнять все, что ей приказывали.
— В приказах, которые я получала, далеко не всегда был смысл, однако я должна была слепо подчиняться партийной дисциплине. От нас и не ждали, чтобы мы докапывались до смысла приказов. Иногда, например, кого-то из нас посылали вдвоем в Дипшит, штат Алабама, чтобы снять дом и жить как муж и жена. И вот через пару дней я оказывалась в трейлере с кем-то, кого едва знала, спала с ним и ожесточенно спорила, кому мыть посуду. Я шумела, обвиняя его в мужском шовинизме, если он намеревался спихнуть на меня всю домашнюю работу. Тогда он напоминал мне, что от нас требуется полностью раствориться среди окружающих обывателей. А в трейлерах вроде нашего очень редко удается встретить мужчину, уважающего женское самосознание. Стоило нам привыкнуть друг к другу, как через два месяца его отправляли в Гари, штат Индиана, а меня — в Оклахому.
Иногда ей приказывали сближаться с товарищами по работе, чтобы вовлечь их в ряды партии. Изредка она совершала чудовищные акты промышленного саботажа. Часто приходилось выезжать куда-то для получения новых инструкций, но руководство так и не передавало их ей. В конце концов от нее требовали переехать на новое место, куда приходило извещение, что она должна еще немного подождать.
— Не могу передать, на что это была тогда похожа моя жизнь, — рассказывала она. — Наверное, я просто не в силах об этом вспоминать. Все в ней было регламентировано партией. Мы безнадежно оторвались от нормальной жизни, потому что строили фальшивые отношения друг с другом и, конечно, с людьми, не входившими в партию. И друзья, и соседи, и товарищи по работе были всего лишь своего рода подпорками или декорациями для создания того образа, в который мы пытались войти. Мы относились к ним, как к пешкам в шахматной партии истории. По нашему мнению, они не осознавали того, что происходит вокруг. Нам внушали, что наше дело куда более значительно, чем жизни отдельных людей. Это опьяняло, мы упивались собственной ролью в судьбе страны.
Пять лет спустя ею овладело глубокое разочарование, она перестала верить в идею, но прошло немало времени, прежде чем Вилла пришла к выводу, что лучшая часть ее жизни была растрачена впустую. Так случается при игре в покер: вы уже вложили столько денег, что вам трудно оторваться от зеленого стола.
Наконец она влюбилась в кого-то, кто не был членом партии, и, бросив вызов партийной дисциплине, вышла за него замуж.
Она перебралась в Нью-Мехико, и там ее семья вскоре развалилась.
— Я поняла, что мой брак был всего лишь средством порвать с ПКП, — призналась она. — Просто я решила, что если иначе не выходит, то пусть будет хотя бы так. Говорят, нет худа без добра. В конце концов я получила развод и переехала сюда. Стала домоуправом, потому что не нашла другого способа заполучить квартиру. Ну, а вы?
— Что — я?
— Как вы сюда попали? К чему стремитесь?
Много лет я сам задаю себе эти проклятые вопросы.
— Долгое время я был полицейским.
— Сколько лет?
— Около пятнадцати. У меня были жена и дети. Мы жили в Сайосее, на Лонг-Айленде.
— Знаю этот район.
— Не уверен, можно ли сказать, что я разочаровался в жизни, просто она перестала меня удовлетворять. Я покинул службу в полиции и оставил семью. На Пятьдесят седьмой нашел комнату. До сих пор живу там.
— В меблирашках?
— Нет, чуть получше. В гостинице «Северо-западная».
— Значит, вы богатей или у вас фиксированная плата за номер.
— Я не богат.
— Живете один?
Я кивнул.
— Все еще женаты?
— Мы давно разведены.
Наклонившись, она прикрыла ладонью мою руку. Ее дыхание отдавало запахом виски. Сам не знаю, нравился ли он мне теперь. И все же примириться с ним было куда легче, чем с вонью в квартире Эдди.
Она спросила:
— Ну, так что вы думаете?
— О чем?
— Только что мы столкнулись со смертью. Мы кое-что рассказали друг другу о себе. Мы не можем напиваться вдвоем, потому как из нас двоих только я одна пью. Вы живете один. С кем-нибудь спите?
Внезапно я вспомнил квартиру Джейн на улице Лиспенард: звучит камерная музыка Вивальди, на кухне закипает ароматный кофе...
— Нет, — ответил я. — Ни с кем.
Ее ладонь еще плотнее прижалась к моей руке.
— Ну, так что же, Мэтт? Неужели ты не хочешь переспать со мной?..
Глава 7
Я никогда не был заядлым курильщиком. Правда, когда я пил, иногда у меня возникала тяга к табаку, и, купив пачку, я мог выкурить одну за другой три или четыре сигареты. Но потом пачку выбрасывал, и проходили месяцы, прежде чем я снова прикасался к сигарете.
Джейн вообще не курила. Уже перед самым разрывом, когда мы решили чаще бывать на людях, у меня была интрижка с женщиной, курившей «Уинстон лайтс». Мы так и не стали близки, но однажды вечером два-три раза поцеловались, и меня ошеломил вкус табака на ее губах. Внезапно меня страшно потянуло закурить.
Вкус виски на губах Виллы напомнил мне об этом, поскольку был еще сильнее. Он, как и следовало ожидать, взволновал меня. Иначе и быть не могло. В конце концов мне не требовалось каждый день посещать собрания, чтобы не прикасаться к сигаретам. А если я когда-то и выкуривал одну, то без риска угодить в больницу.
Мы обнялись на кухне. Стоя. Она оказалась всего сантиметров на пять ниже меня, мы явно хорошо подходили друг другу. Перед тем, как она положила мне на руку свою ладонь, я пытался представить, что почувствую, когда ее поцелую. В голову ударил запах виски. В свое время я пил главным образом бурбон, реже скотч, но сейчас не ощутил разницы. Пробудились воспоминания и жажда, меня будоражил ее хмель.
Добрая дюжина разных ощущений поднялась во мне; разобраться в них было невозможно: и страх, и глубокая грусть, и, конечно же, желание выпить. Я почувствовал огромное возбуждение. Его вызвал пахнувший виски рот, но, пожалуй, в еще большей степени — все ее тело, мягкая крепость грудей, жар желания, исходивший от нее.
Я положил ладонь пониже ее спины, туда, где ткань джинсов была совсем тонкой, и крепко прижал. Ее ногти впились мне в лопатки. Я снова поцеловал ее.
Чуть погодя, она отодвинулась; наши взгляды встретились. Ее глаза широко распахнулись, меня поразила их глубина.
Я сказал:
— Пошли в постель?
— О Боже! Да.
В спальне стояла двуспальная кровать. Точнее, это был пружинный матрас, он лежал прямо на полу. Не отводя глаз друг от друга, мы сбросили одежду. На ее животе справа я заметил шрам, видно, когда-то ей удалили аппендикс. Полные груди Виллы были усыпаны веснушками.
Мы легко нашли путь друг к другу.
— Не пойму, зачем я его купила, — сказала Вилла.
— По крайней мере по двум причинам.
— Каким же?
— У него великолепный вкус, и его можно пить прямо из банки.
— Забавный ты парень! Великолепный вкус! Да вообще нет никакого вкуса! Всегда предпочитала крепкие напитки. Не терплю ничего слабого. Мне нравятся «Тичер'с» и «Белая лошадь», а еще — темные, выдержанные сорта шотландского виски. Люблю канадский эль. Он такой ароматный! А когда курила, не переносила сигарет с фильтром.
— Ты курила?
— Еще как! Партия поощряла этот способ входить в контакт с рабочим классом: угощаешь сигаретой, берешь сигарету, даешь прикурить — одним словом, коптишь себе мозги во имя солидарности и товарищества. Конечно, после победы революции курение отмерло бы, подобно диктатуре пролетариата. Было бы покончено с прогнившим табачным трестом, а те, кто выращивает табак, научились бы возделывать что-нибудь диалектически правильное, скажем, фасоль. Что касается рабочего класса, то, освободившись от капиталистического гнета, он избавился бы и от привычки травиться никотином.
— Ты шутишь!
— Как бы не так! У нас была выработана позиция по любому вопросу. Почему бы и нет? Времени хватало, ведь мы никогда по-настоящему не работали.
— Получается, ты курила во благо революции?
— Именно. «Кэмел», две пачки в день. Или мексиканские «Пикейюн», но их трудно было найти.
— Никогда о таких не слышал.
— Ну, это просто замечательные сигареты, — сказала Вилла. — По сравнению с ними французские «Голуаз» кажутся травой. Они дерут глотку, а пальцы быстро становятся коричневыми. Их можно даже не курить — легко заработать рак, просто таская пачку в сумочке.
— И когда же ты бросила курить?
— После того как развалилась моя семья, в Нью-Мехико. Я чувствовала себя такой несчастной, что мне казалось, я даже не замечу, как перестану курить. Однако скоро выяснилось, что я страшно ошиблась. Но тут уж я проявила упорство. А ты совсем не пьешь?
— Да.
— А в прошлом?
— Слишком!
— Каким голосом ты это произнес! Значит, ты пил, а теперь завязал.
— Что-то вроде этого.
— Примерно так я и думала. Ты почему-то не напоминаешь мне ни одного из знакомых парней, которые не пьют всю жизнь. Обычно у меня с ними отношения не складываются.
Она сидела на кровати, скрестив ноги. Я лежал на боку, подложив руку под голову. Другой рукой коснулся ее обнаженного бедра. Она прижала ладонью мою руку.
— Тебе не нравится, что я не пью? — спросил я.
— Нет, отчего же? А тебя раздражает, что я пью?
— Пока не знаю.
— Когда узнаешь, сообщи мне.
— Хорошо.
Опрокинув банку, она допила пиво и спросила:
— Чем бы я могла тебя угостить? Хочешь кофе?
— Нет.
— У меня нет ни сока, ни прохладительных напитков, но я могу сбегать за угол. Чего бы ты хотел?
Я взял из ее рук банку и поставил на столик у изголовья.
— Иди ко мне, — сказал я, поудобнее укладывая ее на матрас. — Я тебе покажу.
— Мне надо уйти ненадолго, — сообщил я ей.
— Который час?
Она посмотрела на часы и прищелкнула языком.
— Уже! — воскликнула она. — Что за чудный способ забывать о времени. Наверное, ты умираешь от голода?
— А ты, похоже, совсем ни о чем не помнишь.
Ее смех был откровенно бесстыден.
— Только если речь о еде. Может, что-нибудь быстренько приготовить?
— Мне пора.
— Жаль!
— К десяти освобожусь. Ты можешь потерпеть? Перекусим гамбургерами где-нибудь в городе. Или ты слишком проголодалась?
— Звучит заманчиво, я подожду.
— Вернусь к десяти тридцати, не позже.
— Милый, просто позвони в дверь. Я тут же открою.
Вспоминаю, как годы назад я просыпался с неудержимым желанием выпить. Оказавшись на улице, шел к Мак-Говерну, что в двух шагах от моей гостиницы. Там открывали рано, и бармен прекрасно понимал, что такое утренняя жажда. Живо помню терзавшую тело чисто физическую потребность выпить; помню, что еще до того, как я начинал пить, она ослабевала. Едва мне наливали и я брал стакан, сильнейшее внутреннее напряжение спадало. Одно только сознание, что облегчение рядом, почти утоляло жажду.
Странно устроен человек!.. Я все еще нуждался в собраниях, нуждался в людском обществе, мудрых и глупых словах, которые произносятся на этих встречах. Мне необходимо было поделиться впечатлениями от прошедшего дня, чтобы таким образом от них освободиться и лучше их осмыслить.
Еще ничего не предприняв, а только переступая порог собора, я оказывался в безопасности. Я подсознательно понимал, что раз уж я здесь, то в положенный срок все необходимое будет сделано. И потому сразу чувствовал себя лучше.
У стойки я налил себе стакан кофе. Он был едва ли лучше того растворимого, без кофеина, что я пил у Виллы. Но, допив порцию, я добавил еще.
После перерыва руку поднял я. Рассказал о том, как обнаружил тело Эдди, а затем коротал время с пьющим человеком. В подробности не вдавался, но поделился тем, что чувствовал.
После встречи ко мне подошли несколько человек. Одни не очень хорошо помнили Эдди и хотели уточнить, были с ним знакомы или нет. На собраниях в Соборе Святого Павла он появлялся нерегулярно, выступал редко, и поэтому далеко не все представляли, о ком я говорил.
Некоторые справлялись о причине его смерти. Я не знал, что им ответить. Расскажи я, что его нашли повесившимся, они бы решили, что Эдди покончил с собой. Если бы я пустился в подробности, мне пришлось бы сообщить больше, чем собирался. Я говорил расплывчато, заметив, что причину смерти еще предстоит установить, и, возможно, он умер в результате несчастного случая. Это было правдой, хотя только отчасти.
Один из членов группы, по имени Фрэнк, трезвенник с долгим стажем, задал только один вопрос: умер ли Эдди трезвым?
— Думаю, да, — ответил я. — В его комнате я не заметил бутылок, не было ничего, что говорило бы о его срыве.
— За это возблагодарим Господа!.. — поднял глаза к потолку Фрэнк.
Я промолчал. За что же возносить благодарность Всевышнему? Трезвый ли, пьяный — Эдди ведь был мертв.
— С женщиной? С той, у которой ты оставался? Которая пьет?
— Разве я упоминал женщину?
— Нет. «Эта особа пила, что было естественным при тех обстоятельствах... Нет оснований думать, что у нее были осложнения на этой почве». «Эта особа, у нее» — такие обороты используют обычно в тех случаях, когда не хотят произносить слово «женщина».
Я рассмеялся:
— Тебе бы сыщиком работать!
— Ну уж нет. Тогда во мне погиб бы печатник. Я люблю свою работу. Она дает мне возможность ощущать грамматическую структуру языка. Знаешь, в общем-то, неважно, как много она пьет и есть ли у нее проблемы по этой части. Важно лишь то, как это влияет на тебя.
— Пожалуй.
— У тебя когда-нибудь была связь с пьющей женщиной?
— После того, как я бросил пить, — нет.
— Так я и думал.
— Кроме Джейн, у меня не было серьезных отношений ни с кем. Редкие свидания с женщинами из нашего движения не в счет.
— И как ты себя с ней чувствовал?
— Мне было с ней хорошо.
— И тебя не смутило, что совсем рядом было спиртное?
Торопиться с ответом я не стал.
— Не знаю, все как-то переплелось — влияние женщины и влияние спиртного. У меня пошаливали нервы, я был перевозбужден, раздражителен. Вполне вероятно, многое я почувствовал лишь в силу того, что в доме была выпивка.
— И хотелось выпить?
— Да. Но я не думал поддаваться слабости.
— Тебе она нравится?
— Пока да.
— Сейчас ты отправишься к ней?
— Мы собирались вместе поужинать.
— Не в «Пламени»?
— В каком-нибудь более приятном месте.
— Ну, что же. У тебя есть мой номер.
— Да, маменька. Ваш телефон у меня записан.
Он засмеялся:
— Мэтт, знаешь, что сказал бы старик Фрэнк? «Парень, под каждой юбкой есть трусики».
— Держу пари, именно так он и думает. Однако ручаюсь, в последнее время он редко лазит под юбки. Догадываешься, о чем он спросил? Он интересовался, умер ли Эдди трезвым. А потом, когда я это подтвердил, заметил: «Ну, возблагодарим Господа!»
— Ты серьезно?
— Думаю, он тоже умер, только в другом смысле.
— Верно. Но в данном случае я согласен с Фрэнком. Если уж Эдди предстояло уйти из жизни, то хорошо, что он умер трезвым.
Она тоже приоделась. Ей очень шла светло-голубая шелковая блузка, которую оттеняли белые «ливайсы». Волосы она заплела в косу, короной уложив надо лбом. Выглядела Вилла свежей и элегантной, о чем я поторопился ей сказать.
— Ты и сам очень симпатичный, — ответила она. — Рада, что ты пришел. А то у меня уже разыгрались нервы.
— Я очень опоздал? Извини.
— Ты задержался не больше, чем на десять минут. А припадок паранойи начался у меня минут сорок пять назад. Время тут ни при чем. Просто мне вдруг пришло в голову, что больше я тебя никогда не увижу: слишком уж ты для меня хорош! Рада, что ошиблась.
Когда мы вышли из дому, я спросил, где бы ей хотелось побывать, и предложил свой вариант.
— Знаешь, рядом есть ресторан, в который я хотел бы заглянуть. Там атмосфера французского бистро, но их цены — не выше обычных, хотя в меню полно французских блюд.
— Звучит соблазнительно. Как он называется?
— "Парижская зелень".
— На Девятой авеню? Я проходила мимо, но никогда туда не заходила. Название мне нравится.
— Мне кажется, в этом уголке, со свисающими с потолка кустами цветов, должно быть неплохо.
— А ты знаешь, что такое парижская зелень?
— Нет. А что?
— Это яд, — сказала она. — В его состав входит мышьяк.
— Никогда не слышал об этом.
— Будь ты садоводом, знал бы обязательно. Парижскую зелень широко применяли как инсектицид. Ее разбрызгивают для истребления насекомых. Она их убивает. Сейчас, правда, садоводы больше не используют средства, содержащие мышьяк, поэтому парижская зелень уже почти не продается в магазинах.
— Век живи — век учись.
— . Урок еще не окончен. Парижскую зелень можно применять и в качестве красителя. Как ты уже догадался, для окрашивания в зеленый цвет, чаще всего при производстве обоев. Я знаю, что из-за этого умерло немало людей, и особенно — детей, которые любят все пробовать на зуб. Прошу тебя, никогда не бери в рот обрывки зеленых обоев.
— Даю слово.
— Хорошо.
— Постараюсь найти другой способ удовлетворять свою склонность все пробовать на вкус.
— Уверена, ты так и поступишь.
— Кстати, откуда ты все знаешь о парижской зелени?
— Это из-за моей работы в партии, — ответила она. — Прогрессивные коммуняки. Мы изучали все, что удавалось найти, о ядовитых веществах. Вдруг кто-то решит, что для осуществления идей следовало бы вывести из строя систему городского водоснабжения, например Дулута...
— Господи, помилуй!
— Ну, ничего такого мы, конечно, не делали, — сказала она. — Во всяком случае я. И никогда не слышала, чтобы кто-то другой занимался чем-то подобным. Но всегда следовало быть готовым.
— Ты вроде не пьешь и говорил, что никогда здесь не бывал, а едва появился, бармен поприветствовал тебя чуть ли не как родного брата.
— В этом нет ничего удивительного. Я здесь бывал в ходе своего расследования. Помнишь, я тебе говорил о молодой женщине, которую пытаюсь разыскать?
— Актрису? Ты еще называл мне ее имя. Паула, кажется?
— Бармен вспомнил и ее, и мужчину, который ее сопровождал. Позднее я еще раз заглядывал сюда, надеясь, что в его памяти всплывут какие-нибудь новые детали. Парень он симпатичный, с оригинальным складом ума.
— Так вот чем ты занимался сегодня вечером! Продолжал расследовать это дело? Я правильно поняла — речь идет о деле?
— Думаю, да.
— А как бы ты сам это назвал?
— Не знаю, как выразиться точнее. Работой, пожалуй. Работой, с которой я, к сожалению, не очень хорошо справляюсь.
Джейн вообще не курила. Уже перед самым разрывом, когда мы решили чаще бывать на людях, у меня была интрижка с женщиной, курившей «Уинстон лайтс». Мы так и не стали близки, но однажды вечером два-три раза поцеловались, и меня ошеломил вкус табака на ее губах. Внезапно меня страшно потянуло закурить.
Вкус виски на губах Виллы напомнил мне об этом, поскольку был еще сильнее. Он, как и следовало ожидать, взволновал меня. Иначе и быть не могло. В конце концов мне не требовалось каждый день посещать собрания, чтобы не прикасаться к сигаретам. А если я когда-то и выкуривал одну, то без риска угодить в больницу.
Мы обнялись на кухне. Стоя. Она оказалась всего сантиметров на пять ниже меня, мы явно хорошо подходили друг другу. Перед тем, как она положила мне на руку свою ладонь, я пытался представить, что почувствую, когда ее поцелую. В голову ударил запах виски. В свое время я пил главным образом бурбон, реже скотч, но сейчас не ощутил разницы. Пробудились воспоминания и жажда, меня будоражил ее хмель.
Добрая дюжина разных ощущений поднялась во мне; разобраться в них было невозможно: и страх, и глубокая грусть, и, конечно же, желание выпить. Я почувствовал огромное возбуждение. Его вызвал пахнувший виски рот, но, пожалуй, в еще большей степени — все ее тело, мягкая крепость грудей, жар желания, исходивший от нее.
Я положил ладонь пониже ее спины, туда, где ткань джинсов была совсем тонкой, и крепко прижал. Ее ногти впились мне в лопатки. Я снова поцеловал ее.
Чуть погодя, она отодвинулась; наши взгляды встретились. Ее глаза широко распахнулись, меня поразила их глубина.
Я сказал:
— Пошли в постель?
— О Боже! Да.
* * *
В маленькой спальне было сумрачно. Сквозь опущенные занавески едва пробивался свет. Включив лампу у кровати, она тут же ее выключила и взяла коробок спичек. Чиркнув, попыталась зажечь свечу, но сера искрами разлетелась, а спичка не загорелась. Она попробовала зажечь еще одну, но тут я забрал у нее и спичку, и свечу, отложив их в сторону. Света было достаточно.В спальне стояла двуспальная кровать. Точнее, это был пружинный матрас, он лежал прямо на полу. Не отводя глаз друг от друга, мы сбросили одежду. На ее животе справа я заметил шрам, видно, когда-то ей удалили аппендикс. Полные груди Виллы были усыпаны веснушками.
Мы легко нашли путь друг к другу.
* * *
Через некоторое время она пошла на кухню и вернулась с банкой светлого пива. Открыв ее, сделала глоток.— Не пойму, зачем я его купила, — сказала Вилла.
— По крайней мере по двум причинам.
— Каким же?
— У него великолепный вкус, и его можно пить прямо из банки.
— Забавный ты парень! Великолепный вкус! Да вообще нет никакого вкуса! Всегда предпочитала крепкие напитки. Не терплю ничего слабого. Мне нравятся «Тичер'с» и «Белая лошадь», а еще — темные, выдержанные сорта шотландского виски. Люблю канадский эль. Он такой ароматный! А когда курила, не переносила сигарет с фильтром.
— Ты курила?
— Еще как! Партия поощряла этот способ входить в контакт с рабочим классом: угощаешь сигаретой, берешь сигарету, даешь прикурить — одним словом, коптишь себе мозги во имя солидарности и товарищества. Конечно, после победы революции курение отмерло бы, подобно диктатуре пролетариата. Было бы покончено с прогнившим табачным трестом, а те, кто выращивает табак, научились бы возделывать что-нибудь диалектически правильное, скажем, фасоль. Что касается рабочего класса, то, освободившись от капиталистического гнета, он избавился бы и от привычки травиться никотином.
— Ты шутишь!
— Как бы не так! У нас была выработана позиция по любому вопросу. Почему бы и нет? Времени хватало, ведь мы никогда по-настоящему не работали.
— Получается, ты курила во благо революции?
— Именно. «Кэмел», две пачки в день. Или мексиканские «Пикейюн», но их трудно было найти.
— Никогда о таких не слышал.
— Ну, это просто замечательные сигареты, — сказала Вилла. — По сравнению с ними французские «Голуаз» кажутся травой. Они дерут глотку, а пальцы быстро становятся коричневыми. Их можно даже не курить — легко заработать рак, просто таская пачку в сумочке.
— И когда же ты бросила курить?
— После того как развалилась моя семья, в Нью-Мехико. Я чувствовала себя такой несчастной, что мне казалось, я даже не замечу, как перестану курить. Однако скоро выяснилось, что я страшно ошиблась. Но тут уж я проявила упорство. А ты совсем не пьешь?
— Да.
— А в прошлом?
— Слишком!
— Каким голосом ты это произнес! Значит, ты пил, а теперь завязал.
— Что-то вроде этого.
— Примерно так я и думала. Ты почему-то не напоминаешь мне ни одного из знакомых парней, которые не пьют всю жизнь. Обычно у меня с ними отношения не складываются.
Она сидела на кровати, скрестив ноги. Я лежал на боку, подложив руку под голову. Другой рукой коснулся ее обнаженного бедра. Она прижала ладонью мою руку.
— Тебе не нравится, что я не пью? — спросил я.
— Нет, отчего же? А тебя раздражает, что я пью?
— Пока не знаю.
— Когда узнаешь, сообщи мне.
— Хорошо.
Опрокинув банку, она допила пиво и спросила:
— Чем бы я могла тебя угостить? Хочешь кофе?
— Нет.
— У меня нет ни сока, ни прохладительных напитков, но я могу сбегать за угол. Чего бы ты хотел?
Я взял из ее рук банку и поставил на столик у изголовья.
— Иди ко мне, — сказал я, поудобнее укладывая ее на матрас. — Я тебе покажу.
* * *
Около восьми я, пошарив вокруг, нащупал свое белье. Она было задремала, но проснулась, услышав шорох.— Мне надо уйти ненадолго, — сообщил я ей.
— Который час?
Она посмотрела на часы и прищелкнула языком.
— Уже! — воскликнула она. — Что за чудный способ забывать о времени. Наверное, ты умираешь от голода?
— А ты, похоже, совсем ни о чем не помнишь.
Ее смех был откровенно бесстыден.
— Только если речь о еде. Может, что-нибудь быстренько приготовить?
— Мне пора.
— Жаль!
— К десяти освобожусь. Ты можешь потерпеть? Перекусим гамбургерами где-нибудь в городе. Или ты слишком проголодалась?
— Звучит заманчиво, я подожду.
— Вернусь к десяти тридцати, не позже.
— Милый, просто позвони в дверь. Я тут же открою.
* * *
Я отправился к собору. Спустившись по ступенькам, вошел в подвал и сразу же почувствовал облегчение, как если бы долго себя сдерживал, а теперь мог отпустить тормоза.Вспоминаю, как годы назад я просыпался с неудержимым желанием выпить. Оказавшись на улице, шел к Мак-Говерну, что в двух шагах от моей гостиницы. Там открывали рано, и бармен прекрасно понимал, что такое утренняя жажда. Живо помню терзавшую тело чисто физическую потребность выпить; помню, что еще до того, как я начинал пить, она ослабевала. Едва мне наливали и я брал стакан, сильнейшее внутреннее напряжение спадало. Одно только сознание, что облегчение рядом, почти утоляло жажду.
Странно устроен человек!.. Я все еще нуждался в собраниях, нуждался в людском обществе, мудрых и глупых словах, которые произносятся на этих встречах. Мне необходимо было поделиться впечатлениями от прошедшего дня, чтобы таким образом от них освободиться и лучше их осмыслить.
Еще ничего не предприняв, а только переступая порог собора, я оказывался в безопасности. Я подсознательно понимал, что раз уж я здесь, то в положенный срок все необходимое будет сделано. И потому сразу чувствовал себя лучше.
У стойки я налил себе стакан кофе. Он был едва ли лучше того растворимого, без кофеина, что я пил у Виллы. Но, допив порцию, я добавил еще.
* * *
Выступала женщина из нашей группы. Она отмечала вторую годовщину трезвой жизни. Большинство из находившихся в комнате уже знали ее историю, и поэтому теперь она остановилась на том, как прошли эти два года. Она волновалась, казалась искренней, и, когда закончила, ее наградили отнюдь не формальными аплодисментами.После перерыва руку поднял я. Рассказал о том, как обнаружил тело Эдди, а затем коротал время с пьющим человеком. В подробности не вдавался, но поделился тем, что чувствовал.
После встречи ко мне подошли несколько человек. Одни не очень хорошо помнили Эдди и хотели уточнить, были с ним знакомы или нет. На собраниях в Соборе Святого Павла он появлялся нерегулярно, выступал редко, и поэтому далеко не все представляли, о ком я говорил.
Некоторые справлялись о причине его смерти. Я не знал, что им ответить. Расскажи я, что его нашли повесившимся, они бы решили, что Эдди покончил с собой. Если бы я пустился в подробности, мне пришлось бы сообщить больше, чем собирался. Я говорил расплывчато, заметив, что причину смерти еще предстоит установить, и, возможно, он умер в результате несчастного случая. Это было правдой, хотя только отчасти.
Один из членов группы, по имени Фрэнк, трезвенник с долгим стажем, задал только один вопрос: умер ли Эдди трезвым?
— Думаю, да, — ответил я. — В его комнате я не заметил бутылок, не было ничего, что говорило бы о его срыве.
— За это возблагодарим Господа!.. — поднял глаза к потолку Фрэнк.
Я промолчал. За что же возносить благодарность Всевышнему? Трезвый ли, пьяный — Эдди ведь был мертв.
* * *
У выхода меня поджидал Джимми Фабер. Он предложил где-нибудь вместе выпить кофе. Я ответил, что мне сегодня еще предстоит встреча.— С женщиной? С той, у которой ты оставался? Которая пьет?
— Разве я упоминал женщину?
— Нет. «Эта особа пила, что было естественным при тех обстоятельствах... Нет оснований думать, что у нее были осложнения на этой почве». «Эта особа, у нее» — такие обороты используют обычно в тех случаях, когда не хотят произносить слово «женщина».
Я рассмеялся:
— Тебе бы сыщиком работать!
— Ну уж нет. Тогда во мне погиб бы печатник. Я люблю свою работу. Она дает мне возможность ощущать грамматическую структуру языка. Знаешь, в общем-то, неважно, как много она пьет и есть ли у нее проблемы по этой части. Важно лишь то, как это влияет на тебя.
— Пожалуй.
— У тебя когда-нибудь была связь с пьющей женщиной?
— После того, как я бросил пить, — нет.
— Так я и думал.
— Кроме Джейн, у меня не было серьезных отношений ни с кем. Редкие свидания с женщинами из нашего движения не в счет.
— И как ты себя с ней чувствовал?
— Мне было с ней хорошо.
— И тебя не смутило, что совсем рядом было спиртное?
Торопиться с ответом я не стал.
— Не знаю, все как-то переплелось — влияние женщины и влияние спиртного. У меня пошаливали нервы, я был перевозбужден, раздражителен. Вполне вероятно, многое я почувствовал лишь в силу того, что в доме была выпивка.
— И хотелось выпить?
— Да. Но я не думал поддаваться слабости.
— Тебе она нравится?
— Пока да.
— Сейчас ты отправишься к ней?
— Мы собирались вместе поужинать.
— Не в «Пламени»?
— В каком-нибудь более приятном месте.
— Ну, что же. У тебя есть мой номер.
— Да, маменька. Ваш телефон у меня записан.
Он засмеялся:
— Мэтт, знаешь, что сказал бы старик Фрэнк? «Парень, под каждой юбкой есть трусики».
— Держу пари, именно так он и думает. Однако ручаюсь, в последнее время он редко лазит под юбки. Догадываешься, о чем он спросил? Он интересовался, умер ли Эдди трезвым. А потом, когда я это подтвердил, заметил: «Ну, возблагодарим Господа!»
— Ты серьезно?
— Думаю, он тоже умер, только в другом смысле.
— Верно. Но в данном случае я согласен с Фрэнком. Если уж Эдди предстояло уйти из жизни, то хорошо, что он умер трезвым.
* * *
Я забежал в гостиницу, быстро принял душ и, побрившись, повязал галстуки надел блейзер. Было без двадцати одиннадцать, когда я позвонил в дверь Виллы.Она тоже приоделась. Ей очень шла светло-голубая шелковая блузка, которую оттеняли белые «ливайсы». Волосы она заплела в косу, короной уложив надо лбом. Выглядела Вилла свежей и элегантной, о чем я поторопился ей сказать.
— Ты и сам очень симпатичный, — ответила она. — Рада, что ты пришел. А то у меня уже разыгрались нервы.
— Я очень опоздал? Извини.
— Ты задержался не больше, чем на десять минут. А припадок паранойи начался у меня минут сорок пять назад. Время тут ни при чем. Просто мне вдруг пришло в голову, что больше я тебя никогда не увижу: слишком уж ты для меня хорош! Рада, что ошиблась.
Когда мы вышли из дому, я спросил, где бы ей хотелось побывать, и предложил свой вариант.
— Знаешь, рядом есть ресторан, в который я хотел бы заглянуть. Там атмосфера французского бистро, но их цены — не выше обычных, хотя в меню полно французских блюд.
— Звучит соблазнительно. Как он называется?
— "Парижская зелень".
— На Девятой авеню? Я проходила мимо, но никогда туда не заходила. Название мне нравится.
— Мне кажется, в этом уголке, со свисающими с потолка кустами цветов, должно быть неплохо.
— А ты знаешь, что такое парижская зелень?
— Нет. А что?
— Это яд, — сказала она. — В его состав входит мышьяк.
— Никогда не слышал об этом.
— Будь ты садоводом, знал бы обязательно. Парижскую зелень широко применяли как инсектицид. Ее разбрызгивают для истребления насекомых. Она их убивает. Сейчас, правда, садоводы больше не используют средства, содержащие мышьяк, поэтому парижская зелень уже почти не продается в магазинах.
— Век живи — век учись.
— . Урок еще не окончен. Парижскую зелень можно применять и в качестве красителя. Как ты уже догадался, для окрашивания в зеленый цвет, чаще всего при производстве обоев. Я знаю, что из-за этого умерло немало людей, и особенно — детей, которые любят все пробовать на зуб. Прошу тебя, никогда не бери в рот обрывки зеленых обоев.
— Даю слово.
— Хорошо.
— Постараюсь найти другой способ удовлетворять свою склонность все пробовать на вкус.
— Уверена, ты так и поступишь.
— Кстати, откуда ты все знаешь о парижской зелени?
— Это из-за моей работы в партии, — ответила она. — Прогрессивные коммуняки. Мы изучали все, что удавалось найти, о ядовитых веществах. Вдруг кто-то решит, что для осуществления идей следовало бы вывести из строя систему городского водоснабжения, например Дулута...
— Господи, помилуй!
— Ну, ничего такого мы, конечно, не делали, — сказала она. — Во всяком случае я. И никогда не слышала, чтобы кто-то другой занимался чем-то подобным. Но всегда следовало быть готовым.
* * *
Когда мы вошли, за стойкой находился высокий бородатый бармен. Он помахал мне рукой и улыбнулся. Официантка провела нас к столу. Вилла заметила:— Ты вроде не пьешь и говорил, что никогда здесь не бывал, а едва появился, бармен поприветствовал тебя чуть ли не как родного брата.
— В этом нет ничего удивительного. Я здесь бывал в ходе своего расследования. Помнишь, я тебе говорил о молодой женщине, которую пытаюсь разыскать?
— Актрису? Ты еще называл мне ее имя. Паула, кажется?
— Бармен вспомнил и ее, и мужчину, который ее сопровождал. Позднее я еще раз заглядывал сюда, надеясь, что в его памяти всплывут какие-нибудь новые детали. Парень он симпатичный, с оригинальным складом ума.
— Так вот чем ты занимался сегодня вечером! Продолжал расследовать это дело? Я правильно поняла — речь идет о деле?
— Думаю, да.
— А как бы ты сам это назвал?
— Не знаю, как выразиться точнее. Работой, пожалуй. Работой, с которой я, к сожалению, не очень хорошо справляюсь.