Я вовсе не горжусь этим, видит Бог. Я вырос бы в собственных глазах, если бы мог заработать на жизнь продажей книг. Но выручка в «Барнегатских книгах» не покрывает моих расходов, хотя при желании я, наверное, мог бы сделаться и более деловым бизнесменом.
Магазин многие годы приносил доход старому мистеру Литзауеру, пока он не продал его мне, а сам не удалился на покой в солнечную Флориду, в Санкт-Петербург. Казалось бы, магазинчик должен был приносить доход и вашему покорному слуге. Мне много не нужно. Я не швыряю деньги налево и направо, не нюхаю кокаин, не вожу знакомства с шикарной публикой. В то же время не из тех, кто «поддерживает связь с известными преступниками», как изящно выражаются судейские крючки. Не люблю уголовников! Мне не нравится, что я сам уголовник. Но вот воровать люблю. Пойди разберись.
По радио шла одна из тех научно-популярных передач, во время которых ведущие приглашают слушателей звонить в студию и высказывать свои соображения по таким насущным проблемам, как фторирование воды для сохранности зубов или, скажем, незаконное использование детского труда. Слушать эту болтовню было противно. Свет в доме – это приятная неожиданность, нам не нужно было ни включать электричество, рискуя тем самым привлечь к себе внимание, ни чертыхаться в кромешной тьме. Еще в прихожей я подумал, что надо бы выключить проклятое радио: оно отвлекало. Наше дело требует исключительной сосредоточенности, а как тут сосредоточишься, когда барабанные перепонки лопаются от шума?
– Господи, ты только погляди, Берни!
– Что еще?
– Кто бы подумал, что она такая неряха! Всегда так классно одета.
Я вошел за Каролин в гостиную посмотреть, о чем она говорит. В комнате царил дикий хаос, словно на нее сквозь трубу в камине обрушился сбившийся с курса тропический ураган. Диванные подушки были разбросаны. Ящики стола выдвинуты, а их содержимое раскидано по обюсонскому ковру.
Сдернуты со стен картины, сброшены с полок книги.
– Типичное ограбление, – сказал я; Каролин растерянно оглядывалась вокруг. – Точно, нас опередили.
– А может, они еще здесь, Берни? Нам лучше смыться.
Я поспешил в переднюю проверить дверь. Как только мы вошли, я запер все три замка и еще накинул цепочку, на всякий случай. Замки были заперты, цепочка на месте.
Странно!..
Если грабители вошли через входную дверь и заперлись изнутри, то отчего они не накинули еще и цепочку, как это потом сделал я? Если они ушли до нас, стали бы они запирать дверь снаружи? Я обычно так и поступаю, но не в моих правилах оставлять квартиру в таком состоянии, словно по ней пронеслось стадо гадаринских свиней с вселившимися в них бесами, о чем говорится в Евангелии от Марка. Учинившие подобный разгром в доме просто-напросто взламывают двери, но не запирают их после себя.
А что, если... Впрочем, не стану распространяться о вероятных ситуациях. Их тут вагон и маленькая тележка.
Я легонько отстранил Каролин и пошел искать проклятое радио. Буфету из черного дерева в столовой досталось не меньше, чем столу в гостиной. Такая же незавидная участь постигла и кухню. Однако на столе для разделки мяса стоял «панасоник» и ревел во все транзисторное горло. Я обернулся к вошедшей за мной Каролин, приложил палец к губам и выключил приемник посреди болтовни о недавнем повышении цен на нефть.
Я закрыл глаза и стал вслушиваться. Настала такая глубокая тишина, что я бы услышал, как муха пролетела. Но никто не пролетел.
– Ушли, – сказал я.
– Откуда такая уверенность?
– Я бы услышал их. Грубо работают.
– Давай уйдем!
– Подожди.
– Ты с ума сошел, Берни! Если они убрались, значит, сюда топает полиция. Все равно тут нечего больше брать. До нас все обчистили.
– Совсем не обязательно.
– Раз серебришка нет, хоть нержавейкой поживиться – так, что ли? – Каролин поднималась за мной по лестнице. – Неужели надеешься что-нибудь найти?
– Надеюсь. Может, коллекция монет или драгоценности.
– Где ты собираешься искать?
– Вот это по делу. Где у них сейф?
– Почем я знаю.
– Ну вот и будем его искать.
Долго искать сейф не пришлось: наши предшественники содрали со стен все картины. Мы осмотрели библиотеку и гостевую спальню на втором этаже и поднялись на третий. Сейф был в хозяйской спальне. Сонный, пасторальный пейзаж, прикрывавший его, валялся на полу вместе с содержимым обеих прикроватных тумбочек и осколками стекла от светового окна в крыше. Ага, через это окно эти жалкие воришки и влезли в дом, сразу сообразил я, через него и вылезли, таща за собой свою добычу. Выходит, они и не думали запирать входную дверь, потому что вообще к ней не прикасались. С тем «рэбсоном» в двери они бы год прочикались, не меньше.
А уж с сейфом в стене они и подавно не сумели справиться, как ни старались. Вокруг наборного диска виднелись глубокие зазубрины: колотили чем-то металлическим и тяжелым, стараясь вышибить замок. К счастью, не было следов ацетиленовой горелки, хотя я думаю, что и горелка бы не помогла. Сейф был крепкий как броня, а замок – произведение искусства, и только.
Я начал потихоньку вращать туда-сюда наборный диск. Каролин топталась рядом, снедаемая отнюдь не праздным любопытством. Потом она поняла, что действует мне на нервы, и сказала, что пойдет посмотрит что где. Я обещал ей свистнуть, когда открою эту штуку.
Мне пришлось-таки немного попотеть. Я стянул с рук перчатки. Говорят, что кончики пальцев делаются более чувствительными, если слегка потереть их песком, но это чушь собачья. Да и не стоит усложнять себе жизнь, она и без того сложная. Доверившись интуиции и призвав на помощь все свои знания – а только их неразрывное сочетание обеспечивает успех в нашем занятии, – я медленно поворачивал диск то вперед, по часовой стрелке, то назад, против нее, и вот наконец на место стала, как это чаще всего и бывает в замках с шифром последняя цифра, а за ней постепенно, одна за другой, и три другие. Я перевел дыхание, снова натянул перчатки, протер места, к которым прикасался, и свистнул Каролин.
Она пришла с каким-то оттиском, оправленным в рамку.
– Шагаловская литография, – сказала она, – с его подписью и пронумерованная. Думаю, несколько сотен стоит. Взять?
– Бери, если хочешь, только без рамки.
– Как раз в твой дипломат влезет. А у тебя как, продвигается?
– Сейчас вот еще пару цифр наугад поставлю. – Я набрал по порядку весь четырехзначный шифр, услышал легкий щелчок – то ли в голове, то ли в замке, – повернул ручку и открыл дверцу сейфа.
Во дворике по-прежнему раздавался мягкий плеск фонтана, и цветы на клумбах были так же хороши... Я стянул с рук резиновые перчатки и сунул их в задний карман. Каролин сделала то же самое. Я взял у нее дипломат, и мы прошли темной аркой к чугунным воротам. Изнутри они отпирались поворотом ручки, недосягаемой с улицы. Я притворил за нами дверцу. Раздался щелчок, замок был заперт.
На противоположной стороне улицы худощавый молодой человек с рулоном туалетной бумаги в руках подбирал за своим эрдельтерьером. Он не обратил на нас ни малейшего внимания.
На углу Девятой авеню Каролин сказала:
– Кто-то еще пронюхал об их поездке. И о том, что едут с собакой. А может, случайно забрались? Лазали по крышам, и...
– Не похоже, что случайно.
– Вообще-то да, не похоже. Значит, Ванда еще кому-то проболталась. Но это не от меня идет, Берни, я никому ни слова не говорила, правда.
– Люди – существа словоохотливые, а у хорошего вора-взломщика ушки на макушке. Народ чешет зубы, а он мотает на ус. Если бы мы первыми туда попали, поживились бы что надо, это факт. Зато вот теперь идем налегке и чистые, вне подозрений. Эти дурни такой разгром учинили, что и солдатам Кромвеля не снился. Полиция в два счета их выследит и все на них спишет. Нас там словно и не было.
– Я тоже об этом подумала. Как тебе Шагал?
– Я не успел как следует разглядеть.
– Не повесить ли мне его у себя в квартире?
– Где именно?
– Может быть, над плетеным креслом?
– Там, где у тебя сейчас «Индийская авиакомпания» висит?
– Нуда. Я подумала, хватит мне туристическими плакатами забавляться. А для Шагала можно было бы новую рамку заказать, но вот не знаю...
– Посмотрим, что лучше подобрать.
– Угу. – Мимо нас проехали три таксомотора, и все три закончили свою смену. – Я потому его взяла, что надо же было что-то взять. Не хотелось уходить с пустыми руками.
– Я тебя понимаю.
– Я подумала: дай-ка по ящикам пошарю, пока он там с сейфом. Но эти подонки все ящики обчистили. Мне так обидно стало, будто я так, сбоку припека.
– Не расстраивайся, слышишь?
– Вот я и стащила Шагала.
– Мне кажется, он будет потрясающе смотреться над твоим креслом.
– Посмотрим.
Глава 3
Магазин многие годы приносил доход старому мистеру Литзауеру, пока он не продал его мне, а сам не удалился на покой в солнечную Флориду, в Санкт-Петербург. Казалось бы, магазинчик должен был приносить доход и вашему покорному слуге. Мне много не нужно. Я не швыряю деньги налево и направо, не нюхаю кокаин, не вожу знакомства с шикарной публикой. В то же время не из тех, кто «поддерживает связь с известными преступниками», как изящно выражаются судейские крючки. Не люблю уголовников! Мне не нравится, что я сам уголовник. Но вот воровать люблю. Пойди разберись.
По радио шла одна из тех научно-популярных передач, во время которых ведущие приглашают слушателей звонить в студию и высказывать свои соображения по таким насущным проблемам, как фторирование воды для сохранности зубов или, скажем, незаконное использование детского труда. Слушать эту болтовню было противно. Свет в доме – это приятная неожиданность, нам не нужно было ни включать электричество, рискуя тем самым привлечь к себе внимание, ни чертыхаться в кромешной тьме. Еще в прихожей я подумал, что надо бы выключить проклятое радио: оно отвлекало. Наше дело требует исключительной сосредоточенности, а как тут сосредоточишься, когда барабанные перепонки лопаются от шума?
– Господи, ты только погляди, Берни!
– Что еще?
– Кто бы подумал, что она такая неряха! Всегда так классно одета.
Я вошел за Каролин в гостиную посмотреть, о чем она говорит. В комнате царил дикий хаос, словно на нее сквозь трубу в камине обрушился сбившийся с курса тропический ураган. Диванные подушки были разбросаны. Ящики стола выдвинуты, а их содержимое раскидано по обюсонскому ковру.
Сдернуты со стен картины, сброшены с полок книги.
– Типичное ограбление, – сказал я; Каролин растерянно оглядывалась вокруг. – Точно, нас опередили.
– А может, они еще здесь, Берни? Нам лучше смыться.
Я поспешил в переднюю проверить дверь. Как только мы вошли, я запер все три замка и еще накинул цепочку, на всякий случай. Замки были заперты, цепочка на месте.
Странно!..
Если грабители вошли через входную дверь и заперлись изнутри, то отчего они не накинули еще и цепочку, как это потом сделал я? Если они ушли до нас, стали бы они запирать дверь снаружи? Я обычно так и поступаю, но не в моих правилах оставлять квартиру в таком состоянии, словно по ней пронеслось стадо гадаринских свиней с вселившимися в них бесами, о чем говорится в Евангелии от Марка. Учинившие подобный разгром в доме просто-напросто взламывают двери, но не запирают их после себя.
А что, если... Впрочем, не стану распространяться о вероятных ситуациях. Их тут вагон и маленькая тележка.
Я легонько отстранил Каролин и пошел искать проклятое радио. Буфету из черного дерева в столовой досталось не меньше, чем столу в гостиной. Такая же незавидная участь постигла и кухню. Однако на столе для разделки мяса стоял «панасоник» и ревел во все транзисторное горло. Я обернулся к вошедшей за мной Каролин, приложил палец к губам и выключил приемник посреди болтовни о недавнем повышении цен на нефть.
Я закрыл глаза и стал вслушиваться. Настала такая глубокая тишина, что я бы услышал, как муха пролетела. Но никто не пролетел.
– Ушли, – сказал я.
– Откуда такая уверенность?
– Я бы услышал их. Грубо работают.
– Давай уйдем!
– Подожди.
– Ты с ума сошел, Берни! Если они убрались, значит, сюда топает полиция. Все равно тут нечего больше брать. До нас все обчистили.
– Совсем не обязательно.
– Раз серебришка нет, хоть нержавейкой поживиться – так, что ли? – Каролин поднималась за мной по лестнице. – Неужели надеешься что-нибудь найти?
– Надеюсь. Может, коллекция монет или драгоценности.
– Где ты собираешься искать?
– Вот это по делу. Где у них сейф?
– Почем я знаю.
– Ну вот и будем его искать.
Долго искать сейф не пришлось: наши предшественники содрали со стен все картины. Мы осмотрели библиотеку и гостевую спальню на втором этаже и поднялись на третий. Сейф был в хозяйской спальне. Сонный, пасторальный пейзаж, прикрывавший его, валялся на полу вместе с содержимым обеих прикроватных тумбочек и осколками стекла от светового окна в крыше. Ага, через это окно эти жалкие воришки и влезли в дом, сразу сообразил я, через него и вылезли, таща за собой свою добычу. Выходит, они и не думали запирать входную дверь, потому что вообще к ней не прикасались. С тем «рэбсоном» в двери они бы год прочикались, не меньше.
А уж с сейфом в стене они и подавно не сумели справиться, как ни старались. Вокруг наборного диска виднелись глубокие зазубрины: колотили чем-то металлическим и тяжелым, стараясь вышибить замок. К счастью, не было следов ацетиленовой горелки, хотя я думаю, что и горелка бы не помогла. Сейф был крепкий как броня, а замок – произведение искусства, и только.
Я начал потихоньку вращать туда-сюда наборный диск. Каролин топталась рядом, снедаемая отнюдь не праздным любопытством. Потом она поняла, что действует мне на нервы, и сказала, что пойдет посмотрит что где. Я обещал ей свистнуть, когда открою эту штуку.
Мне пришлось-таки немного попотеть. Я стянул с рук перчатки. Говорят, что кончики пальцев делаются более чувствительными, если слегка потереть их песком, но это чушь собачья. Да и не стоит усложнять себе жизнь, она и без того сложная. Доверившись интуиции и призвав на помощь все свои знания – а только их неразрывное сочетание обеспечивает успех в нашем занятии, – я медленно поворачивал диск то вперед, по часовой стрелке, то назад, против нее, и вот наконец на место стала, как это чаще всего и бывает в замках с шифром последняя цифра, а за ней постепенно, одна за другой, и три другие. Я перевел дыхание, снова натянул перчатки, протер места, к которым прикасался, и свистнул Каролин.
Она пришла с каким-то оттиском, оправленным в рамку.
– Шагаловская литография, – сказала она, – с его подписью и пронумерованная. Думаю, несколько сотен стоит. Взять?
– Бери, если хочешь, только без рамки.
– Как раз в твой дипломат влезет. А у тебя как, продвигается?
– Сейчас вот еще пару цифр наугад поставлю. – Я набрал по порядку весь четырехзначный шифр, услышал легкий щелчок – то ли в голове, то ли в замке, – повернул ручку и открыл дверцу сейфа.
* * *
Мы вышли из дома тем же путем, что и вошли. Само собой, можно было вылезти через световое окно, но зачем? Перед уходом я зашел в кухню и снова включил транзистор. По радио шла реклама, навязчиво предлагавшая вам набор из трех долгоиграющих пластинок с записью сотни самых знаменитых танцев пятидесятилетней давности. Сообщался также номер телефона фирмы для бесплатного звонка за дополнительной информацией, но я почему-то не кинулся его записывать. Я снял цепочку, открыл дверь, и мы вышли. На площадке я попросил Каролин подержать дипломат, а сам, достав связку отмычек, аккуратно запер все три замка. В школе нам настойчиво внушали быть прилежными. А уроки детства не забываются.Во дворике по-прежнему раздавался мягкий плеск фонтана, и цветы на клумбах были так же хороши... Я стянул с рук резиновые перчатки и сунул их в задний карман. Каролин сделала то же самое. Я взял у нее дипломат, и мы прошли темной аркой к чугунным воротам. Изнутри они отпирались поворотом ручки, недосягаемой с улицы. Я притворил за нами дверцу. Раздался щелчок, замок был заперт.
На противоположной стороне улицы худощавый молодой человек с рулоном туалетной бумаги в руках подбирал за своим эрдельтерьером. Он не обратил на нас ни малейшего внимания.
На углу Девятой авеню Каролин сказала:
– Кто-то еще пронюхал об их поездке. И о том, что едут с собакой. А может, случайно забрались? Лазали по крышам, и...
– Не похоже, что случайно.
– Вообще-то да, не похоже. Значит, Ванда еще кому-то проболталась. Но это не от меня идет, Берни, я никому ни слова не говорила, правда.
– Люди – существа словоохотливые, а у хорошего вора-взломщика ушки на макушке. Народ чешет зубы, а он мотает на ус. Если бы мы первыми туда попали, поживились бы что надо, это факт. Зато вот теперь идем налегке и чистые, вне подозрений. Эти дурни такой разгром учинили, что и солдатам Кромвеля не снился. Полиция в два счета их выследит и все на них спишет. Нас там словно и не было.
– Я тоже об этом подумала. Как тебе Шагал?
– Я не успел как следует разглядеть.
– Не повесить ли мне его у себя в квартире?
– Где именно?
– Может быть, над плетеным креслом?
– Там, где у тебя сейчас «Индийская авиакомпания» висит?
– Нуда. Я подумала, хватит мне туристическими плакатами забавляться. А для Шагала можно было бы новую рамку заказать, но вот не знаю...
– Посмотрим, что лучше подобрать.
– Угу. – Мимо нас проехали три таксомотора, и все три закончили свою смену. – Я потому его взяла, что надо же было что-то взять. Не хотелось уходить с пустыми руками.
– Я тебя понимаю.
– Я подумала: дай-ка по ящикам пошарю, пока он там с сейфом. Но эти подонки все ящики обчистили. Мне так обидно стало, будто я так, сбоку припека.
– Не расстраивайся, слышишь?
– Вот я и стащила Шагала.
– Мне кажется, он будет потрясающе смотреться над твоим креслом.
– Посмотрим.
Глава 3
Абель Крау жил в одном из массивных жилых зданий довоенной постройки, что протянулись вдоль прилегающего к Гудзону проспекта – Риверсайд-драйв. Таксист высадил нас перед домом. Мы свернули за угол и подошли к подъезду на Восемьдесят девятой улице. В вестибюле нас встретил швейцар, стоящий на страже, как шекспировский Горацио. Лицо его напоминало кусок антрацита, а ливрея была цвета переспелой клюквы. На ливрее, кроме того, было столько золотого шитья, что позавидовал бы контр-адмирал, и держался швейцар с не меньшей важностью.
На Каролин он кинул быстрый взгляд, зато меня внимательно осмотрел с головы до пят, то бишь до моих «пум». Наша одежда не произвела на него никакого впечатления, как и мое имя. Имя «Абель Крау» тоже не заставило его трепетать, но по крайней мере поубавило неприязнь бдительного стража. Он позвонил по внутреннему телефону, сказал в трубку несколько слов и коротко известил, что нас ждут.
– Квартира номер 11-Д, – сказал он и махнул рукой в сторону лифта.
Во многих домах такого рода давно отказались от услуг лифтеров, дабы сократить текущие расходы и скопить средства на модернизацию здания. Но в этом доме жильцы сорганизовались в кооператив и решили сохранить старые порядки.
Лифтер оказался низкорослым парнем с таким бледным лицом, что казалось, будто он всю жизнь провел в подземелье, не видя солнца. Форменная ливрея висела на нем, словно на вешалке. Вдобавок от него исходил некий аромат, опровергающий беззастенчивое утверждение рекламодателя, будто водка – не пахнет.
Парень не разучился управлять лифтом и не мешкая вознес нас на десять этажей над уровнем моря. А выпустив нас из кабины, он постоял у открытой дверцы, чтобы убедиться, что мы действительно идем в названную квартиру и что хозяин ее рад нам.
В этом не было ни малейшего сомнения.
– Дорогой Бернард! – воскликнул Абель, тряся меня за плечи. – Моя милая Каролин! – Он отпустил меня и обнял мою сообщницу. – Я так рад, что вы наконец пришли! Как-никак половина двенадцатого. Я уже начал беспокоиться.
– Но я же сказал, между одиннадцатью и двенадцатью, Абель.
– Да, я знаю, Бернард, знаю! И все равно с пол-одиннадцатого то и дело поглядываю на часы. Что же вы стоите? Проходите, дорогие гости, располагайтесь. У меня сегодня масса вкусных вещей. Надеюсь, и выпить не откажетесь?
– Выпить – мы с удовольствием, – подала голос Каролин.
Абель задержался в передней, чтобы запереть дверь. Замок у него был фоксовский, проще говоря – большая задвижка. У меня у самого дома фоксовский замок, только более усовершенствованный: полутораметровая стальная перекладина, скользящая под углом сорок пять градусов между пазом в металлической пластине, вделанной в пол, и особым захватом на двери. У Абеля устройство попроще: тяжелый полуметровый болт на двери, задвигающийся в скобу на косяке, но и оно прекрасно предохраняет дверь от взлома, если, конечно, не таранить ее бревном, как это делали варвары. В одно из прежних посещений я заметил, что таким же манером запирается и другая дверь в квартире, ведущая на запасную лестницу и к грузовому лифту. Не думаю, чтобы многие жильцы прибегали к таким приспособлениям: обслуга в доме не дремала, – но у Абеля были на то свои причины.
Главная среди них – его занятие: скупка краденого. Да, да, он был барыгой, и, по всей вероятности, лучшим барыгой в Большом Нью-Йорке, если речь шла о перепродаже коллекций редких марок и монет. Он брал и хорошие ювелирные изделия, и произведения искусства, но особое удовольствие получал, приобретая марки и монеты.
Скупщик краденого – лакомый кусочек для вора. Казалось бы, должно быть наоборот: зачем уголовнику кусать руку, которая его кормит? Но наоборот не получается. У скупщика всегда есть что украсть – либо только что приобретенную ценную вещь, либо крупные суммы наличными, которые он держит при себе для проведения операций. Еще существеннее, что скупщик краденого не может заявить в полицию. Потому те из них, кого я знаю, живут, как правило, уединенно, в хорошо охраняемых домах, запираются на все запоры и на крайний случай имеют пару пистолетов.
У Абеля Крау была и другая, не зависимая от рода занятий причина заботиться о личной безопасности. Всю вторую мировую войну он провел в Дахау, причем не в качестве надзирателя. Лагерный опыт, как я понимаю, навсегда вселяет в человека дозу здорового душевного расстройства.
Примерно так же мы сидели сейчас. Мы с Каролин пили виски, а Абель – кофе со взбитыми сливками. По музыкальному каналу передавали струнный квартет Гайдна. Правда, на улице любоваться было нечем – разве что вереницей авто на авеню Западной стороны да бегунами, кружащими по парку. Не сомневаюсь, что некоторые были, как и я, в «пумах».
Когда Гайдна сменил Вивальди, Абель отставил пустую кружку и откинулся на спинку кресла, сложив на животе небольшие руки. У него только туловище посередине заплыло жирком, руки же были худые, и на лице не замечалось лишних складок. Толстый, как у Санта-Клауса, живот, выпиравший из синих габардиновых брюк, был следствием безграничного пристрастия Абеля к сладкому. Сам он утверждал, что начал полнеть лишь после войны.
– В лагере я только и думал, как бы поесть мяса и картофеля, – рассказывал он мне однажды. – Я бредил сосисками и филе, бредил поджаренной свининой и барашком на вертеле. А сам тем временем до того отощал, что кости торчали. Усох весь, как шкура, выложенная на солнце. Когда американцы освободили лагерь, они стали взвешивать заключенных. Говорят, что у большинства полных людей широкая кость. Наверное, так оно и есть. Но у меня-то кость узкая. Знаешь, насколько я потянул, Бернард? Всего на девяносто два фунта!
Когда нас увозили из Дахау, у меня была одна мысль: есть досыта и поправляться. Поправляться во что бы то ни стало. Но потом я увидел, что мне не хочется ни мяса, ни картошки... Не хочется есть то, к чему я привык с детства. И не только потому, что у меня были выбиты эсэсовским прикладом зубы. Я теперь не мог смотреть на мясо без отвращения. В каждой сосиске мне чудился жирный тевтонский палец. Однако зверский аппетит у меня не пропал. Меня неудержимо потянуло на сладкое... Знаешь, что такое счастье, Бернард? Это когда знаешь, что ты хочешь, и имеешь возможность исполнить свое желание. Если бы мне позволили средства, я бы нанял кондитера. Чтобы он жил у меня и готовил для меня пирожные.
Сейчас он слопал с кофе большой кусок кремового торта с орехово-ягодной начинкой, а нам вдобавок предложил еще полдюжины сортов на редкость жирных пирожных. Мы вежливо отказались от угощения и продолжали тянуть виски.
– Ах, дорогой Бернард и очаровательная Каро-лин! Как же я рад видеть вас обоих! Однако становится довольно поздно... Ты что-нибудь приготовил для меня, Бернард?
Мой дипломат стоял рядом. Я открыл его и достал изящный томик в синей телячьей коже. То была «Этика» Спинозы, напечатанная в Лондоне в 1707 году. Я подал книгу Абелю. Он повертел ее в руках, погладил переплет своими длинными тонкими пальцами, откинувшись, изучил титульный лист и начал перелистывать страницы.
– Смотрите, это стоит послушать, – сказал он. – «Человеческая мудрость отчасти состоит в том, чтобы блюсти умеренность в еде и питье, наслаждаться благовониями и красотой живых цветов, получать удовольствие от одежды, музыки, физических упражнений и лицедейства, когда это не вредит другим». Неплохо сказано, разве нет? Будь Барух Спиноза сейчас с нами, я бы отрезал ему добрый кусок этого торта. Уверен, ему бы понравилось. – Абель снова открыл титульный лист. – 1707 год. Совсем неплохо. У меня есть более раннее издание, на латинском, напечатанное в Амстердаме. Первое издание «Этики» когда было, в 1675-м?
– В семьдесят седьмом.
– Мое издание помечено, кажется, восемьдесят третьим. Что до английского, то у меня только одно издание, из серии «Библиотека для всех», в переводе Бойля. – Он помусолил палец, перевернул несколько страниц. – И вполне в приличном состоянии. Правда, вот тут обрез водой подпорчен и несколько страничек помяты. Но в целом – в хорошем состоянии. – Он захлопнул книгу и сказал нарочито-равнодушным тоном: – Ну что ж, я, пожалуй, мог бы найти на полке местечко для этой книги. Сколько просишь, Бернард?
– Это подарок.
– Мне?
– Если найдется местечко на полке.
Абель покраснел:
– Вот это сюрприз! Нет, но я-то, я-то хорош – и обрез подпорчен, и странички смяты! Можно подумать, что цену сбивал. Твое великодушие повергает меня в стыд, Бернард. В самом деле, это великолепный томик, а переплет – просто роскошь. Ты твердо решил, что отдаешь его мне даром?
Я кивнул:
– Он попал ко мне с партией книг в красивых переплетах. Декораторов не сильно интересует, что там внутри. Чего только люди не обтягивают в кожу! Сказать – не поверишь. Да и я любую книгу продам, если хорош корешок. Декораторы скупают их на метры. На днях разбираю ее, эту партию, вдруг вижу – Спиноза! Сразу о тебе подумал.
– Ты очень добр и внимателен, Бернард. Большое спасибо! – Абель вздохнул и положил книгу рядом с пустой кружкой. – Но ведь не только Спиноза привел тебя сюда в такой час. Наверное, еще кое-что принес, разве нет?
– Принес, три предмета.
– Надеюсь, не для подарков?
– Не совсем.
Я достал из дипломата небольшой бархатный мешочек и подал Абелю. Он подержал его в руке, словно взвешивая, потом вытряхнул содержимое на ладонь. Увидев пару простеньких, но элегантных изумрудных сережек, он достал из нагрудного кармана крошечную лупу, вставил ее в глаз и принялся рассматривать камни. Каролин отошла к буфету, где стояли выпивка и пирожные. Она успела налить себе виски, вернуться на свое место и ополовинить очередную порцию, прежде чем Абель закончил изучение изумрудных сережек.
– Неплохой цвет, – сказал он. – Кое-какие погрешности в отделке. Словом, недурная вещица, но ничего экстраординарного. Наметил сумму?
– Я никогда не намечаю сумму.
– На твоем месте я не стал бы продавать эти камешки. Они хорошо подойдут Каролин. Не хочешь примерить, liebchen[1]?
– У меня уши не проколоты.
– Напрасно. У каждой женщины должны быть проколоты мочки, чтобы носить изумрудные серьги. Знаешь, Бернард, я бы не дал за них больше тысячи. Это хорошие деньги. Я исхожу из продажной цены на такие вещи – между четырьмя и пятью тысячами, даже ближе к четырем. Даю тысячу, Бернард, больше не могу.
– Тысяча так тысяча.
– Заметано. – Абель кинул сережки в мешочек, а мешочек положил на «Этику» Спинозы. – У тебя еще что-то есть?
Я кивнул и достал из дипломата другой бархатный мешочек. В отличие от первого, с сережками, который был клюквенного, как ливрея у швейцара, цвета, этот был синий, побольше размером, и по краям у него был продернут шнурок для стягивания верха. Абель распустил шнурок и вынул женские ручные часики с прямоугольным корпусом, круглым циферблатом и золотым сетчатым браслетом. Я не думал, что ему понадобится лупа, однако он опять вставил стеклышко в глаз.
– "Пьяже", – сказал он наконец. – Сколько на твоих, Бернард?
– Двенадцать ноль семь.
– Господин Пьяже абсолютно согласен с тобой.
Это не было для меня сюрпризом: я завел эти часики и поставил по своим, когда достал их из сейфа.
– Извините, я оставлю вас на минутку. Хочу посмотреть новый каталог. А вы угощайтесь, угощайтесь!.. У меня богатый выбор, вот эклер, вот слоеный захер: внутри шоколад, сверху – абрикосовое варенье. А вот здесь шварцвальдский торт – пальчики оближешь. Покушайте сладенького, дети, я мигом.
Я не устоял и взял эклер. Каролин отрезала себе кусок пышного семислойного торта с таким количеством шоколада между коржами, которое могло бы сорвать урок в любом школьном классе от первого до пятого включительно. Я налил нам обоим по кружке кофе и по небольшому бокалу золотисто-бурого арманьяка, чей возраст превышал мой и Каролин, вместе взятые. Вернувшийся Абель был доволен, застав нас за угощением. Он объявил, что продажная цена часов составляет 4950 долларов. Это было больше, чем я ожидал.
– Готов заплатить полторы тысячи, – сказал Абель. – Часики быстро найдут сбыт. Устраивает?
– Устраивает.
– Итого две с половиной. Но ты сказал, что у тебя три предмета, Бернард, разве нет? Первые две вещи – неплохой товар, но он вряд ли стоит затраченных тобой энергии и времени. Ты уверен, что не хочешь оставить серьги и часы у себя? Мочки проколоть – не проблема, и, говорят, совсем безболезненно. Что до часиков, они бы прекрасно смотрелись у тебя на руке, Каролин.
– И каждый раз их снимать, когда купаю собаку?
– Об этом я не подумал. – Абель улыбался во весь рот. – По-настоящему я что должен был бы сделать? Подержать их до того, когда вы поженитесь, и преподнести в качестве свадебного подарка. Пришлось бы и для тебя, Бернард, что-нибудь подыскать, хотя подарки, кажется, дарят только невесте. Так как, Каролин, отложить до вашей свадьбы?
– Долгонько придется ждать, Абель. Мы с Бернардом друзья, и только.
– И деловые партнеры, разве нет?
– Да, и партнеры.
Абель радостно фыркнул и откинулся на спинку кресла. Опять сложив руки на животе, он выжидающе смотрел на меня. Я молчал, тянул для вящего эффекта время. Он не выдержал:
– Ты сказал, три предмета, Бернард.
– Да, три. Пара серег и часы.
– Ах, как это я не сообразил? В таком случае итоговая сумма – две с половиной тысячи долларов.
– Ну, есть еще кое-что. Может, тебя заинтересует, – сказал я с безразличным видом и достал из дипломата небольшой конверт из оберточной бумаги.
Абель кинул на меня понимающий взгляд и взял конверт из моих рук. В конверте была плексигласовая коробочка, а в ней что-то завернутое в папиросную бумагу. Абель не спеша развернул бумагу. Его пальцы двигались уверенно и точно, выдавая человека, привыкшего иметь дело с редкими монетами. Малейшая царапина существенно снижает стоимость раритета; от прикосновения пальцем к поверхности может начаться коррозия, поэтому знаток должен уметь осторожно брать монету за ребро и держать так, чтобы она, упаси Бог, не выскользнула из рук.
Абель так и держал, зажав между большим и указательным пальцами левой руки, металлический кружок диаметром семь восьмых дюйма, или чуть больше двух сантиметров, если вы предпочитаете метрическую систему. По форме и размерам это была пятицентовая монета, никель, те самые пять центов, которые мы якобы будем платить за дорогую сигару, когда достигнем желаемого оздоровления национальной экономики. Цветом кружок тоже походил на никель, хотя сомнительно, чтобы монета с таким чеканным, серебристым, как иней, изображением с такой зеркальной поверхностью когда-либо попала к вам в карман.
Словом, монета была похожа на никель, и не случайно, ибо это и был никель.
Единственное, чего на ней не было, – это привычного профиля Томаса Джефферсона и на другой стороне – его поместья Монтиселло. Сначала Абель рассмотрел ту сторону, где внутри венка помещалась крупная римская цифра "V" и под ней слово «центов». Над венком по краю монеты полукружьем шло наименование государства – «Соединенные Штаты Америки», а под венком таким же полукружием был выбит национальный девиз «Е Pluribus Unum»[2].
Из-под вздернутых бровей Абель кинул на меня быстрый взгляд и ловким движением пальцев перевернул монету. На другой стороне была изображена обращенная влево женская голова с короной и надписью: «Свобода». Мисс Либерти окружали тринадцать звезд, а внизу стоял год чеканки.
На Каролин он кинул быстрый взгляд, зато меня внимательно осмотрел с головы до пят, то бишь до моих «пум». Наша одежда не произвела на него никакого впечатления, как и мое имя. Имя «Абель Крау» тоже не заставило его трепетать, но по крайней мере поубавило неприязнь бдительного стража. Он позвонил по внутреннему телефону, сказал в трубку несколько слов и коротко известил, что нас ждут.
– Квартира номер 11-Д, – сказал он и махнул рукой в сторону лифта.
Во многих домах такого рода давно отказались от услуг лифтеров, дабы сократить текущие расходы и скопить средства на модернизацию здания. Но в этом доме жильцы сорганизовались в кооператив и решили сохранить старые порядки.
Лифтер оказался низкорослым парнем с таким бледным лицом, что казалось, будто он всю жизнь провел в подземелье, не видя солнца. Форменная ливрея висела на нем, словно на вешалке. Вдобавок от него исходил некий аромат, опровергающий беззастенчивое утверждение рекламодателя, будто водка – не пахнет.
Парень не разучился управлять лифтом и не мешкая вознес нас на десять этажей над уровнем моря. А выпустив нас из кабины, он постоял у открытой дверцы, чтобы убедиться, что мы действительно идем в названную квартиру и что хозяин ее рад нам.
В этом не было ни малейшего сомнения.
– Дорогой Бернард! – воскликнул Абель, тряся меня за плечи. – Моя милая Каролин! – Он отпустил меня и обнял мою сообщницу. – Я так рад, что вы наконец пришли! Как-никак половина двенадцатого. Я уже начал беспокоиться.
– Но я же сказал, между одиннадцатью и двенадцатью, Абель.
– Да, я знаю, Бернард, знаю! И все равно с пол-одиннадцатого то и дело поглядываю на часы. Что же вы стоите? Проходите, дорогие гости, располагайтесь. У меня сегодня масса вкусных вещей. Надеюсь, и выпить не откажетесь?
– Выпить – мы с удовольствием, – подала голос Каролин.
Абель задержался в передней, чтобы запереть дверь. Замок у него был фоксовский, проще говоря – большая задвижка. У меня у самого дома фоксовский замок, только более усовершенствованный: полутораметровая стальная перекладина, скользящая под углом сорок пять градусов между пазом в металлической пластине, вделанной в пол, и особым захватом на двери. У Абеля устройство попроще: тяжелый полуметровый болт на двери, задвигающийся в скобу на косяке, но и оно прекрасно предохраняет дверь от взлома, если, конечно, не таранить ее бревном, как это делали варвары. В одно из прежних посещений я заметил, что таким же манером запирается и другая дверь в квартире, ведущая на запасную лестницу и к грузовому лифту. Не думаю, чтобы многие жильцы прибегали к таким приспособлениям: обслуга в доме не дремала, – но у Абеля были на то свои причины.
Главная среди них – его занятие: скупка краденого. Да, да, он был барыгой, и, по всей вероятности, лучшим барыгой в Большом Нью-Йорке, если речь шла о перепродаже коллекций редких марок и монет. Он брал и хорошие ювелирные изделия, и произведения искусства, но особое удовольствие получал, приобретая марки и монеты.
Скупщик краденого – лакомый кусочек для вора. Казалось бы, должно быть наоборот: зачем уголовнику кусать руку, которая его кормит? Но наоборот не получается. У скупщика всегда есть что украсть – либо только что приобретенную ценную вещь, либо крупные суммы наличными, которые он держит при себе для проведения операций. Еще существеннее, что скупщик краденого не может заявить в полицию. Потому те из них, кого я знаю, живут, как правило, уединенно, в хорошо охраняемых домах, запираются на все запоры и на крайний случай имеют пару пистолетов.
У Абеля Крау была и другая, не зависимая от рода занятий причина заботиться о личной безопасности. Всю вторую мировую войну он провел в Дахау, причем не в качестве надзирателя. Лагерный опыт, как я понимаю, навсегда вселяет в человека дозу здорового душевного расстройства.
* * *
Из окна гостиной Абеля, обшитой дорогим темным деревом и заставленной книжными полками, открывается прекрасный вид на Риверсайдский парк, на Гудзон и на Нью-Джерси. Почти год назад, Четвертого июля, мы любовались отсюда праздничным фейерверком. Из приемника лилась классическая музыка, своеобразное звуковое сопровождение световым эффектам, устроенным компанией «Мейси». Мы смотрели, слушали и поглощали пирожные.Примерно так же мы сидели сейчас. Мы с Каролин пили виски, а Абель – кофе со взбитыми сливками. По музыкальному каналу передавали струнный квартет Гайдна. Правда, на улице любоваться было нечем – разве что вереницей авто на авеню Западной стороны да бегунами, кружащими по парку. Не сомневаюсь, что некоторые были, как и я, в «пумах».
Когда Гайдна сменил Вивальди, Абель отставил пустую кружку и откинулся на спинку кресла, сложив на животе небольшие руки. У него только туловище посередине заплыло жирком, руки же были худые, и на лице не замечалось лишних складок. Толстый, как у Санта-Клауса, живот, выпиравший из синих габардиновых брюк, был следствием безграничного пристрастия Абеля к сладкому. Сам он утверждал, что начал полнеть лишь после войны.
– В лагере я только и думал, как бы поесть мяса и картофеля, – рассказывал он мне однажды. – Я бредил сосисками и филе, бредил поджаренной свининой и барашком на вертеле. А сам тем временем до того отощал, что кости торчали. Усох весь, как шкура, выложенная на солнце. Когда американцы освободили лагерь, они стали взвешивать заключенных. Говорят, что у большинства полных людей широкая кость. Наверное, так оно и есть. Но у меня-то кость узкая. Знаешь, насколько я потянул, Бернард? Всего на девяносто два фунта!
Когда нас увозили из Дахау, у меня была одна мысль: есть досыта и поправляться. Поправляться во что бы то ни стало. Но потом я увидел, что мне не хочется ни мяса, ни картошки... Не хочется есть то, к чему я привык с детства. И не только потому, что у меня были выбиты эсэсовским прикладом зубы. Я теперь не мог смотреть на мясо без отвращения. В каждой сосиске мне чудился жирный тевтонский палец. Однако зверский аппетит у меня не пропал. Меня неудержимо потянуло на сладкое... Знаешь, что такое счастье, Бернард? Это когда знаешь, что ты хочешь, и имеешь возможность исполнить свое желание. Если бы мне позволили средства, я бы нанял кондитера. Чтобы он жил у меня и готовил для меня пирожные.
Сейчас он слопал с кофе большой кусок кремового торта с орехово-ягодной начинкой, а нам вдобавок предложил еще полдюжины сортов на редкость жирных пирожных. Мы вежливо отказались от угощения и продолжали тянуть виски.
– Ах, дорогой Бернард и очаровательная Каро-лин! Как же я рад видеть вас обоих! Однако становится довольно поздно... Ты что-нибудь приготовил для меня, Бернард?
Мой дипломат стоял рядом. Я открыл его и достал изящный томик в синей телячьей коже. То была «Этика» Спинозы, напечатанная в Лондоне в 1707 году. Я подал книгу Абелю. Он повертел ее в руках, погладил переплет своими длинными тонкими пальцами, откинувшись, изучил титульный лист и начал перелистывать страницы.
– Смотрите, это стоит послушать, – сказал он. – «Человеческая мудрость отчасти состоит в том, чтобы блюсти умеренность в еде и питье, наслаждаться благовониями и красотой живых цветов, получать удовольствие от одежды, музыки, физических упражнений и лицедейства, когда это не вредит другим». Неплохо сказано, разве нет? Будь Барух Спиноза сейчас с нами, я бы отрезал ему добрый кусок этого торта. Уверен, ему бы понравилось. – Абель снова открыл титульный лист. – 1707 год. Совсем неплохо. У меня есть более раннее издание, на латинском, напечатанное в Амстердаме. Первое издание «Этики» когда было, в 1675-м?
– В семьдесят седьмом.
– Мое издание помечено, кажется, восемьдесят третьим. Что до английского, то у меня только одно издание, из серии «Библиотека для всех», в переводе Бойля. – Он помусолил палец, перевернул несколько страниц. – И вполне в приличном состоянии. Правда, вот тут обрез водой подпорчен и несколько страничек помяты. Но в целом – в хорошем состоянии. – Он захлопнул книгу и сказал нарочито-равнодушным тоном: – Ну что ж, я, пожалуй, мог бы найти на полке местечко для этой книги. Сколько просишь, Бернард?
– Это подарок.
– Мне?
– Если найдется местечко на полке.
Абель покраснел:
– Вот это сюрприз! Нет, но я-то, я-то хорош – и обрез подпорчен, и странички смяты! Можно подумать, что цену сбивал. Твое великодушие повергает меня в стыд, Бернард. В самом деле, это великолепный томик, а переплет – просто роскошь. Ты твердо решил, что отдаешь его мне даром?
Я кивнул:
– Он попал ко мне с партией книг в красивых переплетах. Декораторов не сильно интересует, что там внутри. Чего только люди не обтягивают в кожу! Сказать – не поверишь. Да и я любую книгу продам, если хорош корешок. Декораторы скупают их на метры. На днях разбираю ее, эту партию, вдруг вижу – Спиноза! Сразу о тебе подумал.
– Ты очень добр и внимателен, Бернард. Большое спасибо! – Абель вздохнул и положил книгу рядом с пустой кружкой. – Но ведь не только Спиноза привел тебя сюда в такой час. Наверное, еще кое-что принес, разве нет?
– Принес, три предмета.
– Надеюсь, не для подарков?
– Не совсем.
Я достал из дипломата небольшой бархатный мешочек и подал Абелю. Он подержал его в руке, словно взвешивая, потом вытряхнул содержимое на ладонь. Увидев пару простеньких, но элегантных изумрудных сережек, он достал из нагрудного кармана крошечную лупу, вставил ее в глаз и принялся рассматривать камни. Каролин отошла к буфету, где стояли выпивка и пирожные. Она успела налить себе виски, вернуться на свое место и ополовинить очередную порцию, прежде чем Абель закончил изучение изумрудных сережек.
– Неплохой цвет, – сказал он. – Кое-какие погрешности в отделке. Словом, недурная вещица, но ничего экстраординарного. Наметил сумму?
– Я никогда не намечаю сумму.
– На твоем месте я не стал бы продавать эти камешки. Они хорошо подойдут Каролин. Не хочешь примерить, liebchen[1]?
– У меня уши не проколоты.
– Напрасно. У каждой женщины должны быть проколоты мочки, чтобы носить изумрудные серьги. Знаешь, Бернард, я бы не дал за них больше тысячи. Это хорошие деньги. Я исхожу из продажной цены на такие вещи – между четырьмя и пятью тысячами, даже ближе к четырем. Даю тысячу, Бернард, больше не могу.
– Тысяча так тысяча.
– Заметано. – Абель кинул сережки в мешочек, а мешочек положил на «Этику» Спинозы. – У тебя еще что-то есть?
Я кивнул и достал из дипломата другой бархатный мешочек. В отличие от первого, с сережками, который был клюквенного, как ливрея у швейцара, цвета, этот был синий, побольше размером, и по краям у него был продернут шнурок для стягивания верха. Абель распустил шнурок и вынул женские ручные часики с прямоугольным корпусом, круглым циферблатом и золотым сетчатым браслетом. Я не думал, что ему понадобится лупа, однако он опять вставил стеклышко в глаз.
– "Пьяже", – сказал он наконец. – Сколько на твоих, Бернард?
– Двенадцать ноль семь.
– Господин Пьяже абсолютно согласен с тобой.
Это не было для меня сюрпризом: я завел эти часики и поставил по своим, когда достал их из сейфа.
– Извините, я оставлю вас на минутку. Хочу посмотреть новый каталог. А вы угощайтесь, угощайтесь!.. У меня богатый выбор, вот эклер, вот слоеный захер: внутри шоколад, сверху – абрикосовое варенье. А вот здесь шварцвальдский торт – пальчики оближешь. Покушайте сладенького, дети, я мигом.
Я не устоял и взял эклер. Каролин отрезала себе кусок пышного семислойного торта с таким количеством шоколада между коржами, которое могло бы сорвать урок в любом школьном классе от первого до пятого включительно. Я налил нам обоим по кружке кофе и по небольшому бокалу золотисто-бурого арманьяка, чей возраст превышал мой и Каролин, вместе взятые. Вернувшийся Абель был доволен, застав нас за угощением. Он объявил, что продажная цена часов составляет 4950 долларов. Это было больше, чем я ожидал.
– Готов заплатить полторы тысячи, – сказал Абель. – Часики быстро найдут сбыт. Устраивает?
– Устраивает.
– Итого две с половиной. Но ты сказал, что у тебя три предмета, Бернард, разве нет? Первые две вещи – неплохой товар, но он вряд ли стоит затраченных тобой энергии и времени. Ты уверен, что не хочешь оставить серьги и часы у себя? Мочки проколоть – не проблема, и, говорят, совсем безболезненно. Что до часиков, они бы прекрасно смотрелись у тебя на руке, Каролин.
– И каждый раз их снимать, когда купаю собаку?
– Об этом я не подумал. – Абель улыбался во весь рот. – По-настоящему я что должен был бы сделать? Подержать их до того, когда вы поженитесь, и преподнести в качестве свадебного подарка. Пришлось бы и для тебя, Бернард, что-нибудь подыскать, хотя подарки, кажется, дарят только невесте. Так как, Каролин, отложить до вашей свадьбы?
– Долгонько придется ждать, Абель. Мы с Бернардом друзья, и только.
– И деловые партнеры, разве нет?
– Да, и партнеры.
Абель радостно фыркнул и откинулся на спинку кресла. Опять сложив руки на животе, он выжидающе смотрел на меня. Я молчал, тянул для вящего эффекта время. Он не выдержал:
– Ты сказал, три предмета, Бернард.
– Да, три. Пара серег и часы.
– Ах, как это я не сообразил? В таком случае итоговая сумма – две с половиной тысячи долларов.
– Ну, есть еще кое-что. Может, тебя заинтересует, – сказал я с безразличным видом и достал из дипломата небольшой конверт из оберточной бумаги.
Абель кинул на меня понимающий взгляд и взял конверт из моих рук. В конверте была плексигласовая коробочка, а в ней что-то завернутое в папиросную бумагу. Абель не спеша развернул бумагу. Его пальцы двигались уверенно и точно, выдавая человека, привыкшего иметь дело с редкими монетами. Малейшая царапина существенно снижает стоимость раритета; от прикосновения пальцем к поверхности может начаться коррозия, поэтому знаток должен уметь осторожно брать монету за ребро и держать так, чтобы она, упаси Бог, не выскользнула из рук.
Абель так и держал, зажав между большим и указательным пальцами левой руки, металлический кружок диаметром семь восьмых дюйма, или чуть больше двух сантиметров, если вы предпочитаете метрическую систему. По форме и размерам это была пятицентовая монета, никель, те самые пять центов, которые мы якобы будем платить за дорогую сигару, когда достигнем желаемого оздоровления национальной экономики. Цветом кружок тоже походил на никель, хотя сомнительно, чтобы монета с таким чеканным, серебристым, как иней, изображением с такой зеркальной поверхностью когда-либо попала к вам в карман.
Словом, монета была похожа на никель, и не случайно, ибо это и был никель.
Единственное, чего на ней не было, – это привычного профиля Томаса Джефферсона и на другой стороне – его поместья Монтиселло. Сначала Абель рассмотрел ту сторону, где внутри венка помещалась крупная римская цифра "V" и под ней слово «центов». Над венком по краю монеты полукружьем шло наименование государства – «Соединенные Штаты Америки», а под венком таким же полукружием был выбит национальный девиз «Е Pluribus Unum»[2].
Из-под вздернутых бровей Абель кинул на меня быстрый взгляд и ловким движением пальцев перевернул монету. На другой стороне была изображена обращенная влево женская голова с короной и надписью: «Свобода». Мисс Либерти окружали тринадцать звезд, а внизу стоял год чеканки.