– Потому что я не могу ничего сделать.
– Верно. Вот это я и хотела выяснить, Берни... Знаешь, хочу заскочить к «Герцогине»... Может, сниму что-нибудь необыкновенное.
– Желаю удачи.
– Знаешь, последнее время я что-то не нахожу себе места. Может, это полнолуние действует? Глядишь, Анджелу встречу. Может быть, она и там ставит пластинки с Анной Меррей. Я подумала, она, наверное, все-таки не из наших.
– Кто, Анна Меррей?
– Анджела. Думаешь, она с мужчинами спит?
– Вероятно.
– Если она с мужчинами и Абель с мужчинами – им бы в самый раз пуделей разводить.
– И ты бы их стригла, этих пуделей.
– Да, я и пуделей умею. Господи, мы когда-нибудь закончим этот разговор?
– Не знаю. Ты его начала, ты и заканчивай.
– Пока, Берни.
Воздух сгустился от приближающегося дождя, заметно похолодало. Звезд не было видно, впрочем, в Нью-Йорке их вообще не видно, даже в безоблачную ночь. Выбросы в воздух плотной пеленой застилают небо. Правда, сквозь нее просвечивала половинка луны с каким-то зловещим свечением вокруг, предвещавшая то ли сырость, то ли сушь, не помню, что именно.
На улице было много народу – любители физических упражнений, рысцой бегающие вокруг Риверсайдского парка; собачники, выгуливающие своих любимцев, припозднившийся люд, несущий домой пакет молока или утренний выпуск «Таймс». Подходя к дому, где жил Абель, я перешел на другую сторону, чтобы лучше видеть, и глазами сосчитал этажи. Его окно было темным. Я перевел взгляд за угол и увидел пожарную лестницу, взбегавшую по той стороне здания, которое выходило на Восемьдесят девятую улицу. Лестница была массивная, но находилась на виду, да с тротуара и не допрыгнешь до нижней перекладины.
Бесполезно. Каролин верно сказала.
Я зашагал в сторону Девяностой. Здание, непосредственно примыкающее к дому Абеля, было на три этажа выше, так что спуститься с его крыши можно было только с помощью веревки. Но я не альпинист и не акробат, и где уверенность, что у чердачного люка человека не поджидает какая-нибудь неожиданность. Я возвратился на Восемьдесят девятую и прошел мимо дома Абеля. За ним тянулось несколько кирпичных построек конца прошлого века, и все четырехэтажные. Глядящие в эту сторону окна Абеля находились слишком высоко, с крыши не заберешься, и к тому же они загорожены стальными решетками.
Я зашагал было к авеню Западной стороны, но повернул назад. Надо еще раз посмотреть. Я чувствовал себя как запутавшийся преступник, которого неудержимо влечет к месту чужого преступления. В дверях неприступно маячил тот же чернокожий швейцар с негнущейся спиной, которого мы с Каролин имели счастье лицезреть во время нашего последнего визита. Я наблюдал за ним с противоположной стороны улицы. «Гиблое дело, – говорил я себе, – пустая трата времени». Как и Каролин, я не находил себе места, но она хоть пошла к «Герцогине», а я, словно лунатик, бесцельно топтался на тротуаре.
Я пересек улицу и подошел к подъезду. Старинное кирпичное здание стояло прочно, как твердыня, и было надежно, как Английский банк. По обе стороны двойных входных дверей высились массивные колонны розоватого мрамора. У дверей висели медные таблички с именами проживающих в доме специалистов, в основном медиков. Я успел заметить трех психиатров, дантиста, офтальмолога, педиатра и ортопеда. Обычный набор для этого района Западной стороны.
Таблички с именем Абеля Крау, «скупщика краденого», не было, и я огорченно покачал головой. Дай только Повод, я делаюсь сентиментальным до отвращения.
Подошел швейцар и осведомился, не может ли он быть мне полезен. По его тону и осанке можно было подумать, что он только что окончил краткосрочные курсы по выработке высокомерия, причем окончил с отличием.
– Нет, слишком поздно, – сказал я грустно и, повернувшись, пошел домой.
Я принял душ, который был очень кстати, забрался в постель и задремал. Мне снилось полное опасностей приключение – крутой спуск по пожарной лестнице, проход по карнизу и еще что-то в том же роде. Вдруг телефон зазвонил снова. Я сел в постели, с трудом разлепляя веки, поморгал, взял трубку.
– Мне нужна монета, – сказал мужской голос.
– Что, что?
– Никель, говорю, нужен.
– Кто это?
– Не имеет значения. Монета у вас, и я готов ее купить. Никому ее не отдавайте. Я с вами свяжусь.
– Но...
В трубке щелкнуло, голос пропал. Я на ощупь положил трубку. Часы около кровати показывали без четверти два. Значит, я отключился ненадолго, только-только начал засыпать по-настоящему. Я снова лег на подушку и задумался. Странный звонок! Может, надо подняться и что-то предпринять? Или не стоит?..
Думал я недолго, потому что уснул.
Глава 12
– Верно. Вот это я и хотела выяснить, Берни... Знаешь, хочу заскочить к «Герцогине»... Может, сниму что-нибудь необыкновенное.
– Желаю удачи.
– Знаешь, последнее время я что-то не нахожу себе места. Может, это полнолуние действует? Глядишь, Анджелу встречу. Может быть, она и там ставит пластинки с Анной Меррей. Я подумала, она, наверное, все-таки не из наших.
– Кто, Анна Меррей?
– Анджела. Думаешь, она с мужчинами спит?
– Вероятно.
– Если она с мужчинами и Абель с мужчинами – им бы в самый раз пуделей разводить.
– И ты бы их стригла, этих пуделей.
– Да, я и пуделей умею. Господи, мы когда-нибудь закончим этот разговор?
– Не знаю. Ты его начала, ты и заканчивай.
– Пока, Берни.
* * *
В одиннадцатичасовых известиях не было ничего нового, а старое – кому оно нужно? Как только начали перечислять гостей, прибывших на вечеринку к Джонни, я выключил ящик, схватил пиджак и вышел на улицу. Марш-бросок по авеню Западной стороны, поворот налево, на Восемьдесят шестую, и по ней – на Риверсайд-драйв.Воздух сгустился от приближающегося дождя, заметно похолодало. Звезд не было видно, впрочем, в Нью-Йорке их вообще не видно, даже в безоблачную ночь. Выбросы в воздух плотной пеленой застилают небо. Правда, сквозь нее просвечивала половинка луны с каким-то зловещим свечением вокруг, предвещавшая то ли сырость, то ли сушь, не помню, что именно.
На улице было много народу – любители физических упражнений, рысцой бегающие вокруг Риверсайдского парка; собачники, выгуливающие своих любимцев, припозднившийся люд, несущий домой пакет молока или утренний выпуск «Таймс». Подходя к дому, где жил Абель, я перешел на другую сторону, чтобы лучше видеть, и глазами сосчитал этажи. Его окно было темным. Я перевел взгляд за угол и увидел пожарную лестницу, взбегавшую по той стороне здания, которое выходило на Восемьдесят девятую улицу. Лестница была массивная, но находилась на виду, да с тротуара и не допрыгнешь до нижней перекладины.
Бесполезно. Каролин верно сказала.
Я зашагал в сторону Девяностой. Здание, непосредственно примыкающее к дому Абеля, было на три этажа выше, так что спуститься с его крыши можно было только с помощью веревки. Но я не альпинист и не акробат, и где уверенность, что у чердачного люка человека не поджидает какая-нибудь неожиданность. Я возвратился на Восемьдесят девятую и прошел мимо дома Абеля. За ним тянулось несколько кирпичных построек конца прошлого века, и все четырехэтажные. Глядящие в эту сторону окна Абеля находились слишком высоко, с крыши не заберешься, и к тому же они загорожены стальными решетками.
Я зашагал было к авеню Западной стороны, но повернул назад. Надо еще раз посмотреть. Я чувствовал себя как запутавшийся преступник, которого неудержимо влечет к месту чужого преступления. В дверях неприступно маячил тот же чернокожий швейцар с негнущейся спиной, которого мы с Каролин имели счастье лицезреть во время нашего последнего визита. Я наблюдал за ним с противоположной стороны улицы. «Гиблое дело, – говорил я себе, – пустая трата времени». Как и Каролин, я не находил себе места, но она хоть пошла к «Герцогине», а я, словно лунатик, бесцельно топтался на тротуаре.
Я пересек улицу и подошел к подъезду. Старинное кирпичное здание стояло прочно, как твердыня, и было надежно, как Английский банк. По обе стороны двойных входных дверей высились массивные колонны розоватого мрамора. У дверей висели медные таблички с именами проживающих в доме специалистов, в основном медиков. Я успел заметить трех психиатров, дантиста, офтальмолога, педиатра и ортопеда. Обычный набор для этого района Западной стороны.
Таблички с именем Абеля Крау, «скупщика краденого», не было, и я огорченно покачал головой. Дай только Повод, я делаюсь сентиментальным до отвращения.
Подошел швейцар и осведомился, не может ли он быть мне полезен. По его тону и осанке можно было подумать, что он только что окончил краткосрочные курсы по выработке высокомерия, причем окончил с отличием.
– Нет, слишком поздно, – сказал я грустно и, повернувшись, пошел домой.
* * *
Пока я дома отпирал замки, в квартире зазвонил телефон. Звонки прекратились, как только я вошел. Если что-нибудь важное, подумал я, позвонят еще раз.Я принял душ, который был очень кстати, забрался в постель и задремал. Мне снилось полное опасностей приключение – крутой спуск по пожарной лестнице, проход по карнизу и еще что-то в том же роде. Вдруг телефон зазвонил снова. Я сел в постели, с трудом разлепляя веки, поморгал, взял трубку.
– Мне нужна монета, – сказал мужской голос.
– Что, что?
– Никель, говорю, нужен.
– Кто это?
– Не имеет значения. Монета у вас, и я готов ее купить. Никому ее не отдавайте. Я с вами свяжусь.
– Но...
В трубке щелкнуло, голос пропал. Я на ощупь положил трубку. Часы около кровати показывали без четверти два. Значит, я отключился ненадолго, только-только начал засыпать по-настоящему. Я снова лег на подушку и задумался. Странный звонок! Может, надо подняться и что-то предпринять? Или не стоит?..
Думал я недолго, потому что уснул.
Глава 12
Козлиная бородка Меррея Файнзингера была чуть тронута сединой с одного бока. Круглое лицо, редеющие спереди волосы, тяжелые очки в роговой оправе, увеличивающие его карие глаза, дорисовывали портрет этого сорокалетнего на вид мужчины. Он стоял передо мной, опершись на колено, держа в одной руке мою «пуму», в другой – мою ногу. Носок валялся на полу, как дохлая подопытная крыса.
– М-да, – промычал он. – Стопа длинная, узкая. Типичное узкостопие.
– Это опасно?
– Только в крайней своей форме, чего у вас не наблюдается. Стопа несколько уже нормы, вот и все, однако вы носите «пумы», а они шире нормы. Правда, ненамного, не те широченные «пумы», которые сейчас выпускают, но к чему вам широченные, при вашей-то ноге?.. Да, конечно, стопе слишком просторно, а это создает опасность пронации. «Пронация»? Это когда конечность поворачивается внутрь, вот так. – Он продемонстрировал пронацию на моей ноге. – Тут причина всех ваших болячек.
– Понимаю.
– Рекомендую попробовать другую обувь. Например, фабрики «Новый балансир»: у них колодки разной ширины. Примерьте две-три пары. А еще лучше ботинки от «Братьев Брукс», они всегда чуть уже обычных. Они вам будут в самый раз.
– Спасибо, доктор, – сказал я и хотел было встать со стула, но спохватился: пойди встань, когда кто-то держит тебя за ногу. – Значит, купить пару новых «бруксов» и – порядок?
– Не спешите, дружище... Давно бегаете?
– Не очень.
– Судя по всему, вы только что начали. Угадал?
Судя по всему, я даже не начинал бегать и не собираюсь начинать, но сказал, что он угадал. Потом я хихикнул, как дурачок, хотя ничего смешного не было. Просто добрый доктор Файнзингер пощекотал мне подошву ноги.
– Щекотно?
– Немного.
– Все ясно, торможение, – сказал он. – Я большой специалист по ще-э-щекотке. А что делать, когда через твои руки проходят десятки и десятки ног. И так каждый день, по шесть, по восемь часов кряду. Сами себе ступню не щекотали?
– Как-то не думал об этом.
– Попробуйте, только у вас ничего не получится. Это я вам точно говорю. Ощущение щекотки – это реакция на определенное прикосновение другого человека. Торможение. Этим все объясняется.
– Очень интересно, – сказал я, теряя терпение.
– Через несколько сеансов пациент уже не чувствует щекотки. Он привыкает к прикосновению моих пальцев. Снижается реактивность. Механизм торможения отключается. В сущности, щекотка – это повышенная раздражимость. Но у вас, дружище, не просто повышенная раздражимость стопы. Знаете, что вы заимели?
Пять пальцев на каждой ноге, подумал я, и болтливый ортопед в придачу. Но, очевидно, дело было куда серьезнее. Это явилось для меня полной неожиданностью.
– У вас синдром Мортона, – изрек доктор Файнзингер. – В просторечии – Мортонова нога.
– Правда?
– Вне всякого сомнения. – Крючком указательного пальца он постучал по второму пальцу на моей ноге. – Мортонова нога. Знаете, что это означает?
Неминуемая смерть, мелькнуло у меня в голове. Или ампутация, или тридцать лет в инвалидной коляске, или по крайней мере невозможность сесть за пианино.
– Не знаю, – честно признался я. – Что-то связанное с соляными отложениями?
– Соляными отложениями? – Он озадаченно взглянул на меня и продолжал: – Синдром Мортона – устрашающе звучит, правда? Но это означает, что вот этот палец, – он опять постучал своим крючком по моему пальцу, но щекотки я не почувствовал, очевидно, механизм торможения у меня уже отключился, – длиннее большого пальца. Доктор Мортон первым описал это явление. В конечном счете – это признак структурной слабости всей конечности. Лично я считаю, что Мортонова нога досталась нам с тех времен, когда мы все жили на деревьях. Большой палец ноги служил нам тогда упором, а вторым мы обхватывали ветку или лиану, чтобы не свалиться на землю. Будете в Бронксовском зоопарке, загляните в обезьяний питомник, сами увидите.
– Непременно загляну, – пообещал я.
– Конечно, родиться с таким дефектом – не то же самое, что родиться с хвостом, упаси Господи! В сущности, Мортонова нога не такое уж редкое явление. Для бегунов это плохо, зато для ортопедов хорошо. Так что утешайтесь, дружище, тем, что у вас не просто неприятное заболевание, но к тому же очень распространенное неприятное заболевание.
У меня никогда не было проблем с нижними конечностями – разве что какой-нибудь раззява в метро отдавит ногу. Правда, я ни разу не пытался ухватиться пальцами на ноге за ветки дерева. Поэтому я спросил, серьезно ли это.
– Не очень, если вести нормальную жизнь. Однако любители побегать... – здесь доктор Файнзингер довольно хохотнул... – любители побегать отказываются вести нормальную жизнь, как только приобретают первую пару тренировочной обуви. Тогда Мортонова нога сразу дает о себе знать. Появляются боли в возвышениях стопы. Или пяточные шпоры. Или трещины в лодыжечном сочленении. Или происходит разрыв ахиллова сухожилия, или чрезмерная пронация ноги – помните, я говорил о пронации? – Чтобы освежить мою память, он свернул стопу набок, потом добавил мрачно: – Ну и в конце концов – хондромаляция.
– Как, и хондромаляция тоже?
Он кивнул.
– Да, размягчение хрящевой ткани. С пренеприятнейшими последствиями – воспаление колена у бегунов, «теннисный локоть» у любителей ракетки.
– Какой ужас!
– Потенциально ужас, – поправил он меня и продолжал, оживившись: – Не падайте духом, дружище! Вы недаром попали к старине Файнзингеру. Он гарантирует вам избавление от всех болячек. Все, что вам нужно, – это пара ортоэластиков, изготовленных по моему методу. И бегайте вволю, хоть до разрыва сердца! Тогда я адресую вас к моему брату Ральфу, он у нас в семье кардиолог. Шучу, шучу!
Бегайте на здоровье. Кардиолог вам не понадобится. Лишь бы ноги не подвели, но я-то зачем?
Ортоэластики, как выяснилось, – это всего лишь две небольшие подкладки из кожи и пробки, вставляемые в обувь. Их изготовят специально для меня. Но сначала добрый доктор должен снять отпечатки моих стоп, что он тут же и сделал, сунув поочередно обе мои ноги в ящик с какой-то густой смолянистой массой.
– Ну что ж, отпечатки хорошие! – возгласил Файнзингер. – А теперь, дружище, пройдемте в соседнюю комнату. Хочу посмотреть ваши косточки.
Я шел за доктором по коридору упругим шагом, отталкиваясь только подушечками стопы, а он тем временем говорил, что индивидуальные ортоэластики не только обеспечат безболезненные пробежки и улучшат мою походку, почерк и положение тела, но и благотворно скажутся на настроении и вообще преобразят мою жизнь.
Мы вошли в небольшую комнату с зашторенными окнами. Из стены торчал устрашающий аппарат, в нем было что-то зубоврачебное. Файнзингер усадил меня на стул и, повернув какое-то колесо, нацелил на мою правую ногу конический наконечник.
– Может быть, не надо, а? – взмолился я.
– Не дергайтесь, дружище. Процедура совершенно безболезненная.
– Сколько говорят о вреде рентгеновского облучения – бесплодие и все такое...
– Секундный снимок – это не облучение. К тому же мне нужна только ваша лодыжка. Бесплодие, говорите? Чепуха! Пока мошонка на месте и вашему члену не потребуются... хе-хе!.. ортопедические средства, можете спать спокойно, дружище.
Через несколько минут острорылая машина сделала свое гнусное дело, и мы возвратились в кабинет. Я сидел, натягивая носки и шнуруя «пумы». Господи, до чего широкие, никогда такими не были! Я с ужасом представил себе, как вихляет в них моя нога. Пяточные шпоры, трещины лодыжек, размягчение...
Не успел я оглянуться, как мы были уже в приемной, где рыжеволосая девица с бронксовским акцентом записала меня на прием через три недели, когда будут готовы мои ортоэластики.
– С вас триста долларов, – объявила она. – Это плата за сегодняшний прием, за лабораторные анализы, изготовление ортоэластиков и последующие приемы, если потребуется их установка. Никаких дополнительных расходов вы не несете, и, кроме того, естественно, вся сумма подлежит обложению налогом.
– Триста долларов!.. – озадаченно повторил я.
– А если бы вы занимались другими видами спорта? – вмешался Файнзингер. – Прикиньте, сколько бы вам пришлось выложить за лыжную вылазку в выходные дни, не говоря уже о стоимости лыж, палок и прочего. А сколько дерут за час на корте? Всем известны преимущества бега. Не надо жалеть несколько лишних долларов на единственные ноги, данные вам Всевышним.
– Значит, бег мне полезен?
– Это самое лучшее для вашего организма. Бег укрепляет сердечно-сосудистую систему, делает упругими мышцы, препятствует жировым отложениям и вообще помогает сохранить форму. Но за ногами надо следить, дружище, следить, потому что если ноги не справляются...
И все-таки – триста долларов... Это казалось многовато за изготовленные на заказ стельки, сильно смахивающие на стандартные супинаторы, которые можно купить в любой аптеке за доллар пятьдесят девять центов. К счастью, меня осенило, что совсем не обязательно выкладывать всю сумму сразу, что тридцатка задатка устроит всех, а через три недели... пусть не удивляются, если пациент не явится за заказом. Я отсчитал три десятки и сунул квитанцию в карман.
– Бегуны, наверное, хороший бизнес для ортопедов, – пошутил я.
– Ничего подобного! – просиял Файнзингер. – Знаете, чем мне приходилось заниматься всего пару-тройку лет назад? Возился со старыми дамами, которые жаловались на ноги. Еще бы не жаловаться, если в ней триста фунтов веса, а она носит туфли на два размера меньше! Вот и вырезал мозоли, лечил бурситы, и тэдэ и тэпэ. И при этом утешал себя мыслью, что я врач и материальный успех – не самое главное. Теперь все по-другому. Я понял, что спортивная ортопедия – благодатная нива для деятельности. В прошлом месяце ортоэластики доктора Файнзингера применялись на состязаниях в Бостоне. Десятки и десятки любителей дошли до финиша в последнем нью-йоркском марафоне исключительно благодаря стелькам Файнзингера. Пациенты любят меня. Они знают, что я всегда приду на помощь. Теперь нет отбоя от желающих попасть ко мне на прием. Вам крупно повезло, что нашлось свободное местечко. Один пациент заболел и не смог прийти. Ко мне записываются за несколько недель вперед. И знаете, что я вам скажу по большому секрету? Я рад своему успеху. Мне нравится пробивать себе дорогу. Успех – все равно что хорошая еда: попробуешь, и у тебя разыграется аппетит.
Он положил мне руку на плечо и провел через комнату ожидания, где несколько сухоньких джентльменов листали старые номера «Мира бегуна» и «Бегущего времени».
– Итак, встречаемся через три недели, – тараторил Файнзингер. – А пока бегайте в своих «пумах», новую обувь не покупайте. При примерке всегда надо иметь с собой мои ортоэластики. Бегайте, дружище, на здоровье, но с оглядкой. Не слишком далеко и не слишком быстро, о'кей? Я вас жду через три недели.
В холле я почувствовал, до чего неудобны мои «пумы». Никогда не замечал, что они такие широкие. Я прошел по ковровой дорожке к лифту, воровато огляделся и поспешил дальше – к двери на лестницу.
Я понятия не имел, что может выкинуть моя Мортонова нога, когда взбираешься по ступеням, и тем не менее решил рискнуть.
Меррей Файнзингер жил на четвертом этаже, следовательно, мне надо было одолеть еще семь. Не знаю, что было причиной – отсутствие ортоэластиков в моей обуви или слабость сердечно-сосудистой системы, не знавшей благотворного воздействия бега на длинные дистанции, но я запыхался, не добравшись до цели. Двухминутная передышка, и вот, высунув голову из-за лестничной двери, я смотрю в обе стороны, как мальчишка, собирающийся перебежать улицу. Никого. Такой же длинный холл, такая же ковровая дорожка. Я прошел мимо лифта и приблизился к квартире Абеля Крау.
Кто-то жаждал заполучить монету.
В этом нет ничего удивительного. Когда вещица стоимостью пять центов с течением лет возрастает в цене примерно в десять миллионов раз, на земле найдется немало охотников получить ее в свою собственность. Кто откажется от никеля чеканки тринадцатого года с головой статуи Свободы?
Однако человек, звонивший мне, не только хотел заполучить монету, – он хотел, чтобы вручил ее ему я. Это означало только одно: он знает, что монета исчезла из сейфа Колкэннона, и кто способствовал ее исчезновению.
Кто этот человек? И что еще ему известно?
Я налил кофе и, жуя булочку, погрузился в размышления. Немного погодя я поймал себя на мысли, что я все это время думаю о неприступной крепости, где жил и умер мой друг Абель, и о том, что после него осталась монета – моя монета. Я вообразил себе швейцара, этого цербера в клюквенной ливрее с золотым шитьем, стоящего у врат ада, эту трехголовую фландрскую овчарку. (Поутру мозговые извилины наши находятся не в самой лучшей кондиции, но фантазия все равно разыгрывает свои немыслимые фокусы.) Как наяву я увидел парадный вход, колонны бледно-розового мрамора, медные таблички. Три психиатра, дантист, офтальмолог, педиатр, ортопед...
И тут меня осенило.
Я быстро закончил завтрак и собрался. Естественно, я не помнил имен, красующихся на этих медных табличках, да и не старался их тогда запомнить. Поэтому для начала я схватил таксомотор и помчался к пересечению Восемьдесят девятой улицы и Риверсайд-драйв. Там я с независимым видом прошествовал мимо интересующего меня дома и быстро запомнил все семь врачебных имен. В полусотне метров я взял их на карандаш, пока они не испарились из памяти, и прошел дальше, к Бродвею, где заглянул в кубино-китайскую забегаловку выпить чашечку кофе. Допускаю, что кубинские или китайские блюда там преотличные, но кофейные зерна, должно быть, спрыснули прогорклым маслом, перед тем как засыпать в кофемолку.
Разменяв доллар на десятицентовики, я начал звонить. Первые звонки были сделаны психиатрам, но запись на текущую и следующую неделю ко всем троим была уже прекращена. Тем не менее я записался к последнему из них на ближайший возможный понедельник, справедливо рассудив, что если к этому времени у меня ничего не выгорит, то в самый раз будет показаться психиатру. Оставались еще четыре специалиста. С педиатром всего сложнее, если, конечно, не позаимствовать на этот случай у Дениз Рафаэлсон ее Джареда, однако возиться с чужим ребенком не хотелось. У дантиста ответили, что могли бы найти местечко на сегодня, особенно если с острой болью, но позволить какой-то неизвестной личности ковыряться у меня во рту – да ни за что! Кроме того, я имел пожизненное право на бесплатные услуги самого Крэга Шеддрейка – Лучшего Зубного Врача в Мире, однако к Крэгу я забегал всего две недели назад для профилактической чистки зубов. Нет, рот у меня в порядке, мне незачем его разевать.
Самой лучшей кандидатурой казался глазник, даже лучше, чем психиатр. Осмотр у окулиста не отнимет много времени, надо только проследить, чтобы он ничего не закапал в глаза, иначе с замками намучаешься. И разве я не собирался в последнее время показаться глазнику? Я ни разу в жизни не надевал очки, и мне не приходилось вытягивать руку, чтобы разглядеть шрифт в книге, но и моложе с каждым днем не делаешься. Говорят, что необходимо проверять глаза хоть раз в год, чтобы не дать развиться глаукоме или еще чему-нибудь пострашнее.
Словом, я позвонил офтальмологу, но мне сказали, что он на Багамах и будет только через две недели. Набирая номер Меррея Файнзингера, я судорожно гадал, какую мне придумать болезнь, чтобы попасть к нему на прием. Молодая женщина с бронксовским акцентом (и, как выяснилось, с копной рыжих волос) осведомилась, на что я жалуюсь.
– На ноги, – нашелся я.
– Вы бегаете или танцуете?
Танцор он и есть танцор, его сразу видно. А на бегуна каждый похож, надо только потеть и носить необычную обувь.
– Бегаю, – ответил я.
Она назначила мне время.
Правдоподобие – непременное условие правды, посему я возвратился домой, чтобы сменить мокасины на «пумы». Потом позвонил Каролин и попросил отменить наш совместный ленч, поскольку должен сходить к врачу. Каролин, естественно, поинтересовалась, что со мной, и мне пришлось соврать, сказав, что я записался к офтальмологу. Ортопед вызвал бы кучу вопросов, на которые я не смог бы ответить. Ведь я еще не знал, что у меня – синдром Мортона и без пяти минут хондромоляция. С глазами было проще. Я сказал, что после длительного чтения у меня побаливает голова. Вопрос был закрыт. О ночном звонке я не обмолвился ни словом.
Ровно в четверть второго я вошел в дом, где жил Файнзингер. Швейцар позвонил наверх – удостовериться, что мне назначено, а лифтер потоптался у открытой кабины, пока я не позвонил в нужную дверь.
И вот мой бумажник похудел на тридцатку, «пумы» казались слишком широкими, а ноги – узкими и маленькими. Может быть, мне все же стоило записаться к педиатру? Что-нибудь наплел бы насчет моего возраста.
Сделать это было не труднее, чем сказать. Кто-то из следственной команды прилепил к двери бумажку, извещавшую, что вход воспрещен, кроме лиц, на то уполномоченных, каковым я не был и ни при какой погоде не буду, но он не потрудился опечатать квартиру, полагая, что при наличии швейцара, лифтера и прочей обслуги это необязательно. Слесарь же, как с профессиональным неодобрением отметил я про себя, просто высверлил цилиндр из самого надежного запора – со скользящей перекладиной – и оставил на двери обыкновенный «сегал» с автоматической пружинной защелкой и ригелем, который движется при повороте ключа. Полицейские наверняка взяли ключ у швейцара или техника-смотрителя, но тот, кто уходил последним, поленился возиться с ключом и ограничился тем, что захлопнул дверь. Утопить специальной пластинкой пружинную защелку – плевое дело, легче, чем отвернуть особый, не поддающийся ребенку колпачок на пузырьке с аспирином. Может быть, даже легче, чем ключом.
Я вошел в квартиру, прикрыл дверь, повернул ручку, посылающую ригель замка в запорную раму. Порядок! Но я чувствовал какое-то странное беспокойство. Что-то было не то и не так.
«Черт с ним», – подумал я и шагнул из полутемной передней в гостиную. У окна, слева, наполовину на полированном паркете, наполовину на ковре, мелом было обведено то место, где нашли убитого. Ковер был дорогой, восточный, от мела ему ничего не будет. Я смотрел туда, и мне живо представилось лежавшее здесь тело, – одна рука откинута в сторону, а нога почти доставала до стула, на котором я сидел в тот вечер, во вторник. Зловещие меловые линии магнитом притягивали мой взгляд. Мне было не по себе. Я отвел глаза. Потом усилием воли снова повернулся и, осторожно обогнув очертание тела, подошел к окну. Отсюда открывался вид на парк, на Гудзон и дальше – на Нью-Джерси.
Внезапно я понял, что меня беспокоило. Как Шерлоку Холмсу не хватало ночью собачьего лая, так мне не хватало приподнятого настроения, того приятного возбуждения, что, точно крепкий кофе, вливается в тебя, когда тайно переступаешь чужой порог. Я проник сюда, как вор, используя свой опыт и свое искусство, но не испытывал удовлетворения и ничего не предвкушал.
Я не чувствовал радости потому, что это был дом моего старого друга и этот друг накануне скончался.
Я смотрел на раскинувшийся вдали Нью-Джерси, там, где ему и положено быть. За эти несколько минут небо вдруг потемнело. По-видимому, собирался дождь, как то вчера и предвещал ореол вокруг луны или, наоборот, не предвещал, не знаю.
Я понял, что меня беспокоило, и мне стало легче. Теперь можно было приступить к делу – грабить мертвого.
– М-да, – промычал он. – Стопа длинная, узкая. Типичное узкостопие.
– Это опасно?
– Только в крайней своей форме, чего у вас не наблюдается. Стопа несколько уже нормы, вот и все, однако вы носите «пумы», а они шире нормы. Правда, ненамного, не те широченные «пумы», которые сейчас выпускают, но к чему вам широченные, при вашей-то ноге?.. Да, конечно, стопе слишком просторно, а это создает опасность пронации. «Пронация»? Это когда конечность поворачивается внутрь, вот так. – Он продемонстрировал пронацию на моей ноге. – Тут причина всех ваших болячек.
– Понимаю.
– Рекомендую попробовать другую обувь. Например, фабрики «Новый балансир»: у них колодки разной ширины. Примерьте две-три пары. А еще лучше ботинки от «Братьев Брукс», они всегда чуть уже обычных. Они вам будут в самый раз.
– Спасибо, доктор, – сказал я и хотел было встать со стула, но спохватился: пойди встань, когда кто-то держит тебя за ногу. – Значит, купить пару новых «бруксов» и – порядок?
– Не спешите, дружище... Давно бегаете?
– Не очень.
– Судя по всему, вы только что начали. Угадал?
Судя по всему, я даже не начинал бегать и не собираюсь начинать, но сказал, что он угадал. Потом я хихикнул, как дурачок, хотя ничего смешного не было. Просто добрый доктор Файнзингер пощекотал мне подошву ноги.
– Щекотно?
– Немного.
– Все ясно, торможение, – сказал он. – Я большой специалист по ще-э-щекотке. А что делать, когда через твои руки проходят десятки и десятки ног. И так каждый день, по шесть, по восемь часов кряду. Сами себе ступню не щекотали?
– Как-то не думал об этом.
– Попробуйте, только у вас ничего не получится. Это я вам точно говорю. Ощущение щекотки – это реакция на определенное прикосновение другого человека. Торможение. Этим все объясняется.
– Очень интересно, – сказал я, теряя терпение.
– Через несколько сеансов пациент уже не чувствует щекотки. Он привыкает к прикосновению моих пальцев. Снижается реактивность. Механизм торможения отключается. В сущности, щекотка – это повышенная раздражимость. Но у вас, дружище, не просто повышенная раздражимость стопы. Знаете, что вы заимели?
Пять пальцев на каждой ноге, подумал я, и болтливый ортопед в придачу. Но, очевидно, дело было куда серьезнее. Это явилось для меня полной неожиданностью.
– У вас синдром Мортона, – изрек доктор Файнзингер. – В просторечии – Мортонова нога.
– Правда?
– Вне всякого сомнения. – Крючком указательного пальца он постучал по второму пальцу на моей ноге. – Мортонова нога. Знаете, что это означает?
Неминуемая смерть, мелькнуло у меня в голове. Или ампутация, или тридцать лет в инвалидной коляске, или по крайней мере невозможность сесть за пианино.
– Не знаю, – честно признался я. – Что-то связанное с соляными отложениями?
– Соляными отложениями? – Он озадаченно взглянул на меня и продолжал: – Синдром Мортона – устрашающе звучит, правда? Но это означает, что вот этот палец, – он опять постучал своим крючком по моему пальцу, но щекотки я не почувствовал, очевидно, механизм торможения у меня уже отключился, – длиннее большого пальца. Доктор Мортон первым описал это явление. В конечном счете – это признак структурной слабости всей конечности. Лично я считаю, что Мортонова нога досталась нам с тех времен, когда мы все жили на деревьях. Большой палец ноги служил нам тогда упором, а вторым мы обхватывали ветку или лиану, чтобы не свалиться на землю. Будете в Бронксовском зоопарке, загляните в обезьяний питомник, сами увидите.
– Непременно загляну, – пообещал я.
– Конечно, родиться с таким дефектом – не то же самое, что родиться с хвостом, упаси Господи! В сущности, Мортонова нога не такое уж редкое явление. Для бегунов это плохо, зато для ортопедов хорошо. Так что утешайтесь, дружище, тем, что у вас не просто неприятное заболевание, но к тому же очень распространенное неприятное заболевание.
У меня никогда не было проблем с нижними конечностями – разве что какой-нибудь раззява в метро отдавит ногу. Правда, я ни разу не пытался ухватиться пальцами на ноге за ветки дерева. Поэтому я спросил, серьезно ли это.
– Не очень, если вести нормальную жизнь. Однако любители побегать... – здесь доктор Файнзингер довольно хохотнул... – любители побегать отказываются вести нормальную жизнь, как только приобретают первую пару тренировочной обуви. Тогда Мортонова нога сразу дает о себе знать. Появляются боли в возвышениях стопы. Или пяточные шпоры. Или трещины в лодыжечном сочленении. Или происходит разрыв ахиллова сухожилия, или чрезмерная пронация ноги – помните, я говорил о пронации? – Чтобы освежить мою память, он свернул стопу набок, потом добавил мрачно: – Ну и в конце концов – хондромаляция.
– Как, и хондромаляция тоже?
Он кивнул.
– Да, размягчение хрящевой ткани. С пренеприятнейшими последствиями – воспаление колена у бегунов, «теннисный локоть» у любителей ракетки.
– Какой ужас!
– Потенциально ужас, – поправил он меня и продолжал, оживившись: – Не падайте духом, дружище! Вы недаром попали к старине Файнзингеру. Он гарантирует вам избавление от всех болячек. Все, что вам нужно, – это пара ортоэластиков, изготовленных по моему методу. И бегайте вволю, хоть до разрыва сердца! Тогда я адресую вас к моему брату Ральфу, он у нас в семье кардиолог. Шучу, шучу!
Бегайте на здоровье. Кардиолог вам не понадобится. Лишь бы ноги не подвели, но я-то зачем?
Ортоэластики, как выяснилось, – это всего лишь две небольшие подкладки из кожи и пробки, вставляемые в обувь. Их изготовят специально для меня. Но сначала добрый доктор должен снять отпечатки моих стоп, что он тут же и сделал, сунув поочередно обе мои ноги в ящик с какой-то густой смолянистой массой.
– Ну что ж, отпечатки хорошие! – возгласил Файнзингер. – А теперь, дружище, пройдемте в соседнюю комнату. Хочу посмотреть ваши косточки.
Я шел за доктором по коридору упругим шагом, отталкиваясь только подушечками стопы, а он тем временем говорил, что индивидуальные ортоэластики не только обеспечат безболезненные пробежки и улучшат мою походку, почерк и положение тела, но и благотворно скажутся на настроении и вообще преобразят мою жизнь.
Мы вошли в небольшую комнату с зашторенными окнами. Из стены торчал устрашающий аппарат, в нем было что-то зубоврачебное. Файнзингер усадил меня на стул и, повернув какое-то колесо, нацелил на мою правую ногу конический наконечник.
– Может быть, не надо, а? – взмолился я.
– Не дергайтесь, дружище. Процедура совершенно безболезненная.
– Сколько говорят о вреде рентгеновского облучения – бесплодие и все такое...
– Секундный снимок – это не облучение. К тому же мне нужна только ваша лодыжка. Бесплодие, говорите? Чепуха! Пока мошонка на месте и вашему члену не потребуются... хе-хе!.. ортопедические средства, можете спать спокойно, дружище.
Через несколько минут острорылая машина сделала свое гнусное дело, и мы возвратились в кабинет. Я сидел, натягивая носки и шнуруя «пумы». Господи, до чего широкие, никогда такими не были! Я с ужасом представил себе, как вихляет в них моя нога. Пяточные шпоры, трещины лодыжек, размягчение...
Не успел я оглянуться, как мы были уже в приемной, где рыжеволосая девица с бронксовским акцентом записала меня на прием через три недели, когда будут готовы мои ортоэластики.
– С вас триста долларов, – объявила она. – Это плата за сегодняшний прием, за лабораторные анализы, изготовление ортоэластиков и последующие приемы, если потребуется их установка. Никаких дополнительных расходов вы не несете, и, кроме того, естественно, вся сумма подлежит обложению налогом.
– Триста долларов!.. – озадаченно повторил я.
– А если бы вы занимались другими видами спорта? – вмешался Файнзингер. – Прикиньте, сколько бы вам пришлось выложить за лыжную вылазку в выходные дни, не говоря уже о стоимости лыж, палок и прочего. А сколько дерут за час на корте? Всем известны преимущества бега. Не надо жалеть несколько лишних долларов на единственные ноги, данные вам Всевышним.
– Значит, бег мне полезен?
– Это самое лучшее для вашего организма. Бег укрепляет сердечно-сосудистую систему, делает упругими мышцы, препятствует жировым отложениям и вообще помогает сохранить форму. Но за ногами надо следить, дружище, следить, потому что если ноги не справляются...
И все-таки – триста долларов... Это казалось многовато за изготовленные на заказ стельки, сильно смахивающие на стандартные супинаторы, которые можно купить в любой аптеке за доллар пятьдесят девять центов. К счастью, меня осенило, что совсем не обязательно выкладывать всю сумму сразу, что тридцатка задатка устроит всех, а через три недели... пусть не удивляются, если пациент не явится за заказом. Я отсчитал три десятки и сунул квитанцию в карман.
– Бегуны, наверное, хороший бизнес для ортопедов, – пошутил я.
– Ничего подобного! – просиял Файнзингер. – Знаете, чем мне приходилось заниматься всего пару-тройку лет назад? Возился со старыми дамами, которые жаловались на ноги. Еще бы не жаловаться, если в ней триста фунтов веса, а она носит туфли на два размера меньше! Вот и вырезал мозоли, лечил бурситы, и тэдэ и тэпэ. И при этом утешал себя мыслью, что я врач и материальный успех – не самое главное. Теперь все по-другому. Я понял, что спортивная ортопедия – благодатная нива для деятельности. В прошлом месяце ортоэластики доктора Файнзингера применялись на состязаниях в Бостоне. Десятки и десятки любителей дошли до финиша в последнем нью-йоркском марафоне исключительно благодаря стелькам Файнзингера. Пациенты любят меня. Они знают, что я всегда приду на помощь. Теперь нет отбоя от желающих попасть ко мне на прием. Вам крупно повезло, что нашлось свободное местечко. Один пациент заболел и не смог прийти. Ко мне записываются за несколько недель вперед. И знаете, что я вам скажу по большому секрету? Я рад своему успеху. Мне нравится пробивать себе дорогу. Успех – все равно что хорошая еда: попробуешь, и у тебя разыграется аппетит.
Он положил мне руку на плечо и провел через комнату ожидания, где несколько сухоньких джентльменов листали старые номера «Мира бегуна» и «Бегущего времени».
– Итак, встречаемся через три недели, – тараторил Файнзингер. – А пока бегайте в своих «пумах», новую обувь не покупайте. При примерке всегда надо иметь с собой мои ортоэластики. Бегайте, дружище, на здоровье, но с оглядкой. Не слишком далеко и не слишком быстро, о'кей? Я вас жду через три недели.
В холле я почувствовал, до чего неудобны мои «пумы». Никогда не замечал, что они такие широкие. Я прошел по ковровой дорожке к лифту, воровато огляделся и поспешил дальше – к двери на лестницу.
Я понятия не имел, что может выкинуть моя Мортонова нога, когда взбираешься по ступеням, и тем не менее решил рискнуть.
Меррей Файнзингер жил на четвертом этаже, следовательно, мне надо было одолеть еще семь. Не знаю, что было причиной – отсутствие ортоэластиков в моей обуви или слабость сердечно-сосудистой системы, не знавшей благотворного воздействия бега на длинные дистанции, но я запыхался, не добравшись до цели. Двухминутная передышка, и вот, высунув голову из-за лестничной двери, я смотрю в обе стороны, как мальчишка, собирающийся перебежать улицу. Никого. Такой же длинный холл, такая же ковровая дорожка. Я прошел мимо лифта и приблизился к квартире Абеля Крау.
* * *
Да, это была квартира Абеля. Иначе зачем бы мне нужно было позволять щекотать мои ступни. Утром я проснулся, принял душ, побрился. Дожидаясь, пока из кофеварки накапает кружка черной жидкости, я намазывал крыжовенный джем на английскую булочку и думал о вчерашней разведке на Риверсайд-драйв и разбудившем меня телефонном звонке.Кто-то жаждал заполучить монету.
В этом нет ничего удивительного. Когда вещица стоимостью пять центов с течением лет возрастает в цене примерно в десять миллионов раз, на земле найдется немало охотников получить ее в свою собственность. Кто откажется от никеля чеканки тринадцатого года с головой статуи Свободы?
Однако человек, звонивший мне, не только хотел заполучить монету, – он хотел, чтобы вручил ее ему я. Это означало только одно: он знает, что монета исчезла из сейфа Колкэннона, и кто способствовал ее исчезновению.
Кто этот человек? И что еще ему известно?
Я налил кофе и, жуя булочку, погрузился в размышления. Немного погодя я поймал себя на мысли, что я все это время думаю о неприступной крепости, где жил и умер мой друг Абель, и о том, что после него осталась монета – моя монета. Я вообразил себе швейцара, этого цербера в клюквенной ливрее с золотым шитьем, стоящего у врат ада, эту трехголовую фландрскую овчарку. (Поутру мозговые извилины наши находятся не в самой лучшей кондиции, но фантазия все равно разыгрывает свои немыслимые фокусы.) Как наяву я увидел парадный вход, колонны бледно-розового мрамора, медные таблички. Три психиатра, дантист, офтальмолог, педиатр, ортопед...
И тут меня осенило.
Я быстро закончил завтрак и собрался. Естественно, я не помнил имен, красующихся на этих медных табличках, да и не старался их тогда запомнить. Поэтому для начала я схватил таксомотор и помчался к пересечению Восемьдесят девятой улицы и Риверсайд-драйв. Там я с независимым видом прошествовал мимо интересующего меня дома и быстро запомнил все семь врачебных имен. В полусотне метров я взял их на карандаш, пока они не испарились из памяти, и прошел дальше, к Бродвею, где заглянул в кубино-китайскую забегаловку выпить чашечку кофе. Допускаю, что кубинские или китайские блюда там преотличные, но кофейные зерна, должно быть, спрыснули прогорклым маслом, перед тем как засыпать в кофемолку.
Разменяв доллар на десятицентовики, я начал звонить. Первые звонки были сделаны психиатрам, но запись на текущую и следующую неделю ко всем троим была уже прекращена. Тем не менее я записался к последнему из них на ближайший возможный понедельник, справедливо рассудив, что если к этому времени у меня ничего не выгорит, то в самый раз будет показаться психиатру. Оставались еще четыре специалиста. С педиатром всего сложнее, если, конечно, не позаимствовать на этот случай у Дениз Рафаэлсон ее Джареда, однако возиться с чужим ребенком не хотелось. У дантиста ответили, что могли бы найти местечко на сегодня, особенно если с острой болью, но позволить какой-то неизвестной личности ковыряться у меня во рту – да ни за что! Кроме того, я имел пожизненное право на бесплатные услуги самого Крэга Шеддрейка – Лучшего Зубного Врача в Мире, однако к Крэгу я забегал всего две недели назад для профилактической чистки зубов. Нет, рот у меня в порядке, мне незачем его разевать.
Самой лучшей кандидатурой казался глазник, даже лучше, чем психиатр. Осмотр у окулиста не отнимет много времени, надо только проследить, чтобы он ничего не закапал в глаза, иначе с замками намучаешься. И разве я не собирался в последнее время показаться глазнику? Я ни разу в жизни не надевал очки, и мне не приходилось вытягивать руку, чтобы разглядеть шрифт в книге, но и моложе с каждым днем не делаешься. Говорят, что необходимо проверять глаза хоть раз в год, чтобы не дать развиться глаукоме или еще чему-нибудь пострашнее.
Словом, я позвонил офтальмологу, но мне сказали, что он на Багамах и будет только через две недели. Набирая номер Меррея Файнзингера, я судорожно гадал, какую мне придумать болезнь, чтобы попасть к нему на прием. Молодая женщина с бронксовским акцентом (и, как выяснилось, с копной рыжих волос) осведомилась, на что я жалуюсь.
– На ноги, – нашелся я.
– Вы бегаете или танцуете?
Танцор он и есть танцор, его сразу видно. А на бегуна каждый похож, надо только потеть и носить необычную обувь.
– Бегаю, – ответил я.
Она назначила мне время.
Правдоподобие – непременное условие правды, посему я возвратился домой, чтобы сменить мокасины на «пумы». Потом позвонил Каролин и попросил отменить наш совместный ленч, поскольку должен сходить к врачу. Каролин, естественно, поинтересовалась, что со мной, и мне пришлось соврать, сказав, что я записался к офтальмологу. Ортопед вызвал бы кучу вопросов, на которые я не смог бы ответить. Ведь я еще не знал, что у меня – синдром Мортона и без пяти минут хондромоляция. С глазами было проще. Я сказал, что после длительного чтения у меня побаливает голова. Вопрос был закрыт. О ночном звонке я не обмолвился ни словом.
Ровно в четверть второго я вошел в дом, где жил Файнзингер. Швейцар позвонил наверх – удостовериться, что мне назначено, а лифтер потоптался у открытой кабины, пока я не позвонил в нужную дверь.
И вот мой бумажник похудел на тридцатку, «пумы» казались слишком широкими, а ноги – узкими и маленькими. Может быть, мне все же стоило записаться к педиатру? Что-нибудь наплел бы насчет моего возраста.
* * *
Я приложил ухо к двери, прислушался. Тихо. В дверной косяк был вделан звонок, и я ткнул пальцем в кнопку. Изнутри донеслось приглушенное дребезжание. Я выждал несколько секунд и постучал. Тишина. Глубоко вздохнув, я достал из кармана отмычки и открыл дверь.Сделать это было не труднее, чем сказать. Кто-то из следственной команды прилепил к двери бумажку, извещавшую, что вход воспрещен, кроме лиц, на то уполномоченных, каковым я не был и ни при какой погоде не буду, но он не потрудился опечатать квартиру, полагая, что при наличии швейцара, лифтера и прочей обслуги это необязательно. Слесарь же, как с профессиональным неодобрением отметил я про себя, просто высверлил цилиндр из самого надежного запора – со скользящей перекладиной – и оставил на двери обыкновенный «сегал» с автоматической пружинной защелкой и ригелем, который движется при повороте ключа. Полицейские наверняка взяли ключ у швейцара или техника-смотрителя, но тот, кто уходил последним, поленился возиться с ключом и ограничился тем, что захлопнул дверь. Утопить специальной пластинкой пружинную защелку – плевое дело, легче, чем отвернуть особый, не поддающийся ребенку колпачок на пузырьке с аспирином. Может быть, даже легче, чем ключом.
Я вошел в квартиру, прикрыл дверь, повернул ручку, посылающую ригель замка в запорную раму. Порядок! Но я чувствовал какое-то странное беспокойство. Что-то было не то и не так.
«Черт с ним», – подумал я и шагнул из полутемной передней в гостиную. У окна, слева, наполовину на полированном паркете, наполовину на ковре, мелом было обведено то место, где нашли убитого. Ковер был дорогой, восточный, от мела ему ничего не будет. Я смотрел туда, и мне живо представилось лежавшее здесь тело, – одна рука откинута в сторону, а нога почти доставала до стула, на котором я сидел в тот вечер, во вторник. Зловещие меловые линии магнитом притягивали мой взгляд. Мне было не по себе. Я отвел глаза. Потом усилием воли снова повернулся и, осторожно обогнув очертание тела, подошел к окну. Отсюда открывался вид на парк, на Гудзон и дальше – на Нью-Джерси.
Внезапно я понял, что меня беспокоило. Как Шерлоку Холмсу не хватало ночью собачьего лая, так мне не хватало приподнятого настроения, того приятного возбуждения, что, точно крепкий кофе, вливается в тебя, когда тайно переступаешь чужой порог. Я проник сюда, как вор, используя свой опыт и свое искусство, но не испытывал удовлетворения и ничего не предвкушал.
Я не чувствовал радости потому, что это был дом моего старого друга и этот друг накануне скончался.
Я смотрел на раскинувшийся вдали Нью-Джерси, там, где ему и положено быть. За эти несколько минут небо вдруг потемнело. По-видимому, собирался дождь, как то вчера и предвещал ореол вокруг луны или, наоборот, не предвещал, не знаю.
Я понял, что меня беспокоило, и мне стало легче. Теперь можно было приступить к делу – грабить мертвого.